Это было в Коканде

      - Я все законы знаю... - хвастался курьер. - Я бы теперь мог быть сам судьей! Но решил лучше пойти по политической части. Я политик по природе. Мне так и говорят все: "Абас, ты большой политик".
      Потом он принялся доказывать, что у его правительства настроения самые мирные и что оно не хочет крови.
      - А мы, по-твоему, за кровь? - спросил его Лихолетов.
      - Тогда сдавайтесь! - нагло сказал курьер.
      Лихолетов обиделся.
      - Чудило-мученик! Разве революция сдается? - Он передразнил курьера: - "Сдавайтесь!" А потом Мустафа нам голову чик-чик...
      Курьер покраснел:
      - Зачем? У нас тоже есть совет. Не позволит!
      Курьер говорил о Краевом совете воинов-мусульман и дехкан, созданном Мустафой специально, чтобы обмануть трудовое мусульманское население и отвлечь его от влияния большевиков. Лихолетов захохотал.
      - Нехорошо смеешься! - закричал курьер.
      Лихолетов рассердился и тоже закричал на него:
      - Нехотя смеюсь! Плакать надо, когда голову людям морочат. "Совет"... Воробья, брат, за орла не выдашь! Ваш совет - буржуйская шарманка. А наш Совет - действительно Совет трудящихся.
      Муратов дергал Сашку за рукав:
      - Тише ты, ведь мы же дипломаты! Саша!
      Курьер разозлился окончательно и отвернулся, чтобы не глядеть на Сашку. Ударяясь подбородком в собственные колени, он сидел на маленькой, низкой скамеечке экипажа, за козлами кучера, и старался сохранить гордый и торжественный вид. Из ворот показывались любопытные. Они подобострастно кланялись ему, курьер отвечал им небрежным кивком. Он надувался и расставлял локти.
      Муратов, заметив это, предупредительно подобрал свои толстые ноги в красных чикчирах.
      - Пожалуйста, располагайтесь, не стесняйтесь! - любезно сказал он курьеру.
      Лихолетов не мог удержаться от насмешки. Он похлопал Муратова по ляжке и сказал:
      - Говядину везем!
      Коляска проезжала мимо мастерских с распахнутыми дверьми. Вдали шумел базар. Звенели бубенцами верблюды. Медник на первобытном станке вытачивал самоварный кран. У оружейных лавок толпились люди. Слышался стук молотков из-под сводов темной кузницы. Горны вздыхали на улицах. Обливаясь потом, несмотря на свежую погоду, босоногие мальчишки раздували мехи. Старики сидели у стенки мечети. Их туфли стояли тут же около ковриков и будто грелись на солнце. Двери мечети были раскрыты, и туда вошел почтенный круглый старик, окруженный несколькими людьми. На нем была чалма из легкого индийского шелка. Он остановился у входа в мечеть; обернувшись, он увидал проезжавший экипаж.
      - Мулла-Баба! Жив толстый черт! - вскрикнул Сашка.
      В эту минуту взгляды всех бывших на площади обратились к ним. В переулке столпились арбы на высоких колесах и преградили экипажу путь. Парикмахер, под навесом около тюбетеечной лавки только что бривший голову ростовщику-персу, тоже замер от удивления с бритвой в руке.
      - Сейчас нападут на нас! - шепнул встревоженный Муратов.
      - Плевать! - сказал Сашка, ощупывая в кармане шинели гранату.
      Кучер крикнул в сторону арб. Кишлачники загалдели в ответ ему. Заскрипели колеса. Одна из арб наехала на перекрестке на нищую старуху. Старуха, упав, завыла. Двое людей приблизились к экипажу. Один из них, киргиз с разрубленной губой, выпятив живот и пошаривая пальцами за поясом, что-то быстро спросил своего спутника. Тот ему ответил глазами и движением головы. Сашка понял, что они переговариваются. Киргиз глядел с нескрываемой злобой, чуть двигались его пухлые, озябшие губы. Он сморщился от отвращения и плюнул вслед экипажу.
