Невская сага (№1) - Красным по черному

Лиза сидела за столом, опершись на него локтями и закрыв лицо ладонями. Он не видел жену плачущей ни разу в жизни, даже в детстве, даже — когда умерла мама…

Иван бросился к ней, крепко обнял и прижал к себе:

— Что ты, Лизонька, что ты! Всё будет хорошо…

Почти силой отстранившись, она обожгла его взглядом сухих и блестящих глаз :

— Не будет, Ванечка! В том-то и дело, что не будет… Рак у неё, понимаешь? Рак! И плод в таких случаях не сохраняют!..

Она умолкла и, достав носовой платок, высморкалась.

— Марина, после того, как ей всё разъяснили, сразу отказалась от операции.

— Как отказалась? — опешил Иван.

— Она же — не Никола, её на «кисту» не поймаешь… Выживу ли я, говорит, неизвестно, а так — хоть ребёночка Коле оставлю. Еле сговорились. — Лиза глубоко вздохнула. — В общем, операция — завтра. Я буду ассистировать Вере Валентиновне. Попытаемся сделать невозможное и при этом сохранить малышку, — она горько усмехнулась. — Как при царе Горохе. Мариша уверяет, что вытерпит.

— Вытерпит что?

Лиза вновь подняла на него глаза:

— Очень непростую полостную операцию. Под местной анестезией.

Глава 23

Коррекция памяти (Окончание)

Генеральская «Волга» миновала подворотню и въехала в ухоженный внутренний двор.

— Пожалуй, ты меня всё-таки подожди, — бросил Кривошеин водителю.

Он вышел из машины и бегло осмотрелся. Оттого, наверное, что оба предыдущих визита приходились на тёмные, холодные вечера, когда окружающее воспринимается несколько иначе, Ивана Фёдоровича не покидало ощущение, что он здесь впервые. Спасибо, подъезд только один!

Тем не менее, он замешкался около двери — не мог вспомнить номер квартиры. Разглядев расположенную чуть в стороне от других кнопку с надписью «консьерж», Кривошеин решительно надавил на неё и, услышав характерный зуммер и щелчок, вошёл. Дверь за ним тут же автоматически закрылась.

В просторном холле отреставрированного — а по сути, заново построенного — дома, несмотря на отсутствие окон, было чисто, светло и уютно. Экзотическим растениям и пальмам в кадках, очевидно, вполне хватало искусственного дневного света. Справа, из специально огороженного помещения с окошком, навстречу гостю вышел опрятного вида, уже довольно пожилой мужчина и с приветливой улыбкой обратился к нему:

— Здравия желаю, товарищ генерал!

— Добрый вечер, — ответил Иван Фёдорович и, не скрывая удивления, внимательно взглянул на консьержа.

Тот лукаво сверкнул глазами:

— Не узнали? Конечно, столько времени прошло! Я, уж, почти десять лет, как на пенсии!..

— Пал Капитоныч? — Кривошеин протянул руку. — Булов!

— Точно так, собственной персоной, — ответил старик, взяв его руку в обе свои и несколько раз тряхнув. Было видно, что он искренно рад встрече. — Вот, жив пока, курилка.

— Курилка! Насколько я помню, мы с тобою чуть ли не двумя единственными «некурилками» на всё Управление были.

— Нет, майор Беглов тоже не курил. Но мы-то с ним, два кабинетных червя: я — в кадрах, он — в хозуправлении — дело понятное. А вот как вы умудрились на самом, можно сказать, переднем крае не закурить — это вопрос. Да… Я ведь вас ещё капитаном помню!

— Капитаном? — недоверчиво взглянул на него Кривошеин.

— Точно так. Неужели забыли, как мы с комиссаром привозили вам в госпиталь приказ на майора? Вместе с орденом?

— Твоя правда, старик, — почему-то тяжело вздохнул Иван Фёдорович. — Сколько же тебе сейчас?

— У-у! Скоро юбилей отмечать буду.

— Так пора бы уже с внуками нянчиться!

