Белое Рождество. Книга 2

Однажды Гэвин услышал, как охранники беседуют о крупной пацифистской демонстрации, прошедшей в Америке, а на следующий день откуда-то издалека до него донеслись звуки радио, передававшего антивоенную песню Джоан Баэз.

В промежутках ничего особенного не происходило. Лишь мучительная жара либо ледяной холод – в зависимости от времени года – и ежедневный изнурительный труд на полях.

В начале 1969 года Гэвин заболел малярией и потом почти год мучился приступами бредового забытья. Он не мог с уверенностью сказать, отметил ли очередной день царапиной на стене, а когда сознание прояснялось, терзался, не в силах припомнить, сколько лет крошке Гэвину.

Он уже не верил, что Габриэль все еще считает его живым. Да и с какой стати? Порой поздними ночами он гадал, поет ли она по-прежнему в «Черной кошке», и пытался вызвать в памяти ее образ, представить ее голос.

К концу года он получил первые крупицы официальных известий. Хо Ши Мин умер, и в Париже начались мирные переговоры.

Стена его камеры на всю длину и высоту была покрыта зарубками. Год следовал за годом. Охранники уже забыли о своей холодной вежливости и стали друзьями Гэвина – друзьями, которые держали его в неволе.

Когда Гэвину сообщили, что американские войска покинули Вьетнам, он не поверил. Разве это возможно? Разве могла война подойти к концу? В лагере до сих пор держали заключенных вьетнамцев. И он сам оставался в плену. Все здесь было по-прежнему, и Гэвин не мог представить, будто что-то может измениться.

Когда к нему пришел комендант лагеря и сказал, что его переводят в тюрьму ближе к Ханою, Гэвин испугался. Он не хотел расставаться со своими пожитками – с циновкой, с миской, из которой ел, с соломенной шляпой, которую ему выдали для защиты от солнца во время работы на полях.

Когда Гэвина заталкивали в кузов грузовика, который должен был разлучить его со всем, что стало родным и привычным, по его лицу текли слезы. Габи. Он должен думать о Габи. Он вспоминал о ней всякий раз, когда жизнь становилась невыносимой.

– Габи... – прерывающимся голосом произнес он, закрывая глаза исхудавшей рукой. – Ох, Габи... Габи!

Глава 31

С приближением Рождества Габриэль вновь начало овладевать уныние. Ей больше не удавалось завести полезных знакомств, узнать что-нибудь новое о Гэвине, и она почти лишилась надежд получить какие-либо сведения в будущем.

Прошло два с половиной года с тех пор, когда она в последний раз видела мужа. Порой она просыпалась глубокой ночью, охваченная ужасом оттого, что не может вспомнить его лицо, когда он смеялся, не может точно вспомнить его голос. Ее тело мучительно тосковало по ласке и любви. Лишь присутствие Серены помогло ей выдержать последний год, но больше у нее не было сил терпеть. Она отчаянно нуждалась в мужском обществе, мечтала о возможности немножко пококетничать, почувствовать себя женщиной, соблазнительной и желанной.

– Два с половиной года, – горестно шептала она в ночной темноте. – Ты простишь меня, любовь моя? Таким ли уж серьезным покажется тебе мое предательство?

Ответа не было. Габриэль знала, что, поменяйся они местами, Гэвин никогда бы ей не изменил. Ни за что. Это не в его характере. Почему же она готова сделать это? Не то чтобы отказаться от него и влюбиться в другого мужчину – такого она не сделает, это немыслимо. Ну а короткая интрижка? Так ли уж постыдна физическая измена? Габриэль ворочалась в постели, временами проваливаясь в беспокойный сон, но ответа на эти вопросы все не находила.

Накануне Рождества американскую и европейскую общины Сайгона охватило тревожное беспокойство. Еще свежо было в памяти Новогоднее наступление Вьетконга, и хотя представлялось маловероятным, что партизаны располагают достаточными силами для очередного вторжения в город, эту возможность нельзя было полностью исключать.