      Рядом с киргизом стоял человек невысокого роста, не жирный, но и не худощавый, широкоплечий, одетый по-европейски, в сапогах с голенищами и с высокими каблуками; сверху на плечи у него был накинут зимний халат, а голова обернута простой, дешевой чалмой. Нищая бросилась к его ногам. Он дернулся от неожиданности, и кому-то из рядом стоящих упала на плечо распустившаяся чалма этого человека.
      Сашка, Лихолетов увидал голый желтый затылок, помятый, точно старый котелок, потертую тюбетейку, раскосые острые глаза, курносое лицо, сизые скулы, круглые, будто вырезанные ножом, ноздри и короткую бороденку. Незнакомец был похож на хищное животное: настолько его взгляд был дик и горяч и в то же время осторожен. Трудно было предугадать, что сейчас скажет этот рот, что сделают эти руки.
      Кровь бросилась этому человеку в лицо, загорелись глаза, затылок стал медно-красным. На площади было тихо. Все услыхали, что неизвестный, принимая из рук услужливого соседа свою чалму, сказал с оттенком сожаления:
      - Це-це-це...
      Дорога освободилась. Экипаж тронулся. Сашка растерялся. О чем жалел неизвестный? О том ли, что распустилась его чалма? Или о том, что экипаж большевиков благополучно выбрался с площади? Муратов сидел мокрый, точно обложенный компрессами.
      С площади раздался рев труб восточного оркестра. Сашка спросил курьера:
      - Кто это? Вон тот, у кого распустилась чалма?
      Курьер таинственно усмехнулся.
      - Хамдам! - ответил он и опустил глаза.
      17
      Экипаж подъехал к европейскому дому, принадлежавшему кокандскому отделению "Треугольника". Там находился Мамедов.
      На стенах кабинета висели большие фотографии в рамах, изображавшие заводы резиновой промышленности общества "Треугольник" в Петербурге.
      Мамедов слушал делегатов очень внимательно. Он делал вид, что поражен ночным происшествием.
      - Без моего ведома творятся такие дела! - Мустафа медленно развел руками. - Я хочу договориться миром с советской властью.
      - Чего же лучше! - весело ответил хитрый Сашка. - Расследование пойдет своим чередом, а переговоры - своим.
      - Это так, - небрежно сказал Мамедов. - Но, к сожалению, мы вести переговоры не можем. Вы убили нашего парламентера Мулла-Бабу.
      - Кого? Мулла-Бабу?
      - Я получил акт о его расстреле. Это противоречит всем международным правилам.
      - Виноват! - сказал Сашка и, сняв папаху, притворился изумленным. Какой акт?
      - О расстреле.
      - Этого не может быть! - храбро соврал Сашка. - Мы ничего не писали. Ваш Мулла был у нас действительно... Ночью... Это было. А сейчас мы видели его на паперти... У главной мечети. Такой же краснорожий, как вчера.
      - Позвольте, позвольте...
      - Да чего позвольте? Вы справьтесь! Он при всем народе вошел в мечеть.
      Мустафа пожал плечами, вызвал адъютанта, заговорил с ним по-татарски. Адъютант, красивый и стройный офицер, затянутый в белую черкеску, тоже пожимал плечами и горячился, доказывая, что в телефонограмме ясно сказано, что Мулла-Баба расстрелян. Но Мустафа требовал, чтобы ему немедленно принесли точную справку.
      Пять минут прошло в полном молчании. Муратов сидел в кресле, ничего не понимая, так как ночные события ему не были известны. Наконец появился адъютант и с растерянным видом сообщил: "Совершенно верно, Мулла-Баба жив".
      Сашка расхохотался:
      - Ну вот, господин министр! Надо прежде смотреть в святцы, а потом уж бухать в колокол.
      Мустафу так сразило неожиданное известие, что он не обратил внимания на грубость Сашки. Пожелтев от злости, он стоял и смотрел в потолок, на люстру, точно прислушиваясь к тому, что происходит на втором этаже. Там его товарищам все было известно. А он всегда и все узнает последним, он удивлялся, как дурак... Очевидно, за его спиной эти господа обделывают что-то свое? Что им надо, этим свиньям? Из-за них, только из-за них, все пойдет прахом. Каждый, как на бирже, работает сам за себя, крутит и вертится. Очевидно, они еще намеревались сыграть на этой бумажке, но не успели договориться с Мулла-Бабой, и тот вылез на люди...