— Внуками? Правнучке, главной моей отраде, четвёртый месяц!

— Вот и я говорю, что отдохнуть бы время! Полковничьей пенсии со всеми добавками на правнучку хватит, думаю?

— У меня ж ещё внучка и два внука! Да и кроме того — силы, вроде, пока есть. А дома стоит только осесть — всё! Глазом моргнуть не успеешь — уже не сидишь, а лежишь, к выносу готовишься, как шутит мой сын.

— Я смотрю, он у тебя чуткий малый. Да… Значит, внуки-правнуки радуют?

— Не то слово! Ей-Богу, с каждым — а их у меня четверо — на пять лет, точно, помолодел.

— Выходит, правильно говорят: «Любите своих внуков — они отомстят за вас вашим детям!»

— Как же их не любить?! — воскликнул Павел Капитонович, не расслышавший окончания фразы. — Жаль только, время подгадалось для их жизни неважнецкое. Это ж надо было — такую державу… А теперь вот, извольте видеть: мало того, что полковник в отставке при дверях нынче деньги зарабатывает, так его к тому же и на французский манер обозвать надо. Я сменщику говорю — он-то много меня моложе — а что, говорю, русское слово «привратник» отменили? Обязательно «консьержем» — тьфу, и не выговоришь сразу — именоваться нужно? Так они меня теперь так и зовут. И жильцы — тоже. У нас тут теперь два консьержа и один привратник.

— И давно ты привратничаешь?

— Да нет, третий месяц всего. По какому великому блату мне это место сосватали, рассказывать — дня не хватит. Таких молодых конкурентов обскакал, куда там…— Он махнул рукой и с доброй улыбкой взглянул на Кривошеина. — А говорят, Ленинград — большой город. Я, как фамилию и отчество вашего сына увидел, сразу о вас подумал. Спрашивать-то его самого, ясное дело, не стал!

— Что так? Мог бы и спросить. И ещё! Пал Капитоныч, кончай мне выкать, а? Неловко даже, честное слово!

— Не положено, — посерьёзнел Булов, — тут с этим строго: «здрасти — до свидания». Субординация похлеще армейской. Да… Дожили до этого самого рыжего-бестыжего капитализьма… с лицом в веснушках. С вами, вот, к примеру, — старик понизил голос, — я уже знаете, сколько пунктов нарушил? — Он начал загибать пальцы. — Дверь открыл и впустил, не переговорив, не выяснив — раз, вышел из этого своего кабинета-дворницкой навстречу — два, заговорил — три. Конечно, я б не открыл, если бы не увидел вас через видеокамеру, а всё-таки, имейте ввиду… Вот. Ну а если вы сына навестить решили, то могу сообщить, что он в отсутствии.

— В этом я почти не сомневался. Заехал так, по пути, на авось. У него что-то сегодня и мобильный не отвечает, а мне надо… его повидать. Когда он обычно возвращается, можешь сказать?

— Обычно? — Павел Капитонович замялся, но потом, очевидно, решился. — Вот ведь — очередной пункт нарушаю! Ох, генерал, подведёте вы меня под монастырь… Обычно — поздно возвращается. Только, когда я сказал, что он нынче в отсутствии, то имел ввиду не данный конкретный момент, а вообще. Его уже дней около десяти, пожалуй, нет. У нас же — всё на глазах, можно сказать, фиксируется. Так что могу ответственно заявить, что Юрий Иванович, скорее всего, уехал куда-то на пару недель отдохнуть-развеяться…

— Мне бы твоей уверенности чуток, — снова помрачнел Кривошеин. — Вот что, Пал Капитоныч, у меня к тебе просьба, уж, извини! Одним нарушением больше — теперь, думаю, не суть.

— Да чего там, Иван Фёдорович, — озабоченность генерала, по-видимому, передалась полковнику-привратнику. — Говорите, что нужно.

