Белое Рождество. Книга 2

– Прекратите! – велел он своим товарищам. – Привяжите его за шею и ноги, но руки оставьте свободными!

Солдаты стянули лианой его лодыжки, приторочив их к правому запястью, после чего накинули петлю ему на шею, а конец лианы привязали к бамбуковым столбам. Стоило Льюису сдвинуться в сторону на дюйм-другой, и петля затягивалась на шее, грозя удушить его. Пока Льюиса скручивали, будто свинью, юный медик наложил на его левую руку нечто вроде шины, напоминавшей высушенные банановые листья. Чем бы ни было это приспособление, оно сослужило неплохую службу. Льюис сразу почувствовал себя лучше.

Выглянув в дверь, он увидел солдат, которые собирались вокруг котла с рисом, держа в руках миски. Если ему предложат поесть, это будет свидетельствовать о том, какое обращение ждет его в будущем. Льюис застыл в напряженном ожидании. Ему необходима пища. Озноб, который волнами охватывал его на пути к лагерю, несколько ослаб, но он не сомневался: это произошло лишь благодаря тому, что рана на плече была тщательно промыта.

Он намеревался при первой возможности бежать, и чем лучше он будет себя чувствовать, когда эта возможность представится, тем выше его шансы на успех. Его не пугали чащобы и трясины. Он был отлично подготовлен к выживанию в джунглях и достаточно долго пробыл в Ваньбинь, чтобы освоиться на заболоченной местности, кишащей пиявками и змеями.

В хижину вошел офицер, которому остались его ботинки. Глядя на ступни вьетнамца, казавшиеся крохотными по сравнению с его ногами, Льюис поразился, почему тот счел более удобным проделать путь до лагеря в его обуви.

– Идемте, – отрывисто произнес офицер. – Вы будете отвечать на вопросы.

Солдаты, стоявшие на страже по обе стороны двери, подошли к Льюису и развязали его.

Льюис окончательно потерял надежду получить порцию риса. Вряд ли его станут кормить непосредственно перед допросом, а уж тем более после того, как он откажется отвечать.

Уже стемнело. Льюиса подвели к столу, стоявшему под тентом из парашютного шелка камуфляжной раскраски. На столе стоял маленький масляный светильник, сделанный из бутылки, в горлышко которой был воткнут фитиль.

Офицер уселся за стол, двое солдат обступили Льюиса, стоявшего напротив, и допрос начался.

– Ваше имя? – вновь спросил офицер. – Ваше звание?

Льюис ответил. Он по-прежнему был почти без одежды, и ночной воздух холодил его тело; руки и ноги покрылись гусиной кожей.

– В каком подразделении вы служили?

– Дисциплинарный устав Вооруженных сил США позволяет мне называть только имя, личный регистрационный номер и дату рождения.

Лицо офицера стало непроницаемым.

– Либо вы ответите на все мои вопросы, либо к вам будут применены воспитательные меры.

Льюису не требовалось спрашивать, что это значит. «Воспитательными мерами» вьетнамцы называли пытку.

Он упрямо повторил:

– Мне разрешено называть только имя, регистрационный номер и дату рождения.

Ему задали еще несколько вопросов – как ни странно, весьма личного свойства. Женат ли он? Есть ли у него дети? Его местожительство в империалистической Америке? Льюис отказывался отвечать. Он вновь и вновь повторял имя, регистрационный номер и дату рождения. Он едва держался на ногах. Плечо и рука мучительно болели. Изрезанные, окровавленные ступни начинали привлекать муравьев, пиявок и Бог весть кого еще.

К своему стыду, он уже был готов свалиться без чувств, когда допрос внезапно прервался. Его отвели обратно в хижину, и, прежде чем вновь связать, один из стражей швырнул ему черные брюки, куртку и циновку для сна. Пока Льюис, действуя одной рукой, натягивал одежду, в хижине появился второй солдат и поставил на землю чашку риса и кружку листового чая. Рис был приправлен соленым свиным бульоном и показался Льюису на удивление вкусным. Он жадно проглотил пищу, гадая, стоит ли и дальше рассчитывать на подобное обхождение или это всего лишь затишье перед бурей.

