Невская сага (№1) - Красным по черному

— Цифры серьёзные, конечно. Только тамошней демократии сколько лет? А поначалу, ведь, царил тот же «дикий капитализм» — вы ж сами нам об этом на уроках рассказывали!

Логичнее всего предположить, что это «друг детства» решил поучаствовать в освобождении учителя. Так, на всякий случай. Да… Это было бы возможно, если б не одно маленькое «но», по сути, заставляющее сразу от подобного предположения отказаться: «восьмёрки» этот пижон не допустил бы даже у своего полотёра или чистильщика обуви!

«Во, свернули! Всё правильно, догадались, куда возвращаемся…»

Олег перевёл глаза и вдруг заметил, что Саныч смотрит на него в зеркало.

— И какие у тебя соображения по поводу этого отвалившегося хвоста? — спокойно поинтересовался он.

— Ты о чём? — опешил Олег, от неожиданности сходу перейдя на «ты». Он мог поклясться, что увлечённый разговором учитель за всю дорогу ни разу не обернулся.

— Наконец-то, — усмехнулся Саныч вместо ответа, — а то — как в моём любимом мультике: «Всё „мама“, да „мама“!»

И, сделав небольшую паузу, тихо добавил:

— Ладно, долг платежом красен. Так что, понадобится помощь — не стесняйся, обращайся.

— Спасибо. Как там, в «Блондинке за углом»: «Непременно воспользуюсь.»?

— Зря смеёшься, — всё так же тихо проговорил Саныч, — я редко предлагаю помощь вот так — сам. Можно сказать, всего-то второй раз. — И почти совсем неслышно договорил: — А ошибаюсь — и того реже.

— Вот, мы и на месте! — Олег остановил машину, заглушил мотор и повернулся к нему. — Нет, правда, спасибо! Просто я очень смутно представляю себе, о какой помощи может идти речь, принимая во внимание мою службу и ваше заграничное существование.

Саныч по-прежнему сидел, откинувшись на заднем сиденье, и доброжелательно смотрел на своего бывшего ученика. И тут того как током ударило!

— Постой-постой… Наташка что-то моей Светке рассказывала! Сейчас же все сдвинуты на гаданиях, гороскопах и прочих дульках. Они даже на пару к одной астрологине периодически ездят… Вы что, действительно, там занимаетесь всем этим?

— Мне только не нравится тональность твоего вопроса, потому что, если ты скажешь, что не сталкивался с этим здесь, я, конечно, сделаю вид, что поверил тебе.

— Нет, просто в этом случае мне вас действительно сам Бог послал сейчас…

— Не поминай имени Господа всуе, — перебил его Саныч. — Скажи лучше, что это за красавцы с таким трогательным вниманием наблюдают за нами? Их глаза просто излучают любовь и нежность!

— А-а-а! Это — бандиты, — мрачно-спокойно ответил Круглов, — из свиты одного вашего ученичка. Которого убить легче, чем посадить, — добавил он со вздохом. — Во повезло с однокашником! И сейчас я с этим другом детства должен буду водку пить! Ладно, идёмте. Только по окончании «мероприятия» я отвезу вас домой! Мне на самом деле нужна консультация специалиста.

Они вышли из машины и направились во двор.

Олег старался не смотреть в сторону терминаторов из «БМВ» и «лэндровера», оккупировавших не только двор, но и подступы к нему. И всё же заметил, как один из них поднёс к уху трубку…

* * *

— Гип-гип ура!!! Саныч с Чёрным прибыли!

— Ой, а где ваша борода? Встретила бы на улице — не узнала!

— Вспомнила бабка, как девкой была! Боюсь, Леночка, ты скорее меня с бородой не узнала бы.

— Мы уже собирались вас во всероссийский розыск объявлять, сэр… нет, мистер… нет… Как это по-немецки? Я только «партайгеноссе» знаю.

— Паша, по-немецки это звучит настолько неприлично, что я скорее соглашусь называться «товарищем» — пусть даже партийным. Поверишь ли, сколько лет живу в Дойчляндии, а до сих пор вздрагиваю, когда меня там обзывают господином.

