А пока Галя, опустив взор в чашку чая, тихо извинялась, я с досадой сожалел о потерянном для нас с Тамарой утре:
Как я уже говорил, заявление наше 'спустили на тормозах'. Но мне не давало покоя то, что вся мерзость поступков Поносяна известна в институте только по слухам. Я не мог так покинуть институт, чтобы не заявить об этом громко, причём на каком-нибудь представительном собрании. Да и не только о Поносяне, но и о покрытии его руководством института, о коррупции в приёмной комиссии. А председателем её, кстати, всегда является ректор. Иначе как могли появиться у нас в студентах десятки смуглых 'баранчиков', не говорящих по-русски, при таком высоком конкурсе, когда 'отсеивались' местные тольяттинские ребята.
Но у меня не было на руках характеристики, необходимой для участия в конкурсе, и я решил эту характеристику получить. Написал прототип, так называемую 'рыбу', и, зайдя на приём к ректору, оставил её, сказав, что хочу попытать счастья в другом ВУЗе. Ректор, не глядя мне в глаза, обещал выдать мне объективную характеристику. И через несколько дней секретарь ректора, пряча глаза, выдаёт мне уже полностью подписанную характеристику, конечно же, отрицательную.
Сначала, правда, шёл текст из моей 'рыбы', о том, какие курсы я читаю, сколько у меня трудов, что я веду договорную научную работу, и так далее. А в конце двумя строками добавлено, что я неуживчив в коллективе, склонен к кляузничеству, ложным обвинениям в адрес коллег, и тому подобное. И опять возник передо мной 'русский вопрос' - что делать?
Я внимательно изучил характеристику - она напечатана с несколькими орфографическими ошибками, не говоря уж о пунктуации, на рыхлой некачественной бумаге. Я поправил эти ошибки на первом экземпляре, 'по-ленински' - фиолетовыми чернилами и перьевой ручкой. Чернила расплылись, и листок выглядел очень непрезентабельно. И тогда я на своей пишущей машинке, на специальной финской бумаге, которая могла выдержать даже стирку в стиральной машине, перепечатал слово в слово всю характеристику, но уже без ошибок.
Опять же, зайдя к ректору, я предъявил ему его экземпляр с ошибками и пятнами правок, и новый, перепечатанный слово в слово на белой качественной бумаге. Абрам Семёнович тщательно сверил мой текст с предыдущим, и, убедившись в его полной идентичности, подписал его. Дальнейшие подписи - парторга и профорга ставились под подписью ректора почти автоматически.
И вот у меня на руках текст, отпечатанный на моей машинке на финской бумаге, которую можно и водой стирать, не то, что ластиком. Я аккуратно подтёр две 'лишние' строки и на их место сочинил хвалебные, совпадавшие даже по числу букв - инициативен, принципиален, склонен к творчеству и организаторской деятельности, и тому подобное. Вставил бумагу поточнее в машинку и своим 'родным' шрифтом допечатал две сакраментальные строки.
И вот я узнаю, что на определённый день в конце июня назначено итоговое открытое партсобрание в актовом зале института, где, между прочим, должны были принимать в партию Поносяна.
- Вот сволочь! - подумал я, - а меня-то как отговаривал от вступления туда!
- Спасибо тебе, Поносян, спасибо! - повторяю я про себя сейчас, но тогда я здорово окрысился на него за такое лицемерие.
Такого случая я не мог пропустить, и утром перед партсобранием, я как обычно последнее время, забежал на Главпочтамт - посмотреть, не прибыло ли мне чего-нибудь до востребования из Курска. Ожидаю автобус на остановке, сидя на деревянной скамейке, а когда он подошёл, встаю и почему-то оборачиваюсь на место, где сидел. И на скамейке ножом крупно вырезано слово 'Курск'. 'Вот мистика!' - подумал я и решил, что сегодня уж точно будет известие из Курска. И действительно, из окошка 'до востребования' мне подают телеграмму:
'Поздравляем избранием обнимаем тчк Войтенко'
- Вот, что такое: 'Радости скупые телеграммы' - теперь я знаю это! - вспомнил я слова Добронравова из его известной песни на музыку его же жены Пахмутовой.
Всё, для избрания даже характеристики не понадобилось, теперь я независим от ТПИ. Груз с 'гибридами' уже на пути к Львову, я принят по конкурсу в КПИ. Теперь на открытом партсобрании они услышат от меня всё, что я о них думаю!
Я, загадочно улыбаясь, зашёл в актовый зал, и сидящий в президиуме 'дядя Абраша', увидев меня, сразу же помрачнел. Галантно раскланиваясь с ним и Володей, я уселся в первый ряд кресел, обычно никем не занимаемый.
Терпеливо выслушав скучный доклад Володи от итогах учебного года и роли партийной организации в наших успехах, я сосредоточился, когда речь зашла о приёме в партию Поносяна. Кратко выступил ректор, положительно охарактеризовав главного шаромыжника ТПИ, а затем спросил зал:
- Кто-нибудь хочет высказаться? Думаю, что всё ясно и так!
- Нет, не ясно! - громко сказал я, и, подойдя к президиуму, спросил в микрофон: - А беспартийному высказаться можно?
'Дядя Абраша' что-то заворчал, заворочавшись в своём кресле, но я, не отходя от микрофона, громко пояснил:
- Товарищ Леонид Ильич Брежнев в своём выступлении на (и я назвал где именно!) предупреждал нас, что приём в партию - это не формальный, а принципиальный вопрос, требующий всестороннего обсуждения!
- Пусть говорит! - тихо, но слышно для меня шепнул Абраму Володя.
И я, уже законно становясь на трибуну докладчика, начал говорить столь вожделенную для меня речь. Присутствующие сообщили мне потом, что она напомнила им речь Цицерона против Катилины, хотя откуда они могли её слышать сами?
Я начал с моего желания честно трудиться на благо ТПИ, и о провокации со стороны Поносяна, на что есть свидетели. Говорил о том, что Поносян отговаривал меня от вступления в ряды КПСС, чему тоже есть свидетели, а сам подал заявление при этом. Поносян добился неизбрания по конкурсу опытного преподавателя, бывшего завкафедрой Стукачёва, которого он использовал для опорочивания меня перед ректором - на это имеется заявление, подписанное самим Стукачёвым. Поносян, будучи ответственным секретарём приёмной комиссии, добился поступления по конкурсу, достаточно высокому, в наш институт, десятков ребят, почти не знающих русский язык. На каком языке они сдавали вступительные экзамены, и как они сдали экзамен по русскому языку? А ведь они из той же республики, откуда приехал Поносян. И последнее - Поносян говорил мне при свидетеле, что если ректор будет несговорчив, то у него имеется на него фотокомпромат, касающийся отдыха ректора в Кисловодске:
- Абрам Семёнович, - обратился я к ректору, - рассказать, чего именно касался компромат из Кисловодска?
О романе ректора многие знали, и в зале раздался смех. Ректор сидел весь красный, потупив голову. Поносян сидел в зале с цветом лица, соответствующим его фамилии. Зал слушал меня с таким вниманием, как будто я открывал им государственную тайну. А ведь почти все всё это знали:
- Я считаю, что такому человеку, как Поносян не место в Партии, да и в институте, а парторганизация должна сделать выводы и очистить институт от скверны, которая сегодня позорит, а завтра погубит наш институт! Не надо оваций! - в шутку добавил я и, раскланявшись с залом, сошёл с трибуны. Вопреки моей последней просьбе из зала раздались аплодисменты.
- Блеск! Чем не: 'Квоускве тандем, Катилина, абутере патиенциа ностра!' ('До каких же, наконец, пор, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением!') Цицирона, - как потом мне заметят об этом присутствующие
Не ожидая результатов голосования, я покинул зал. Мне с ними больше не по пути! На Запад, на Запад! - говорил я себе, имея в виду, конечно же, Курск. Потом я узнал, что Поносяна всё-таки приняли в партию, при трёх голосах против. Один из тех, кто был против, стал потом секретарём парткома вместо Володи, другой ректором, вместо Абрама Семёновича; третьей была дама, просто симпатизирующая мне.
