Я удивлялся его поведению, но тот доходчиво объяснил мне, что я плохо представляю себе жизнь на селе. А здесь - его хорошо кормят, ухаживают, следят за здоровьем. 'Здесь - санаторий, и я хочу подольше в нём оставаться!' - заявлял сельский 'вождь'.
Меня тут же пришли проведать Медведев, Толя Чёрный; конечно же, почти каждый день приходила Тамара. Даже Лиля как-то пришла и всю мою болезнь объяснила разводом с ней. Только и выговаривала меня за мой 'аморальный' образ жизни. А что, при ней этот образ был более моральным?
Но совсем неожиданным для меня был визит Мони. Как он прознал про мою болезнь, так и осталось неизвестным. Может быть, он позвонил на кафедру, а там ему всё сказали? Но Моня снялся с места и приехал, нашёл меня здесь. Говорит, Оля сильно плакала, хотела приехать тоже, но Моня отговорил.
- Я думал ты будешь весь перекошенный, как товарищ Громыко, с остекленевшим взглядом, инсультник, одним словом! Вот я и боялся, что Оля увидит тебя таким и с ума сойдёт. Как она тебя любит, знал бы ты, просто бредит тобой! - тихо сказал мне Моня.
- Любит меня, а трахается с тобой? - пошутил я.
- Поверь мне, что нет, - серьёзно возразил Моня, - близко не допускает меня к себе, хотя ей уже можно, - добавил он по секрету. Что-то я рассчитал с вашей женитьбой не так! - рассеянно проговорил Моня, - но встретимся в Москве, разберёмся!
- Скажи Оле, что я приеду второго января! Сбегу отсюда, но приеду! Мне на работу надо со второго, - уверил я Моню.
А потом посетители прекратились - в Курске началась эпидемия гриппа. Мои соседи обросли бородой - парикмахера не пускали, а сами они - кто не мог, кто не хотел бриться. Тогда я взял у медсестры бритву, побрился сам, а затем побрил и моих соседей, сделав из них 'испанцев' - оставил тонкую бородку и усики. Медперсонал хохотал над испанцами в палате, которую в больнице называли 'Пронеси Господи!'.
Потом я стал устраивать 'хохмочки' с градусниками. В палате у нас висел большой спиртовой термометр, всегда показывающий 21 градус. Я ослабил крепления трубочки и спустил её вниз, так что термометр стал показывать 12 градусов. И срочно вызываю главврача - холод, мол, неимоверный, дрожим все. Главврач, пожилой еврей, заходит к нам, смотрит на градусник и лицемерно говорит:
- Двенадцать градусов - вполне приличная температура!
В палату занесли пару 'козлов' и включили для отопления. Тогда я поднимаю трубочку вверх и снова зову главврача - жарко, мол! Тот смотрит на градусник и заявляет:
- Тридцать градусов - вполне приличная температура!
'Козлы' выносят, а 'испанцы' тихо хохочут.
Утром медсестра обычно заходила к нам с градусниками и чаем. Сунет по градуснику мне и моим соседям подмышку, поставит чай на тумбочку и выходит. Тут я тихо встаю с постели, достаю градусники у соседей из-под мышек, сую их на секунду в горячий чай, и снова подмышку. И тихо в свою постель.
Минут через пять медсестра вынимает градусники у больных. У меня-то температура нормальная, а, глянув на градусники моих соседей, она тут же в ужасе бежит из палаты. Через пару минут санитары выкатывают их кровати в коридор и везут в изолятор. Температура у одного - сорок один, а у другого - сорок два градуса. Это при эпидемии гриппа-то в городе!
Примерно через неделю рука у меня прошла, и я так сжимал ладонь врачу-садисту, что он начинал подпрыгивать. А на его жалобы отвечал - вы сами просили пожать вам руку! И действительно, он каждый раз протягивал мне руку и предлагал - пожмите мне ладонь больной рукой!
Мне стало скучно в больнице. Я бродил по корпусу, пил кислородные коктейли, искал спирт, безуспешно просил его у медсестёр. Наконец, нашёл его заменитель. Запершись в ванной, я открывал вентиль голубого кислородного баллона, который там всегда стоял, и дышал ледяным кислородом, вырывающимся оттуда. И получал какое-то эйфорически-полупьяное состояние, которое мне нравилось.
