Приватная жизнь профессора механики

      - Не подведу родную Москву! - поклялся я сам себе, держа пистолет в обеих руках. Так я стрелял из моего допотопного пневматического пистолета, переделанного под мелкокалиберный. Но мой был раза в два тяжелее, чем этот ПМ, поэтому я довольно твёрдо держал пистолет в руках и, конечно же, попал. Бутылка с грохотом разлетелась, и в наступившей тишине я слышу назидательный голос Иры из кухни: 'А мой Нурбей не только сильнее ваших мужей, но и метче стреляет!'.
      Что тут поднялось! Милиционеры, задетые за самое живое, затеяли такую пальбу по горлышку бутылки, оставшемуся висеть на ветке, что Ивану, как начальнику, пришлось грозно скомандовать отбой.
      Нас стали сажать за праздничный стол. Я потребовал, чтобы моя жена села рядом со мной. Старики долго совещались по этому поводу и решили: 'Пусть садиться, но на полстула дальше от стола!' А ещё на полстула дальше посадили местную девочку Оксану, которая должна была подсказывать Ире, как ей вести себя за кавказским столом. Ни пить, ни есть этой девочке, в отличие от Иры, не полагалось.
      Тамадой выбрали самого почётного гостя - профессора из Сухума Ризабея Гулиа. Он был уже достаточно стар и болен, но согласился приехать на съезд, раз такое дело. Пить он почти не мог, поэтому этот вопрос был как-то решён без нарушения кавказских 'законов'. То ли он только провозглашал тост, а свой рог передавал для выпивания специально назначенному для этого человеку, то ли как-то ещё похитрее. Первый тост Ризабей поднял за нашу большую и дружную семью гулиевцев. А дальше сказал такое, что заставило меня мигом забыть праздничное настроение.
      - В прошлом году, отдыхая в санатории, я познакомился с пожилой русской женщиной из Смоленска, - Ризабей, подняв руку, пресёк раздавшееся, было, хихиканье. - И она, узнав мою фамилию, спросила, знал ли я Владимира Гулиа, который воевал рядовым в войне с Германией. Я ответил, что Володя Гулиа - мой родственник, и он погиб на войне. Женщина вздохнула: 'Погиб, значит, всё-таки!', и рассказала следующее.
      - Наши войска, отступая, оставили Смоленск. И вдруг, в уже занятом немцами городе, ко мне в домик на окраине Смоленска вечером постучался наш солдат. Я, на свой страх и риск, пустила его. Он объяснил, что пытается пробиться к своим, и попросился переночевать, назвав своё имя - Владимир Гулиа. А утром, уходя из дому в неизвестность, сказал, что у него в Тбилиси остались жена и младенец - сын. Владимир снял, висящую у него на шее на шнурке мягкую туфельку-пинетку и передал мне: 'Я уже не надеюсь найти своих, боюсь попасть в плен. Не хочу, чтобы враги издевались над этим, дорогим мне предметом. После войны отошлите, пожалуйста, её по этому адресу', - и он оставил мне адрес, который я, конечно же, потеряла.
      - Можно, я пришлю вам эту туфельку, она до сих пор у меня в Смоленске? - спросила у меня женщина. Я оставил ей свой адрес, и осенью прошлого года я получил эту туфельку. Она пролежала у меня до сих пор, ну а сейчас я с оказией взял её с собой!
      И старик вынул из кармана плоскую, будто спрессованную, мягкую кожаную туфельку младенца, висящую на чёрном ботиночном шнурке. Я подошёл к Ризабею и он, поцеловав меня, передал эту реликвию мне под аплодисменты присутствующих. Почувствовав на мгновенье, что мог испытывать мой отец, молодой человек, уже не надеявшийся выжить, отдавая чужой женщине свой самый дорогой амулет, я не смог сдержать слёз. Подходя к своему месту за столом, я заметил, что и Ира утирала слёзы. Я спрятал эту пинетку, а потом, кажется, передал её маме. Но в спешной эвакуации во время грузино-абхазской войны мама, видимо, не взяла её с собой в Москву. Во всяком случае, эта пинетка исчезла. Сколько лет незнакомая женщина хранила её у себя, а у нас, хозяев этой реликвии - свидетельницы мужества, любви, самоотречения, она пропала!