      "Возможно, что Мулла-Баба плюнул на нас. Он уж давно обвиняет нас в нерешительности. Возможно, что он хочет теперь действовать самостоятельно, а эти идиоты не потрудились переговорить со мной. Столько событий за какие-нибудь полчаса! - подумал Мамедов. - Но кто же тогда сфабриковал эту бумажку? Чанышев? Сам черт ногу сломит в этой каше".
      Мамедов сделал любезное лицо и переменил тему разговора.
      - Я сам люблю русских, - сказал Мустафа. - Я также за широкую свободу и против монархизма. Но так проводить социальную реформу, господа, как проводите вы, все-таки трудно в этих условиях. Ваше население культурнее нашего. Что годится для вас, не годится для нас.
      - Что вы хотите? - перебил его Муратов. Он боялся, как бы Сашка не оборвал Мамедова. - Мы запишем, Запиши, Саша, ихние требования!
      Он кивнул Лихолетову. Сашка развалился в мягком кожаном английском кресле. Вынув из штанов огрызок карандаша, он важно записал под диктовку министра:
      "Туркестан должен быть автономным, власть в Туркестане должна быть передана в руки временного правительства, то есть правительства Кокандской автономии. Частная собственность на землю, орудия и средства производства остается неприкосновенной. Судопроизводство должно вестись по шариату**. Женщины должны оставаться закрытыми".
      Муратов воспринял всю эту программу как нечто естественное. Ни одним жестом, ни одним движением глаз не выдал себя. Да вряд ли он и задумывался над тем, что говорил Мамедов. Только два первых пункта как будто поразили его. Взяв из рук Сашки бумагу, он указал на эти пункты Мустафе.
      - Этого хотим не мы, а население, - сказал Мамедов, пожав плечами.
      - Ах, население! - Муратов улыбнулся.
      Скрипнула дверь. Из коридора в кабинет вошел другой член правительства, хлопковый фабрикант Давыдов, и резко спросил Мамедова:
      - Кончили?
      Мамедов, сморщившись, объяснил ему. Давыдов махнул рукой:
      - Бросьте! Какие требования? Какой мир? Что это за люди?
      Муратов предъявил мандат от имени железнодорожников. Давыдов, едва взглянув на бумажку, скомкал ее:
      - Со стрелочниками я не разговариваю. Мириться не будем. Ясно?
      Муратов не ожидал такого натиска.
      - Фактически, значит, - ответил он Давыдову, несколько оробев, хотите гражданскую войну? Ведь и ваши бедняки не за вас!
      - Об этом не беспокойтесь, господин бедняк! - отчеканил Давыдов.
      Сашку будто сдуло с кресла. Он подпрыгнул и очутился около Давыдова.
      - Благодари бога, Змей Горыныч, что я нынче дипломат! - сказал он.
      Он хотел плюнуть на ковер, прямо под ноги Давыдову, но воздержался и проглотил слюну. Это вышло смешно, но никто этого не заметил, никто не рассмеялся. Напялив папаху на лоб, Сашка молча, насупившись, вышел из кабинета. Муратов вежливо раскланялся с обоими министрами и на пороге кабинета даже махнул им рукой.
      Делегаты вернулись в крепость ни с чем. Там был уже организован ревком. Ревкомовцы послали по железнодорожному пути разведчиков, чтобы они откуда-нибудь из окрестностей, километров за сорок от Коканда, где сохранилась еще телеграфная связь, дали телеграмму в Ташкент о помощи. Разведчикам было поручено сообщить, что советский Коканд в опасности.
      18
      Наступил холодный вечер. Узкие переулки Старого города опустели. Даже там, где горели тусклые огни керосиновых ламп или пылал очаг, свет все равно не проникал наружу. Каждый дом был маленькой крепостью, с окнами во двор. Высокие, выше человеческого роста, глиняные дувалы окружали дома.
      Внутри чайханы, сквозь большие, давно не мытые стеклянные окна, в синем тумане видны были люди, сидевшие на деревянных нарах, покрытых пыльными и рваными паласами. Над дверью висел масляный фонарь.
      Юсуп толкнул дверь. Его обдало теплом и запахом только что испеченных лепешек. Юноша осторожно осмотрелся и занял место поближе к выходу. У очага, под ржавой трубой, протянутой сквозь крышу, сверкал огромный медный тульский самовар. Здесь же на подносе, рядом с двумя фарфоровыми чайниками, лежали грудой пестрые, расписанные цветочками пиалы. Юсуп показал один палец. Самоварчи подал ему пиалу.
      В углублении глиняного пола под очагом тлели уголья. Народ сидел кучками. У окна двое сражались в кости. Оборванный человек, тот самый, что появился сегодня утром в конторе на станции Коканд, грел над угольями руки.
      Юсуп, выпив одну пиалу, попросил вторую. Оборванец посмотрел на него. Юсуп молча пригласил его сесть рядом с собой и попросил самоварчи подать чай гостю.
      - Ты богат? - удивился старик.
      - Нет. Разве богатый сидел бы здесь?
      - Да, сегодня хорошо иметь дом! Перестали стрелять. Сегодня очень тихо. Ты где живешь?
      - У меня нет дома, - сказал Юсуп.
      - Будешь спать здесь?
      - Да. Много блох! - Юсуп брезгливо дернул плечами.
      Старик рассмеялся:
      - Ты, верно, не привык к блохам? Да уж не в первый ли раз ты ночуешь в чайхане?
      Юсуп покраснел. Он действительно впервые попал на ночь в чайхану. Несколько лет тому назад мать продала его Мамедову. Мустафа привез его из Бухары. Мальчик спал с лошадьми в конюшне. Кража (так он расценивал утренний поступок Дениса Макаровича) показалась ему смелым и ловким делом. Затем любопытство задержало его у станции. А дальше все вышло само собой. Аввакумов оставил лошадь в крепости. Юсуп не сопротивлялся. Вернуться домой без лошади и экипажа, быть брошенным в яму, с цепью на ноге... Зачем же? Он стал служить Аввакумову. Его послали на разведку в Старый город. Дали немного денег. Они были спрятаны у него в складке пояса.
      Юсуп оглядел чайхану, поджал ноги и произнес тихо, сквозь зубы.
      - Я тебе не отвечу, потому что молчание - украшение мюридов**.
      Все в чайхане захохотали. В особенности смеялся один из гостей, молодой парень, красивый как девушка, Все его называли Сапаром. Он подошел к Юсупу и, щелкнув его пальцем по лбу, спросил:
      - Кто тебя выучил этому?
      - Люди.
      - Люди? Слышишь, Абдулла? Люди. - Парень подмигнул своему партнеру по игре и потом опять обернулся к Юсупу: - Значит, ты мюрид?
      - Нет, я еще не мюрид, - ответил Юсуп игроку.
      Старик Артыкматов, хлопнув себя по бедрам, обратился ко всем сидевшим:
      - Ну, поздравляю вас, мусульмане, еще с одним мюридом! Может быть, ты будешь ишаном?** И объявишь джихад?**
      Юсуп понял, что над ним начинают насмехаться. Но он решил не давать себя в обиду. Он приготовил кулаки.
      - Я не буду ишаном! - сказал он.
      - Почему? Ума не хватает? Ты безбожник? Да уж не джадид** ли он? загалдели со всех сторон гости.
      Вся чайхана прицепилась к нему. Эти бездельники затем только и собирались тут, чтобы затеять от скуки какое-нибудь развлечение. Юсуп встрепенулся, задрожали над глазами темные длинные ресницы.
      - Теперь нет ишанов, - сказал он и еще крепче стиснул зубы.
      - Нет ишанов? Слыхал, Абдулла?
      - Ишаны всегда будут, - уверенно сказал второй игрок.
      - Нет! - твердо ответил ему Юсуп. Он сказал так только из упрямства, из желания противоречить. Ему не понравились эти люди, и поэтому он спорил как ребенок.
      Абдулла сжал маленькую кость в огромном, как воронье гнездо, кулаке. Подбросив кость и поймав ее в воздухе, толстый Абдулла лениво почесал острым углом кубика свою курчавую жирную грудь и подозрительно взглянул на Юсупа.