Наконец, терпенью моему пришёл конец, и я явился к главврачу с ультиматумом. Или меня отпускают, или я убегаю отсюда через окно в больничном халате.
- Что ж, - благоразумно рассудил главврач, - тут не психиатрическая лечебница, мы никого насильно не держим. Вашего соседа мы никак не можем выставить отсюда, а вы сами не хотите лечиться! Напишите расписку, что вы уходите на свой страх и риск, и идите с богом!
Я так и сделал. Конечно, выписку из истории болезни мне не выдали на руки. В конце там была такая фраза: 'некритично относится к своему состоянию, от анализов мочи и кала отказался'.
Перед уходом меня проконсультировал лечащий врач по фамилии Холодных.
- Чувствую, что, выйдя из больницы, вы тут же будете выпивать, медсёстры говорили мне, что вы просите у них спирт. Много водки для вас вредно. Я дам вам таблетки транквилизаторов, которые вы по одной пейте с водкой. И действие её будет сильнее, и водки понадобится меньше, и опьянение не будет сопровождаться буйством. Везде плюс!
Я поблагодарил доктора и поступал так первое время. Очень даже экономично и кайфово получается! Молодец Холодных - толковый доктор!
В больнице состоялась ещё одна моя встреча, которой я так боялся. Я узнал, что в наше же кардиологическое отделение попал с микроинфарктом наш ректор Ковалёнок.
По-свойски, как больной к больному, я зашёл к нему в его одноместную палату с телевизором. Вот она - партийная субординация - у него и палата лучше!
Мы тепло поздоровались друг с другом, и я прямо сказал ему, что хочу скоро уехать в Москву.
- Как, вы не боитесь после такой болезни уезжать в другой город и поступать на новую работу? А вдруг вас там не возьмут, узнав про болезнь? - удивлённо спросил ректор.
- А я им просто не скажу про неё! - парировал его я.
Он посмеялся и заметил мне, что предвидел мой уход.
- Раз уж вы пошли здесь 'вразнос', то я понял, что долго не задержитесь! Что делать, жизнь требует передвижений. Тем более - в Москву!
- Евгений Викентьевич, мы спланируем нагрузку кафедры на весенний семестр без моего участия, - добавил я, - нагрузка у меня так мала, что её и не заметят. А заведующим я советую назначить Юрия Александровича Медведева. Что греха таить, он фактически и исполнял эти обязанности!
Ректор согласился с этим.
- Что ж, до вашего отъезда я отсюда не выйду, - сказал ректор, - пожелаю вам счастья! И много не пейте! - добавил он уже мне на ухо.
Так мы дружески и расстались. Выйдя из больницы, я сдал дела Медведеву, рассказал ему о разговоре с ректором. Новый год я встретил вдвоём с Тамарой, а первого января вечером, взял свой неизменный портфель и уехал в Москву.
Когда поезд медленно отходил с перрона, а я всё смотрел в окно на остающуюся там Тамару, и меня от волнения повело. Но состояние было знакомым, я мобилизовался и выстоял.
- Москва, Москва, люблю тебя как сын, как русский - сильно, пламенно и нежно? - удивлённо прошептал я сам себе. - Сбылась мечта: - я хотел добавить 'идиота', но задумался, так ли это? - Конечно, идиота, а кто же кроме него мог так просто, за 'здорово живёшь', уехать из Москвы в Тбилиси, потеряв право приехать сюда обратно?
И твёрдо, решительно сказал себе: 'Да, да - сбылась мечта идиота!'
Глава 7. Добрый город
'Дважды москвич Советского Союза'
У моего дяди писателя Георгия Гулиа есть повесть 'Весна в Сакене', за которую он получил Сталинскую премию. Главный герой этой повести - абхаз по имени Смел (смелый, значит!), и живёт он в абхазском селе Сакен. А потом этот Смел переезжает в Москву и про себя называет её 'Добрый город'. И новая повесть Георгия Гулиа так и названа - 'Добрый город'.
Для самого писателя Москва оказалась действительно добрым городом, как и для другого абхаза-писателя - Фазиля Искандера. Недаром абхазы так тяготеют к России, что все просят - возьми, Россия, нас к себе! А Россия всё не берёт, да не берет. Вот и приходиться бежать сюда по одному!
Особенно нравилось мне в дядиных повестях то место, где Смел и его русская девушка гуляют поздно ночью вокруг Кремля и видят, что там светится только одно маленькое окошко. Не иначе, Сталин находится в этой комнате и работает там даже тогда, когда вся страна спокойно спит. Как нравилось мне это место в повести, как я его перечитывал, пуская при этом сентиментальную слезу! И думал - неужели я, как Смел, когда-нибудь возьму под руки красивую русскую девушку и буду ночами гулять с ней вокруг Кремля?
Что ж, теперь я, как 'дважды москвич Советского Союза' мог делать это смело и заслужено. Да, звание это далось мне немалой кровью! Надо зарабатывать гордое звание москвича, а не то, что - родился в Москве сам собой, без всякого труда, и считаешься москвичом!
Это звание можно сравнить разве только с аналогичным гордым званием 'дважды еврей Советского Союза'. Звание такое получали те евреи, которые непродуманно, или, поддавшись вражеской агитации, соблазну, уезжали из СССР в Израиль. А, намучившись там, хлебнув полную чашу горя и страданий, снова с неимоверными трудностями возвращаются обратно на родную советскую землю, и, обнимая, целуя её, произносят почти как Сципион Африканский: 'Россия, я держу тебя в своих руках!'. Что ж - и Сципион, и они оказались провидцами:
Прессу всей страны обошла тогда фотография пожилого еврея - Иуды Лазаретного, вернувшегося с исторической родины на советскую, и, лёжа на взлетно-посадочной полосе, целующего бетон родного аэропорта.
Ну, хватит о грустном! Для меня всё складывается прекрасно и радужно - любимый город, молодая жена, перспективная работа, верные друзья! Но это становится подозрительным, когда всё так хорошо:
Жёнушкины нравы
Подъезжая к Москве, я воспринимал все станции и полустанки, которые поезд пренебрежительно проходил без остановки, как свои, родные, подмосковные. Вот Текстильщики, а близ них - Кузьминки, где я месяц назад так опасно для здоровья погулял. А вот, мы проезжаем мостик через Яузу, откуда видна церковь Мартина Исповедника, где я как сутенёр, караулил хитроумную путану Ленку. От этой церкви три минуты хода до моего нынешнего дома, вот даже видна высоченная труба от котельной в уже 'нашем' доме!
Поезд подходит к Курскому вокзалу, но ни Мони, ни Оли не видно, хотя обещали, гады, встретить. 'Начинаются сюрпризы!' - подумал я, и, вздохнув, вышел из вагона.
Двенадцать минут пешком - и я у 'себя' дома. Открываю одну дверь, другую - пусто. Даже бабка - 'коммунистка' не выглянула. Сажусь на стул, жду сюрпризов. И вдруг - с топотом, громкими восклицаниями и хлопаньем дверей, в комнату врываются мои 'родственнички' - Оля и Моня. Оля кидается мне на шею, наносит множественные поцелуи, Моня тоже целует меня в щёчку: Опоздали, оказывается, к приходу поезда. Я даже не спросил, ночевал ли Моня здесь у Оли. Какое теперь это имеет значение? Я - среди своих, меня любят, чего же ещё надо?
Оля нашла, что я совсем не изменился - лицо ровное, речь нормальная, рука работает, как положено. Мы позавтракали, и я, оставив моих 'голубков' дома, пошёл устраиваться на работу.
Встретился с Хохловым, он провёл меня на кафедру. Оказывается, там работает легендарная личность - Владимир Оттович Шмидт - сын знаменитого учёного и полярника Отто Юльевича Шмидта. Как я потом узнал, Владимир Оттович родился в Кремле, дружил в детстве с Василием Сталиным; между играми забегал в квартиру к Сталиным, где встречался с Иосифом Виссарионовичем.
Заведующим кафедрой тоже был знаменитый человек - Главный Конструктор ЗИЛа профессор Кригер Анатолий Маврикиевич. Правда, в своих вояжах между Токио и Парижем он редко бывал в Москве, а уж на кафедре - тем более. Но его обязанности бодро и бесплатно исполнял известный военный конструктор - профессор Сергей Фёдорович Комисарик. Работал на кафедре и бывший ректор Завода-ВТУЗа, известный двигателист, профессор Лызо Александр Павлович, по прозвищу 'папа Лызо'. Вот куда устроил меня на работу Хохлов!
Священный трепет охватывал сперва меня, когда я заходил на кафедру. А потом привык - все мы люди! Даже бесил Владимира Оттовича своими потёртыми джинсами, бородой и волосами до плеч. Как-то он даже бегал за мной вокруг стола с тортом, как в какой-нибудь кинокомедии. И у меня на Таганке он побывал, провожая как-то подвыпившего профессора, то есть меня, домой.
Мой бывший студент Ося Юдовский поступил в аспирантуру ИМАШ, и часто бывал у нас дома. Я предпочитаю работать со своими учениками дома, они становятся настоящими членами моей семьи. Иногда даже и 'сменщиками'.
Уехав как-то уже из Москвы в Курск на выходные дни к Тамаре Фёдоровне, я оставил Осю у себя дома. В понедельник утром, приехав домой, я застал Осю с закатанными штанинами за уборкой квартиры. Посуда вся была перемыта, пол в комнате блестел. В холодильнике (который я уже успел купить, как приехал) - запас продуктов. 'Неужели Оля становится настоящей хозяйкой?' - удивился я. Но Оля с серьёзным видом лежала в постели, накрывшись одеялом до подбородка, и курила.
Оля приказала Осе выйти на кухню и попросила меня присесть, мрачно пояснив:
- Чтобы ты не упал, когда услышишь новость!
Я тут же присел, и Оля медленно, цедя каждое слово и затягиваясь дымом, покаялась мне, что переспала с Осей.
- Ты же знаешь - я долго не могу без мужика! - без комплексов призналась мне молодая жена, - а он как раз был дома. Сопротивлялся долго! - затянувшись сигаретой, добавила Оля, - Но он мне не понравился, и это произошло только раз!
Я вызвал из кухни Осю. Он понял, что мне всё известно, и, войдя в комнату, упал на колени и стал истово, как монах, креститься. Не часто увидишь еврея, крестящегося на коленях - я невольно рассмеялся.
- Простите, Нурбей Владимирович, я не виноват! - каялся Ося.
- Я понимаю, тебя изнасиловали! - съехидничал я.
- Всего один раз, - чуть ни плакал Ося, - а потом два дня мне твердили, какое я ничтожество по сравнению с вами! Но я перемыл все полы, в том числе в прихожей и на кухне, готовлю обеды, мою посуду, бегаю за сигаретами. Оля уже два дня не встаёт - я кормлю её с ложечки в постели!
- Врёшь! - перебила его до того молчащая Оля, - врёшь, я вставала! В туалет ты, что ли, за меня ходил! - искренне обиделась Оля.
- Ну и жена мне попалась! - в очередной раз изумился я, - выходит, если её кормить в постели, ничего не заставлять делать, и сексуально 'обслуживать', то она будет вставать разве только в туалет! - А если: - Нет, хватит плодить лежачих больных! - решил я и стянул с Оли одеяло. - А ну, вставай, бездельница, лентяйка, а, кроме того, и сама знаешь кто! Не то надаю сейчас подзатыльников по-кавказски!
Ворча, как маленькая росомаха, Оля поднялась и вместе с Осей приготовила завтрак. Пока я ел, она играла на гитаре и пела сочинённую ею же песню на английском языке.
- А ты говоришь, что я бездельничала! - сердито оправдывалась Оля, - я текст и музыку сочиняла!
Песня была действительно приятной на слух, не понял, правда, о чем она. О чем-то очень сложном и непонятном для простого русского человека.
После этого случая Ося бывал у нас лишь эпизодически, когда я приглашал. Работать 'по науке' мы стали в ИМАШе или у меня на кафедре.
Но Олины сюрпризы продолжались.
Однажды, придя домой после занятий еще днём, я увидел в гостях у моей жены незнакомую, совершенно юную девушку с яркой еврейской внешностью. На шее у неё висела цепочка с магендовидом - на это в те годы мало кто решался. Оля с этой 'аидиш киндер' ('еврейским ребенком') пила сухое вино. Одна пустая бутылка уже лежала на полу, другая была чуть почата.
Я быстренько присоединился к девичьей компании и стал наверстывать упущенное. Вдруг 'аидиш киндер' встает, подходит неверной походкой ко мне и шепчет, улыбаясь: 'Дядя, я тебя хочу!'
Вытаращив глаза, я взглянул на Олю. Та мрачно сидела молча и, наконец, процедила:
- Я не возражаю, я же виновата перед тобой!
- Не бойся, дядя, я - совершеннолетняя, могу паспорт показать! - так же завлекательно улыбаясь, продолжает 'аидиш киндер'.
На какую-то секунду я чуть не подался соблазну, но, решив, что так сразу не стоит делать из дома бордель, я предложил ей:
А не хочешь ли ты молодого аида, моего аспиранта? Гениальный парень! - рекламнул я Осю.
- Мы все гениальные! - парировала 'аидиш киндер', - что ж, зови!
Я выскочил на улицу, позвонил по автомату в ИМАШ. К счастью, Ося оказался на месте. Через четверть часа он прибыл к нам, причём уже с бутылкой. Я стал рядом с Осей, обнял его за плечи и гордо провозгласил:
- Цвэймэ михитунэм ('два друга' на идиш)!
'Аидиш киндер' расхохоталась.
- Ты произнёс это как негр по-китайски! Знаешь, есть грубоватая поговорка на идиш: 'Майнэ поц ун дайнэ пунэм - цвэймэ михитунэм!' ('Мой 'хвостик' и твой лоб - два друга!'). Не отсюда ли ты взял своё выражение?
Я согласился, что именно отсюда. Элик часто использовал эту поговорку, и я захотел блеснуть своим знанием идиш перед юной еврейкой. Мы сели выпивать вместе, и я подвинулся поближе к Оле. Чувствуя, что разговор у молодых не клеится, я буквально прижался к жене. 'Аидиш киндер', пошатываясь, снова подошла ко мне, и, взяв меня за руки, призналась:
- Дядя, а я всё равно хочу тебя!
- Девочка, - чуть ли ни в истерике вскричал я, - у меня молодая жена, не совращай меня, пожалуйста! Наш пророк Моше (Моисей) за это не похвалил бы!
Авторитет Моше подействовал, и 'аидиш киндер', взяв за руку виновато улыбавшегося Осю, вышла с ним за дверь.
- Оля, ты брось у меня, вернее, у себя, бардаки устраивать! - строго предупредил я жену.
- Я же не для себя - для тебя стараюсь! - самоотверженно заявила Оля, - но если не хочешь - больше не повторится. Клянусь!
- Заклялась хрюшка: - ещё раз подумал я, и, конечно же, оказался прав.
Прошло месяца два, за которые я всё пытался приучить Олю к женственности. Заставлял её красить губы, подводить глаза, ухаживать за волосами, носить женскую одежду, а не джинсы с 'гренадёрским' ботинками. Оля долго чертыхалась, спотыкаясь на каблуках, или попадая тушью в глаза, но эту пару месяцев она выглядела отлично. Тушь и тени выгодно подчёркивали её большие глаза, помада - полные, красивой формы губы, ровные белые зубы. Отросшие волосы украсила модная причёска, платье и туфли на каблуках 'вытянули' карманную фигурку вверх и придали ей девичью стройность. Особенно тяжело давалась мне борьба с курением: я доставал ей антиникотиновые жвачки и пластыри, воровал у неё из карманов сигареты и спички.
На какой-то момент мне показалось, что я заставил её стать женщиной, но всё рухнуло сразу. Оля как-то заявилась опять в прежнем виде и с сигаретой в зубах. А на мой (простите за каламбур!) немой вопрос она мрачно ответила: 'если я не нравлюсь тебе такой, можешь разводиться. Но ломать себя я больше не могу. Не вышло из тебя Пигмалиона!'.
Хорошо хоть приучил её сдавать бельё в стирку. А то раньше она просто выкидывала грязное бельё и покупала новое. Естественно, своё 'исподнее', да и её тоже, стирал я. Она считала стирку занятием, не достойным себя.
По вечерам у нас часто бывали гости. Приходили, в основном, театральные приятели Оли. Она почти в каждом театре была 'своей' и знала многих известных актёров. Как-то к нам в гости нагрянула компания молодых актёров с театра на Таганке. Не смущаясь нашей коммуналкой, они быстро расставили бутылки на столе. Оля сняла со стены гитару и принялась петь свои песни. Я был зол на шумную компанию и, подвыпив, начал щедро материться. Вдруг один из актёров, усатый и похожий на грузина, спрашивает меня:
- Тебя как зовут?
Так как я был при бороде, то ответил:
- Называй меня Хоттабыч!
- Послушай, Похабыч, ты поменьше бы матюгаться не мог? - нарочито вежливо попросил меня 'грузин'.
- Называй меня правильно - Хоттабыч! - потребовал я.
- Перестань матюгаться - буду, а пока ты и есть Похабыч! - не сдавался 'грузин'. Его поддержали и другие, в том числе Оля.
Я, ворча: 'ходют тут всякие', пошёл на уступки 'народу', и по мере сил, прекратил материться. А потом, когда актёры ушли, Оля рассказала мне, что тот 'грузин', с которым я препирался, был известным актёром Леонидом Филатовым.
- Это - большой талант, он и стихи пишет, ты о нём ещё услышишь! - пообещала мне Оля.
А вот насчёт бардака на дому, Оля свою клятву свою, конечно же, не сдержала. Однажды заявляется вечером вместе с необыкновенной подругой - великаншей двух с лишним метров ростом. Когда они вошли в дверь, я решил, что или одна - на ходулях, или другая - на корточках. Припомнился рисунок из пособия по кинологии: 'Сенбернар и тойтерьер'. Или из истории кино: 'Пат и Паташон'. Девушка была в брюках и обтянутой кофте, круглолицая синеглазая шатенка. Имя - до боли знакомое - Тамара.
- Я привела тебе самую высокую красавицу Москвы! - гордо провозгласила Оля, - рост Петра Первого - два метра два сантиметра!
Тамара-каланча, как я её сразу же прозвал про себя, поразила моё воображение - такой высокой девушки в моём 'послужном списке' не было. Я уже немного 'принял на грудь' и тут же попросил Олю пройти между ногами у Тамары. Великанша расставила ноги, совсем как Колосс Родосский, а Оля слегка пригнувшись, 'проплыла' у неё между ног, как корабли между ногами Колосса. Мы выпили, вернее, добавили, потому что все были уже 'хороши'. Вдруг Оля вызывает меня на кухню, якобы, помочь ей.
- Хочешь, Тамара останется, а я уйду на ночь к тёте? - с горящими от авантюризма глазами, спрашивает Оля. - Ты ей понравился, она останется, если я уйду, мы договорились! - быстро прошептала мне на ухо жёнушка.
- Оля, для чего ты делаешь это? Мне непонятны твои поступки! - недоумевал я.
- Я тебя люблю и хочу, чтобы тебе было хорошо! - обосновала свой поступок Оля, и, поцеловав меня, выскочила за дверь.
Я зашёл в комнату и сообщил Тамаре, что Оля ушла к тёте. Тамара засмеялась и лицо у неё зарделось. Мы выпили с ней за любовь и поцеловались. Пришлось опять вспоминать старика Ги де Мопассана.
Тамара Ивановна, что из Мамонтовки, любила говорить, что постель всех уравнивает. Я очень боялся, что не слажу с Тамарой-каланчой, как какой-нибудь мопс с московской сторожевой. Но гениальная Тамара Ивановна опять оказалась права - в постели мы с великаншей оказались действительно равны. В самые ответственные 'рабочие' моменты губы наши были математически точно друг пред другом. Оказывается, весь рост человека - в ногах. Длинные ноги - большой рост. Поэтому, если ноги убрать - в стороны, а лучше - вообще задрать вверх, то дама-великанша - прекрасная пара даже для коротышки. Великий коротышка, завсегдатай Мулен Руж - Тулуз Лотрек, говорят, тоже так считал.
Но утром, встретившись с Олей, я велел ей побожиться, что баб больше она мне приводить не будет.
- Мне с лихвой хватит тебя и Тамары, пока, по крайней мере! - честно признался я жене.
- Договорились, замётано! - быстро согласилась Оля, - баб больше не будет!
Месяца два мы прожили спокойно: гостей было не так уж много, и Оля никак не 'чудила'. Всё это время я раза два в неделю встречался с Тамарой-каланчой, или Марочкой, как я ее стал называть с подачи ее же мамы Вики. Встречались мы по вечерам у Марочки и ее мамы дома, что напротив китайского магазина 'Чай' на Мясницкой, и я проводил у них ночь. Мама Вика была красивой блондинкой моложе меня и меньше меня ростом. Нетрудно предположить, что подконец моя любовь с дочки перекинулась на ее маму, а сама Марочка нашла себе другого и стала приводить его домой по ночам. А вскоре я решил, что удобнее и естественнее встречаться со своею собственной женой, которая и возрастом и ростом значительно меньше меня, чем с довольно большим коллективом. К моему увлечению, которое я не скрывал от жены, Оля относилась не то, чтобы терпимо, а даже с интересом. Может ее заинтриговала пикантность моих с Марочкой и Викой отношений, а может, что другое. Поймешь разве баб? Даже перестала приводить для меня девушек.
И вот, однажды вечером, уже после моего полного возвращения домой, приходит она под ручку с незнакомым мужиком. Оба чего-то улыбаются. Я здороваюсь, вежливо приглашаю гостя за стол, ставлю бутылку.
- Вова, - представился мне смазливый блондин лет тридцати пяти, - доцент института иностранных языков имени: Да не всё ли равно, чьего имени? Очень, очень рад с тобой познакомиться! - и улыбается белоснежной улыбкой.
Оля тихо хихикает. Вова присел рядом со мной, взял стакан и попросил:
- Называй меня, пожалуйста, тоже на 'ты'! И давай выпьем на брудершафт за это!
Мы, скрестив руки, выпили, и Вова взасос поцеловал меня в губы. Я, вытаращив глаза, смотрю то на Олю, то на Вову, ничего не понимая. Оля почти давится от скрытого смеха. Вова нежно погладил меня по бороде и сладко прошептал:
- Какой красивый мальчик, я просто влюбился!
- Ребята, тут что-то не так, - недоумённо пробормотал я, вы что - пьяны, или дурите меня?
- Всё путём, - вдруг вступила Оля, - ты же сам просил больше тебе баб не приводить, вот я и привела красивого мужика! Чем он тебе не нравится?
- На предмет чего? - поинтересовался я, - и кто кого должен трахать, тоже поясните, пожалуйста!
- Ну, зачем же так грубо! - застеснялся Вова, - и что за слово 'трахать', разве в этом смысл отношений! А почему нельзя любить друг друга, как друзья, как родные души? Нурбеша, - ласково назвал меня Вова, - давай станем друзьями! Разве это плохо? - Вова, говоря эти слова, нежно поглаживал мне руку, преданно заглядывая в глаза.
- Нурбеша - это ново! - заметил я, - ну, давай дружить, если хочешь, только не лапай меня, жена ведь смотрит, ревновать будет! Ну, что ж, тяпнем за вечную дружбу!
И мы 'тяпнули'. Потом ещё. Водка кончилась, и Вова побежал в магазин.
Оля была возбуждена и страшно довольна. Пока Вова бегал в магазин, Оля горячо убеждала меня:
- Это нечто новое, сейчас вся творческая элита не отвергает это! Не обижай человека, он очень одинок, а трахаться совсем не обязательно!
Прибежал Вова, принёс литровку виски. Мы выпили за творческую элиту, за любовь до брака: и так далее, потом просто бормотали: 'Бум!'. Меня повело, хватаясь за всё, я поковылял к кровати и рухнул. Вова продолжил тосты с Олей:
Я проснулся часов в шесть утра - захотелось пить. Я заметил, что лежу поверх одеяла, а рядом лежит что-то непонятное, тоже одетое. Батюшки-светы, да это же мужик белобрысый! Откуда он здесь, да и где я сам?
Осмотревшись, я понял, что нахожусь в своей койке в комнате на Таганке. Где же Оля? Обернувшись, я увидел Олю, тоже одетую, на тахте, которая служила нам тайным ложем до женитьбы. Я перелез через мужика и, выпив воды, сдвинул Олю к стенке и лёг с ней. Постепенно стала приходить память, и я припомнил вчерашний вечер. Растолкав Олю, я приказал ей рассказать всё, как было.
- Ничего не было, выпили вы с Вовой, ну и завалились на койку вместе. Не бойся, вы оба заснули мгновенно, оба одетые, так что ничего и быть не могло! Вова - хохмач и хороший парень, не обижай его, как проснётся! А теперь поспим немного, голова болит! - попросила Оля.
У меня самого раскалывалась голова, и я заснул. Утром Вова заспешил на свои занятия, и Оля его проводила. Я притворился спящим. Вова поцеловал меня в щёчку, Олю тоже, и ушёл.
Занятий у меня сегодня не было, и я решил выспаться. Мы разделись и перешли на широкую постель. Оля стала приставать.
- Или ты больше не будешь спаривать меня с бабами, мужиками, животными, растениями, или я не буду подаваться на твои приставания, то бишь - на любовь! - предупредил я Олю.
Оля клятвенно обещала не спаривать меня больше ни с кем, и я подался на её приставания, то бишь - на любовь.
Тамара 'маленькая'
Вот, рассказываю я про нашу с Олей весёлую жизнь, а как же Моня? Ведь он всё это дело с моей и Олиной женитьбой затевал, как ширму для своих хитрых целей. Но Оля стала избегать встреч с Моней, и если и встречались с ним, то только в моём присутствии. Причём держала она его в 'чёрном теле'. А Моня смотрел на неё, моргал, и чуть ни плакал.
Однажды он осмелился перечить ей в чём-то. Оля вспылила и отчитала его:
- Как смеешь ты, несчастный кандидат наук, спорить с профессоршей? - И это было сказано без тени юмора.
Или как-то Моня разлил в комнате какую-то жидкость - чай там, или кофе. Оля тут же принялась отчитывать его за неряшливость. Она, дескать, день и ночь блюдёт чистоту жилья, а Моня только и 'гадит' вокруг себя. Да, да, именно так и сказала - 'гадит'!
Бедный Моня разорвал на себе белую рубашку (хорошо, что полетели только пуговицы!) и с истеричными причитаниями стал подтирать ею пол. Я отчитал Олю, заставил её пришить пуговицы 'взад' и выстирать рубашку.
Был тёплый апрель. Я вечером, в первый раз после зимы, открыл окно и стряхнул вниз пыль с карниза. И из-под окна метнулась чья-то фигура.
- Моня! - разглядел я, - Моня, что ты здесь делаешь? Но Моня стоял неподвижно у дерева посреди двора.
Я выбежал во двор и подошёл к Моне. Он стоял у дерева с отсутствующим выражением лица, а из глаз его капали слёзы.
- Моня, ты что, пьян? - спросил я. Но тот только молча покачал головой. Я затащил его в комнату. Мы с Олей тормошили его, замучили его вопросами, но Моня не отвечал. Пытался улыбнуться сквозь слёзы, но глаза всё равно оставались печальными.
- Развожусь с Капой! - наконец выдавил он из себя, - не могу больше жить с ней. Я ночами стою у вас под окном, слушаю все ваши разговоры. Я знаю, что вы живёте друг с другом как муж с женой и обманываете меня. Когда вечером вы задёргиваете штору, я становлюсь на ящик и подсматриваю за вами в щёлку. А зайти не могу - стыдно!
Я слушал моего друга, не зная, что и отвечать ему. Оля гладила его по голове и целовала в лицо, плача при этом. Индийский фильм, да и только! Оставалось разве только запеть всем вместе: 'Дуниа, а-а-а!' и заплясать босиком.
Но мы не стали этого делать, а 'врезали' водки. Русские же мы, в конце концов - и я, и Моня - карайлар, и француженка Оля! На ночь мы Моню не отпустили. Я хотел, было, лечь на узенькую тахту, наше первое ложе, по-дружбе уступив своё место Моне, но Оля запротестовала, и предложила улечься втроём на наше брачное ложе. Тогда мы с Моней оба замотали головами.