— Вот тебе мои телефоны…— Кривошеин достал визитную карточку и что-то черканул на ней. — Сообщи мне, пожалуйста, сразу, как только он появится. В любое время, на мобильный, домой, на службу — я написал тебе номер прямого.

— Что-нибудь серьёзное, товарищ генерал? — спросил консьерж, пряча визитку.

— Хочу надеяться, что нет, — не сразу ответил тот. — Пока, по крайней мере.

— Не волнуйтесь, дам знать сразу же. Причём, чтоб ваш номер не «светить» — если наш аппарат здесь под присмотром — позвоню по своей трубке.

— Спасибо тебе…

* * *

— Завтра подъезжай немного пораньше, — обратился Кривошеин к водителю, как только тот остановил машину около его подъезда, — где-нибудь в половине седьмого. Будь здоров!

Придя домой, Иван Фёдорович положил принесённый пакет с кассетой на журнальный столик, рядом выложил прибор, который несколько часов назад демонстрировал Монаху, разделся и прошёл в ванную. Приняв контрастный душ, он, уже в спортивном костюме, вернулся в комнату, достал из бара бутылку коньяка и сел в кресло. Лишь теперь, плеснув в рюмку и сделав добрый глоток, вскрыл он, наконец, пакет, в котором, кроме видеокассеты, оказалось несколько чёрно-белых фотографий. Кривошеин надел очки и долго их рассматривал. Потом поднялся, подошёл к письменному столу, достал из ящика лупу и снова — внимательно и методично — изучил каждое фото.

— Да, чистый нокаут, — тихо проговорил он вслух, положил лупу и взглянул на портрет, висящий над столом. — Похоже, не оправдал я вашего доверия, товарищ комиссар…

Выпив ещё, Иван Фёдорович с посеревшим лицом остановился перед стеной, увешанной фотографиями. Это были семейные фото — их с мамой, Лизой и Юрой. Лишь на одной, пожелтевшей карточке, совсем ещё юный Иван Кривошеин, был сфотографирован вдвоём с таким же, как сам, молодым человеком, которого всю жизнь считал своим лучшим другом…

Он снял эту рамку, вынул из неё фото, зачем-то повесил пустую рамку на место. После чего медленно, как-то сомнамбулически-спокойно порвал фотографию и застыл взглядом на кассете…

ЧАСТЬ II

«Что было, то и будет…»

Глава 24

«Время убивать, и время врачевать…»

Медленно выехав из неприметного двора на Красной улице, такси — уже не уютная «Победа», а новая «Волга» с оленем на капоте — свернуло налево, к набережной.

Время навигации ещё не наступило, так что машина беспрепятственно перескочила через мост Лейтенанта Шмидта и не спеша проехала дальше — через Тучков, мимо строящегося Дворца спорта — на Петроградскую.

Здесь, поплутав с четверть часа по улицам и переулкам между проспектами Большим и Щорса[19], такси слегка вильнуло в сторону — на трамвайные пути. Однако это нарушение правил дорожного движения осталось незамеченным. Никто не видел ни номера машины, ни того, как из неё — прямо на рельсы и как раз на повороте — был выброшен человек.

Город спал. Шёл четвёртый час ночи…

Дежурство выдалось тяжёлое и подремать практически не удалось. Вначале, около десяти, привезли смешного старичка с совсем не шуточным прободением, потом, уже под утро — этого «тяжёлого».

— У него лицо — как у негра! Жуть! Глаз не видно почти, одна сплошная гематома, — рассказывала хирургическая сестра Галенька Шашкова, пока они шли в операционную. — Вначале думали: дорожное происшествие. Но при осмотре доктор Шпейзман обнаружил две колотые раны: в районе сердца и левого лёгкого. Сердце вроде не затронуто, хотя там речь о миллиметрах, а вот лёгкое повреждено. И большая потеря крови. Сразу же сообщили в милицию, конечно! А меня — за вами послали…