      Ризабей был уже очень стар и болен; вскоре после этой встречи его не стало. Но он успел передать мне 'весточку' от моего погибшего отца.
      Упавшее, было, настроение за праздничным столом вскоре опять поднялось; пошли 'золотые' тосты. Когда гости поднимали тосты за меня, они, все как один, говорили одни и те же слова:
      - У тебя в Москве есть всё! Но нет там только маленькой Абхазии, где живут родные тебе люди! Не забывай её!
      Ира даже поинтересовалась: 'А что это такое у тебя в Москве 'всё', которое есть? Как оно выглядит?'. И я, целуя её, отвечал: 'Много будешь знать - состаришься! А я хочу, чтобы ты всегда была такой же молодой и красивой, как сейчас!'
      Застолье продолжалось долго, но и оно кончилось. Нас отвез домой один из родственников, живший в Гудаутах. Как он только мог вести машину после такого количества выпитого вина? Горцы - сильные духом люди! Особенно, если милиция - своя!
      Этот же родственник назавтра повёз нас с Ирой на знаменитое озеро Рица и даже дальше, куда мало кто ездит. Дальше - это и выше, а там расположено горное село Авадхара. На окрестных горах лежал снег, я не удержался и полез вверх по склону, чтобы летом подержать в руках настоящий снег. Такое я испытал впервые: внизу - палящая жара, а здесь - ходишь по снегу!
      Год спустя это впечатление было ещё разительнее: в Болгарии в её столице Софии, где я был в командировке, практически на территории города есть гора Витоша. И вот, в июле, когда в городе от жары всё плавилось, меня повезли на эту гору, где я ходил по снегу. Снег был крупнозернистый, как крупа, и колючий. А внизу, прямо под нами - изнывающая от жары София.
      Дорога на Рицу удивительно красива. От трассы Батум-Новороссийск в районе Гагр дорога поворачивает направо, идёт некоторое время вдоль реки Бзыпь. Потом уже начинаются серпантины в горы. По дороге встречается маленькое, величиной со зрительный зал театра, Голубое озеро. Говорят, что оно необыкновенно глубоко - за сотню метров, этим и голубой цвет объясняют. А может, это просто небо в воде отражается. Хотя и в Рице тоже небо, вроде, отражается, но вода там серая. Температура воды в Голубом озере - всего 6 градусов. Я не удержался, и, быстро раздевшись, полез купаться, несмотря на запрещающие надписи. Но, оказавшись посреди озера, я вспомнил, какая подо мной глубина. От страха я даже приподнялся над водой, и как катер на воздушной подушке, выбросился на берег. После этого случая я не решаюсь заплыть далеко даже в тёплое море или озеро. Тут же начинаю представлять, на какой высоте над дном я вишу, и меня буквально выносит на берег.
      Раньше этого страха не было, и я лет в четырнадцать даже переплывал залив между Хостой и Кудепстой на Чёрном море. Несколько километров пути, да и берега видно не было - плыл по Солнцу. Как уставал, то переворачивался на спину и отдыхал. Не ведал я, какая подо мной глубина, даже в голову это не приходило! Прав, наверное, Проповедник - Экклезиаст, который говорил, что большие знания - это и большие проблемы. Если точнее, то: ':во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь'. На какого лешего я всю жизнь только и занимаюсь тем, что умножаю познания? И не сказал бы, что очень скорблю при этом. Видимо, Экклезиаст имел в виду познания гуманитарные, а не технические. А я именно технические познания и приумножал - вот и веселился сдуру!
      Но вернёмся к дороге на Рицу. Вскоре начинается Юпшарское ущелье - узкий каньон с высоченными отвесными скалами, куда и свет-то проникает с трудом. И в этом ущелье с бешеной скоростью несётся горная речка Юпшара, названная так по имени разбойника, похитившего девушку по имени Рица. Мрачнее места я не видел в жизни. В этом ущелье есть огромный камень, с которого, говорят, пел темнокожий американский певец Поль Робсон - мощнейший бас. Я представлял себе этот голос, сливающийся с гулом сумасшедшей Юпшары, заполняющей страшный каньон страшными звуками.