— Мы все дружно и каждый в отдельности вам сочувствуем, товарищ. — Несмотря на шутливый тон, в голосе хозяйки дома сквозила озабоченность. — Поскольку большинство присутствующих — после трудового дня и на третьем часу ожидания — оказались на грани голодного обморока, пришлось малость заморить червячка, не дождавшись — уж извините! Занимайте наконец свои места и рассказывайте, что произошло…

— Хотелось бы вначале помыть руки, Наташенька. Олег, наверняка, присоединится. Мы постараемся скоренько.

— Если скоренько, то вторая дверь от кухни.

— Вы даже представить себе не можете, фройнды… — промолвил Саныч, вернувшись через две минуты. — Куда садиться? Ага! — Они с Кругловым начали пробираться к своим стульям. — Представить себе не можете, какое это везение — иметь в добрых знакомых милицейского начальника!

— Что вы, всё-таки, натворили?

— В том-то и дело, что ничего!

— А ещё учитель! Просто так у нас в милицию не забирают! Это вам даже Круглов подтвердит, — заявил Светловидов, вновь усаживаясь на своё место. И добавил — «со знанием дела»: — И выпускают оттуда тоже, как правило, не за простое «мерси».

— То было мнение крупного специалиста, — отозвался Круглов, наливая водку.

— Так, — Саныч повысил голос, — во избежание выработки у меня комплекса педагогической несостоятельности призываю всех наполнить рюмки-бокалы и сменить тему! За кем первый тост?

— Да уж — по старшинству. Зря, что ли, столько времени вас ждали?

— Вот слово «старшинство» мне явно не нравится. Посему, принимая во внимание давность нашего знакомства, не очень значительную разницу в возрасте, а также тот факт, что с некоторыми из присутствующих — включая гостеприимных хозяев — мы уже давно на «ты», предлагаю распространить данное правило на всех. Пусть это станет нашим коллективным брудершафтом (кстати, тоже немецкое словцо). Цум воль, либэ лёйтэ! Будьте здоровы, дорогие мои!..

После второго тоста — за присутствующих дам — Саныч вновь оглядел «сотрапезников»:

— Ну и? Может, хватит обжираловкой заниматься? Кто первым готов поделиться с бывшим учителем своими жизненными достижениями?

— Видите ли… Ах, да, пардон! Видишь ли, учитель, — ответил за всех Вася Громов, — мы, в принципе, уже почти всё друг о друге знаем. Во-первых, потому что иногда всё-таки пересекаемся по жизни, а во-вторых, за то время, что ждали тебя сегодня, успели наговориться до донышка. Ты же у нас нынче — человек «импортный», можно сказать, с неизвестной, обновлённой биографией… Слухами, опять-таки, земля полнится всякими. Так что логичнее было бы тебе поведать нам всем о себе, чем кому-то из нас свою среднестатистическую жизню обмусоливать.

— Здрасти…

— А что? Вася прав. Рассказали бы о своём житье-бытье в Европах! Это правда всем интересно. А то о вас действительно никто ничего толком не знает…

— На самом деле, ребята, в Европе не так много интересного. Нет, правда, это не кокетство! Там нет абсолютно ничего такого, чего бы не было в Питере. Самым сильным потрясением для меня, например, стало посещение Версаля. Я уж не знаю, кто и что брал за образец, но Версаль тянет в лучшем случае на роль средненькой пародии на наш Петергоф. Серьёзно! Про Германию — просто молчу. Вы хоть раз слышали об экскурсионных поездках, например, в Берлин? Лондон, Париж — да, Берлин — нет. Почему? Да там после войны смотреть практически нечего. Всех достопримечательностей: рейхстаг, который постигла судьба «Авроры» — после реставрации от него осталось одно название; четыре-пять музеев — для питерского глаза скучноватых; «Аквариум»… И всё, пожалуй. Ну, русских обязательно ещё в Трептов тянет, по старой памяти. Дрезденская галерея, Кёльнский собор — больше в Германии делать нечего.

— А как же хвалёная немецкая культура, образование? Сейчас считается престижным отправлять туда детей на учёбу…

— Ага. Только когда я говорю немцам, что в Питере больше трёхсот театров, они мне не просто не верят, а обижаются, причём на полном серьёзе, считая, что я держу их за идиотов. На весь Берлин им хватает нескольких театров, одной филармонии и двух опер. При этом одну из них уже который год пытаются закрыть — не могут решить только, какую именно. Образовательная сфера — отдельная песня. Сколько университетов в Питере? А в Берлине — всего три! И то считается, что один лишний. Среди присутствующих есть кто-нибудь, кто не знает, как зовут канцлера Германии? А из пяти немецких школьников только один может назвать это имя. И чтобы уж закрыть тему окончательно — общедоступная информация, почему-то совершенно неизвестная здесь. В Германии больше четырёх миллионов человек — иначе говоря, почти двадцатая часть населения — неграмотны, то есть не умеют ни читать, ни писать. Угу…

— Всё это очень интересно, конечно. Только непонятно, что же ты-то тогда там, а не тут? Или тебе нравится ощущать себя эдаким Миклухо-Маклаем среди европейских аборигенов? — ухмыльнулся Громов.

— Вопрос действительно большой и интересный, хотя не очень корректно сформулирован. Основная беда сегодняшней Германии как раз в том и заключается, что «аборигенов» — то есть настоящих, коренных и хорошо образованных немцев — с каждым годом становится всё меньше. Немецкие женщины не хотят рожать — как правило, из экономических и карьерных соображений. А пришлые восточные мужчины — с перцем в крови — наоборот: не очень любят работать и учиться, зато стабильно и добросовестно заполняют демографическую брешь, пропорционально этому увеличивая финансовую. У них в некоторых семьях по десять-двенадцать детей — и все сидят на социале! Так что, как это ни парадоксально, но на мой «иностранный» взгляд, именно в неправильной политике в отношении иностранцев, с одной стороны, и вынужденной послевоенной американизации — с другой, причина кризиса и постепенного угасания по-настоящему великой немецкой культуры. Что же до меня конкретно, Вася, то в Германии я отдыхаю — пока, по крайней мере, — от вонючих неработающих лифтов и государственного бандитизма и беззакония на всех уровнях. Там я знаю, что меня не выкинут на улицу и не позволят умереть с голоду — ни в какой ситуации. Кроме того, за границей жить не только спокойнее и комфортнее, но уже и дешевле, чем здесь.

— Шутить изволите?

— Ничуть! Вот, кстати, вопрос, на который не могу найти ответа: как наш народ умудряется, получая в десять-двадцать раз меньше, платить за всё в три-пять-десять раз дороже? Кто-нибудь из присутствующих может объяснить сей экономический феномен?

— «Всё» — понятие растяжимое. Конкретизируйте, по возможности.

— В том-то и дело, что конкретнее не получится! От картошки и обуви до машин и недвижимости! Не говоря уже о том, что во всём мире продают квартиры, и только в России, почему-то — квадратные метры! Я просто выпадаю в осадок, когда выясняется к тому же, что пресловутый метровый квадрат не самого чистого бетона стоит сколько-то тысяч долларов! И что это за «элитное жильё», состоящее из голых стен и дырки для сортира? У меня приятель полгода назад за шестьдесят тысяч евро купил в Гамбурге трёхкомнатную квартиру — причём не из самых дешёвых — площадью в сто с лишним квадратных метров, в которую въезжаешь без унитаза под мышкой, потому что он там уже стоит и скучает…

— Приятель — приятелем, а мы тут слышали, что у тебя там чуть ли не свой салон магических услуг и эзотерических исследований…

— «Вы тут слышали», — перебил Саныч, молниеносно и заметно посуровев. — Хорошая формулировочка. По радио слышали, или по телевизору, в программе «Время»?

Он бросил многозначительный взгляд на Наташу.

— Конечно, — улыбнулась та, — „чуть что — сразу Косой“! Я только подтвердила…

— Это правда, Саныч, — не дал ей договорить Светловидов. — Но неужели немцы готовы платить за приворотные зелья? И их защитники животных закрывают глаза на высушенные лапки лягушек и отрубленные кошачьи хвосты?

— Не обращайте внимания, — мрачно прокомментировал Круглов. — Это он пожелал нам всем приятного аппетита. Со свойственным ему ослоумием…

Пётр Ильич положил нож и вилку, медленно, сверкнув бриллиантом, вытер губы салфеткой и встал из-за стола. Металл в его голосе слегка контрастировал с томной грустью во взоре.

— Увы и ах, други, но мне пора! Рад был повидаться! — Он поднял рюмку и осушил её в один глоток. — Надеюсь, не в последний раз…

Судя по вновь зависшей тишине, заключительная фраза была воспринята, по меньшей мере, как предупреждение о готовящемся теракте. Поэтому — очевидно, во избежание кривотолков — Светловидов счёл необходимым притормозить на выходе и демонстративно бесстрастно уточнил, обращаясь непонятно к кому:

— Мне этот хам уже должен был, садясь со мною за один стол. Теперь его долг утроился…

* * *

Не успел Белый показаться в дверях парадного, к нему подъехал длинный тёмно-синий «БМВ». Тяжёлый «лэндровер» с заработавшим мотором остался стоять на месте в ожидании пассажиров, устремившихся к нему с разных сторон двора.

Сев в машину, Пётр Ильич закурил и откинулся на мягкую спинку.

«Это надо было так подставиться и подставить! Вот она — цена одной неосторожной фразы расслабившегося идиота. Спасибо, Олежек — сам того не ведая! — выручил… Ты уж прости, Чёрненький, за финальную дешёвку — на что-то подороже времени не было. А кто из нас кому подыграл в итоге — стыдливо умолчим!»

Он взглянул наконец на сидящего напротив молодца:

— Ну что?

— Всё путём. Они не по нашу душу, а действительно пасут его. И похоже, это не менты, а фээсбэшники.

«А говорят, дурость не заразна!» — вздохнул Белый про себя. Вслух же произнёс:

— И это ты называешь «всё путём»? Мне бы твоего оптимизма, Барон, а тебе моего ума толику — цены б нам не было!

Он снова погрузился в размышления, дымя сигаретой и поигрывая золотым «Ронсоном».

«Не вовремя они это придумали. Очень не вовремя. Чем мог заинтересовать контору мой кристально чистый заклятый дружок? И именно сейчас, когда занимается таким важным для нас обоих делом?»

Белый выкинул окурок в окно и тут же закурил снова.

«Ясно, что Монах рассёк быковку — собственно, иначе и быть не могло. Понятно и то, что он и в гробу не успокоится, стремясь развинтить всё до упора и отомстить… А у него в ФСБ кто-то был… Точнее, есть пока, — поправил он себя. — Причём довольно «крутой». Монах им дорожил, скрывая от всех. Лишь Лоб — царствие ему небесное! — знал этого кадра. Да, похоже, крёстный задействовал его. Спешит старик… А тот, естественно, вышел на Олежека. Только вот зачем понадобилось его пасти? Это вопрос… Вопрос!.. И потому, может статься, не так и не вовремя, а совсем наоборот!»

Выбросив недокуренную сигарету, Светловидов вновь поднял глаза на Барона:

— Значится, так…

Главы 21 — 22

Память сердца (Окончание)

После окончания института их пути было разошлись. Иван, получивший диплом с отличием, стал следователем вначале транспортной, затем — городской прокуратуры, а Николай распределился (судьба-насмешница!) всё в ту же Казань, в «родимый» уголовный розыск. Однако не прошло и трёх лет, как он вернулся в Ленинград — конечно, не без участия друга.

— Я так и знал, что этим счастьем тебе обязан, — проговорил Бовкун, сжимая Ивана в объятиях прямо в коридоре горпрокуратуры.

— Так кому ж ты ещё, кроме нас с Лизой, нужен? — с улыбкой ответил тот. — Разве что своей Казанской Божьей Матери! Идём ко мне в кабинет, потолкуем…

— Вот тут ты ошибаешься, прокуратура! — Николай озорно подмигнул, входя в скромные «апартаменты» Кривошеина и осматриваясь. — А с мебелью у вас небогато. ОБХСС[16] тряхнули бы, что ли. — Он с видимым удовольствием уселся на единственный, помимо хозяйского, стул. — Да. Так вот, насчёт «никому не нужен». Теперь уже нужен! И даже, надеюсь, очень!

Лишь сейчас Иван, присевший на край своего письменного стола в непосредственной близости от Николая, заметил у того на пальце тонкую змейку обручального кольца.

— Что?! И как же это ты умудрился скрыть такое от меня? В последнем твоём, с позволения сказать, «письме» об этом — ни полслова! Друг называется! На свадьбу не пригласил! Зажал свадьбу…

— Вань, так ведь её и не было, свадьбы-то, ей-Богу!

— Оправдываться будешь знаешь где?

— Если не здесь, то уж и не знаю, — рассмеялся Николай. — Нет, правда! Сразу свадьбу сыграть не получилось — дежурство проблемное было, мне и в загс-то только на оперативной машине сгонять удалось, туда и обратно. Через день — командировка почти на две недели. А потом уже как-то…

— Вот задним числом и организуем! — перебил Иван. — Таки и кто эта самосожженка, согласившаяся подписать себе приговор?

— Ты спрашиваешь про счастливицу, выигравшую «Зим» по трамвайному билету? Скажем так: одна девушка…

— Неужели? Умеешь ты утешить! Как хоть зовут-то жену?

— Марина.

— Хорошее имя.

— Она и сама — ничего!.. Между прочим, они с матерью тоже жили на улице Гагарина, через дом… — Николай запнулся, — …от Василия Иосифовича. Представляешь, если бы мы в их подъезд тогда забрели да к ним позвонили?

— Кстати, — Иван взглянул другу в глаза, — ты у него на могиле-то был?

Бовкун насупился и ответил не сразу:

— Не только был. Поверишь, пришлось засаду устраивать?!

— Какую засаду?

— Какую… Обыкновенную! Жена — ну, вдова, то есть — ему небольшой такой, скромный памятник установила. Так какая-то сволочь повадилась регулярно в день его смерти разбивать об этот памятник бутылку с битумным лаком. Вроде бы «сын за отца…», понимаешь?[17] Вот, на сей раз уже людей туда заранее и направили.

— Тем не менее какая-то сволочь осталась непойманной, как я понял?

— Правильно понимаешь. Больше суток ребята просидели. Утром снялись — всё было в порядке. А после обеда звонят — опять! В будущем году специально поеду, сам эту падлу выловлю!

— Вместе поедем, — тихо поправил друга Иван, коснувшись его плеча. И после паузы добавил: — А сегодня вечером приведёшь Марину к нам. Знакомиться будем. — Он соскочил со стола.

— Не приведу, дружище! Она пока в Казани осталась.

— Как так? Не понял…

— Она же у меня учительша, девушка ответственная, стало быть. Так что — ждём окончания учебного года. А там уже можно будет и её перевозить, и семью, так сказать, доводить до кондиции.

Иван хотя и был в глубине души немного задет неожиданной скрытностью друга, всё же искренно порадовался за него. Никола заметно возмужал и посерьёзнел за то время, что они не виделись. И чувствуется, что влюблён без памяти, о детях мечтает! Они вот с Лизой не могут иметь детей — война и блокада оставили им бездетность в наследство. А тут — перспектива с Колькиными детишками понянчиться!

— Ладно, уговорил. Тогда давай тоже проявим ответственность и вернёмся к нашим делам. — Иван сел за стол, положил на него локти и чуть подался вперёд. — Ты вообще-то знаешь, по какому поводу призван в родные «пенаты»?

— Нет, без понятия.

— А о событиях в Москве имеешь представление?

— Каких событиях? Ты что меня пугаешь?

— Не особо страшных, скорее, даже смешных. Однако — имевших последствия. Начальник УВД Москвы по… как бы помягче выразиться… по неосторожности, отрапортовал на торжественном заседании в Колонном зале, что в Москве покончено с квартирными кражами.

— А-а-а! Про это мы читали в газетах и долго смеялись!

— Тут вы поспешили, потому что о самом смешном газеты не писали.

— Не томи уже!

— Где-то неделю спустя, когда означенный товарищ комиссар вернулся домой после напряжённого трудового дня и открыл собственным ключом дверь в собственную квартиру, находящуюся, как ты понимаешь, в охраняемом милицейским постом доме, он обнаружил там голые стены. Воры средь белого дня вывезли на двух меблевозах — кстати, сержант-охранник помогал им грузиться! — всё: от мебели и холодильника до дамских шпилек и бигудей. И оставили — в сортире прикнопили — довольно лаконичную записку: «Ты нас обидел и должен ответить. А барахло своё, которое нам без надобности, можешь забрать в лесу на 101 км Ленинградского шоссе.» Вернули опять-таки всё и даже пару белых тапочек присовокупили.

— Лихо!

— Ты находишь?

— А о каких последствиях ты говорил?

— Эта невинная выходка была по достоинству оценена и КГБ, и МВД, и Генеральной прокуратурой. Принято совместное решение создать при республиканских министерствах и управлениях Москвы и Ленинграда специальные подразделения по экстренному расследованию особо дерзких и циничных преступлений.

— «Особо дерзких и циничных», — усмехнулся Николай. — Конечно! Ограбить старушку на улице — не так дерзко и не особо цинично. Значится, комитетчики из 9-го управления будут охранять сами «тела», а мы — их барахло сторожить?!

— Какими соображениями руководствовалось начальство, я не знаю, — продолжил Иван, никак не отреагировав на замечание друга, — но мне предложено сменить форму и — пока в звании капитана — возглавить питерское подразделение.

— И ты согласился?! — вскинулся Бовкун. — Уйти из прокуратуры в уголовку, пусть даже такую привилегированно-перспективную?

— К вопросу о привилегиях: мне дано право привлечения — в рамках штата, разумеется — любого сотрудника МВД в звании до майора включительно. Вот я с тебя и начал, старший лейтенант. Но не только и не столько потому, что ты мой друг. — Кривошеин серьёзно взглянул на товарища. — Видишь ли, Никола, подобных московскому случаев — как лейкоцитов в моче: «единичные в поле зрения». А спецподразделение должно работать эффективно. Так что ограбленных старушек оставим на совести райотделов, сами же определимся с нашими приоритетатами-авторитетами.

— Что ты имеешь в виду, начальник?

— Я имею в виду, что данный эпизод, на самом деле — не что иное, как вызов уголовного мира. Нам. И мы должны на этот вызов достойно ответить. Поэтому формулировку «особо дерзкие и циничные» следует рассматривать шире, ориентируясь не столько на отдельные преступления и бандитов, их совершивших, сколько на банды в целом и их руководителей, в частности. Не размениваться по мелочи, а рубить головы уголовной гидре — вот наша задача. Паханы, воры в законе — основная цель.

— Да, оптимизма тебе не занимать. Только, знаешь, Вань, оптимизм этот — типично прокурорский. И я, как рядовой сыскарь, разделить его не могу. Пахан — он и есть пахан. Попробуй его взять. А и посчастливится посадить — на год-другой, в лучшем случае, — что толку? Ему зона — не более чем смена квартиры в Сочи на квартиру где-нибудь в ближнем Подмосковье. Только цирикам лишняя головная боль.

Иван выслушал друга с лёгкой улыбкой, хотя глаза его при этом оставались серьёзными.

— Ты, Никола, тоже верен себе. Спасибо за просветительскую работу. Но разве я говорил что-нибудь про «взять» и «посадить»? — Кривошеин встал из-за стола и, подойдя к металлическому сейфу, достал из него толстую архивную папку. — Я сказал, по-моему, вполне конкретно: рубить головы.

Во взгляде Бовкуна читалось откровенное недоумение. Он проводил глазами вернувшегося товарища и спросил:

— Рубить? Топором, что ли?

— Зачем же топором? Мечом. Тем самым чекистским мечом, который украшал и форму твоего отца, Никола. Мне сейчас нужно к начальству, так что верных полчаса у тебя есть. — Иван открыл папку и, перевернув, подвинул её другу. — Вот, полюбопытствуй — только без лишних эмоций, — чем они занимались… Под чутким руководством полковника Подкаминова. И обрати внимание на гриф — эта папочка не подлежит рассекречиванию. С тебя расписки не беру, хотя сам, как понимаешь, её дал. Считай — за обоих. А чтобы никто не помешал, дверь я запру…

Возвратившись почти через час, он первым делом открыл окно.

Николай с отрешённым взглядом и потухшей папиросой в зубах сидел всё на том же месте у стола. Он даже не обернулся. Раскрытая папка лежала рядом с переполненной окурками пепельницей.

— Извини, задержался.

Иван подошёл и положил руку ему на плечо.

— Теперь понятна немногословность полковника Подкаминова, — тихо вымолвил Никола, по-прежнему глядя перед собой. — А признание, что отец был одним из лучших у него… Уж лучше бы он и этого не говорил.

Иван закрыл папку и убрал её в сейф.

— Я не совсем согласен с тобой.

Бовкун поднял наконец глаза на друга:

— Не ври… Пять орденов Красного Знамени, — он болезненно сморщился, — за подготовку убийств детей и женщин…

— Нет! За разработку и проведение сложнейших операций по подрыву боевой мощи врага путём вербовки в среде высшего военного командования фашистской Германии! Тут, знаешь, арсенал средств у контрразведки был весьма ограничен. И вовсе не случайно руководство и координация осуществлялись не из Москвы, а отсюда, из блокадного Ленинграда. Как учил незабвенный, «если враг не сдаётся, его уничтожают».

— Врага — да! Так и уничтожь его, если враг… — Никола презрительно скривил губы, — не поддался гнусному шантажу и сохранил верность солдатскому долгу.

— Солдатскому долгу? Ты это — о каком долге? Не забывай, что речь идёт о фашистском генералитете…

— Нет, речь идёт о женщинах и ребятишках, которым не повезло оказаться жёнами и детьми этого самого генералитета! И которые становились заложниками и жертвами «героев невидимого фронта»!

— А сколько детей и женщин уничтожили эти «отцы семейств», исполняя свой «воинский долг»? Сходи на Пискарёвку, освежи память![18]

— Правильно, давайте сами уподобимся фашистам?! Это никчёмный спор, Ваня. Что бы ты ни сказал, убийство ребёнка только за то, что его отец — даже трижды фашист и четырежды фельдмаршал — не захотел стать предателем, я не смогу ни оправдать, ни, тем более, принять. Знаешь, я лишь сейчас понял Геббельса, умертвившего всех своих детей. А нам ещё приводят этот пример в качестве иллюстрации звериной сущности фашизма! Ладно, закончим дискуссию. Я тебе, во всяком случае, благодарен за эту папку. Кстати, как, если не секрет, удалось её добыть?

— Было бы желание! — улыбнулся Иван, однако в подробности вдаваться не стал. — Хорошо. Значится, сейчас нужно съездить в кадры — приказ на тебя у них уже подписан. Так что ознакомишься и заодно сдашь фотографии. Удостоверение тоже готово — может, сразу получишь. А нет — значит, завтра. Встретимся в восемь на нашей остановке сорок седьмого и вместе поедем в Управление. Если захочешь — вообще у нас заночуешь. Тебя когда сегодня ждать-то, молодожён?

— Может… — начал Николай.

— Не может! — перебил Иван. — Или ты меня с Лизаветой поссорить решил?

* * *

Где-то через полгода Бовкун привёз-таки свою молодую жену в Ленинград. Иван с Лизой, когда Николай их знакомил, испытали смешанные чувства какого-то радостного удивления и неведомого до того, почти родительского умиления.

Марина оказалась девушкой из разряда «женщин-детей»: очень стройная и миниатюрная (не выше ста шестидесяти сантиметров), она производила впечатление девочки-подростка, нуждающейся в постоянной опеке, заботе и защите. И кто мог предположить тогда, что эта внешне маленькая, хрупкая женщина проявит такое мужество и величие духа, окажется способной к самоотречению и высокой жертвенности…

Несмотря на данное Ивану обещание, Николе довольно долго не удавалось довести семью до полной кондиции. Лиза, работавшая хирургом в Институте скорой помощи, конечно же, помогла друзьям пройти полное обследование на предмет бездетности (хорошо знакомое им с Иваном самим). И хотя в результате всех анализов и исследований — и в Первом медицинском, и в Институте Отта — были сделаны самые благоприятные заключения, Марина ещё около двух лет не беременела.

Естественно, это очень угнетало её и расстраивало Николая. Но вот кто-то из подруг-учительниц, с которыми она работала в школе, под большим секретом дал Марине загородный адрес одной старой цыганки. И она — тайком и от мужа, и от друзей — съездила к этой самой Гране в Александровку. Было ли то простым совпадением или цыганка действительно помогла своей ворожбой, только какое-то время спустя сияющий Никола сообщил, что долгожданные перемены наконец-то грядут…

А потом… Потом, как обычно, на смену большой радости пришла великая беда.

Месяца за три до ожидаемых родов, посреди рабочего дня ему на службу вдруг позвонила Лиза:

— Ванечка, постарайся пока ничего Коле не говорить, а после работы привези его к нам, чтобы я смогла всё спокойно объяснить. Я сейчас положила Марину в клинику…

— Что случилось? — перебил он.

— Ничего страшного, — ответила Лиза после секундной заминки, которую тем не менее уловило чуткое ухо следователя. — У женщин, особенно с подобной конституцией, довольно часто возникают различного рода проблемы во время беременности. В общем, я очень на тебя надеюсь и после половины седьмого буду ждать вас обоих дома. А сейчас мне нужно идти. До вечера, милый.

Она поспешила положить трубку, не ожидая его взаимного «пока».

Иван понял: случилось что-то серьёзное.

И не ошибся…

Никогда больше не видел он Николу таким потерянным и откровенно несчастным. Хотя и сам, наверное, выглядел ненамного лучше после того, как Лиза «всё спокойно объяснила».

Из объяснения этого следовало, что у Марины в какой-то там «трубе» обнаружили быстро увеличивающуюся кисту, которую, по жизненным показаниям, необходимо срочно удалить, так как она давит на какие-то органы и на шестимесячный «плод» (Иван в тот вечер возненавидел это слово на всю жизнь!). Удастся ли при этом сохранить ребёнка — большой вопрос, но в будущем Марина вряд ли сможет иметь детей.

— И когда… операция, — почти шёпотом, через силу спросил Николай.

— Послезавтра, — односложно ответила Лиза.

Он умоляюще взглянул на неё:

— А ты?..

— Вообще это не положено, Коленька. Но мне разрешили присутствовать.

Никола кивнул, провёл дрожащей пятернёй по лицу и, словно вспомнив что-то, вновь поднял на Лизу больные глаза:

— А мне можно к ней?

— Нет, тебя к ней уже не пустят. Завтра подготовительный день, много что ещё нужно будет сделать. А вот после операции — само собой, обязательно…

Николай наотрез отказался остаться у них на ночь, заявив, что ему необходимо побыть одному. Проводив друга и заперев дверь, Иван вернулся в гостиную.