— Извини, Лизонька, — развёл руками Боря Шпейзман, хлопая пушистыми ресницами, — но это снова — твой клиент. И судя по всему, опять серьёзный. Примерный возраст (документов никаких): двадцать пять — тридцать. Кровь — у него вторая группа — уже закачивается, а то в нём её почти не осталось. Как выжил — понять не могу. Похоже, его хорошо «обработали»: на личико сейчас лучше не смотреть, тяжёлое сотрясение мозга, перелом височной кости, несколько рёбер тоже сломаны. Однако ради этих мелочей я не стал бы тебя тревожить. Как ты понимаешь, для травматолога уровня моей гениальности это — не вопросы. Но вот лёгкое… — он ткнул в рентгеновский снимок. — Взгляни — эмболией пахнет! И сердце, опять-таки…

— Два встречных удара? — проговорила Лиза, рассматривая снимки.

— Да, похоже, его пытались угробить не очень гуманно, но профессионально. После первого удара нож как бы повернули… Тем не менее, могу гарантировать, что если он зажмурится, то не от столбняка — сыворотку я ввёл ещё до рентгена.

— До сердца — каких-нибудь полсантиметра осталось! — Она мотнула головой. — А с лёгким, ты прав, надо поторопиться. Что толку вливать в него кровь, когда тут откачивать — ведро надо!..

— У больного резко участился пульс и подскочило давление! — Галя непроизвольно скривилась, переведя взгляд с приборов на опухшее, почти фиолетовое лицо. — И, кажется, он приходит в себя…

Она нагнулась к бедняге:

— Вы меня слышите?.. Нет, показалось.

Лиза взглянула на анестезиолога, внешне безучастно наблюдавшего за всем происходящим, и слегка кивнула ему.

И никто не заметил одинокой слезы, предательски скользнувшей на простыню из самого угла плотно зажмуренного сизого века…

* * *

Богомол чуть наклонился, приблизив губы почти к самому его уху:

— Ты чего-то не понял, корешок. — Голос звучал тихо, вкрадчиво, почти нежно. Он вообще никогда не повышал голоса, справедливо полагая, что — при желании — всегда можно расслышать и шёпот. Особенно если этот шёпот — его. — Мне совсем неинтересно, почему ты его — не начисто[20]. Вполне достаточно простой констатации этого грустного факта.

Богомол распрямился, не пряча больше холодно-презрительного взгляда.

— Надеюсь, тебе не нужно объяснять, что за такие накладки отвечать надо?

Он не успел произнести ни слова. Стоявший позади Кореец — в отличие от него — рассчитал удар: ступер[21] вошёл под углом — под лопатку, прямо в сердце.

— Ты запомнил, куда определили недобитка? — спокойно спросил Богомол мокродела, даже не взглянув на распластавшееся на полу тело.

— На Петроградскую, ты говорил.

— Точнее.

— А, дык, Большой, сто. На хирургии — для тех, что, ну, вглушняк выстречились[22].

— Значит, наведаешься туда в ночи — для моего полного спокойствия…

* * *

Сегодня уже вряд ли кто-то — даже из старослужащих сотрудников и ветеранов питерского ГУВД — сможет поверить и представить себе, что было время, когда убийство являлось событием не просто редким, а исключительным, и начальник Управления на каждый такой случай выезжал лично. Это был закон. Может, поэтому и «глухарей» почти не было, и общие показатели не приходилось приукрашивать… Потому что за тогдашнюю раскрываемость и так не было стыдно.

Тем не менее это — правда, найти объяснение которой сегодня непросто.

Может быть, причина в том, что тогда, в шестидесятые годы, жителями города были ленинградцы, в большинстве своём пережившие блокаду. Не то, что нынче, когда само это качественное, человеческое понятие «жители» незаметно деградировало в какое-то количественно-безликое, почти презрительное слово «население». Спасибо, пока — не «контингент»…

А быть может, весь секрет в том, что ни один из новых милицейских генералов, в последние годы с завидной регулярностью сменявших один другого на посту руководителя ГУВД, не смог почувствовать себя именно ленинградцем, пусть даже питерцем, как сейчас говорят. Они оставались просто начальниками — генералами, получившими это звание, чаще всего, как «приложение к должности».