Его опять связали, вновь накинув на шею петлю и фактически лишив тем самым возможности спать. Льюис улегся на циновку, дрожа от укусов москитов, слетевшихся на его обнаженные ступни, и холода, от которого не спасала тонкая бумажная ткань жалкой одежды. Он пытался понять, отчего офицер с таким спокойствием воспринял его строптивость во время допроса. Создавалось впечатление, будто его не интересуют ответы. Но если так, зачем они взяли Льюиса в плен?

Он то засыпал, то просыпался и наконец окончательно очнулся на рассвете от звуков строевой подготовки. Судя по всему, репутация армии Северного Вьетнама была вполне заслуженной: здесь царила строгая дисциплина. Примерно через десять минут в хижине появился фельдшер в сопровождении двух караульных. Юноша не стал снимать с Льюиса одежду, лишь наклонился и втянул в себя воздух. Запах был чистый, никаких признаков гангрены. Прежде чем уйти, он чуть заметно кивнул Льюису.

Чуть позже ему принесли плошку с листовым чаем и придержали у его губ, давая напиться.

– Мне нужно размяться, – сказал он солдату, державшему чай. – Мне нужно двигаться, чтобы не застоялась кровь.

Он чувствовал себя так, будто кровь в его теле уже давно остановилась. Его связали самым безжалостным образом, и от малейшего движения на шее затягивалась петля. Охранник даже и не подумал ослабить путы, зато, к несказанному изумлению Льюиса, вынул из кармана сигарету, прикурил ее и дал ему затянуться. Это была самая ароматная сигарета в его жизни, и он никогда не забудет эту затяжку.

Строевая подготовка наконец закончилась, и в хижину вошел офицер, который допрашивал Льюиса вечером.

– Доброе утро, американский империалист, – любезно произнес он. – Приготовьтесь познакомиться со своими новыми провожатыми.

Пока он говорил, солдаты отвязали лиану. Льюис осторожно размял затекшие мускулы. Провожатые? Значит, его не просто взяли в плен, а собираются куда-то переместить? Но куда? В Камбоджу?

Когда его вывели на залитую ярким утренним солнцем лужайку, Льюис мысленно застонал. Среди северовьетнамских солдат толпились около двух десятков одетых в черное вьетконговцев. Итак, его передают Вьетконгу. И одному Господу известно, что с ним может случиться в руках куда менее дисциплинированных партизан.

Льюис попытался уловить, о чем говорят люди вокруг. Северовьетнамцы собирались двигаться дальше на запад, к камбоджийским лагерям – судя по всему, после успешной доставки грузов. Льюису не удалось понять, куда отправляются вьетконговцы, но по их поведению было ясно: они заглянули в лагерь по дороге и не собираются оставаться здесь надолго.

Наконец две группы, не прощаясь, разошлись в противоположных направлениях. Северовьетнамцы отправились на запад, вьетконговцы – в сторону густых чащоб джунглей Юминь. Земля была до такой степени пропитана водой, что на ней не оставалось следов. Примерно в километре от лагеря Льюиса под дулом автомата заставили подняться на борт одной из полудюжины лодок-сампанов.

Двигаясь по паутине каналов, продираясь сквозь густую растительность, отряд все дальше углублялся в джунгли Юминь. Это была ужасная, заболоченная, населенная змеями и ядовитыми пауками местность. Побег без оружия представлялся весьма нелегким делом.

Льюис вновь принялся гадать, почему его оставили в живых. Вероятно, вьетнамцы рассчитывали получить от него какую-то информацию. Но даже храня молчание, он представлял для противника определенную ценность. Пленники были весьма важным предметом торговли на мирных переговорах, хотя и не все они получали в результате свободу.