– Пожалуй, крошке Гэвину было бы лучше провести Рождество и Новый год дома, во Франции, – осторожно -предложила Серена. – На тот случай, если Вьетконг опять перейдет в наступление.

– Я подумаю об этом, дорогая, – уклончиво ответила Габриэль.

Мысль о расставании с Сайгоном ужасала ее. Здесь она могла сопротивляться соблазну завести любовника. Здесь не было Рэдфорда.

Серена бросила на нее озадаченный взгляд. Габриэль была невероятно заботливой матерью, и Серене казалось, что одного упоминания о возможном нападении на город будет достаточно, чтобы вынудить ее как можно скорее доставить ребенка в ближайшую контору авиакомпании и отправить домой до окончания новогодних праздников.

Габриэль очень хотела остаться в Сайгоне, но два события, случившихся в один из следующих дней, заставили ее передумать.

21 декабря в уличном кафе, набитом американскими солдатами, взорвалась ручная граната. Габриэль гуляла с сыном по парку, слева от католического храма. Несмотря на то, что они находились в тридцати шагах от кафе, их осыпало осколками стекла, один из которых рассек лоб Гэвина, испугав его и оставив глубокий уродливый шрам.

Когда они вернулись в «Континенталь», Габриэль получила письмо от матери. Она сообщала о том, что у отца случился сердечный приступ. Состояние Этьена не внушало серьезных опасений, и тем не менее мать просила Габриэль вернуться вместе с крошкой Гэвином домой. Хотя бы ненадолго.

– Сумеешь ли ты достать билеты, когда Рождество на носу? – спросила Серена, озабоченно хмуря брови.

– Не знаю, дорогая, – ответила Габриэль, пожимая плечами с беззаботностью истинной француженки. – Остается лишь попытать счастья.

В течение нескольких часов казалось, что надеждам Габриэль не суждено оправдаться, но потом ей перезвонили из авиакомпании и сообщили о наличии двух снятых с брони мест на рейс, отправляющийся в восемь часов утра накануне Рождества.

– А как же ты? – спросила Габриэль. – Я не знаю, когда вернусь. Может, меня не будет довольно долго. Как ты будешь жить одна в Сайгоне? Ты останешься здесь?

Серена подумала о Рождестве в Бедингхэме. Об огне, который разведут в, камине Желтой гостиной; о высокой, празднично убранной елке в холле; о прогулках по скрипящему снегу в сопровождении дряхлых отцовских спаниелей, о сладких пирожках с миндалем и изюмом, о неизменной индюшке и рождественских песнопениях в маленькой церкви, почти не уступавшей возрастом самому поместью. Потом она вспомнила о детях в приюте. О тех, кто потерял родителей под американскими бомбами, об уродцах, которых бросили, чтобы избавить семью от обузы, о разноцветных детях проституток, отказавшихся от собственного потомства.

– Да, – ответила она, оттесняя мысли о Бедингхэме в дальний уголок своего сознания. – Я остаюсь. Может, перееду к Люси. У нее квартира на Фанвандат. – Впрочем, Серена знала, что не станет этого делать.

– На твоем месте я бы не торопилась возвращаться в Сайгон, – печально промолвила Нху, когда Габриэль пришла к ней попрощаться. – Сомневаюсь, что кто-нибудь сможет сообщить тебе о том, где находится Гэвин. Нам остается только ждать.

Так и не найдя мужа, с печалью в душе Габриэль покинула город. Как только «боинг» взмыл в небо, она посмотрела вниз на красно-розовые крыши, гадая, долго ли ей придется ждать, прежде чем она повторит это путешествие, но уже вместе с Гэвином.

Дома ее встречали не только родители, но и Мишель.

– Потрясающе! Как ты узнал, что я возвращаюсь? – радостно спросила Габриэль, крепко обнимая его.

– Твоя мать позвонила мне, – застенчиво отозвался Мишель.

Он совсем не изменился – был все так же худ, долговяз и неуклюж. Его тонкие запястья на добрый дюйм торчали из-под манжет рубашки, а очки в черепаховой оправе по-прежнему придавали ему вид скорее школьного учителя, чем музыканта. Он сгибался под тяжестью подарков. Для Вань он привез изготовленные вручную бельгийские шоколадные конфеты, Этьену – коробку сигар, огромный флакон духов «Шанель № 5» для Габриэль и целую охапку игрушек для крошки Гэвина.

– Я опасался, что он меня забудет, – сказал Мишель, усаживаясь на корточки и раскидывая руки, чтобы поймать мальчика, который, издав радостный крик, заспешил ему навстречу.

– Он пошел в свою мамочку, – ответила Габриэль, весело улыбаясь. – Никогда не забывает друзей.

Ей было очень приятно вновь оказаться в обществе Мишеля, который никогда ничего от нее не требовал. Габриэль уже начинала подумывать о новых песнях. Чтобы скоротать время перелета из Сайгона, она занялась сочинением стихов. Работа принесла ей радость.

– Надеюсь, ты не слишком занят аранжировками чужих композиций и найдешь время написать музыку для меня? – спросила она, отлично зная, что у Мишеля всегда найдется время для ее песен.

Мишель выпрямился, держа Гэвина на руках.

– Габриэль, – торжественно заговорил он, – ты даже не представляешь, с каким нетерпением я ждал твоего возвращения в Европу, чтобы продолжить работу с тобой. Группа Рэдфорда уже записала шесть аранжированных мной песен. Та из них, что вошла в тридцатку лучших, теперь исполняется тремя известными певцами и в настоящее время занимает двенадцатое место в американском хит-параде. Тебя ждут кучи денег и бухгалтер, который едва не сходит с ума оттого, что ты не отвечаешь на его письма.

У Габриэль хватило такта изобразить смущение. Последние несколько месяцев бухгалтер с монотонной регулярностью присылал ей одно извещение за другим, но там, в Сайгоне, его письма казались Габриэль нежеланным вторжением в ее личные дела, напоминанием о той жизни, которую она на время покинула.

– Я съезжу к нему, – пообещала Габриэль, поднимая с пола игрушечного слона, которого Гэвин выпустил из рук, чтобы крепче ухватить деревянный поезд.

Когда мать, освободив за столом место для Мишеля, принялась носить из крохотной кухни миски с остро приправленной едой, Габриэль спросила с нарочитым равнодушием:

– Как дела у группы? Насколько я знаю, Рэдфорд очень быстро нашел певицу мне на замену. Как она – хороша?

Мишель чуть заметно покраснел.

– Да... Хотя и не так хороша, как ты, – торопливо добавил он.

Габриэль склонила голову набок, заинтригованная смущением Мишеля.

– Ее зовут Рози Девлин, она ирландка. Очень миниатюрная и живая, как ты. И такая же энергичная.

– И?.. – подбодрила его Габриэль, подумав, не тем ли объясняется замешательство Мишеля, что у Рози роман с Рэдфордом и он не знает, как эту новость воспримет Габриэль.

– И я в нее влюблен, – стыдливо закончил Мишель. Габриэль ощутила громадное облегчение.

– А Рози тебя любит? – тут же спросила она. Мишель покраснел еще гуще.

– Да, – с блаженной улыбкой ответил он. – В это невозможно поверить, ведь Рози такая умная и соблазнительная, но она в меня влюблена.

Габриэль рассмеялась:

– Как насчет свадебных колоколов?

– Я еще не спрашивал Рози, но хотел бы. Я надеялся, что, может, ты поговоришь с ней первая... выведаешь, будет ли принято мое предложение...

Габриэль в шутливом отчаянии покачала головой:

– Это невозможно, Мишель! Я с ней не знакома!

– Познакомишься, – сказал Мишель, и от его следующих абсолютно невинных слов улыбка Габриэль увяла и все былые страхи вернулись к ней в полной мере: – Ты познакомишься с ней завтра в кафе, где репетирует группа. Рэдфорд и его ребята устраивают вечеринку в честь твоего возвращения.

– Нам нужно поговорить, – сказал Рэдфорд.

Отказаться означало бы поставить себя в глупое положение. Им действительно было о чем поговорить, и Габриэль понимала это. Необходимо было обсудить не только ее творческое будущее, но и множество прочих вещей, о которых Габриэль боялась даже думать.

Впоследствии Габриэль вспоминала, что в тот самый момент, когда они покинули кафе, она приняла решение, над которым так долго и мучительно размышляла. Корабли сожжены. Не в силах больше сопротивляться неистовому зову плоти, она хотела только одного – почувствовать на себе могучее обнаженное тело Рэдфорда и отдаться взрыву страстей, которые она так долго сдерживала, – кусать, целовать, ласкать.

У кафе стоял кричаще-роскошный спортивный «астон-мартин». Рэдфорд распахнул перед Габриэль дверцу и, обежав вокруг машины, занял место за рулем.

– Хвала Всевышнему, ты наконец образумилась, – хриплым голосом произнес он, заводя могучий двигатель.

Габриэль знала, что он говорит не о музыке и не о ее возвращении в Париж. Между ними всегда существовало нечто вроде телепатической связи. Ей не было нужды давать понять Рэдфорду – словом ли, жестом ли, – что она готова уступить. Рэдфорд и так знал.

Рэдфорд с визгом шин свернул за угол, не говоря более ни слова и даже не глядя на Габриэль. «Астон-мартин» промчался по улице Шарентон и площади Бастилии, едва не сбив мотоциклиста и чудом избежав столкновения с грузовиком.

Габриэль еще не бывала у Рэдфорда, не имела ни малейшего понятия, где он живет. Машина остановилась у типичного для Парижа мрачного на вид многоквартирного дома. Консьерж безразлично следил за тем, как они, по-прежнему не прикасаясь друг к другу, торопливо поднялись по узкой крутой лестнице.

В квартире Габриэль бросились в глаза белоснежные стены, скудость обстановки, звукозаписывающая аппаратура и буквально сотни магнитофонных лент, штабелями уложенные вдоль стены во всю ее длину.

До кровати они так и не добрались. Едва очутившись в комнате, Рэдфорд сорвал с себя футболку. К тому времени, когда за ними захлопнулась дверь, он уже снял обувь и носки и расстегнул молнию на джинсах.

Габриэль сняла трусики и сбросила туфли, забыв о приличиях и собственном достоинстве.

– MonDieu! – простонала она, когда Рэдфорд прижал ее к себе и опустил на поА, задирая юбку. – Быстрее! Прошу тебя, monamour, поторопись!

Это было похоже на случку диких зверей. Они слишком долго ждали возможности удовлетворить свою страсть. В их схватке не было ни нежности, ни даже иллюзии любви. Габриэль забросила ноги ему на плечи, впиваясь ногтями в его тело, и почти мгновенно последовавший оргазм принес ей такое облегчение, что она едва не лишилась чувств. Лишь потом, когда Рэдфорд отнес ее на кровать, у них нашлось несколько минут, чтобы как следует насладиться, лаская и изучая друг друга.

Габриэль всегда привлекала едва ли не греховная красота Рэдфорда. Обнаженный, он был прекрасен. Его блестящая кожа напоминала цветом красное дерево, широкую мускулистую грудь покрывала легкая поросль жестких курчавых волос. Габриэль растянулась рядом с ним, проводя пальцами по его бедрам, плоскому животу, обходя стороной огромную обмякшую плоть, и с безжалостной прямотой сказала:

– Я не люблю тебя, дорогой. Ты так возбуждаешь меня, я так тебя хочу, что, наверное, я немножко в тебя влюблена. Но не люблю. Ты улавливаешь разницу?

Рэдфорд отлично понял ее. Его глаза сузились, лицо внезапно лишилось всякого выражения. Он долго молчал, а заговорив, произнес жестокие слова:

– Твой муж не мог остаться в живых. Он наверняка погиб. Возможно, он мертв уже несколько месяцев.

Габриэль поморщилась, и Рэдфорда на мгновение обуяло злорадное удовлетворение.

– Нет, – слегка дрожащим голосом отозвалась она. – Гэвин жив. Я знаю, он жив.

Тело Рэдфорда до сих пор помнило прикосновения ее пальцев. Его член дрогнул и опять начал твердеть. Рэдфорд не хотел говорить с Габриэль о ее муже. Он хотел лишь вновь и вновь заниматься с ней любовью, пока она не забудет о Гэвине и о других мужчинах, которые у нее были и которых она хотела, до тех пор, пока она не забудет обо всем, кроме него, Рэдфорда.

Их тела вновь переплелись, но в этот раз он не позволил ей торопить его. Он забавлялся, дразня и распаляя ее, пуская в ход все известные ему хитрости, стремясь доставить ей такое наслаждение, чтобы она на коленях умоляла его продолжать. Стоило ей почувствовать приближение оргазма, и Рэдфорд отступал, замирая, чтобы вскоре снова начать ласкать ее.

– Мои Dieu, – прошептала Габриэль. – Я больше не выдержу. Кажется, я сейчас умру!

Когда Рэдфорд, приподнявшись на коленях, втиснулся между ее бедер, Габриэль вдруг почувствовала себя поверженной и совершенно беззащитной. Его горячий шершавый язык томительно-медленно скользил между ее ягодиц, по ее лону, вторгаясь в ее тело и отстраняясь за секунду до того, как Габриэль начинало казаться, что она вот-вот не выдержит, легонько прикасаясь кончиком к ее клитору, а его губы щекотали, ласкали, посасывали нежные складки вокруг.

– Ну же! Ну! – судорожно всхлипывала Габриэль. Она слишком долго была лишена мужской любви. Она не могла задерживать оргазм, как это делал Рэдфорд.

Уловив отчаянную мольбу в ее голосе, Рэдфорд поднял голову, победно улыбаясь, и тут же вновь вонзил язык в ее тело. За мгновение до того, как Габриэль достигла пика, он ввел увлажненный палец ей в анус, и ее охватил самый острый оргазм в жизни, заставляя выгнуть спину и издать протяжный вопль, полный экстаза и самозабвения.

Рэдфорд подавил почти нестерпимое желание спросить, способен ли Гэвин заниматься любовью с таким умением и мастерством. Вряд ли. Рэдфорд самонадеянно полагал: во всем, что касается постели, он куда более одарен и искушен, нежели какой-то там австралиец.

Их близость продолжалась всю весну и лето. Габриэль ни разу не сказала Рэдфорду, что любит его, а он был слишком горд, чтобы признаваться в своих чувствах. Ночью в постели они полностью удовлетворяли друг друга, а днем между ними, как и прежде, непрерывно вспыхивали жаркие ссоры. Габриэль отказалась вернуться в группу, заявив, что хочет петь в клубах. Ее решение привело Рэдфорда в ярость, но никакими словами и действиями он не смог заставить ее отказаться от этого намерения.

Габриэль начала выступать в «Шез Дюпре», клубе в Латинском квартале. Хозяйкой клуба была Инее Дюпре, певица, главной страстью которой были жареные цыплята и джаз, и Габриэль очень скоро завоевала шумную популярность. Она не записывала пластинки и не ездила в турне, как Рэдфорд и его группа, но занималась тем, что получалось у нее лучше всего. Она исполняла те песни, которые ей нравились, и именно так, как ей нравилось. Многие из них она сочинила сама.

В начале осени Нху передала ей письмо с сообщением о гибели Диня.

С глубокой печалью я пишу тебе о том, что твой дядя был убит в ссоре из-за земельного участка на севере страны. По-видимому, несчастье случилось уже давно, но я не знаю точно, когда именно. О нашем друге, который был с ним, до сих пор ничего не известно...

Ничего не известно. Ей и прежде ничего не удавалось выяснить, и вот теперь Динь мертв. Габриэль пыталась понять, что означают слова «ссора из-за земельного участка на севере». Динь не был крестьянином, он был военным. Может, Нху намекает на то, что он погиб в бою? А если так, значит, и Гэвин участвовал в сражении? Где же он теперь? Дрогнувшей рукой она отложила письмо. Где бы ни оказался Гэвин, без покровительства Диня его возьмут в плен. Точно так же как взяли Льюиса. И Кайла. Отныне ждать новостей можно было только после окончания войны.

– Крепись, любимый, – жарко шептала Габриэль сквозь слезы. – Крепись и останься в живых. Ради меня.

В новогоднюю неделю коммунистические войска обрушили мощные ракетные и артиллерийские удары на многие базы, деревни и города Южного Вьетнама, и Габриэль, испытывая огромное облегчение оттого, что не осталась с ребенком в Сайгоне, с нетерпением дожидалась вестей от Серены.

Письмо пришло несколько дней спустя. Серена рассказывала, что нападение на Сайгон испугало ее куда меньше, чем в прошлом году, и делилась радостью по поводу того, что за последние два месяца шесть воспитанников приюта были усыновлены семьями из Бельгии и Люксембурга. Серена надеялась, что в этой акции примут участие и другие европейские страны.

В июне поступили первые обнадеживающие новости. На встрече с президентом Тхиеу на острове Мидуэй Никсон объявил о выводе из Вьетнама 25 000 американских военных.

Казалось, возникла реальная возможность завершить войну. Габриэль написала Нху, спрашивая, имеет ли смысл ей возвращаться в Сайгон, но, к своему разочарованию, получила отрицательный ответ.

Затем, в сентябре, «Радио Ханоя» возвестило о смерти Хо Ши Мина.

– Не пойму, отчего смерть Хо считается таким уж Крупным событием, – заявил Рэдфорд, которого неизменно раздражало любое, даже косвенное, упоминание о Вьетнаме или Гэвине.

– Это событие мирового масштаба, – задумчиво отозвалась Габриэль. – Смерть Хо Ши Мина может изменить позицию Севера.

– Если это произойдет, Никсон не преминет поставить нас в известность, – язвительно произнес Рэдфорд.

Его сарказм не произвел на Габриэль никакого впечатления. Они находились в квартире Рэдфорда и только что закончили заниматься любовью. Она спустила ноги с кровати и начала одеваться. Рэдфорд приподнялся на локте и изумленно осведомился:

– Куда ты, крошка? Тебе выступать только через три часа.

Габриэль надела туфли и взяла соломенную сумку. На ее лице отразилась твердая решимость.

– Я не намерена ждать, пока Никсон будет выяснять, изменит ли смерть Хо Ши Мина позицию Северного Вьетнама на переговорах. Я поеду туда и выясню все сама.

– Что?! – взвыл Рэдфорд. Сладкая истома сексуальной удовлетворенности исчезла без следа, и он рывком уселся на кровати. – Куда ты поедешь?

– На мирные переговоры, – невозмутимо ответила Габриэль. – Я собираюсь встретиться с Суаном Тхюи, руководителем северовьетнамской делегации, и спросить его, где держат Гэвина.

Глава 32

Война по-прежнему играла важную роль в жизни Эббры и Скотта. Эббра регулярно переписывалась с Габриэль и Сереной, а в ноябре, два месяца спустя после смерти Хо Ши Мина, когда в Вашингтоне собралась очередная массовая антивоенная демонстрация, они со Скоттом приняли в ней участие вместе с четвертью миллиона других людей.

– Как насчет твоей последней затеи? – спросил Скотт, когда они летели обратно в Лос-Анджелес. – Будем предпринимать дальнейшие шаги?

Эббра крепче сжала его руку. В своем письме Серена рассказала ей о шести питомцах приюта, усыновленных семьями из Европы. Пришлось преодолеть невероятные бюрократическиетрудности,– писала она крупным отчетливым почерком, – но, когда я прощалась с детьми, зная, что отныне им обеспечена забота и любовь, я испытала самое глубокое удовлетворение.

Ее рассказ произвел на Эббру огромное впечатление. Они со Скоттом были женаты уже более года, но, невзирая на общее желание как можно быстрее завести ребенка, их брак оставался бесплодным.

– Я не вижу медицинских причин, которые не позволяли бы вам забеременеть, – сказал гинеколог, к которому Эббра обратилась за консультацией. – Вам следует запастись терпением, миссис Эллис. – В таких делах природа порой предпочитает не спешить.

Эббра по-прежнему надеялась со временем родить, но письмо Серены открыло перед ней иные возможности. Что мешает им со Скоттом усыновить вьетнамского малыша, родители которого погибли либо отказались от своего ребенка? Если впоследствии у них появится собственное дитя, приемыш станет их ребенку старшим братом или сестрой.

Обратившись к Скотту с этим щекотливым предложением, Эббра не испытывала тех опасений, которые возникли бы у нее, окажись на месте Скотта Льюис. За время недолгого первого замужества Эббре порой приходило на ум, что ее представления о Льюисе оказались глубоко ошибочными. Она до сих пор помнила изумление и ужас, которые испытала, узнав, что Льюис наслаждается ощущением опасности в жестоком' бою. Ей казалось, что они находятся на разных берегах глубокого ущелья, пропасти, через которую переброшен единственный мостик ее весьма идеалистической любви к Льюису.

Эббра отлично знала: ее родители отнесутся к идее усыновить вьетнамского ребенка резко отрицательно, но ее переполняла решимость устроить свою семейную жизнь так, как того хочется ей и Скотту.

В проходе между кресел салона первого класса ловко двигалась стюардесса, собирая пустые стаканчики и подавая закуски. Эббра подняла голову с плеча Скотта и негромко спросила:

– А ты действительно хочешь этого, милый?

Скотт кивнул, улыбаясь Эббре, и в его взгляде читалась такая любовь, что у нее сжалось сердце.

– Ты сама знаешь, что хочу, – сказал он, и хрипотца в его голосе подсказала Эббре, что он вспоминает о прошедшей ночи любви.

Эббра улыбнулась, чувствуя себя совершенно счастливой, и, по-прежнему не выпуская руки Скотта, вновь положила голову ему на плечо.

– Я напишу Серене, как только мы вернемся домой, – сказала она, пытаясь сообразить, сколько времени потребуется на оформление документов. Еще она гадала, сколько лет будет ребенку, окажется ли это мальчик или девочка, хотя ни возраст, ни пол малыша совершенно не имели значения.

Как только они вышли в зал прибытия лос-анджелесского аэропорта, их немедленно окружили репортеры. Засверкали вспышки, и журналист, крутившийся поблизости в надежде разжиться какой-нибудь сенсацией, крикнул:

– Эй, Скотт! Насколько мне известно, ты только что побывал на антивоенной демонстрации в Вашингтоне! Как думаешь, что бы сказал по этому поводу твой брат? Ведь кажется, прежде чем пропасть без вести во Вьетнаме, он заслужил целую кучу медалей?

Представители прессы нередко забрасывали Скотта подобными бесцеремонными, грубыми вопросами, и хотя его переполняло желание расквасить репортеру нос, Скотт вежливо ответил:

– Я взял за правило никогда не говорить о своем брате в аэровокзалах, считая это оскорблением его памяти. Что скажете об игре «Бронко» на прошлой неделе? Новый главный тренер вытащил команду из захолустья, подняв до невиданных прежде высот. Этим ребятам палец в рот не клади.

Они уже выходили на улицу, но журналист продолжал следовать за ними, едва не наступая на пятки. Внезапно где-то вдали послышался крик:

– Говорю тебе, Брижит Бардо находится на борту самолета, только что прибывшего из Нью-Йорка! Она путешествует под именем миссис Эвелин Уотсон!

Надоедливый газетчик тут же круто развернулся и едва не упал, торопясь вернуться в здание.

– Хвала Всевышнему! – со вздохом облегчения сказала Эббра, вместе со Скоттом приближаясь к автостоянке. – Еще минута, и разговор зашел бы о том, хорошо ли тебе спится с вдовой собственного брата.

Скотт усмехнулся:

– В один прекрасный день я скажу им, что это замечательно, и пусть толкуют мои слова как хотят.

Им не пришлось ехать долго, чтобы добраться до дома. Первое, что они сделали после свадьбы, было приобретение пляжного домика, который прежде снимала Эббра, однако у них был также дом в Вествуде, менее чем в двадцати милях от аэропорта.

Это был роскошный дом в фешенебельном районе, и Эббра обставила и украсила его с любовью и теплотой. Полы из полированной березы были устланы восточными коврами мягких серовато-розовых и приглушенно-зеленых расцветок. Повсюду были цветы, удобные диваны и кресла. На стенах висели картины, которые Скотт и Эббра приобрели в подарок друг другу за последние два года – пейзаж побережья Ла-Иоллы, первый рождественский подарок Эббры Скотту; акварель, которую Скотт купил ей в Риме; написанный маслом холст с изображением дождливого вечера на набережной Сены, а также угольный набросок католического собора.

Повсюду – на полках и стеклянных крышках кофейных столиков – теснились книги: английская и американская поэзия и классика для Эббры, биографии знаменитых разведчиков и шпионские романы для Скотта. Под длинной, обитой мебельным ситцем скамьей у окна стояли сотни грампластинок. Оскар Питерсон и Сара Воген мирно уживались здесь с «Роллинг Стоунз», «Битлз» и музыкой Шопена и Моцарта.

Еще здесь была отделанная белым и голубым комната для гостей, которую частенько занимала Пэтти Майн, и еще одно помещение, которое давно пустовало.

В тот вечер Эббра открыла дверь и задумчиво осмотрела комнату. Она была отделана на манер детской. Белые стены украшали нарисованные от руки персонажи сказок и детских стихов. Старинную французскую плетеную кроватку Скотт и Эббра привезли из Парижа, когда ездили навестить Габриэль. На сиденье викторианского резного кресла из красного дерева, обивку которого Эббра сменила собственными руками, лежали плюшевые тигры, медведи и слоны. Уже очень скоро Эббра будет сидеть в этом кресле, рассказывая на ночь сказку приемному сыну или дочери. Приятное возбуждение согрело душу Эббры. Если ребенок окажется совсем маленьким, придется купить люльку. Если это будет девочка, комнату следует дополнительно украсить. Если мальчик, лучше посоветоваться со Скоттом, какие игрушки потребуются вдобавок к медведям, тиграм и слонам.

Только в феврале следующего года у Серены появилась возможность написать им и подтвердить, что оформление уже началось и теперь требуется только получить выездную визу для Фам, пятимесячной девочки, которую им разрешили удочерить.

Ее привезли из деревни, находящейся в двадцати милях к северу от города. Родители малышки погибли во время случившейся здесь перестрелки между американцами и вьетконговцами. Она поступила в приют с сильным истощением и до сих пор не вполне поправилась. Чем раньше она покинет Сайгон, тем лучше. У нас свирепствует эпидемия кори, и несколько детей уже умерли.

Наступил и закончился март, а виза маленькой Фам все еще не была готова. В письмах Серены начинало сквозить нетерпение.

Поверьте, я делаю все, что в моих силах. Документы Фам находятся у вьетнамских властей, и каждый день в ответ на мои вопросы меня уверяют, что оформление будет завершено «завтра». Мне постоянно приходят на ум слова Киплинга:

На белом надгробье начертаны строки:

Лежит здесь глупец, что спешил на Востоке, – и если я скоропостижно скончаюсь, это будет самая подходящая эпитафия для меня!

Две недели спустя пришло очередное письмо, полное гнева и разочарования:

Милая Эббра!

Не знаю, как сообщить тебе эту весть, но малышки Фам больше нет. Три дня назад она заразилась корью и не смогла сопротивляться болезни. Если бы власти приложили хоть малейшие усилия для оформления документов, девочка осталась бы в живых и благополучно прибыла в Лос-Анджелес. Мы получили выездную визу через два часа после похорон.