Тогдашний же начальник ГУВД, будучи личностью, ощущал себя, в первую очередь, именно гражданином и ленинградцем, сыном и отцом. А должность и погоны — не «полученные», кстати, а заслуженные — рассматривал лишь как аксессуары, необходимые для максимально плодотворного служения родному городу и защиты жизни и покоя людей, в нём живущих. Каждого жителя — такого же, как он сам, комиссар Соловьёв[Позже, по доносу первого секретаря Ленинградского обкома КПСС, комиссар милиции 2-го ранга (генерал-лейтенант) Соловьёв был снят с должности и отправлен «на пенсию» за то, что он — член партии! — исполнил последнюю волю своей старой, набожной матери и похоронил её, согласно православному обычаю — после причастия и отпевания в церкви. А ленинградскую милицию возглавил секретарь одного из райкомов партии с довольно редкой для партийного функционера фамилией Кокушкин.].

* * *

Он несколько раз приходил в себя и снова впадал в забытье. Но чувство самосохранения вновь пересиливало остаточное действие наркоза, буквально вырывая его из ласковых объятий сна и возвращая к грустным объективным реалиям.

Болело всё, что «умело» болеть: чугунная голова разламывалась, в висках стучало, барабанные перепонки, казалось, вот-вот лопнут. Дышалось с невероятным трудом — каждый вдох и выдох попросту бил в грудь и, пересчитав все рёбра, отдавал каутирующим ударом под левую лопатку.

Однако всё это было «ничем» в сравнении с главной, мучительной, выворачивающей наизнанку болью — осознанием того, кому обязан он своим нынешним «воскрешением»! Его могли резать уже без всякого наркоза после того, как он услышал её голос. А она… Она не узнала его — ни там, в операционной, ни здесь, когда заглянула проведать пациента перед уходом домой, а «пациент» этот, притворясь спящим, изо всех сил старался не моргнуть. Хотя, он, наверное, и сам не узнал бы себя теперешнего, доведись ему взглянуть в зеркало.

«Всё!» — приказал он себе, мобилизуя волю и концентрируясь — совсем, как на ринге. Он твёрдо решил не замечать боли и следовать своему старому доброму правилу: «попытаться получить удовольствие, не расслабляясь».

В конце концов, всё не так плохо! Он ведь запросто мог лежать сейчас не здесь, в этом самом БИТе (идиотское название, придуманное для кроватки, завешенной простынями!), а несколькими этажами ниже — в более прохладном помещении с ещё более противным названием. Интересно, если БИТ — это «бокс интенсивной терапии», то как расшифровывается МОРГ? «Место освидетельствования и распределения гробов»? Не смешно.

«Итак, мозги включены, прикинем, что почём.

“Насекомыш“, понятно, не успокоится, пока не убедится в окончательном и бесповоротном переходе моём из количества в качество. Это — естественно для его богомольей натуры. Впрочем, я ведь тоже не сумею почувствовать себя стопроцентно здоровым, пока его не кремируют… Желательно — живым, — добавил он после очередного неудачного вздоха. — Но пока он ведёт в счёте. Интересно, как он накажет — если уже не наказал — этого дурика, когда узнает, что тот меня не оприходовал до конца? — Он усмехнулся про себя. — Вопрос — риторический. Царствие ему небесное! Ладно, это всё — пыль. Вернёмся к главному: узнать, где я, для Богомола — не проблема. Особенно если он привлечёт к поиску — а он обязательно это сделает — своего ментовского «Трояна». Так что особо задерживаться здесь мне, пожалуй, не следует. Съехать нужно по-английски и самое позднее — к вечеру. Дабы не оказаться под утро в том самом холодильнике…».

Глава 25

«…во дни несчастия размышляй…»

Ознакомившись со сводкой, комиссар Соловьёв вызвал к себе начальника Петроградского райотдела подполковника Бокия.