      - Ты хочешь сказать, что в наше время нет достойных людей? насмешливо спросил он юношу. - Тогда чьим ты будешь мюридом?
      На это Юсуп мог бы ответить. Но он подумал: "Незачем связываться с этой сволочью! Мое дело - ждать, что скажут другие". Он закрыл рот ладонью, положил голову на валик и сделал вид, что дремлет. В чайхане опять наступила тишина, нарушаемая только стуком костей. Наконец Абдулла с приятелем ушли из чайханы. Сразу же после их ухода по чайхане пополз шепот:
      - Это сын Хамдама... Он...
      Посетители начали рассказывать друг другу историю Абдуллы. Каждый что-нибудь знал о нем. Один говорил, что Абдулла был зачат женщиной, имя которой сейчас все позабыли. "Нет, не позабыли... - уверял другой. - Три года тому назад она умерла в Андижане. Это была первая жена Хамдама, Фатьма". - "Толстуха? Вдова? Я помню ее, - добавил его сосед. - Отец женил его насильно. Из-за денег!" - "Ну да! Это случилось незадолго до андижанского восстания!" - "Сын в мать", - "Тоже лавочник!" - "Хамдам держит его, как пса, - на цепи". Так переговаривались гости и смеялись над Абдуллой.
      Фитиль в лампе спустился, самоварчи экономил керосин. Завыл ветер, и снова от притока воздуха загудел самовар. Кряхтя, поднялись со своих мест вооруженные джигиты из милиции Иргаша.
      Когда они скрылись, Артыкматов открыл один глаз. Самоварчи заметил это.
      - Видал молодцов? - сказал он гостю. - Целую неделю шляются. С утра пьют, едят бесплатно. До полночи! И все затем, чтобы слушать, о чем говорит народ. А о чем может говорить народ? Народ говорит о мануфактуре, о хлебе. Все это не стало дешевле, хотя бы в правительстве было десять Мамедовых. Это не наша власть, это татары да евреи. Ну, что ты молчишь?
      - Я пришел слушать, а не говорить.
      - Так ты тоже шпион? - Самоварчи испугался.
      - Я нищий, - ответил Артыкматов и закрыл глаза.
      Самоварчи плюнул; потом, дунув в стекло лампы, затушил ее; потом запер дверь на засов и улегся возле затухающих углей. Все уснули.
      Мимо проехал конный отряд в халатах, с кинжалами и револьверами. Лошади тащились в липкой и глубокой грязи. Впереди отряда у двоих джигитов болтались на высоких палках фонари. Между ними на сильном, сухом текинце ехал Хамдам, втянув голову в плечи и почти опустив поводья. Лошадь сама нащупывала дорогу. Она осторожно опускала тонкую ногу в грязь по самую бабку и потом бережно вытаскивала ее обратно. Отряд двигался к юго-западу, в сторону ферганских песков.
      19
      - Он мне сказал: "Народ не верит этому правительству". И еще сказал: "Оно не удержится, оно чужое, нет узбека, все татары и евреи".
      - Вот как! - Аввакумов усмехнулся. - Что еще?
      - Все.
      - Кто сказал про правительство?
      - Самоварчи.
      - Ну, а ты как думаешь? Не удержится?
      - Нет.
      - Почему?
      - Богатый - бедный... Бедный - рабочий... О... - Юсуп печально вздохнул.
      - Нет, ты посмотри! Вот бой-парень! Вот это агитатор! - сказал весело Аввакумов, обернувшись к Лихолетову.
      Он сидел вместе с ним на деревянной лавочке около казармы.
      Крепость только что образовала отряд в пятьдесят человек. Пришли железнодорожники со своим оружием. Настроение поднялось, и ревком решил направить людей в Старый город для разъяснения событий. Муратов, говоривший по-узбекски, отправлялся на хлопкозавод. Сашка Лихолетов просился на шелкомотальную фабрику.
      - Там ведь женщины, - говорил он. - А женщин я всегда сумею убедить!
      От этого, к великому огорчению Сашки, пока отказались.
      - Я могу много говорить. Я по-русски говорю мало, а по-узбекски очень много. Очень много! Отправь меня в Старый город! - сказал Юсуп Аввакумову.
      - Кашу ел? - спросил его Аввакумов.
      - Ел, - ответил Юсуп, хотя и не понял, зачем его спрашивает об этом начальник. На всякий случай, в знак благодарности, он похлопал себя по животу.
      - А если тебя старый хозяин увидит, тогда что? - Аввакумов лукаво подмигнул красногвардейцам.
      Мальчик побледнел и прошептал:
      - Он не увидит.
      - А Мулла тебя поймает? - прибавил ехидно Сашка. - Он тебе уши-то намнет. Агитатор!
      - Нет, - ответил Юсуп, и на щеках, точно ржавчина, выступили два пятна. - Не поймает! Не боюсь!
      - Бояться нечего, а осторожность тоже никогда не мешает, - сказал Денис Макарович, ласково обнимая юношу. - Осторожненького бог донесет, а смеленький сам наскочит. Тебе сколько годов? - спросил он Юсупа.
      - Пятнадцать.
      - Врет он! - захохотал Парамонов. - Меньше ему!
      - Нет... пятнадцать! - с негодованием крикнул Юсуп и опять покраснел. - Я никогда не вру. - Юсуп презрительно взглянул на вестового.
      - А ты еще здесь? - удивленно сказал Денис Макарович, увидав Парамонова. - Еще не под замком сидишь?
      Парамонов надулся и отошел в сторону, пробормотав:
      - Сажать меня не за что!
      Через полчаса его все-таки посадили. Аввакумов был неумолим. История с Мулла-Бабой очень не понравилась ему. Он подозревал солдата в том, что тот за взятку отпустил Мулла-Бабу.
      Подозрения оправдались. После обыска у Парамонова нашли золотой перстень. Сашка Лихолетов подтвердил, что этот перстень он видел на пальце у Мулла-Бабы. И хотя Аввакумов теперь был рад, что благодаря случайности противники большевиков не получили в руки такой выгодный козырь, как расстрел Мулла-Бабы, но все же это, по его мнению, не должно было избавить солдата от наказания.
      - Солдат не подчинился. Факт! Совершил предательство. Факт! Гнать его из рядов! - сказал Денис Макарович, отдавая приказ об аресте Парамонова.
      20
      Вышел взвод во главе с караульным начальником для смены часовых. Опасность подтянула людей. Они с преувеличенной внимательностью относились к каждому своему движению и не возражая подчинялись команде. Пулеметы ремонтировались. А когда Артыкматов привел из городской больницы сестру Вареньку Орлову, все сразу поняли, что наступают серьезные минуты. Варенька держала в руках маленький чемодан. За ней стоял Артыкматов с медицинским ящиком на плече.
      - Вы сами... по охоте? - спросил ее Аввакумов.
      - По охоте, - ответила Варенька, пугаясь его черных, жестких, провалившихся глаз. - Меня он привел! - Она показала на узбека. - Сказал, что ночью будет резня и, может быть, понадобится медицинская помощь.
      Очевидно, на лице Аввакумова промелькнула гримаса недоверия, потому что Варенька обиделась и сухо заметила:
      - Вы не знаете, а я-то знаю! Я живу в Старом городе. Да и Артыкматов знает! Вы не смотрите на него, что он такой грязный, он очень умный! Это наш рабочий.
      - Рабочий? - удивился Аввакумов.
      - Да. Рабочий при больнице. У него семья большая, человек восемь.
      - Так! - Аввакумов вздохнул. - Ладно, оставайтесь! Вы из России?
      - Нет, я здешняя. Родители были из России. Мой отец служил на дороге конторщиком, на Товарной-Коканд. В прошлом году умер.
      - Так, так! - Аввакумов покачал головой.
      Варенька обернулась к Артыкматову и попросила его отнести ящик в амбулаторию.
      Аввакумов, разглядывая эту тонкую и скромную девушку в голубой узкой жакетке, в летней юбке, в маленьких ярко начищенных полуботинках, в черных сквозных чулках, в белой подкрахмаленной косынке, подумал: "Чересчур нежна!" Ее руки, пальцы, ноги, мягкие завитки волос, выбившиеся из-под косынки, ее большие прозрачные глаза, кожа на ее лице - все поражало Аввакумова чистотой. Все в ней было как будто с особенной тщательностью промыто, и одежда казалась так вычищенной, что ни одной пылинки не задержалось даже на платье. Отвернувшись от нее, трудно было сказать, какие у нее глаза, кожа, волосы.