      Однажды, несколько лет назад, проезжая с экскурсией по этому ущелью, я заметил впереди автобус и людей, столпившихся над стремниной. Мы высадились и узнали, что буквально несколько минут назад один из экскурсантов случайно упал в Юпшару. И мгновенно был унесён в ущелье, зажатое между скалами, где и дорога-то отходила в сторону. Искать и спасать несчастного было немыслимо. Экскурсовод и водитель составляли соответствующий акт, а мы отправились дальше. После этого случая мой страх перед Юпшарой превратился в ненависть - почему-то я воспринимал Юпшару не как стихию, а как злобное, беспощадное живое существо, наподобие крокодила или террориста.
 
      Ссора
 
      Гуляли мы с Ирой и по Новому Афону, на сей раз уже вдвоём. Я водил её известными мне тропами, в первую очередь, в келью Симона Кананита - апостола Христа. Это того Симона, на свадьбе которого Иисус воду превратил в вино. Симон после казни Христа бежал от преследователей в Колхиду, остановившись там, где сейчас Новый Афон, и поселился в пещере в скалах. Десятки лет он долбил себе келью в скале, прямо над своей пещерой, и выдолбил-таки. Эта келья с круглым отверстием вместо окна священна для христиан. Симон собирал деньги у местного населения на храм, проповедовал учение Христа. Но это население, вернее, худшая его часть, похитила сбережения Симона, а его самого убила самым варварским способом. На берегу бурной, но в отличие от Юпшары, доброй речки Псырцха, есть огромный плоский камень с углублением посреди него. Говорят, что именно на этом камне дикари убили апостола, размозжив ему голову, лежащую в этом углублении, камнем. Камень-плаха был всего в двухстах метрах от кельи, и, бывая на Псырцхе, я всегда загорал лёжа на нём. Причём голову клал именно в это углубление, представляя себя апостолом, над которым безумный дикарь уже занёс смертоносный камень.
      Часто приходится слышать: вот вы, абхазы - дикари воровитые, даже апостола убили, украв у него деньги. А я на это отвечаю, что, во-первых, мы - русские, а во-вторых, в те времена абхазы, или, правильнее, абазги, жили себе ещё в Африке на территории современной Эфиопии. Затем они мигрировали через Красное море, Аравийские пустыни, Сирию, Ливан и так далее, на Северный Кавказ. Там и жили, пока не решили, покинув своих братьев - абазинов, поселиться на тёплом берегу Чёрного моря.
      А абхазами в средние века назывались грузины или какая-то часть их. Царица Тамара-то была 'царица Абхазская'! Потом уже абазги из-за труднопроизносимости этого слова были переименованы в абхазов, но сами-то продолжали называть себя по-прежнему - апсуа. Интересно, что вместе с апсуа прибыли из далёкой Африки и негры, решившие, видимо, попытать счастья вместе с белыми. Так и остались они в горных селениях Абхазии, не смешиваясь с белыми. Говорят они по-абхазски, считают себя 'апсуа' - абхазами.
      Многое из того, что я здесь сказал, взято мной из книги моего деда 'История Абхазии'. Большевики запретили её, как идеологически вредную. Видите ли, абхазы 'просочились' к нам из-за рубежа! А может, ещё и завербованы были там Понтием Пилатом или царем Иродом! И книгу запретили, а деда - восьмидесятилетнего старца, почти слепого и глухого, заставили подписать брошюру-отречение: 'О моей книге 'История Абхазии'. Там дед не своим слогом кается, что его книга - сплошное надувательство, навеянное идеологически вредным влиянием абхазских националистов.
      Видимо, большевики - сторонники 'местного' происхождения абхазов, руководствовались эпосом 'Сказание о нартах', где в своеобразной форме рассказывается о происхождении абхазских богатырей - нартов, а от них, по-видимому, всего абхазского народа.
      А в этом эпосе сказано, что 'мать народа' - Сатаней-Гуаша, как-то белила холсты на берегу реки Кубань. Затем, устав от работы, разделась донага и стала плавать на спине. А на другом берегу реки в это время находился пастух с мелодичным именем - Зартыжв. Этот Зартыжв, увидев обнажённую даму, получил такое либидо, что стал кидаться в реку, пытаясь её переплыть. Тем более, что Сатаней-Гуаша своими страстными криками призывала его к этому. Но, не тут-то было - сильное течение не позволяло влюблённому Зартыжву сделать это. Тогда, по обоюдной договоренности, Сатаней-Гуаша легла на берегу в соответствующей позиции, а пастух точным выстрелом из лука оплодотворил её. До этого, конечно, проделав кое-какие манипуляции с наконечником стрелы и своим мужским достоинством. В эпосе, безусловно, об этом сказано несколько аллегорически, но для современного человека тут всё понятно. Итак, абхазы не только местного происхождения, но и родоначальники искусственного осеменения, столь 'модного' сейчас во всём мире!
      Эти рассуждения, видимо, не давали покоя новым идеологам, и они не только заставили деда отречься от его 'Истории Абхазии', но и написать перьевой ручкой и фиолетовыми чернилами заявление в родную партию: ':хочу участвовать в строительстве коммунизма, будучи в передовых рядах:' Значит, когда письменность своему народу создавал, он в 'передовых рядах' ещё не был: Знал ли сам дед, что он отрекся от труда всей своей жизни и примкнул к 'передовым рядам', я теперь сказать не могу. Скорее всего, вожаки 'передовых рядов' не стали беспокоить упрямого старца. И всё сделали за него сами. Им не трудно помочь старику - они же 'тимуровцы'!
      Но я считаю 'Историю Абхазии' единственно верной. Во-первых, потому, что больше 'Историй Абхазии' никто не решался писать. Во-вторых, я утверждаю, что 'учение моего деда всесильно, потому, что оно верно'. Если мы семьдесят лет всей страной считали так про учение 'инородца' Маркса, то имею же я право считать подобным образом и про учение моего родного деда!
      Выходит, что ограбили и убили Симона Кананита не абхазы, или абазги, а дикари, которых эти же абазги прогнали, когда заселялись на территории нынешней Абхазии.
      Вот такими притчами и рассказиками потчевал я свою юную подружку, или 'пляжную' жену, выражаясь словами злых горских женщин. Мы купались в ледяной Псырцхе, пили за память Симона Кананита, сидя на камне-плахе, и частенько удалялись в заросли колючей ежевики. Нет, не только для того, чтобы полакомиться сладкой ягодой, которую согласно известной песне, 'рвали вместе'. Ещё и для того, например, чтобы сменить мокрые купальные костюмы на сухие:
      Как-то мы зашли на Ново-Афонский вокзал посмотреть расписание электричек. Гуляя вокруг вокзала, мы вдруг обнаружили, что идём по улице Гулиа. А я и не знал, что в Новом Афоне есть улица имени моего деда. И эта улица, вернее, её название, неожиданно помогло мне.
      Возле вокзала, прямо на путях двое местных мужиков тянули куда-то за руки русских девушек. Одной удалось вырваться, и она звала вторую:
      - Рая, ну что ты? Идёшь, или я одна пойду? - и в том же духе.
      А эту Раю тянул куда-то местный мужик, внешне похожий на армянина. Рая и не шла с ним, но и не делала попыток вырваться. Второй мужик занял выжидательную позицию, и вся эта группа, стоя на путях, вяло препиралась.
      Ира, увидев эту сцену, почему-то вышла из себя.
      - Прекратите приставать к девушкам, оставьте их в покое! - крикнула она тёмным мужичкам, но те только рассмеялись в ответ. - Дикари кавказские, аборигены проклятые! - обругала их Ира, и 'дикари' озлились. Непонятное слово 'аборигены' они приняли за страшное оскорбление, и в один прыжок оказались перед нами. Я загородил собой Иру и вспомнил весь запас бранных армянских слов. Вдруг несколько калиток на улице имени моего дедушки отворилось, и пять-шесть аборигенов, внешне почти неотличимых от первых двух, угрожающе расположились перед нами полукольцом. Дело запахло избиением. И тут, в безвыходном положении, я решил сыграть на названии улицы, где мы находились.
      Я достал свой паспорт, который всегда носил с собой, и раскрыл его на своей фотографии:
      - Смотри на мою фамилию, ты живёшь на моей улице! Тронешь меня или жену - будешь иметь дело с моим братом - начальником вашей милиции Иваном Гулиа, или с моим вторым братом - абреком Лёнчиком Гулиа.
      Армяне, приблизившись, прочли фамилию в паспорте, посмотрели на фотографию, и испуганно отошли назад. Им всем был хорошо знаком начальник поселковой милиции Иван. А абрека Лёнчика они, к своему счастью, хоть и не знали лично, но наслышаны о нём были достаточно. В любой момент абрек со своей дружиной мог спуститься с гор и обложить их данью. Это, конечно, было пострашнее брани, которой по-армянски обложил их я.
      Мой далёкий родственник Лёнчик, был хорошо известен в Абхазии своими подвигами. Как-то милиционеры обложили данью ресторан, анонимно принадлежащий Лёнчику. Они каждый день наведывались туда и бесплатно обедали. Так продолжалось года два, после чего милиционеры нарушили какой-то договор. Тогда Лёнчик разослал им открытки, где сообщал, что в его ресторане милиционеров два года кормили собачьим мясом. 'Я всегда знал, что вы - собаки, и два года кормил вас мясом бродячих собак!' - гласило послание.
      Ещё однажды его заклятые 'друзья' милиционеры застали Лёнчика в конспиративном домике, где на столе стояло несколько тридцатилитровых бутылей с 'контрабандным' спиртом, из которого на подпольном заводе делали коньяк. Лёнчик мгновенно опрокинул стол, все бутыли свалились на пол и разбились. Стоя по щиколотку в спирту, он достал зажигалку и пообещал, что при приближёнии к нему взорвёт дом. Милиционеры выбежали наружу, а Лёнчик, пьянея от паров спирта, простоял там несколько часов, пока жидкость не испарилась. Потом, как ни в чём не бывало, вышел к милиционерам. Улики испарились, а за битое стекло 'калыма' не берут. И милиционеры ушли от него не солоно хлебавши.
      Вот с каким героем предстояло иметь дело армянам, если бы они тронули брата абрека или его жену! Толпа тихо разошлась, а двое 'зачинщиков' вернулись к своим русским подружкам, которые верно ждали их на путях и безропотно пошли с ними.
      Всё закончилось 'путём', но я попросил Иру впредь, если ей дороги её жемчужные зубки, шёлковая кожа и сиреневые глазки, не делать больше замечаний аборигенам. Если, конечно, дело происходит не на улице Гулиа, а сама Ира не находится рядом с 'братом' милиционера Ивана и абрека Лёнчика!
      Всё было хорошо и безоблачно. Но я не зря сказал, что Ира была очень начитана и помнила про Манон Леско. Она и сама была натуральной Манон Леско. Двадцати четырёх дней, видите ли, ей не хватило сохранять мне верность!
      Я знал, что ей не терпится на танцплощадку и отпускал её, а сам, бесясь от ревности, напивался в своей комнате до чёртиков. Однажды даже, схватив дубину, раздетый по пояс (для устрашения танцоров мышцами и волосатой грудью), я ворвался на танцплощадку. Там я с трудом нашёл Иру, танцующую с каким-то хлюпиком, отнял её и уволок, погрозив дубиной потенциальным соперникам. Но Ира, используя женскую власть, испросила-таки у меня право ходить на танцплощадку. А я-то следил за ней, и обнаружил, что хоть она и уходила, якобы, на танцплощадку, там её не было. Это уже было изменой!
      Рядом с мой комнатой, с другой от Иры стороны, жила одна в своём 'угловом' номере толстая проститутка. Посетители лезли к ней почему-то по пожарной лестнице, проходившей рядом с её окном, по два-три за ночь - последовательно, конечно. Днём и вечером у неё был тайм-аут, и я, отпустив 'мою Манон' на танцы, зашёл к толстушке поболтать. Она тут же охаяла мою пассию, обозвав её тощей селёдкой и сукой. Оказывается, все, кроме меня, знали, с кем ещё встречается Ира, и живо обсуждали наши с ней отношения. Они ждали, чем всё кончится, и жаждали крови. Так, по крайней мере, поведала мне толстушка лёгкого поведения.
      - Солидный ты мужик, нет бы тебе с солидной бабой связаться, а ты сыкуху какую-то выбрал! - в сердцах высказала мне толстуха-легковуха.
      Тут дверь её комнаты отворяется и в ней появляется разъярённая Манон.
      - Тебе мало по десять кобелей за ночь, ещё и моего мужа захотела оприходовать! - заорала на толстуху Манон, и, схватив меня за руку, выволокла из комнаты.
      - Ты успел её трахнуть или нет? - прижав меня к стенке, строго спросила Манон. Я испуганно замотал головой. - У неё же весь венерический букет, нам в поликлинике сказали! - шипела на меня Манон.
      Она затащила меня в мою комнату, Мишка пулей вылетел в коридор. Это очень интересно и ново - акт с разъярённой от ревности женщиной. Я, правда, забыл спросить Манон о 'венерическом букете' её другого любовника. Мы договорились, что Ира больше не будет ходить на танцплощадку, благо до конца отдыха осталось дня четыре. Но завтра же вечером она опять исчезла. Я заходил на танцплощадку, искал её, но не нашёл. В ярости зашёл я к себе в комнату и нажрался водки, но не опьянел, а только задурил себе голову.
      - Убью! - решил я, - по-кавказски убью за неверность! И суд меня поймёт!
      Я уселся на балконе и стал ждать возвращения Иры. Мне была видна дорожка ко входной двери корпуса. В полночь эта дверь закрывалась, и войти в корпус можно было только по толстухиной пожарной лестнице. Десять часов, одиннадцать, пол двенадцатого. Иры нет. Я почти протрезвел, и стал уже волноваться за безопасность мой возлюбленной. Без пяти двенадцать внизу появляется бегущая фигурка девушки. Это была Ира.
      Я вошёл в комнату и сел за стол. Ира, запыхавшись, вбегает в комнату и - ко мне. Я встал и отстранил её от себя. Потом, спокойно указав на дверь, тихо и безучастно сказал: 'Вон!'. Мишка крепко - 'без задних ног' - спал и ничего не слышал.
      - Ты понимаешь, что говоришь? - вспылила Ира.
      - Вон! - повторил я, вывел её, и запер за ней дверь. Я ликовал - сумел-таки преодолеть слабость, показал свой характер.
      Утром я выждал, пока Ира уйдёт в столовую и, собрав шмотки, сообщил дежурной, что выбываю досрочно. Потом тихо спустился и быстро пошёл к выходу с территории дома отдыха. И тут у самых ворот, прямо навстречу мне - Ира.
      - Нурбей! - позвала она и остановилась.
      Я молча покачал головой и, обойдя её, зашагал дальше. Думал, что не выдюжу, остановлюсь, но сдюжил. Даже оборачиваться не стал, знал, что она смотрит мне вслед. Дошёл до остановки автобусов и сел на ближайший сухумский.
      Несколько дней я пробыл в Сухуме без Тамары в компании мамы и старшего сына с женой. У них к тому времени уже был трёхлетний сын - мой внук. Внука назвали в мою честь Нурбеем и был он мне полной тёзкой - имя, отчество, и естественно, фамилия у нас были одинаковы. Упреждая события, скажу, что у этого моего полного тезки уже есть дочь - моя правнучка - по имени Кинга, и живут они в Польше. Как, кстати, и сестра Нурбея-младшего, моя внучка Маргарита.
      В маленькой Абхазии сплетни расходятся чрезвычайно быстро, и к моему прибытию в Сухум семья уже была наслышана о моей молодой жене. Зная, что от Тамары это не утаить, я во всём ей признался уже по дороге от поезда домой. Сказал, что чёрт попутал, и что всё вышло по-пьянке. А как протрезвел, мол, бросил всё и бежал в Сухум.
      Скажу заранее, что Ира уже в сентябре позвонила мне из Киева, покаялась, и мы помирились. А вскоре она заявилась в Москву и пришла к нам в гости. Как всегда, у нас был и Саша, почти ровесник Иры - года на три старше. Я их познакомил, они очень смотрелись вместе, и мы оставили их у нас на ночь, причём в отдельной комнате.
      Но, как оказалось, зря. Он заявил потом, что она ему не понравилась, а она - что он ей. Но это было после, а весь вечер мы провели весело - выпили и вспомнили наши гудаутские подвиги. Ира в лицах рассказала про соревнования по стрельбе с милиционерами и свою решающую фразу из кухни: 'А мой Нурбей не только сильнее ваших мужей, но и метче стреляет!'. Рассказала и про то, как старик Ризабей передал мне мою пинетку, которую отец носил на шнурке на шее, как амулет.
      Уж лучше бы он уж не снимал её и не передавал той женщине - может, остался бы жив!
      Ира поинтересовалась, что это такое есть у меня в Москве, про что, все как один, гости на съезде гулиевцев говорили: 'У тебя в Москве есть всё!'. И я указал Ире на Тамару и Сашу:
      - Вот это всё, что у меня есть в Москве - любимая женщина и талантливый ученик - моя надежда! Разве этого мало?
      Но почему-то мой талантливый ученик не произвёл впечатления на Иру. А может это она на него? Назавтра Ира уехала к себе в Киев, приглашала нас к себе в гости. Хотя и жила она в общежитии, но всё-таки пригласила. Правда, на приглашения откликнулся я один, да и то останавливался не у Иры, а у моего друга Юры. Туда же переселялась на время моего приезда и Ира.
      Тамара прощала мне эти маленькие шалости с Ирой - она ей понравилась своей прямотой, отсутствием комплексов, да и молодостью. Тамара тоже понравилась Ире, по-видимому, только первыми двумя качественными, потому, что была она на четырнадцать лет старше Иры.
      Мы с Тамарой из Сухума съездили в Тбилиси к моим родственникам в гости. Я показал ей дом, где я жил в детстве, двор, где произошло столько далёких событий. Двор весь порос бурьяном, ужасный туалет был снесён. Меня поразило то, что все окна в доме были закрыты, и никто из соседей из них даже не выглянул. Немыслимая ранее ситуация! Более того, за полчаса, что мы гуляли по двору, и я рассказывал о прожитых здесь годах, никто не прошёл в дом и во двор, а также и обратно! Как повымерли все!
      Показал я Тамаре и место расстрела демонстрации, памятник Эгнатэ Ниношвили, который защитил меня от пуль своей каменной грудью. Тамара поскребла пальцем дырки на этой груди, замазанные цементом. Мы побывали везде, что представляло хоть какой-нибудь для нас интерес - на горе святого Давида, у памятника моему деду в Ортачала, в пантеонах, церквах, ботаническом саду и зоопарке. Гуляли по моей любимой улице Плеханова, переименованной теперь на какое-то грузинское название.
      Но весь Тбилиси напоминал мне мой старый дом - окна закрыты, соседей нет, 'все ушли на фронт'. Видимо это был знак к последующему упадку Грузии, и Тбилиси, в частности, наступившему после развала СССР, распрей и внутренних войн в этой стране.
      Из Тбилиси мы все уже в конце августа вернулись в Москву. Купе наше было переполнено стеклянными 'четвертями' с восьмидесятиградусной чачей. Мы тщательно скрывали от проводника эти бутыли, которых было не менее десяти. Ведь в них был практически чистый спирт, который горит как бензин. Коварство спирта в том, что он для своего горения требует почти втрое меньше кислорода, чем бензин и может сгорать даже в очень спёртых помещениях. Известны случаи, когда 'проспиртованные' люди, пытаясь закурить, сгорали изнутри. Пары спирта, смешивались даже с небольшим количеством кислорода, находившимся в лёгких, сгорали там, и человек 'выгорал' изнутри. Не балуйтесь спиртом и сигаретами одновременно! Это я, как бывший 'химик' вам говорю!
 
      Изобретательские шуточки
 
      Но отдых - отдыхом, а работа продолжалась. Конечно же, 'мы, большевики' кроме работы, любили и пошутить. Как происходили кафедральные розыгрыши и шуточки, я уже рассказывал. Но я ведь работал, ещё и в Контрольном Совете по изобретениям, и тут уже 'шутить' приходилось с изобретателями. А они и сами были нередко большими шутниками.
      У нас поменялся куратор от Контрольного Совета - теперь им стала очаровательная женщина-'дюймовочка' Галя Вронская. Кстати - классный специалист-эксперт, державший в ежовых рукавицах своих внештатников - меня и кандидата наук Забегалина. Коллегии под предводительством Вронской были долгими и невыносимыми для нас, внештатников - больших 'сачков', по правде говоря.
      Больше всех допекали нас изобретатели с Украины и Белоруссии, особенно, если среди них были евреи. Они боролись до последнего, сидели часами, выискивая малейшую зацепку, чтобы выиграть процесс. Для чего им были эти авторские свидетельства - 'филькины грамоты', ума не приложу!
      Правда, и я сам их имел до трёх сотен, в основном, чтобы 'застолбить' свой приоритет. Крупных вознаграждений за изобретения почти никто, кроме директоров и министерских работников, не получал, а премию в полсотни рублей государство платило сразу же, авансом. Худо-бедно, а я за свои триста изобретений в сумме получил-таки около пятнадцати тысяч рублей. А это тогда была стоимость кооперативной квартиры или трёх автомобилей 'Волга'.
      Пользуясь своими знаниями патентных законов, я вынудил комитет по изобретениям отыскать в хранилище (расположенном где-то за Уралом) мою отказную заявку на первый супермаховик и рассмотреть её снова. Ведь отказали-то мне по полезности, а уже лет пятнадцать весь мир пользуется супермаховиками и не жалуется. Даже всемирные симпозиумы по супермаховикам созывают, в Италии, например. Благодаря полковнику Ротенбергу (царство ему небесное - умер в Израиле), до своей эмиграции успевшему отказать мне в изобретении по полезности, авторского свидетельства на супермаховик тогда я не получил. Мол, глупость это - мотать маховики из нитей и волокон, когда их нужно лить или ковать! Вот теперь мы и увидели, что весь цивилизованный мир их мотает, а не льёт или куёт, что я и предлагал ещё в 1964 году.
      Одним словом, выудили мы эту заявку из хранилища и рассмотрели снова. Ну, и признали изобретением - получил я авторское свидетельство. А как раз прошло 20 лет со дня подачи заявки, и, стало быть, кончился срок действия патента. Таким образом, автором признали меня, приоритет - советский, а денежки, как всегда - 'тю-тю'! Но и на этом спасибо Партии родной!
      Видимо, нашим изобретателям с Украины и Белоруссии тоже были дороги советский приоритет и пятьдесят рублей премии, вот они и стояли насмерть. Мы под руководством Гали как-то провели уже три коллегии, и готовимся к последней - четвёртой. Запускаем изобретателя, достаём его 'дело' и замираем - Галя тихо подчёркивает нам карандашом местожительство изобретателя и его фамилию.
      Местожительство - город Бердичев, фамилия изобретателя - Жидец! Мы пропали - это на несколько часов! Взглянув на изобретателя, мы подтвердили наши самые худшие опасения. Вдоль стены ходил плотный невысокий человек лет сорока в помятом костюме и больших туфлях с задраными носами. Короткие штанины выдавали ядовито-зелёные носки, гармонирующие с зелёным же капроновым галстуком на резинке. Изобретатель на ходу что-то бормотал себе под нос, изредка поднимая к потолку чёрные, выпуклые, полные вековой скорби своего народа, глаза. Чёрная борода, пейсы и вьющиеся волосы шапкой довершали образ ортодоксального иудея, не хватало только фетровой шляпы или кипы.
      - Товарищ Жидец! - упавшим голосом провозгласила Галя, и колоритный изобретатель, улыбаясь, подошёл к столу и сел напротив нас. Галя начала нудным тоном зачитывать ему состав коллегии, права и обязанности заявителя:
      - О, я вас понимаю! - понимающе улыбнулся нам своими полными красными губами заявитель Жидец, и снова поднял глаза кверху. - Ви хотите рассказать нам наши права, а какие там могут быть права, когда есть только одни обязанности!