— Надо полагать, догадываетесь, по какому поводу я вас пригласил?

Обращение на «вы» ничего хорошего не предвещало.

— Так точно. Я как раз был там на месте, в больнице, товарищ комиссар, когда мне сообщили…

— Так я тебя от дел оторвал? Извини, пожалуйста, джигит. И что ты «там на месте» делал? Смотрел вторую серию американского боевика?

Бокия незаметно вздохнул и расстегнул молнию своей кожаной папки.

— Установить личность… вчерашнего ночного пострадавшего не удалось, товарищ комиссар. После операции его поместили в отделение интенсивной терапии. Состояние было оценено как тяжёлое, и дознавателя — старшего лейтенанта Морева — медики к нему на тот момент не пустили. Дежурный хирург Кривошеина, делавшая операцию, перед утренней летучкой, около восьми часов зашла к больному. Он ещё не отошёл от наркоза…

— Кривошеина? — перебил Соловьёв.

— Так точно, товарищ комиссар. Жена майора Кривошеина работает в Институте скорой помощи имени Джанелидзе.

Грузин-подполковник с видимым удовольствием произнёс название больницы.

— Хорошо, — комиссар усмехнулся про себя. — Продолжайте.

— По словам медсестры отделения Петрицкой, больной окончательно пришёл в себя около семнадцати часов и попросился в туалет. Она сказала, что ему нельзя вставать и предложила «утку». Он отказался, а когда она попыталась настоять на своём, пригрозил, что всё равно встанет, если та не привезёт каталку…

— Консистенция его мочи меня не особо интересует, — вновь перебил Соловьёв. — Так что, эти подробности можно опустить. Давай — больше по существу.

— А по существу, товарищ комиссар, — внешне невозмутимо продолжил грузин, — именно после того, как ей пришлось уступить, и случилось неожиданное…

— Что, он не утерпел и обделался?

— Никак нет, — по-прежнему спокойно ответил Бокия, не замечая генеральского сарказма. — Пока она ходила за креслом-каталкой, больной поднялся и сумел доковылять до её стола. Вернувшись с креслом, Петрицкая застала его там разговаривающим по телефону. Медсестре он сказал, что позвонил жене, поскольку та находилась в полном неведении, что с ним и где он. А так сейчас подъедет, хоть паспорт подвезёт.

— Почему Петрицкая не позвонила сразу нам?

— Пока она его отвезла, пока вернулась… Говорит, что сразу потребовалась срочная помощь двум другим тяжёлым больным — этот ведь у неё не единственный был. Ну и закрутилась. А когда спохватилась — время уже за семь вечера перевалило. Она ограничилась записью в книгу дежурств о нарушении больным режима.

— Хороша медсестричка. Ладно, с нею потом разберёмся. Дальше!

— Он упросил Петрицкую кресло-каталку пока далеко не увозить: ей, мол, работать надо, что ж он её каждый раз, как ему приспичит, за креслом гонять будет…

— Надо полагать, на каталке он и «уехал»?

— Так точно. Во время очередной «нужды» свернул не к туалету, а к лифту и спустился на травматологическое отделение, где в это время всегда много посетителей. Там его, по всей видимости, уже ждали.

— Что значит «ждали», Шалва? Как можно незаметно войти в больницу и выйти из неё, да ещё прихватив больного в тяжёлом состоянии и в кресле-каталке?

— И войти и выйти там несложно, товарищ комиссар, через запасный выход. И редкий больной не пользовался им для встречи с родственниками, особенно зимой, во время карантина. А кресло вместе с больничным бельём было оставлено как раз на площадке запасного выхода. Внизу, очевидно, ожидала машина.

— Ещё интереснее! Через несколько часов после операции больной, на котором живого места нет, с которым даже сотруднику милиции не дают побеседовать и который, по заключению врачей, вообще на ладан дышит, переодевшись, спокойно уходит на своих двоих?! Я уже не говорю о том, что подобный уход нуждается в предварительной подготовке. Прямо — весенняя сказка!