А интереснее всего то, что министерская комиссия, которая спустя несколько лет проверяла ТПИ и, найдя там массу злоупотреблений, в результате сместила ректора. И возглавлял эту комиссию ректор Курского политехнического института!
И как после этого не поверить в торжество Справедливости, хотя бы локальной?
Глава 6. Курский соловей
Ход конём
Опять мне удается улизнуть от настигающего катка, грозящего 'раскатать' меня в лист, столь тонкий, что подсунуть его в щель под дверью не было бы проблемой. На сей раз я нашел убежище в древнем русском городе Курске, с его провинциальной тихой жизнью, красивыми курянками - 'горлинками', и по-отечески заботливым начальником - ректором. При этом, получив и карьерный рост! В Курске я заимею все условия для успешной защиты докторской диссертации, получения долгожданного ученого звания 'профессора механики'. Но, как обычно случается с людьми, имеющими 'все условия', со мной приключилась утрата сдерживающих центров, и я 'пошёл в разнос' по женской линии. Этот 'профессорский синдром' стал причиной моего развода с женой, женитьбы на юном создании, и переезда в другой город, лучше которого нет на Руси, а по мне, так и во всём мире:
Перед отпуском, который начинался в первых числах июля, я подал заявление об увольнении, в связи с избранием по конкурсу в другой институт. Мне его с удовольствием подписали, и я стал готовиться к переезду в Курск. Я обещал, как устроюсь на работу, забрать в КПИ, кроме Лили - Тамару, Романа с Галей, и, конечно же, Лиду с Сашей.
Я налегке выехал поездом в Москву, рассказал Тане и Моне о том, что я уже живу и работаю в Курске, причём с повышением. Таня была рада тому, что это вдвое ближе к Москве, чем Тольятти, а Моня заметил, что это 'ход конём' в Москву - сперва длинный ход на Запад, а потом, вдвое короче - на Север.
- Хотя умнее всего было бы этот ход на Запад сделать в три-четыре раза подлиннее, тогда и на Север не пришлось бы заворачивать! - политически рискованно заметил Моня.
Из Москвы я 'Соловьём' направился в Курск, где снова встретился с ректором и поблагодарил его за моё успешное избрание.
- Подумать только, было три претендента на одно место! - заметил мне ректор, - Совету пришлось выбирать одного из трёх. Пришлось замолвить за вас словечко, ваш козырь - это готовая докторская работа. В нашем институте только один доктор, да и то - пожилой. Это непорядок для 'Политеха' в центре России! Да и вообще в Курске докторов наук - раз, два - и обчёлся!
Зашёл вместе с ректором на кафедру, и там, по чистой случайности оказались трое преподавателей, один из которых - Юрий Александрович Медведев, исполнял обязанности завкафедрой. Юрий Александрович - интеллигентный человек, спортивного склада, лет сорока пяти, бывший декан механического факультета, куда относилась и наша кафедра. Он буквально скрасил всё моё последующее пребывание в Курске, помогая и множество раз выручая меня. Но в этот раз мы только познакомились, и он показал мне распределение нагрузки на осень. Я выбрал себе крупный, человек на двести, поток и пару групп практики. Подав заявление о выходе на работу с конца августа, я вылетел самолётом в Киев, а оттуда - во Львов.
Во Львове, оказывается, получили наш огромный ящик с 'гибридами', деталями, кое-каким инструментом и прочими полезными и нужными вещами. Но понятия не имели, зачем я это всё им выслал.
Я встретился с Атояном и всё рассказал ему, напирая на то, что заведующий кафедрой сможет больше помочь делу, чем просто доцент. В конце концов, я уговорил его перезаключить договор с ТПИ на КПИ, а 'гибрид' установить на автобус во Львове, прямо в ГСКБ. Действительно установка 'гибрида' требовала разрезания несущего лонжерона автобуса, и замены его части новой фасонной деталью. А потом переоборудованный автобус предполагалось отогнать для испытаний в Курск.
Целый месяц я приходил в ГСКБ к 8 утра, переодевался в робу и работал 'слесарем-консультантом', руководя действиями сварщиков и сборщиков. Чуть не покалечили автобус - с перерезанным лонжероном, он накренился и чуть не свалился в смотровую яму вместе с 'гибридом'. Но всё-таки устоял.
- Жаль, что не свалился, возни было бы меньше! - в сердцах проговорил один рабочий, самый ленивый и бестолковый из бригады.
- Ах ты, сволочь Бандеровская, вредитель сучий, да я тебя за такие слова по стенке размажу! - накинулся я с кулаками на перепуганного работягу. Написал на него докладную Атояну и попросил заменить на добросовестного мастера. Меня стали побаиваться. Они поняли, что хоть я и в робе, но не их брат-пролетарий, а 'из начальства'. Быть заинтересованным в результатах работы - это, видимо, не для пролетариев!
Наконец, 'гибрид' смонтировали и автобус, загруженный вторым 'гибридом' и другим содержимым был готов к поездке. 'Выпускать' его договорились по моему сигналу из Курска, когда будет ясна обстановка.
Из Львова я опять приехал в Тольятти и дождался приезда из Тбилиси Лили. Собрали мои вещички - книги, одежду, другие мелочи для общежитейской жизни в Курске. Лилю и друзей я обещал вызвать, как только договорюсь об их работе.
Тамару же вызывать отпала необходимость. Мои 'тренировки' сделали своё дело, и она в отпуске встретила 'свою судьбу' - неженатого мужика, инженера с ВАЗа, приехавшего из Киева. Они вскоре поженились и потом мы потеряли друг друга из вида.
Тамара как-то даже в конце августа зашла ко мне в гости одна, без сопровождающего, а Лиля ещё из Тбилиси не приехала. Тамара принесла с собой бутылку водки и зачем-то цветы. Мы приготовили омлет с помидорами и выпили бутылку за нашу былую любовь. Я предложил, было, Тамаре 'вспомнить' молодость, но она поцеловала меня, поблагодарила за 'помощь' в избавлении от фригидности, и попросила не нарушать её счастья и спокойствия.
- Вот, ханжи эти бабы! - подумал я, - а о моём счастье и спокойствии ты подумала, когда 'совращала' меня! Но я согласился 'не нарушать'. С одной из самых мучительных проблем - как поступить с Тамарой? - всё решилось само собой.
Мало-помалу я позабыл Тамару. Но когда, бывало, смотрю по телевизору бесконечные повторы мультсериала 'Ну, погоди!', и слышу знаменитое: 'Ну, заец, погоди!', я вздрагиваю и лихорадочно повторяю: 'Заец, Заец!' - да это же фамилия Тамары из Кемерово. Эх, какие были времена!
Теория и практика
Дисциплины кафедры, заведующим которой я стал, были мне достаточно знакомы - это теоретическая механика и теория машин и механизмов, что я, собственно и преподавал в Тольятти. Но я взялся вести только одну из них - наиболее тяжело дающуюся студентам теоретическую механику. Студенты не любят теоретическую механику из-за её сухости и скучности. Обычно лектор начинает доказывать какую-нибудь там нудную теорему Кориолиса, повернувшись лицом к доске, а студенты в это время играют в военно-морской бой.
Я же строил лекции по-другому. Доказательства теорем студент выучит и по учебнику перед экзаменами, а вот заинтересовать наукой должен его я - живой человек. И я, закрепив микрофон на воротнике (а в аудитории 'амфитеатром' было 200-250 человек), громко спрашиваю зал:
- Как вы считаете, на Луну, которая вращается вокруг Земли, действует или нет центробежная сила? Кто считает, что 'да' поднимите руки!
Почти все руки поднимают.
- Хорошо, - провоцирую, я их, - со стороны какого тела эта сила действует, не может же она давить из пустого пространства? А рядом - только Земля, выходит, со стороны Земли?
- Да-а-а! - как в детском саду отвечает огромный зал.
- Тогда как же получается, Земля отталкивает, что ли, Луну? Выходит, действует не закон всемирного тяготения, а закон всемирного отталкивания?
В зале неуверенный смех.
- Поэтому, все басни о реальных центробежных силах - просто враньё! А кто будет распространять эту дезинформацию - тащите его ко мне, разберёмся!
На перемене ко мне обязательно подходят взволнованные студенты. Их интересует практическая сторона дела.
- А как же в ГАИ нам говорят, что на автомобиль, когда он поворачивает, действует центробежная сила?
Начинаем разбираться.
- Со стороны чего может действовать на автомобиль эта центробежная сила, со стороны воздуха, что ли? С чем соприкасается автомобиль?
- С дорогой! - хором отвечают студенты.
- Тогда, если центробежная сила действует 'от центра', то она должна на повороте прогибать шины автомобиля наружу. А все ГАИшники знают, да и вы тоже, что шины на повороте прогибаются внутрь, к центру поворота. Как это понимать?
Унылое молчание.
- Нет никаких центробежных сил, это всё бабкины сказки. Но с работниками ГАИ не спорьте, соглашайтесь!
Студенты начинают верить себе больше, чем учебнику, а это уже победа.
Или про другую басню из учебника.
- Вот вы видите рисунок 'падающей' башни в Пизе, откуда Галилей, как видно из рисунка и понятно из текста, бросал шары на головы гуляющих внизу людей (Смех). Бросал шары лёгкие и тяжёлые, и сделал вывод, что и те и другие приземляются одновременно. Верите ли вы в это?
- В учебнике написано: - раздаётся нестройный хор голосов.
- Вот вы все - Галилеи, - привожу я убедительный довод, - и вы бросаете с высоты пудовую гирю и такой же по размерам комок ваты. Что приземлится быстрее?
- Гиря! - хором отвечают студенты
- Так сколько же пол-литр надо было выпить Галилею, чтобы сделать вывод о том, что гиря и вата приземляются одновременно?
- Десять! - раздаётся тот же хор.
Но тут нервно вскакивает очкастый отличник, подстриженный под полубокс, и начинает возражать:
- Так то же в воздухе, а Галилей имел в виду вакуум!
- А что мог знать Галилей о вакууме, когда его открыл только Торричелли, уже после смерти Галилея? - громовым голосом, усиленным микрофоном, заключаю я, - да и то в самом кончике своей барометрической трубки, где и шаров-то не побросаешь!
Когда ко мне попадал новый лекционный поток, а это 200-250 студентов в поточной, обычно расположенной амфитеатром аудитории, я выбирал взглядом самую красивую (с моей, конечно, точки зрения!) студентку, и читал лекции, глядя на нее, и, как бы, обращаясь к ней. Ее же, чаще всего, и спрашивал с места. Я считал, что это лучше, чем не глядеть ни на кого, или смотреть в потолок, например. А так красота студентки вдохновляла меня на живой разговор с аудиторией.
Помню, в Тольятти была как-то у меня такая 'избранная' студентка Поплавская. Длинные прямые платиново-белые волосы, светло-голубые глаза, розовые губы - ну прямо картинка с сыра 'Виола', да и только! Но не ответила она ни на один мой вопрос с места за весь семестр. Я уже решил, что красота и теоремы механики несовместимы, но снова 'жизнь оказалась богаче планов', снова Вождь оказался прав. На экзаменах Поплавская неожиданно ответила на все вопросы. - Списала! - решил я, и начал экзаменовать устно. Но и на устные вопросы она отвечала без запинки. - Мистика! - подумал я, и перешел к уравнениям Лагранжа 2-го рода, можно сказать, непостижимым для 'нормальных' студентов: Но красивая студентка ответила и на этот вопрос. Я был совершенно сбит с толку.
- Поплавская, говори, в чем дело, ты же не можешь знать всю механику на 'отлично', этого просто не может быть!
- Может! - неожиданно, глядя мне прямо в глаза, отвечает красавица. - Я это ради вас учила, ночами не спала - всё вашу механику учила, чтобы понравиться вам! - зардевшись и потупив взгляд, договорила студентка.
Тут уж пришла очередь покраснеть и мне. Смутившись на мгновенье, я проставил в ведомость и зачетку студентке 'отлично' и похвалил за усердие. Та посидела еще немного, а затем, неохотно поднявшись, ушла. Больше таких случаев в моей практике не было.
Мои студенты любили теоретическую механику, и среди них появлялись буквально 'корифеи'. В Тольятти у меня был студент Олег Федосеев, который уже на втором курсе решил неэйлеровскую задачу навивки гибкой ленты на цилиндр. Теперь он - заведующий кафедрой в том же вузе, где и учился. В Курске мой студент Иосиф Юдовский решил задачу полной передачи кинетической энергии от одного абсолютного твёрдого тела другому. Он на этой основе сделал две свои диссертации - и кандидатскую и докторскую, и открыл этот принцип со мной вместе, будучи моим студентом. С Иосифом (Осей) Юдовским мы потом стали близкими друзьями, но ещё позже - в 90-х годах он уехал в США, где стал крупным бизнесменом.
Меня, как и обещал ректор, разместили в преподавательском общежитии гостиничного типа. Блок из четырёх комнат с туалетом и душевой. Две комнаты занимала семья завкафедрой математики. Одну большую комнату - завкафедрой теоретической механики, то есть я, а одну комнату поменьше, соседнюю со мной - доцент Вячеслав Зубов с кафедры 'Строительные материалы'.
Я с соседями только вежливо здоровался и прощался - никаких попыток сближения или совместного ужина, так как в стране началась очередная борьба с бытовым пьянством.
А в октябре, прямо к моему дню рождения, прибыл из Львова автобус. Его припарковали прямо во дворе института, никакого гаража или другого запирающегося помещения в институте для этого не было.
Мне выделили комнату для лаборатории, куда мы с лаборантами перетащили 'гибрид', чтобы не оставлять его ржаветь на воздухе. А автобус начали регулярно 'обкрадывать' - то фару снимут, то подушки с кресел унесут. Воровство - неотъемлемое свойство коренных курян, да простят они меня за правду. Воруют всё, что лежит - и плохо, и хорошо. Москвич поленится возиться, а курянин не пожалеет времени и открутит. Москвич украдёт по-крупному - бульдозер, например, как у меня на испытаниях. А курянин возьмёт подушки с кресел, вывинтит шурупы, даже ветошь чистую, и то возьмёт.
Я 'пристроил' автобус в гараж автохозяйства, директором которого был наш студент-вечерник. Так в этом гараже с автобуса сняли всё, что было можно - аккумуляторы, стартёр, компрессор, я не буду больше перечислять этот горестный список. Правда, студент-директор всю эту недостачу восполнил, но сколько ушло нервов!
Испытания
Сразу пускать автобус в дорожные испытания я побоялся, и мы, опять же с помощью студентов-вечерников, приготовили эрзац-стенд для испытаний на месте. Мы приподняли ведущие задние колёса автобуса над землёй и прикрутили к ним по огромному маховику. Теперь, когда работал двигатель или 'гибрид', автобус стоял на месте, а на бешеной скорости раскручивались огромные маховики, заменявшие движущуюся массу автобуса. Когда маховики начинали, раскручиваясь, свистеть от скорости, любопытные студенты разбегались прочь. Потом уже, по требованию инженера по технике безопасности, туповатой, упрямой и 'выпившей' много моей крови, женщины северных народностей, мы закрыли эти маховики жестяным кожухом. Хорошо, что 'инженерша' по технике безопасности слыхом не слыхивала о том, что маховики могут и разрываться, иначе бы я так и не защитил свою докторскую диссертацию.
Сотрудники постоянно видели меня то лежащим под автобусом и примерзающим своим бушлатом к земле, то тащившим маховики или другие неподъёмные тяжести. По институту шла шутка: 'Если обычный учёный от своей докторской диссертации получает инфаркт, то наш Гулиа получит грыжу!'.
Прошли зима и начало весны. Стендовые испытания автобуса закончены. 'Гибрид' худо-бедно, но работает без метания 'кинжалов'. И вот, после майских праздников, 5 мая 1972 года мы вывели автобус на испытания. По дороге из общежития до института я специально купил билетную книжку на автобус, выбрал оттуда самый счастливый билет и прокомпостировал его. Сердце бешено колотилось, прокачивая целую Ниагару крови через мои сосуды, когда автобус медленно стронулся и направился на прямую и уединённую улицу Тускарную, где я наметил проводить испытания.
Автобус оборудовали закреплённым узкоплёночным киноаппаратом, который снимал дорогу, размеченную мелом по метрам. В поле зрения киноаппарата попадали также спидометр автобуса и тахометр от маховика 'гибрида'. К стойке в салоне были прикреплены колбы топливного расходомера. Управлял автобусом водитель Стасик Слепухов, а помогал ему и мне лаборант Славик Кулешов. 'Главным кинооператором' был хозяин кинокамеры доцент Игорь Аникин, преподаватель нашей кафедры.
Стасик и Славик были хорошими ребятами, но склонными к загулам и выпивке. Славик прекрасно рисовал, а Стасик был прирождённым актёром. Оба участвовали в институтской самодеятельности. Никогда не забуду их интермедию, зрителем которой мне как-то пришлось быть.
Эта пьеска была разыграна в актовом зале института, в перерыве между выступлениями вокально-инструментального ансамбля и чтецов из той же самодеятельности. В переполненном зале сидел ректор, всё начальство, преподаватели и студенты.
И вот на сцену выходит Славик, переодетый старой деревенской бабкой, и Стасик, с приклеенной бородой - якобы печник, с тележкой, гружёной кирпичами. Бабка показывает печнику - вот здесь, мол, клади печь. Печник с грохотом начинает выгружать кирпичи. А бабка передумывает и показывает уже другое место. Опять погрузка и выгрузка грохочущих кирпичей. Но дурная бабка опять меняет место. Тогда взбешённый печник, ругаясь, начинает раскидывать кирпичи по сцене: грохот, пыль, смех в зале. А печник, видимо задетый за живое смехом в зале, хватает один из кирпичей и швыряет прямо в зрителей! Крик, шараханье, чуть не истерика. А кирпич, повертевшись в воздухе, медленно планирует на чью-нибудь голову. 'Кирпич' оказывается склеенным из чертёжной бумаги и раскрашенным, как настоящий, художником Славиком!
Итак, мы на улице Тускарной, проходящей 'под-над речкой' Тускарь, что впадает неподалёку в Сейм. Деревья стеной по обе стороны улицы; на ветках уже махровые ярко-зелёные листья. Солнышко достаточно высоко, что полезно для киносъёмок.
По моему сигналу Стасик трогает автобус, разгоняет его до скорости 50 километров в час и включает тумблер торможения 'гибридом'. Автобус плавно тормозит; слышен тихий свист разгоняющегося маховика и стрекот киноаппарата. Вот уже автобус едет со скоростью пешехода. Стасик останавливает его обычным тормозом и глушит двигатель. Снова сигнал - и Стасик переключает тумблер на разгон машины 'гибридом'. Автобус с неподвижным двигателем и выжатым сцеплением разгоняется до 30 километров в час, после чего Стасик отпускает сцепление. Двигатель с ходу запускается, и автобус разгоняется до 60 километров в час. Движение накатом, сбавление скорости до 50 километров в час, и весь цикл повторяется. Затем - уже при движении в другую сторону, на той же улице, для учёта возможного уклона или ветра.
Не верится - ни 'гибрид', ни один из приборов не отказал!
Теперь делаем контрольный заезд уже только на двигателе, без 'гибрида'. Расходомер показал двойной перерасход топлива на контрольном заезде. Ура! Это - победа! Победа, зафиксированная на киноплёнке и актом, подписанным нами - участниками испытаний!
Автобус, с крупной надписью на бортах 'Испытания', гордо завернул во двор института. Я, стоя в приоткрытых дверях, рукой приветствовал встречающих нас сотрудников кафедры и студентов.
Вечером в ресторане 'Октябрьский', что близ института, я дал 'банкет' для участников испытаний. Я был уже научен горьким московским опытом 'необмытия' испытаний - или плёнка порвётся, или ещё что-нибудь! Но мы 'обмыли' испытания, и всё оказалось в порядке. Хорошо, что в жизни, нечасто, правда, но выпадают такие счастливые дни!
Гады! Начните жизнь сначала!
Можно подумать, что, будучи занятым 'под завязку', я не имел никакой личной жизни! Да, вначале так оно и было. Потом я начал постепенно 'вызывать' из Тольятти друзей. Первой приехала Лида, ей уже не терпелось попасть в родной Курск, да и место ассистента на нашей кафедре оказалось вакантным. В КПИ Лиду помнили, она была там 'своей' и устройство её на работу прошло без проблем. Мне уже было веселее. Затем приехал Саша, он устроился мастером на завод. Мы начали ходить с ним в баню, и стало ещё веселее. Примерно в течение года удалось взять на кафедру гидравлики Романа, а на кафедру математики Галю.
Но с соседом по 'блоку' - Вячеславом, я только вежливо раскланивался. Наконец, ближе к Новому Году не выдержал и пригласил его зайти ко мне. Оказывается, Вячеслав приехал в Курск из далёкого Биробиджана, это центр Еврейской АО. При этом он сам - далеко не еврей, а скорее наоборот. Он рассказал мне анекдот, как создавалась эта Еврейская АО. Кстати, АО - это не акционерное общество, а автономная область.
Так вот, созвал Сталин несколько ответственных еврейских товарищей и поручил им создать Еврейскую АО на дальнем Востоке и организовать там колхозы. Через несколько дней Сталин получает от них телеграмму: 'Колхозы организованы тчк высылайте колхозников'. Сейчас этот анекдот можно и не понять, но тогда он очень был смешным и актуальным.
После такого анекдота я напрямую спросил Вячеслава: 'Водку пьёте?' Он внимательно посмотрел на меня, вышел из комнаты и через минуту зашёл обратно, держа завёрнутую в газету бутылку. Это была бутылка японского виски 'Сантори'. Я полез в тумбочку и достал такую же бутылку - в наш гастроном завезли японский виски. Мы поскребли по сусекам и нашли полбуханки хлеба, здоровенный кусок сыра, из которого ножом уже выскребли мягкую сердцевину, и пару яблок с подгнившими боками. В пустую бутылку налили 'шампанское' - так называли мы холодную воду из-под крана для запивки виски, который оказался очень противным. Вонючий хлебный самогон - чего такой из Японии везти, такого и у нас полно!
Оказалось, что мы со Славиком, (так он стал называться после пары стаканов), вели одинаковую жизнь. Вечером, когда приходило время спать, тушили свет (так как занавесок на окнах не было), выпивали из горла бутылку портвейна, и, погрозив пальцем своему тёмному отражению в зеркале, ложились спать. Это было скучно и неинтеллигентно, и мы ещё раз убедились, что вдвоём выпивать веселее.
Славик по фамилии Зубов оказался неординарным человеком. Он был неплохим поэтом, только большинство его стихов были с матом. Да и стихи, которые он знал наизусть, тоже были подобного рода. Например, такая эпиграмма на поэтессу Веру Инбер:
- Ах, у Инбер, ах, у Инбер -
Что за шея, что за лоб!
Век смотрел бы на неё б!:
И так далее.
Затем, у Славика была непередаваемая, патологическая ненависть к советской власти.