Льюис вспомнил, как в Вест-Пойнте рассказывали о том, что тридцать французов, взятых в плен при Дьенбьенфу, были освобождены Ханоем лишь шестнадцать лет спустя.

Уже начинало смеркаться, когда в небе с ревом промчалась эскадрилья бомбардировщиков «В-52». Вероятно, они поднялись с аэродрома Гуам. «Какое у них задание? Куда они направляются?» – думал Льюис.

От мучительной тоски по дому у него сжалось горло. Он овладел навыками выживания в тропических лесах и был подготовлен к плену физически и морально. Однако реальность оказалась куда тяжелее, чем он ожидал. Более всего Льюиса мучило чувство унижения. Даже отправляя свои естественные потребности, он находился под дулом автомата, а соленый свиной бульон оказал на его кишечник весьма неблагоприятное воздействие.

На джунгли опустилась темнота, и отряд наконец остановился на ночевку. Льюису удалось разглядеть хижины на сваях; их количество указывало на то, что в этом лагере в отличие от предыдущего кто-то обитает постоянно. Льюису дали половину кокосовой скорлупы со сладковато-тягучим пальмовым соком и скудную порцию риса. На время сна его связали точно так же, как это делали северовьетнамцы.

Над ним повесили противомоскитную сетку, и хотя множеству кровососов все же удалось забраться под нее, Льюис спал довольно спокойно и крепко. На рассвете его разбудили, ткнув под ребра автоматным стволом, отвели к яме, служившей отхожим местом, и затем обратно в хижину.

Во время короткой прогулки Льюис убедился в правильности своих наблюдений. Лагерь действительно был разбит уже давно. Интересно, часто ли пролетают над ним машины американских ВВС? И пролетают ли вообще? Если над лагерем появятся вертолеты, он может попытаться привлечь их внимание. Но стоило этой мысли оформиться, как Льюис сразу понял, сколь ничтожны его шансы. Лагерь не мог бы так долго существовать, если бы не был умело замаскирован. Льюис понимал: надеяться на встречу с пешим патрулем также не стоит. Военные формирования Сайгона не рисковали углубляться в джунгли Юминь. Поскольку надеяться на помощь со стороны не приходилось, единственной возможностью спастись было бегство.

Льюис размышлял, как устроить побег в такой жуткой местности, когда два охранника, стоявшие в дверях хижины, резкими окриками велели ему подняться. Они выгнали Льюиса под жаркие лучи солнца и повели к центру лагеря, где его дожидался офицер вьетконговцев, одетый в черный свободный костюм из ткани намного лучшего качества, чем у остальных.

Льюис глубоко вздохнул. Кажется, сейчас ему предстоит подвергнуться первому допросу вьетконговцев, и вряд ли он будет хоть сколько-нибудь напоминать краткую беседу с северовьетнамским офицером.

Льюис не ошибся. Теперь от него требовали только военные сведения. Ни одна душа в джунглях Юминь не интересовалась, женат ли он и где родился.

Он отвечал на вопросы точно так же, как в прошлый раз: сообщил свое имя, личный регистрационный номер и дату рождения и заявил, что в согласии с семнадцатой статьей Женевских конвенций никто не имеет права требовать от него иных сведений.

У вьетконговского офицера на сей счет было противоположное мнение.

– Вас накажут, – сказал он и мельком глянул на шину из банановых листьев.

Льюис почувствовал, как все сжимается у него внутри. Он ждал этого мгновения с той самой минуты, когда попал в плен. Судя по всему, того же ожидали вьетконговцы, полукругом стоявшие напротив. Офицер кивнул двум стражам, и те приблизились к Льюису с нейлоновыми лентами в руках. Льюис выругался сквозь зубы. Будь проклято его ранение!

– Не передумали? – по-вьетнамски осведомился офицер. – Будете отвечать?

Льюис проглотил застрявший в горле комок и повторил имя, регистрационный номер и дату рождения.

– И это все? – спросил офицер, когда Льюис умолк. -Да, в согласии с семнадцатой статьей Женевских конвенций и Дисциплинарным уставом армии США, это все.

Казалось, офицер ничуть не разочарован. Он лишь кивнул стражам и отступил на шаг-другой. Секунду спустя солдаты схватили Льюиса, и он понял: офицер отодвинулся, чтобы на него не попали брызги крови. С плеча Льюиса сорвали банановую шину, после чего он долгое время не мог думать ни о чем, кроме пронзившей его страшной, мучительной боли.

Перед началом пытки он твердо решил, что ни один стон не сорвется с его губ к удовольствию зрителей. И он не застонал. Он закричал. Ему вывернули плечевые суставы, едва не разрывая грудную клетку, отчего ребра проступили сквозь кожу, будто натянутые канаты. Стоило Льюису с наслаждением погрузиться в мрак забытья, его немедленно приводили в чувство, облив холодной водой.

Время от времени пытка прекращалась и его спрашивали, не желает ли он ответить на заданные вопросы. Стискивая челюсти с такой силой, что они, казалось, навсегда останутся сжатыми, Льюис цедил свое имя, номер и дату рождения. И умолкал.

Мучения не просто возобновлялись, они становились все более ужасными. Льюиса начало тошнить, он захлебывался рвотой. Кишечник и мочевой пузырь более не подчинялись ему. Он уже не был Льюисом Эллисом, выпускником Вест-Пойнта, капитаном, мужем Эббры. Он превратился в животное, тварь, не властную над собой.

Каждый раз, когда ему задавали вопросы, он хриплым голосом посылал своих истязателей к черту – на английском, французском, на всех известных ему вьетнамских диалектах. И мучения продолжались.

Он не знал, почему офицер в конце концов, распорядился отвязать его – то ли из опасений, что он умрет и от него не будет пользы, или же ему наскучил допрос. Так или иначе, но пытка прекратилась. Льюис не мог самостоятельно вернуться в хижину, и конвоирам пришлось тащить его волоком, оставляя на земле след из крови, фекалий и рвоты.

Он понимал, что все это повторится вновь. Его будут мучить опять и опять, пока наконец не сломают, и он не только выдаст все известные ему военные тайны, но и согласится подписать заявление, в котором назовет себя военным преступником и обвинит свою страну в военных преступлениях против вьетнамского народа.

Он должен бежать, даже если ему суждено сгинуть в болотах. Льюис знал, что должен бежать, но не мог даже шевельнуться.

Он до конца дня провалялся на земляном полу хижины. В какой-то момент ему принесли воду и чашку риса. Льюис заставил себя поесть, но тут же поперхнулся и изверг из себя до последней крошки все, что умудрился проглотить. Рана на плече покрылась коркой запекшейся крови. Левая рука безжизненно висела. Льюис не чувствовал в ней боли. Он понюхал руку, гадая, когда дадут о себе знать первые симптомы гангрены и что с ним произойдет дальше.

На смену стражникам у дверей его хижины пришли другие. Опустились сумерки. Льюис услышал звуки радиопередачи. Под треск статических разрядов станция «Радио Ханоя» трубила об «истреблении» крупных американских формирований, о «великом множестве» потопленных военных кораблей и сбитых самолетов.

Льюис заметил, что оба новых стражника отодвинулись на некоторое расстояние от хижины – вероятно, чтобы лучше слышать радио. Он остался без присмотра. Ему дали шанс, и хотя его суставы опухли и мучительно болели, он воспользовался представившейся возможностью.

Он с трудом поднялся на колени и пополз к выходу из хижины. Судя по всему, у вьетконговцев настал час отдыха, Они сгрудились у приемника, внимательно прислушиваясь. Сторожившие его вьетнамцы находились лишь в нескольких ярдах от хижины, но повернулись спиной к Льюису. Удастся ли ему бежать? Сможет ли он уползти? Даже если его не увидят, хватит пяти минут, чтобы заметить его исчезновение. Вьетнамцы сразу все поймут. С другой стороны, уже темно, а джунгли очень густые. Может, и получится. Все равно ему нечего терять.

Крадучись, едва веря тому, что сумел незаметно пробраться к выходу, Льюис распластался на земле и пополз прочь. Каждое движение отдавалось невыносимой болью. Он не мог выдвинуть вперед левую руку, чтобы подтянуться. Ему приходилось ползти, подтягиваясь одной рукой и отталкиваясь ногами. И тем не менее он двигался. Двигался прочь от хижины, от лагеря и толпы слушавших радио вьетнамцев, направляясь к угольно-черным пространствам джунглей.

Сквозь шорох разрядов послышался голос Джоанны Бэйз.

– Ради всего святого, – пробормотал Льюис, проползая по утоптанной земле лагеря и углубляясь в кусты высотой в пояс. – Кажется, им и невдомек, что это антивоенная песня!

Почва под ним стала мягче, между пальцами сочилась влага. Льюис осторожно поднялся на колени, затем встал. Отсюда он уже не видел лагерь, значит, и его не видно. Он двинулся в северо-восточном направлении, по щиколотки утопая в грязи. И вдруг за спиной услышал встревоженный шум.

Льюис пустился бежать. Его левая рука свободно болталась у бедра, распухшие суставы коленей и локтей возмущенно роптали. С каждым шагом его ноги все глубже уходили в грязь. Он услышал, как вьетконговцы следом за ним вломились в лес, но продолжал продвигаться вперед, понимая, что опередил погоню не более чем на пятьдесят ярдов, В темноте тускло поблескивала вода. Льюис ринулся к ней, барахтаясь в глубокой грязи. Если он погрузится в воду с головой и станет дышать через тростинку, у него все-таки будет шанс ускользнуть от преследователей.

Под тонким слоем сверкающей воды скрывалась трясина. Какое-то страшное неизвестное существо обвилось вокруг его ступней и, усиливая хватку, потянуло вниз. Льюис яростно извивался, пытаясь высвободиться, но лишь еще глубже погружался в болото. Вода дошла ему до пояса, потом до груди.

– Только не это! – хрипло вскрикнул он, чувствуя, что схватившая его тварь вот-вот возьмет верх. – Ради всего святого, только не это!

Из-за деревьев показались вьетконговцы. Чьи-то руки вцепились в Льюиса и потянули, едва не разрывая его пополам. Над ним склонилась фигура в черной одежде и, сунув автомат в воду, выпустила очередь. Невидимая пульсирующая масса, обвившая его ноги, замерла в неподвижности. Словно выброшенного на берег кита, окровавленного, истерзанного Льюиса вытянули на сушу.

Ранним утром его перевели из хижины в бамбуковую клетку, площадь которой составляла полтора на два метра, а высоты едва хватало, чтобы сидеть.

Там его и оставили. Ему не давали размяться, даже не выводили в уборную. Здесь не было тени, чтобы укрыться от палящего солнца, не было защиты от ночного холода. Рана в плече загнила, но, к изумлению Льюиса, гангрены не было, и необходимости ампутировать руку не возникло.

Дни, недели и месяцы сменяли друг друга. Незадолго до Рождества Льюиса выпустили из клетки, но лишь затем, чтобы еще раз допросить. И вновь подвергнуть пытке. И только тогда он впервые сломался. Не столько внешне, сколько внутренне. Его локти стягивали веревкой, пока они не соприкасались друг с другом; мучители прокалывали ему барабанные перепонки, избивали бамбуковыми палками. И когда наконец его – скорее мертвого, чем живого – вновь бросили в клетку, он стиснул пальцами решетку и представил себе Рождество в Калифорнии. Он воображал жареную индейку, ванну, чистые простыни. Он думал об Эббре, думал о том, сколько лет пройдет, прежде чем он ее вновь увидит. Если вообще увидит. Он уронил голову на руки и заплакал.

Глава 24

«Хью» так и не достиг земли. Он вломился в кроны деревьев и повис вертикально, словно готовая взорваться бомба. Кайл уперся руками в приборную панель и закричал второму пилоту, чтобы тот выбирался из кабины к чертовой матери. Ответа не последовало. Одна из пуль, пробивших плексигласовый фонарь вертолета, угодила парню между глаз.

Кайл не стал мешкать. До взрыва оставались считанные секунды, и он не потратил зря ни одну из них. Освободившись от пристежных ремней, он покинул искореженную машину и, кувыркаясь, провалился сквозь густую листву и упал на землю.

Вертолет полыхнул огнем, взрыв отбросил Кайла шагов на тридцать. Шлем свалился с головы, волосы и куртка загорелись. Ему казалось, что во всем его теле не осталось целой косточки. Он катился по земле, охваченный дикой болью, и вдруг увидел северовьетнамских солдат, бегущих к нему. Он попытался выхватить пистолет, но это ему не удалось.

Кайл не мог шевельнуть рукой. Он ее не чувствовал, даже не мог понять, прострелена ли она, сломана или оторвана. Он лишь заметил, что горящий вертолет остался вдали и ему более не грозит опасность превратиться в жаркое.

Он перекатился по земле, пытаясь нащупать пистолет левой рукой, но там, где прежде находилась кобура, теперь ничего не было. Изрыгая проклятия и в любую секунду ожидая смертоносной пулеметной очереди, Кайл захлопал здоровой рукой по голове, сбивая охватившее волосы пламя.

Вьетнамцы не стали стрелять. Они обступили Кайла и потушили его пылающую куртку. Ему казалось, что кожа на его макушке сгорела дотла. Высоко над его головой в плотной завесе артиллерийского огня кружил вертолет. Кайл знал, кто сидит за штурвалом. Это Чак, рискуя собственной жизнью, предпринял отчаянную попытку выручить друга. Кайл увидел, как «Хью» загорелся и, сделав вираж, прижался к земле.

– Убирайся ко всем чертям, ты, болван! – рявкнул он, обращаясь к небесам, и в тот же миг вьетнамцы стянули с него обувь и обшарили его в поисках оружия.

Только сейчас, впервые с того мгновения, когда Кайл покинул машину, его пронзила пугающая мысль о ранениях, которые он мог получить. Правая рука была на месте, но сломана; из локтя неестественно торчала кость. Спина обгорела, хотя Кайл и не знал, насколько серьезно; голова и лицо также были обожжены.

На земле тут и там лежали тела солдат разведроты, застреленных при попытке подняться на борт вертолетов. Кайл заметил двух-трех южновьетнамских солдат, которых уводили прочь под дулами автоматов. Кроме него, из американцев никто не уцелел.

– Кажется, ты остался в одиночестве, малыш, – мрачно сказал он себе, борясь с болью, слабостью и головокружением.

А в Сайгоне осталась Чинь, также брошенная на произвол судьбы.

Он потерял сознание задолго до того, как вьетнамцы закончили расчищать место кровавой бойни. Придя в себя, Кайл понял, что его куда-то несут на носилках. В первую секунду ему в голову пришла безумная мысль, что это носилки американской армии и что он на пути к цивилизованному, сияющему чистотой военному госпиталю. Но потом он увидел, что его несут азиаты в зеленом обмундировании и касках, и задумался: зачем им потребовалось сохранять ему жизнь и что они собираются с ним делать?

Ожоги на спине доставляли ему невыразимые страдания, и около двух недель Кайл не мог думать ни о чем другом. Северовьетнамцы лечили его, прикладывая к обожженным местам вымазанные грязью листья. В ответ на его беспомощный протест, что таким образом можно внести инфекцию, ему сказали, что эти листья обладают особыми целительными свойствами. Из чего состояла грязь, Кайл так и не выяснил. Глядя на жуткую массу, он решил, что ему лучше этого и не знать.

Его руку крепко прибинтовали к груди, и, кроме некоторого неудобства, она не доставляла Кайлу особых хлопот. Как только он пошел на поправку, главной его заботой стали уродливые рубцы на лбу и висках. Не покажутся ли они Чинь отталкивающими? Кайл надеялся, что нет. Серене они наверняка не понравились бы, но ведь он уже не любил Серену. Кайл пытался представить себе реакцию жены, когда ей сообщат о том, что его вертолет сбили. Малахольный братец Серены небось подпрыгнет от радости до самых небес.

С тех пор как Кайла взяли в плен, отряд непрерывно находился в пути, останавливаясь только на ночлег. Вьетнамцы двигались на север. Вокруг расстилалась гористая местность, и Кайл подозревал, что они находятся в Лаосе, а не во Вьетнаме. Но где бы они ни были, американские наземные войска им не встречались, и чем дальше продвигался отряд, тем меньше было шансов наткнуться На патруль, который мог бы вызволить Кайла. Изредка в небе пролетал самолет, но вьетконговцы не уступали чуткостью слуха диким животным, и всякий раз отряд оказывался в укрытии задолго до того, как машина проносилась над головой.

– Ради всего святого! Куда мы направляемся, черт побери? – с раздражением осведомился Кайл, измученный долгим переходом, жарой и докучливыми насекомыми.

Этот вопрос он задавал, должно быть, уже в сотый раз. Когда он спросил об этом впервые, его удостоили ответа.

– В Ханой, – лаконично произнес шедший рядом вьетнамец. – Мы идем в Ханой.

Кайл споткнулся и чуть не упал.

– Пешком?!

Вьетнамец усмехнулся.

– Мы уже много раз проделали путь с севера на юг и обратно, – на приличном английском ответил он. – Поход в Ханой по Тропе Хо Ши Мина – легкая прогулка. Отдых.

– Только не для меня, – мрачно пробормотал Кайл. Теперь он понимал, куда его ведут. В главное исправительное учреждение Северного Вьетнама – в тюрьму Хоало. – Сколько времени потребуется, чтобы дойти до Ханоя? – спросил он, смахивая с лица пот.

– Двенадцать или тринадцать недель, – ответил вьетнамец. На его шее висел советский автомат «АК-74», и Кайл знал, что при любом неосторожном движении он окажется на мушке и навсегда распрощается с этим миром.

Все вьетнамцы были вооружены советской техникой. Основным оружием был автомат «АК-74», но попадались и штурмовые винтовки, а один солдат нес даже противотанковый гранатомет «РПГ-7».

Несмотря на то что Тропа пролегала по пустынной гористой местности, им навстречу то и дело попадались отряды солдат и крестьян, доставлявших припасы на Юг. Мешки с рисом и ящики с военным снаряжением были приторочены к велосипедам, в конструкцию которых было внесено усовершенствование в виде бамбуковых шестов, привязанных к рулю и сиденью, для того чтобы идущий сбоку человек мог вести машину даже по самой труднопроходимой дороге.

Всякий раз, встречаясь с такими группами, вьетнамцы набрасывали на шею Кайла веревку и вели его, словно животное.

– Зачем это вам? – кипя от негодования, спрашивал он, чувствуя себя униженным. – Вы и без того все время держите меня под прицелом, зачем еще и привязывать?

Вьетнамцы пропускали его слова мимо ушей, но Кайл и так знал, для чего ему надевают ошейник. Противникам было недостаточно того, что они взяли его в плен. Его требовалось обуздать, они хотели подчинить его своей воле, и хотя Кайл вовсе не чувствовал себя покоренным, веревка на шее придавала ему именно такой вид.

По мере того как отряд забирался все выше, характер окружающей местности изменялся. Густые джунгли уступили место сосновым лесам. Единственной пищей, кроме собранных по пути фруктов и ягод,, был рис. Каждый солдат нес свой рацион в матерчатом чехле, свисавшем с плеча. Спали они в гамаках, натянутых между деревьями. Движение на Тропе становилось все более оживленным. Кроме велосипедов, начинали попадаться телеги и грузовики. Все чаще совершала налеты американская бомбардировочная авиация.

Когда над головой Кайла с ревом промчался первый «фантом», его охватило ликование. Самолет сбросил оранжевые канистры с зажигательной смесью, которая воспламенялась сразу после того, как покидала борт машины, и разносила огонь по значительной площади. От зажигалок не было спасения, и Кайлу оставалось лишь молиться, что напалм не попадет на тот участок, где он в эту минуту находится.

После полудюжины бомбардировок, в течение которых Кайл с замиранием сердца ожидал, что путешествие вот-вот закончится, его восторг поутих. Если не считать потерь в живой силе, наносимый бомбами урон был невелик. Тропа оставалась проезжей. Грузовики, даже настигнутые огнем, словно по волшебству, возвращались в строй. Движение по Тропе продолжалось с упрямой решимостью, внушавшей Кайлу невольное уважение.

Время от времени отряд пересекал границу и оказывался на территории Северного Вьетнама. Здесь действовали противовоздушные батареи, а у обочины Тропы, превратившейся к этому времени в настоящую дорогу, располагались полевые склады и ремонтные мастерские.

– В ближайшее время зенитные батареи и базы снабжения протянутся до самого Юга, – с гордостью сообщил Кайлу его страж. – Тропа Хо Ши Мина станет трехполосным шоссе, как у вас в Америке.

Теперь они двигались только по ночам, хотя и тогда над ними пролетали американские машины. Иной раз это были бомбардировщики, но гораздо чаще появлялись штурмовые вертолеты, а также транспортники, оборудованные чувствительными видеокамерами, инфракрасными датчиками, приборами ночного видения и прочими средствами электронной разведки. Но, невзирая на все технические ухищрения, движение по дороге продолжалось. Боеприпасы, оружие и рис перевозились с севера на юг практически беспрерывно.

– Что со мной сделают, когда мы придем в Ханой? – спросил Кайл самого разговорчивого из своих стражей. Он и так знал, какая ему уготована судьба, но беседа хотя бы скрашивала монотонное однообразие бесконечного пути.

– В Ханое вас ждет очень хорошее обращение, – ответил солдат с уверенностью, которую Кайл отнюдь не разделял. – Вьетнамский народ знает, что вы не агрессор-империалист, а попросту игрушка в руках американского правительства. Вас научат правильным взглядам.

– А потом? – спросил Кайл, несколько удивленный.

– А потом вам подарят свободу. Вы получите возможность рассказать другим американским солдатам, что и они всего лишь марионетки американских империалистов.

Кайл издал стон. Ему доводилось слышать об американских пилотах. Их пытали в Ханое до тех пор, пока не подпишут признания в «военных преступлениях», которые использовались Северным Вьетнамом в целях пропаганды. Он должен бежать до того, как окажется в тюрьме Хоало, и времени оставалось все меньше.

Лучше всего бежать ночью, размышлял он под бдительным взором конвоиров. Главным препятствием для успешного побега была невозможность затеряться среди местного населения. Окажись он во Франции или Италии во время минувшей войны и сумей он бежать, у него по крайней мере сохранялся шанс оставаться на свободе, поскольку, одетый должным образом, он не отличался бы от коренных жителей. Во Вьетнаме он был лишен подобной маскировки. При свете дня он не прошел бы и двадцати шагов, как поднялась бы тревога и его вновь взяли под стражу.

Риск был огромный, но Кайл все же решился. Он собирался предпринять попытку нынешней ночью. Он дождется привала, когда его поведут в лес облегчиться, после чего, застав стражника врасплох, оглушит его и завладеет оружием. Что он будет делать впоследствии – расстреляет оставшихся солдат или укроется в чаще, – Кайл не знал. Придется действовать по обстановке.