— Что касается, его физического состояния, товарищ комиссар, тут мне трудно судить. Но факт остаётся фактом. Не верить медикам нет оснований. Они сами — и хирург Кривошеина, и травматолог Шпейзман — в таком же недоумении. Однако утверждают при этом, что без дальнейшей квалифицированной медицинской помощи и соответствующих лекарств он обойтись не сможет. А для подготовки этого бегства его сообщникам вполне хватило трёх часов. Тем более что у них, как показали дальнейшие события, были все основания торопиться.

Комиссар строго взглянул на Бокия:

— И почему же они так спешили?

— Об исчезновении этого странного пациента нам сообщили из больницы в двадцать десять. Через полчаса дежурный оперуполномоченный Виноградов прибыл туда, произвёл осмотр, опросил персонал и, составив протокол, вернулся в отдел. А где-то в первом часу на отделение к Петрицкой неожиданно зашёл незнакомый субъект в белом халате, который представился санитаром морга. Посетовал, что всего третий день работает там, а уже угодил на ночное дежурство и чувствует себя на новом месте ночью не очень уютно. Затем, как бы в шутку, поинтересовался, не следует ли ожидать сегодня нового поступления с этого отделения, поскольку большинство его клиентов — он так и выразился: «клиентов» — именно отсюда. Петрицкая, будучи во взвинченном состоянии, ответила, что у них был единственный кандидат в покойники, да и тот, как известно, исчез. Однако санитар оказался не в курсе последних событий…

— И она ввела его в курс, — произнёс Соловьёв сквозь зубы.

— Женщина есть женщина, товарищ комиссар, — чисто по-грузински ответил Бокия, — не каждый день там такое случается. Лишь после того, как санитар, внимательно её выслушав, поспешил уйти, она задним умом почувствовала неладное. Но изменить уже ничего не могла. Правда, надо отдать должное: сегодня утром самостоятельно выяснила, что никакой новый санитар у них в морге не работает, и, сменившись с суточного дежурства, сразу приехала прямо в райотдел. Тут она рассказала Мореву обо всём в подробностях — от начала и до конца. При этом вспомнила ещё одну важную деталь, после чего я и выехал вместе с моим начальником угро на место, чтобы ещё раз всё уточнить и сориентироваться.

— И как? Сориентировались?

— Санитар определённо приходил, чтобы упокоить этого «кандидата в покойники». Поэтому тот — вполне обоснованно — и спешил с выпиской!..

— Так что за деталь вспомнила эта курица?

Бокия ответил не сразу. Помолчав несколько мгновений, он почти машинально закрыл папку с делом и тихо проговорил:

— Похоже, мы знаем теперь, кто того санитара послал, товарищ комиссар. Когда этот «сбежавший полутруп» сказал, что звонил жене, и она должна подвезти его паспорт, он… назвался.

— Давай без театральных пауз, Шалва! Что он сказал?

— Он сказал, что жена сейчас паспорт привезёт, а то он у них в больнице так бесфамильным и числится. «Ты, говорит, милая, хотя бы на температурном листе напиши пока… — Бокия запнулся и то ли вздохнул, то ли набрал побольше воздуха в лёгкие, — …Колчин Е.В.».

Комиссар даже не старался скрыть удивления.

Евгений Колчин, в уголовной среде больше известный как Богомол, прославился своей патологической жестокостью, редкостной изворотливостью и… прекрасной образованностью! Тогда, в середине шестидесятых, это был едва ли не единственный настоящий вор в законе, имевший университетское образование и ведущий абсолютно легальный образ жизни. Его невозможно было осудить даже за тунеядство, поскольку он имел вторую группу инвалидности, оспорить которую не брался ни один профессор от медицины. Однажды чекисты из Ленинградского управления КГБ попытались определить Богомола в спецпсихушку по «заявлению соседей», в надежде, что оттуда он уже не выйдет. Его выпустили через неделю. Практически весь контингент пресловутого учреждения объявил голодовку, а несчастных «соседей» вынули из петли. В оставленных ими предсмертных записках — по форме совершенно не похожих — значилось одно и то же по сути: они не могут продолжать дальше своё бренное существование, поскольку оболгали кристальной чистоты человека!