      Это не понравилось Аввакумову, он про себя обозвал ее чистюлькой. Но некогда было разбираться - кто она, зачем пришла, что у нее в мыслях. Ладно! "Предлагает голову и руки - берем, - решил Аввакумов. - А там видно будет".
      Денис Макарович направил ее в комендантскую и показал ей дорогу.
      - Да я знаю, - улыбнулась Варя. - Там, где комендант Зайченко? Мне ведь туда? - спросила она.
      - Туда. Но коменданта Зайченко там сейчас нет, - ответил Аввакумов и подозрительно заметил: - Он вам родственник?
      - Нет. Знакомый.
      Варя вытянулась, точно кто-то вздернул ее. Не побледнела, не смутилась, только шире раскрыла глаза и спросила очень твердо и даже с настойчивостью, мало ей свойственной:
      - А что с ним?
      - Он арестован.
      - За что?
      - За переговоры с неприятелем.
      - За переговоры с неприятелем?
      - За измену! - весело сказал Лихолетов и расхохотался. Он не сводил глаз с девушки.
      - За измену? - испуганно спросила Варя.
      - Там выяснится, - нехотя проговорил Аввакумов.
      - Этого не может быть! - прошептала Варя и опустила голову. Простояв молча минуту или две, помахивая своим маленьким ручным чемоданчиком, она вздохнула про себя, точно раздумывая, что же ей делать. Потом нерешительно спросила: - Мне идти в комендантскую?
      - Да, - коротко сказал Аввакумов и посмотрел ей вслед.
      Она шла осторожно, чуть ли не на цыпочках, стараясь не испачкаться. Увидав воду, она остановилась, приподняла подол. Из-под широкой высоко поднятой юбки были видны ее стройные ноги, тонкие лодыжки. Она прыгнула, чтобы не обходить лужу.
      - Вот черт! - восхищенно усмехнулся Сашка и подкрутил усы.
      Денис Макарович сам не мог понять поведения Зайченко. Что это? Испуг перед солдатами? Или действительно Зайченко намеревался заключить какую-то тайную сделку и растерялся от неожиданности? Или во всем этом деле кроется самая настоящая провокация? Во всяком случае, пока он выяснил только одно - что солдат крепостной роты Парамонов, вестовой коменданта, действовал на свой страх и риск и никак не был связан с начальником. Собственно, прямых улик против Зайченко у Аввакумова не было. Его объяснения были вполне правдоподобны. Самостоятельный приход Мулла-Бабы подтверждал и Лихолетов. Но в деле чувствовался какой-то странный, неуловимый и неприятный привкус. Вот почему Денис Макарович решил временно также изолировать Зайченко, а разбор дела отложил до более подходящего момента.
      21
      В три часа ночи один из членов ревкома, отправленный в разведку, сообщил Аввакумову: "Дали путь. Едет Погонин".
      Путь от Ташкента был еще свободен. Хитрый Хамдам, взявший себе по поручению Иргаша участок около Беш-Арыка, не повторил маневра, предпринятого Иргашом. Было ли в этом поступке что-то сознательное? Вряд ли. Во всяком случае, уверенность Чанышева, что Коканд отрезан не только со стороны Андижана и Скобелева, но также и от Ташкента, не оправдалась.
      Хамдам со своим отрядом стоял в Беш-Арыке.
      Ясно одно - Хамдам говорил и с Чанышевым и с Иргашом, обоим обещал деятельную помощь и в то же время не забывал, что, помимо кокандских большевиков, есть еще и другие большевики в Туркестане; с этим обстоятельством он решил, хотя бы на время, посчитаться.
      Его конные пикеты протянулись по линии железной дороги, и в любую минуту он мог взорвать полотно. Он пока не спешил.
      Хамдам видел, что бандит и каторжник Иргаш в руках улемы - только орудие. Быть помощником Иргаша ему мешала гордость. Быть вторым Иргашом не позволял ум. Хамдам считал своих соплеменников слепцами, живущими на ощупь, чувствующими только на расстоянии не дальше руки.
      Он сидел в Беш-Арыке как владетельный бек, принимая у себя своих агентов. Его джигиты наслаждались бездельем. Шли пиры, каждодневно резались бараны, дом Хамдама был открыт для всех. А другой дом, где жили жены и семья, находился в Андархане. Хамдам уезжал туда отдыхать от политики и войны.
      Хамдам лежал на софе, покрытой ковром. За его спиной висело желтое полотно во всю стену, расшитое шестью красными солнцами.
      Ташкари, мужская половина, была застелена коврами, и несколько стариков сидели у ног Хамдама, подобно мюридам в присутствии ишана, хотя Хамдам и не был ишаном. Старики говорили о священной войне. Они вспоминали давние годы, когда еще был силен белый царь. Они вспоминали андижанское восстание, внезапно вспыхнувшее ночью 18 мая 1898 года. Отряды мирзы Хамдама, отца Хамдама, напали на русский гарнизон. Зеленое знамя поднял тогда ишан Мухамед-Али. Разбитые царскими солдатами, повстанцы бежали в горы вместе с ишаном. Ишан был пойман у селения Чарвак; их взяли позже в Кугартской волости.
      Старики, подзадоривая друг друга, рассказывали о виселицах в андижанской крепости, о страшном деле, когда пошли под суд пятьсот человек и четыреста из них были приговорены к смерти. Двадцать повесили, остальных помиловали, но всех присудили к отправке в Сибирь, на каторгу.
      Дело разгорелось вот из-за чего: движение Дукчи Ишана (или, как его называли, Мухамед-Али) было похоже отчасти на иные религиозно-национальные движения иных восточных окраин России еще в середине XIX века. Дукчи Ишан был также суфитский духовник, глава мусульманской церкви. Вожди-суфиты, как хозяева ислама, могли влиять и на кокандских ханов. Но когда после колонизации царской Россией Средней Азии кокандские ханы перестали существовать, отпало само собой и влияние суфитских главарей. Отсюда и началась их борьба. В эту борьбу естественно был втянут и простой народ, ибо страдания его, вызванные царской колонизаторской политикой, были невыносимы, низводили народ до положения парии... Одновременно с этим некоторые предполагали, что Дукчи Ишан не обошелся и без какого-то постороннего влияния зарубежных суфитских шейхов, а возможно, и агентуры западных держав, которые соперничали с белым царем из-за колониальных зон на Востоке. Словом, каждый здесь мог преследовать свою цель... Старая арабская пословица недаром говорит, что "не из любви к богу кошка давит мышей".
      Началось восстание в мае, когда кончился сев. Но расчет на освободившихся от работы крестьян все-таки не оправдал себя. Дукчи Ишан напал на царский гарнизон в городе Андижане. Пошла резня. Далее сторонники Ишана намеревались захватить Ош, Маргелан и другие населенные пункты. Но все провалилось, очевидно потому, что времена мюридов уже прошли, что крестьянство не пошло за ними широкой волной, что простые люди, быть может даже инстинктом, угадывали, что сейчас дело уже не только в кяфирах** и что, если даже все русское население будет поголовно перерезано, вряд ли станет лучше, когда снова придет ханская власть, все покатится назад, в глушь и темь средневековья, к полной нищете и к совершенному бесправию, как в Бухаре. Это была уже не середина XIX века, а канун XX, словом другая историческая обстановка. Начиналась заря новой эры, и простой народ начинал чувствовать и думать по-новому. Однако теперь всю эту старину, свои молодые годы старики вспоминали по-иному, и они рассказывали Хамдаму, как он тоже был молод и храбр, как не хотел покинуть своего отца. Старики перебивали друг друга. Они любили свое молодечество и в Хамдаме видели свою воскресшую молодость... Две роты солдат тогда уводили из Андижана арестантов-каторжников. Но всех смелее был в той толпе двадцатилетний Хамдам, сын мирзы Хамдама. Он вышел из тюрьмы почти голым, потому что никакая сила не заставила его надеть арестантский халат. Они думали, что он ищет себе смерти. "Но вот минули годы, и опять прибежал к нам тигр", говорили старики, путая правду с лестью и без удержу преувеличивая значение Хамдама.