Более дерзкого и циничного преступника трудно было себе представить.

Молча отстучав пальцами дробь по столу, Соловьёв хмуро покачал головой:

— Да, деталь и впрямь любопытная. И что ты по этому поводу думаешь?

— Двух мнений быть не может, товарищ комиссар. Ясно, что это не Колчин, а как раз кто-то, кого тот хотел убрать. Он каким-то чудом выжил и теперь даёт нам наводку.

— Да нет, Шалва. — Комиссар поднялся из-за стола и медленно прошёлся по кабинету. — Это слишком просто.

Теперь на лице Бокия отразилось недоумение.

Соловьёв не спеша пояснил, как бы рассуждая вслух:

— Что нам подобная наводка даёт? Предпринять что-либо радикальное в отношении Богомола мы не можем — никаких законных оснований для этого нет. Зато теперь обязаны вызвать его для объяснения. И он нам, естественно, заявит, что понятия не имеет о том, для чего какому-то неизвестному и подозрительному типу понадобилось в очередной раз бросать тень на его доброе имя. А заодно посоветует справиться в ЦАБе, сколько Колчиных проживает в Ленинграде и области. Так, примерно?

— Так, — пожал плечами Шалва. — Но тогда зачем тому, действительно, было называться его гадским именем?

Комиссар повернулся и, взглянув на Бокия, всё так же медленно направился в его сторону.

— Зачем? Прежде всего, ему надо выиграть время, чтобы лечь на дно и элементарно поправить здоровье. Колчин же не из тех, кто останавливается на полпути, и, конечно, попытается его добить. А будучи засвеченным таким образом в горячем деле, сделать это ему будет малость сложнее.

Соловьёв ненадолго умолк.

— Однако, думаю, для этого раненого умника было не менее важно и другое, — продолжил он затем, подойдя к Бокия почти вплотную. — Понимаешь, Шалва, он не просто назвался его именем. Он через нас как бы предупреждает Богомола, что намерен поменяться с ним местами. Ни больше, ни меньше! Да, интересный субъект, — невесело усмехнувшись, добавил комиссар. — Теперь я уже готов поверить, что он и прямо из операционной смог бы уйти на своих двоих! Не завидую я Богомолу. Впрочем, нам, пожалуй, тоже.

Соловьёв вернулся на своё место.

— Говоришь, его оперировала жена Кривошеина? Тем более, ему и карты в руки! Извини, джигит, — он со вздохом снял трубку, — Богомол же у них в разработке…

Глава 26

«…и не спасет нечестие нечестивого»

Вернувшись от комиссара, майор Кривошеин собрал своих немногочисленных сотрудников.

— Ценя ваше и своё время, — начал он довольно строго, — буду краток. Ночной эпизод с обнаружением неизвестного раненого в Петроградском районе, ставший, как известно, основным событием вчерашнего дня, получил неожиданное продолжение. Человек этот — личность которого так и не удалось установить — несмотря на серьёзные раны и достаточно тяжёлое состояние, исчез прямо из больницы. Попросту говоря, скрылся спустя менее полусуток после операции.

— Как он, такой, умудрился скрыться? — спросил майор Бовкун. — Может, его выкрали?

— Да нет, не может, — мрачно возразил Кривошеин. — Судя по данным предварительного расследования, проведённого нашими коллегами из Петроградского райотдела, он именно скрылся. Причём, очень вовремя, поскольку вскоре туда явился некий субъект, который, не застав его, похоже, малость расстроился.

— К нам-то всё это какое отношение имеет? — опять проворчал Бовкун. — Пусть петроградцы и дальше занимаются этим делом. А то у нас своих мало!

— Они и не отказываются. Помочь нам.

Иван многозначительно взглянул на своего друга и заместителя и тихо добавил: