Это было в Коканде

      - Покойный Макарыч однажды мне сказал про Юсупа, - продолжал Блинов. - Ежели, говорит, этому, парню голову не сломят раньше времени, он будет полезный для здешних мест.
      - Не сломали еще. О чем же вы беспокоитесь? - с обычной своей беспечностью заявил Сашка.
      - Как о чем? Что ты говоришь? - закричал Блинов, рассердившись. Ходит между нас человек. Дело делает. А что еще? Что в нем? Внутри?
      - Да ничего, господи! - вздохнул Сашка. - Пар! Ему восемнадцать лет только что исполнилось. Что вы от него хотите?
      - Выглядит больше.
      - Народ здесь рано зреет.
      - Невесел.
      - Характер такой. Замкнутый. Спрятался, как ерш в ил, в дно, и держится. Наружу не идет. Вот и все. Погодите! Придет время, выскочит!
      Сашка тоже закипятился и даже обиделся. "Об Юсупе говорит, - подумал он. - А у меня, может, не меньше душевных неполадок? А никто и не спросит!"
      - Ну, ладно, - согласился Блинов. Подумав, опять спросил: - А то, может, ему скучно среди нас? Непохожий он на всех. Странноватый.
      Сашка молчал.
      - Ты дружи с ним!
      - Есть! - равнодушно сказал Сашка.
      Он не любил, когда ему что-то навязывали. Он даже подумал: "Тоже няньку нашли!"
      21
      Коканд был разукрашен красными флагами. Победа советского оружия в Бухаре создавала особенное, приподнятое настроение. В демонстрации участвовали, помимо войск, население Коканда, школьники, рабочие с хлопковых заводов, с мельницы, с шелкомотальной фабрики. Среди демонстрантов было несколько женщин-узбечек. Они шли еще закрытые паранджой, но уже одно появление их среди колонн казалось чем-то необыкновенным.
      Блинов стоял на трибуне, среди кокандского начальства. После чтения приказа Лихолетов, командующий парадом, подскакал к Блинову. Блинов и командующий сошли с трибуны, им подвели лошадей. Они вскочили в седла. Лошадь Блинова сразу же запрыгала под ним, пугаясь шумной толпы, знамен и лозунгов, развешанных на длинных шестах.
      Шесть горнистов на рыжих лошадях, украшенных белыми попонами с красными большими звездами, поскакали к центру площади. Став в ряд, они одновременно подняли вверх, к небу, свои медные трубы и провозгласили начало парада.
      Сашка сидел на лошади героем. Он был в новенькой, только что сшитой шинели. Его правую щеку стягивала черная повязка. Так как рану приходилось несколько раз чистить, образовался грубый, узловатый рубец, шрам, и рана еще не совсем зажила. Обычно Сашка ходил с марлевым бинтом, но сегодня, для парадности, сверх марли он надел черную шелковую повязку Сашка обожал первые минуты парада, когда после сигнала горнистов на площади возникала тишина. Чуть приподнявшись в стременах, он оглядел два батальона пехоты, построенные в каре.
      - Церемониальным маршем! На двухвзводную дистанцию! - запел Сашка, выдерживая паузы и прислушиваясь к тому, как летят над войсками слова его команды. Сильный и глубокий голос Сашки волновал всех. - Линейные вперед!
      Тонкой цепочкой, по одному человеку, побежали стрелки с ружьями в руках, устанавливая на площади линию.
      - Шагом марш! - круто оборвал Сашка. Последний звук его голоса был подхвачен оркестром, и первой тронулась пехота, отбивая шаг.
      Парад принимал командующий бригадой. За ним стоял Блинов, и в двух шагах от него Жарковский, дежурный по штабу. Все они были на одномастных лошадях.
      Вслед стрелковым частям двинулись партизанские отряды.
      - Революционным отрядам у-ра! Да здравствуют славные партизаны! Да здравствуют бойцы за Красную Бухару! - приветствовал их Блинов.
      - Ура! Ура! Ура! - отвечали троекратно партизаны, стараясь ответить так же, как красноармейцы, слаженно и единодушно. После прохода партизан ожидали кавалерию.
      Требовалось совершенно очистить от войск площадь, так как кавалерийские части должны были проскакать через площадь галопом с обнаженными клинками. Это было финалом парада, и вчера его репетировали. Все ждали этого, как ждут всегда самого занимательного и красивого зрелища, то есть с некоторым волнением и любопытством. И на трибуне и в толпе народа все оживились, все заговорили более шумно, все тянулись в ту сторону, откуда должна была вылететь конница.
      Оркестр вдруг замолчал. Некоторые из музыкантов, опрокинув свои трубы, вытряхивали из них слюну. Толстый капельмейстер, прищурясь, смотрел куда-то влево, ожидая знака, потом поднял палочку. На площади все снова затихло. Музыканты приложили инструменты к губам. Капельмейстер взмахнул рукой, из труб вырвался веселый, скачущий кавалерийский марш.
      Конница вынеслась молниеносно. Запестрели значки. Зрителям живая, скачущая, широкая лента всадников казалась непрерывной, веселой стрелой. Многие из них завидовали всадникам, некоторым думалось, что и они могли бы пролететь мимо трибун так же весело и стремительно. Те же, кто никогда в жизни не садился на коня, чувствовали, будто они сами незримо несутся в этом галопе, будто их взмыло с земли, и ощущение легкости и радости переполняло их. Эффектный вылет конницы всеми зрителями был встречен громкими и длительными аплодисментами.
      Юсуп скакал вслед Хамдаму, в двух шагах от него. Сзади, за его спиной, слышались топот, храп и дыхание лошадей. Впереди летел полк Лихолетова.
      Всадники тихо переругивались между собой: "Эй, нажимай!", "Подтягивай", "Отстаешь!" - но никто из толпы не слыхал этих перекличек. Издали все выглядело свободным и легким движением. Кавалеристы знали, что стоит им потерять такт, стоит лошади оторваться, как мгновенно нарушится вся картина скачки, лошади вдруг собьются, а если какая-нибудь из них споткнется и упадет - всадника могут затоптать. Задача красиво и легко пронестись на коне, держа строй, играя клинком, была вовсе не такой простой, как это представлялось со стороны.
      Все, однако, сошло отлично.
      Уже после того, как эскадроны миновали трибуну и ехали вольным шагом, Юсуп оглянулся. Напряжение пропало, всадники улыбались и переговаривались между собой. Вдали шумела толпа, на площадь вышли колонны гражданской демонстрации, и площадь загорелась от знамен.
      Гул улицы, группы прохожих на тротуарах, звуки оркестра, доносившиеся с площади, ноябрьское подмерзшее солнце, высокие тополя с облетающими листьями - все это настраивало Юсупа на особый лад. Ему хотелось смеяться, радоваться, и в то же время он не мог оторваться от ощущения грусти, как будто в этом празднике чего-то не хватало ему.
      Хамдам следил за ним. Он ехал рядом. Когда лошади прижались друг к другу, Хамдам касался ногой ноги Юсупа. Хамдам улыбался. День прошел приятно. Он любил такие дни. Все эти новые обычаи, парады, знамена, речи вызывали в нем мысль, что он не напрасно перешел на сторону красных. Как скучно было бы жить сейчас, прячась где-нибудь в горах, в кругу оборванных джигитов, вечно ожидая тревоги, вечно беспокоясь о добыче, подстерегая жертву. "Где-то сейчас мечется Иргаш? Удрал в какие-нибудь горы, наверно? Что стоит теперь его голова? Три копейки..." - подумал Хамдам.
      Хамдам засмеялся и потрепал по холке своего коня. Потом, обернувшись к Юсупу, он спросил беззаботным тоном:
      - Сегодня будет той** у Блинова. Ты идешь?
      - Он меня не звал, - ответил Юсуп.
      - Не звал? - Хамдам удивился. - Значит, еще позовет.
      Помахав плеткой, он прибавил, по-прежнему улыбаясь:
      - Хотя у русских разве бывают такие пиры, как у нас? На месте Блинова я пригласил бы тысячу человек.
      Эскадроны разъезжались. Полк Лихолетова поехал в казармы. Полк Хамдама направился в Беш-Арык и в другие кишлаки, где он был размещен.
      Сашка подлетел на коне к Хамдаму и Юсупу. После того разговора с Блиновым он, конечно, не нашел времени съездить в Беш-Арык и поэтому видел Юсупа впервые после возвращения из Бухары.
      - Здорово, начальство! - весело воскликнул он и предложил сейчас заехать к нему: - Умоемся. А потом к Блинову! Пировать!
      - Юсупа не пригласили, - сказал Хамдам.
      - Ерунда! Как это не пригласили? - Сашка покраснел. - Блинов специально просил меня передать. Вспрыснем ордена.
      22
      Они остановились около Вариной квартиры. С ординарцем отослали на конюшню лошадей. Варя встретила их на дворе. Руки у нее были запачканы в муке, и не только руки, даже щеки. Она раскатывала тесто для пирога. Рядом с тестом в латочке лежал мясной фарш.
      - С праздником! - сказала Варя, увидев гостей.
      Потом отвела Сашку в сторону, зашептав ему, что он сошел с ума, что ей неудобно встречать гостей в таком виде.
      - Подумаешь! - громко сказал Сашка. - Они не гости. И ты одевайся! Все идем к Блинову.
      - А пирог?
      - Никакого пирога! Завтра спечем.
      - Но ведь тесто перестоится!
      - Ладно, - сказал Сашка. - Взойдет - больше будет.
      Варя ушла в дом переодеваться.
      Через полчаса они отправились в казармы. По дороге Хамдам не мог отвести глаз от Вари. Он шел с Варей впереди, а Сашка и Юсуп плелись позади них. Хамдам глядел ей то на грудь, то на ноги. Он смотрел на нее точно на лошадь. И Сашке по движению Вариных плеч было понятно, что это раздражало ее, и она злилась на Сашку, а в то же время отстать от Хамдама ей было неудобно, она боялась, что Хамдам обидится. Варя обернулась назад и, увидев смеющиеся глаза Сашки, ответила ему таким немым, но красноречивым взглядом, что Сашка только поежился. "Влётка будет", весело подумал он, но это ни капли не огорчило его.
      Он уже не скрывал перед товарищами своей совместной жизни с Варей и даже готов был объявить ее женой, но Варя категорически запретила ему это.
      - Что такое: муж да жена? Это было в прошлом веке, - сказала она.
      - А дети в каком веке? - лукаво спросил ее Сашка.
      - Дети - это мое дело.
      - Почему?
      - Ну, мое дело! - краснея, сказала Варя.
      "Опять фокусы!" - подумал Сашка. Предлагая брак, он считал себя по меньшей мере благодетелем и героем. Получив отказ, он подумал: "Вот она, женская неблагодарность!" Сашка разозлился и дня три не разговаривал с Варей. Но потом, как говорится, все улеглось. Не в характере Сашки было долго злиться. "Ее дело, ее право", - решил он и больше уже никогда не касался этой темы...
      23
      Блинов жил неподалеку от казарм, в отдельном флигеле. Там ему отвели две комнаты. В первой стоял длинный кожаный диван, попавший сюда из уездного присутствия. Кожа на диване вытерлась и продралась, кто-то даже вырезал из нее целый кусок. Сейчас на дыры были наложены заплаты из простого серого холста. Выгнутая круглая спинка и ручки красного дерева потускнели и облезли от неаккуратного обращения. Этот ветеран занимал половину комнаты. Возле него стоял обеденный стол на четырех точеных ножках. На столе, покрытом цветной скатертью, были расставлены тарелки с закусками, блюдо жареной молодой баранины, горшок соленых огурцов, корзинки с хлебом, пироги с рисом, а посреди всех этих яств - два кувшина с водкой. На углу стола кипел никелированный самовар, и рядом с ним на подносе грудкой лежали стаканы, нарезанные из зеленых бутылок (посуды в Коканде не было).
      Ничем не убранные окна, полы без единого коврика, голые стены - все говорило о том, что здесь живет холостяк, даже не замечающий, каково его жилище. Так это и было на самом деле. Блинов здесь не жил. Это было место ночлега, он приходил сюда спать после работы.
      Во второй комнате помещались тахта, бельевая корзина с газетами (Блинов любил собирать газеты), комодик и вешалка. На вешалке висели старая шинель и овчинная куртка, на подоконнике лежала мыльница, а из-под тахты виднелись старые, пыльные голенища. Эта крохотная, как каюта, комната, служившая Блинову спальней, казалась более обжитой и уютной.
      Все в хозяйстве Блинова было случайно, по-походному, на живую нитку. Да и некому было искать здесь особой домовитости! Встречая у себя знакомых, Блинов всегда жаловался, что у него беспорядок, и просил извинения.
      Зато сегодня все выглядело иначе. Полы, двери, рамы и подоконники вымыты. Окна протерты до блеска. Паутина исчезла. В холодной передней на подоконнике стояло маленькое зеркальце, а рядом с ним лежали щетка и гребень. Начатый флакон одеколона распространял благоухание, и даже баночка с ваксой намекала гостям о невероятной заботливости хозяина этого дома. Тазик и ведро воды, кусок желтого мыла на блюдечке и полотенце, повешенное на спинку стула, - все указывало на то, что гости могут здесь заняться своим туалетом.
      В эти мелочи было вложено столько внимания, что ординарцы, помогавшие Блинову убирать квартиру, только ахали и удивлялись.
      Блинов ходил по комнатам точно именинник, застенчиво потирая руки.
      Позваны были старые приятели из партизанских отрядов: Муратов, Жарковский - да кое-кто из городских властей. Из партизанского узбекского полка был приглашен Абит. Кроме всех этих гостей, Блинов ждал еще коменданта Синькова, Сашку с Варей и особенно Хамдама с Юсупом.
      Приглашая к себе, Блинов несколько перемудрил. Он действительно вначале не позвал Юсупа.
      - Боюсь я, - сказал он Сашке перед парадом. - Не позвать Хамдама не могу, а позвать Хамдама и Юсупа вместе... Что-то у них там происходит, а что - не понимаю.
      - Да ведь служат они вместе! Что понимать-то, Василий Егорович? Чего вы боитесь?
      - Одно дело - служба, а другое - дружба. Я лучше потом откровенно скажу Юсупу. Объясню: так, мол, и так...
      - Я без Юсупа не приду, - решительно заявил Сашка.
      - Понимаешь, Жарковский мне наговорил, будто бы... в Беш-Арыке были слухи. Ну, конечно, это обывательские сплетни. Будто Юсуп завел какие-то шуры-муры с одной из жен Хамдама.
      - Да, я знаю. Бойкая девчонка.
      - Та, что сбежала?
      - Ну да, Сади. Я ее видел, - соврал Сашка. - А при чем же здесь Юсуп?
      - Да ни при чем, а слух был... Чуть ли не из-за него сбежала. Может, она и с Юсупом крутила?
      - Ну, знаете! Тогда несдобровать бы Юсупу!
      - Да я и сам это понимаю, что тогда ему бы несдобровать. Но все же, понимаешь, для спокойствия души...
      - Все это, Василий Егорович, ерунда на постном масле. Все эти разговоры гроша медного не стоят. Дурак распустил, а вы слушаете. Да разве в ихних нравах такие-то дела? Да разве после этого Юсуп ходил бы живехонек?
      - Все это верно, Сашка, но...
      - Что но? - спросил Сашка. - Сами вы меня учили дружить с ним, а теперь, когда гостей сзываете, его обходите. Нехорошо!
      - Это верно, что нехорошо. Дал я маху! - признался Блинов.
      - Не сосчитали до ста? - лукаво, не без желания поддеть Блинова, ввернул Сашка.
      Блинов рассмеялся, но тут же вздохнул:
      - Вот оказия с этими гостями! - Он даже расстроился. - В кои веки соберешь людей... Прошу тебя, приведи Юсупа! Уговори. Ну, соври что-нибудь. Юсуп поверит.
      Лихолетов пообещал. На этом они и расстались.
      24
      Теперь, поджидая гостей, Блинов очень волновался: "Как Юсуп? Не обиделся ли он? Придет ли?"
      Первыми пришли представители горсовета, узбеки, несколько человек. Затем Синьков, потом Жарковский с Муратовым. Потом Абит, приглашенный как представитель хамдамовского полка. Ни Хамдама, ни Сашки, ни Юсупа не было. Блинов не знал, что ему делать. Он улыбался, слушал анекдоты, но чувствовал себя очень неловко. Время шло. Надо было садиться к столу.
      Совсем растерянный, принуждая себя быть любезным, Блинов сказал:
      - Ну что же, товарищи, пора! Остальные подойдут, а не подойдут - так уж сами виноваты. Барашек стынет. Начнем!
      Гости сели к столу.
      Как всегда бывает, вначале беседа не клеилась. Разговорились уже после выпивки и закуски. Блинов тоже что-то жевал, чокался, о чем-то говорил, но одна мысль непрестанно сверлила ему голову: "Никогда в жизни не буду я больше собирать гостей. Одни неприятности!"
      ...Когда в дверях появился Сашка с Варей, а за ними Хамдам вместе с Юсупом, Блинов покраснел и выскочил из-за стола. Метнув взгляд на Жарковского, будто желая ему сказать: "Что ж ты, черт, наплел?", комиссар бросился навстречу пришедшим.
      - Ну, слава богу! - сказал он, обнимая Юсупа. И действительно в эту минуту Юсуп был для него самым милым и желанным среди прочих гостей. Он чувствовал, что поступил некрасиво и что сейчас все это исправилось и сгладилось. Он сам стаскивал с Юсупа шинель, толкал в бок Сашку и подмигивал ему.
      Еле-еле удалось успокоить Василия Егоровича. Стульев уже не хватало. Блинов сел на какой-то ящик, уступив свой стул Юсупу. Собственной рукой он наложил Юсупу угощения, поднес ему чарку и вообще ухаживал за ним, точно за невестой.
      Когда почти все было выпито и съедено, Синьков вышел в переднюю и вернулся оттуда с гитарой. Хамдам, раскинувшись в кресле, вытянул ноги, царапал шпорами пол и тихо посмеивался, замечая, что Варя до сих пор сердится на Сашку.
      Внимательный человек мог бы почувствовать, что, несмотря на всю свою благопристойность, Хамдам все же презирает всех сидящих здесь. И тяжелый, неуклюжий Блинов, и Синьков со своей гитарой, и скромные узбеки, державшиеся несколько обособленно, и задумавшийся о чем-то Муратов, и Сашка, нежно глядевший на Варю, - все вызывало в Хамдаме странное чувство. "Я лучше и умнее всех, - думал он. - Они - стадо, а я один. Нет мне никакого начальства! Все меня побаиваются, как прирученного тигра. Чем меньше я буду говорить, тем лучше. Высказываясь, человек теряет..."
      Поэтому Хамдам, пока шла беседа, либо отвечал односложно, либо помалкивал. Иногда он останавливал свой взгляд на Варе. Ему нравились ее пушистые, легкие волосы, голубые глаза, круглые щеки, розовая кожа лица. Иногда, стараясь не смотреть на нее, он опускал глаза и, когда неожиданно подымал их, встречал направленный прямо на него, чуть ли не в упор, взгляд Юсупа.
      "Сумасшедший, - подумал он. - Что ему надо?"
      - Цыганскую, Петя! - закричал Сашка.
      - Цыганскую, цыганскую! - поддержал его Василий Егорович.
      Недавний бухарский поход, бои и связанные со всем этим тревоги, тяжелая служба, наконец хлопоты с наградами и новыми назначениями, приготовления к параду, самый парад - все прошло, все кончилось благополучно. "Все довольны. Все утряслось. Можно отдохнуть и поблаженствовать", - думал Блинов. Он был в том компанейском и добродушном настроении, когда все соседи по столу кажутся самыми милыми людьми на свете, когда все в мире просто и хорошо.
      И погода была чудная. В комнатах стало душно. Блинов вскочил, чтобы открыть окно. Со двора пахнуло свежим, но не холодным воздухом. Небо торжественно сверкало. В казармах всюду горели огни, видно было, что и там шло веселье.
      Синьков запел:
      На небе вспыхнула звезда...
      Не успел он кончить одну песню, как его попросили спеть другую. Перебирая струны, радуясь своему счастью утешать людей, Синьков готов был петь без конца, всю ночь. Что бы ни пел он, какие бы глупые слова ни слетали у него с языка, он так облагораживал их своим мягким, нежным и красивым голосом, своим сердцем, вложенным в звуки, что слушали его всегда с большим удовольствием. Гитара, "верная подруга", дополняла все то, что не успел сказать Синьков. Иной раз он пропускал слова, которые ему не нравились, и тогда каждый мог думать про себя все, что хотелось.
      Варя слушала коменданта с закрытыми глазами. Ей было жалко Синькова, этого красивого и несчастного человека (так думала она). На Варе было надето старое, - но выглядело оно новым, - шелковое черное платье, совсем гладкое, с очень короткими рукавами, завязанными немного пониже плеч маленькими черными бантиками. Рукавчики были с разрезами, а бантики соединяли их. Такой же разрез, только длиннее, шел от горла и до груди. Все мужчины, каждый по-своему, разговаривая с Варей, скользили взглядом по этому разрезу. Варя это чувствовала, но делала вид, что не замечает. Она выпила две или три рюмки водки, у нее слегка кружилась голова и блестели глаза.
      Несколько раз в течение вечера она поглядывала на Юсупа.
      Она сидела выпрямившись и даже немножко закинув голову, как будто приготовившись дать кому-то отпор. Только к Синькову она относилась совсем просто, точно к подруге, и он чувствовал это. Покачивая над ее плечом свою гитару, он шепотом напевал ей:
      Паа-чему, пачему... ты непокорна.
      Варя засмеялась:
      - А что хорошего в покорных?
      Блинов, услыхав это, тоже засмеялся. Он нагнулся к Сашке и тихо сказал ему:
      - Смотри, твоя тихоня глазищами так и брызжет!
      - Пускай! - сказал Сашка.
      Они сидели на другом конце стола. Сашка крикнул в тот конец:
      - Петя, "Не говори!"
      Синьков начал:
      Не говори: любовь пройдет,
      О том забыть твой друг желает...
      25
      Возле стола, на диване, сидели узбеки, члены горсовета. Они уже пили чай. Все они, кроме Хамдама, почти не притрагивались к вину. Абит Артыкматов занимал их рассказами о том, что делалось на фронте в Бухаре: никто из них там не был, это были нефронтовые люди. Хамдам, сильно выпивший, тоже слушал этот рассказ, слегка покачивая головой, и невозможно было понять: не то он не соглашается с Абитом, не то одобряет его. Разговаривали по-узбекски.
      Абит рассказывал, как они мчались по степи за эмиром. Хамдам, слушая этот рассказ, вдруг расхохотался. Юсуп встал, прищурился, и по его лицу Василий Егорович решил, что Хамдам чем-то оскорбил своего комиссара. Блинов сразу утерял свое блаженное состояние, хмель выскочил у него из головы. Он подбежал к Хамдаму, беспокойно спрашивая:
      - Что такое? В чем дело?
      Хамдам пожал плечами. Юсуп ответил по-русски:
      - Хамдам смеется: зачем мы ловили эмира? Хамдам прав: эмира на Аму-Дарье не было.
      - Вот это номер! Да что с тобой? А куда же он делся? - закричали приятели Юсупу.
      - Не было! - упрямо подтвердил Юсуп.
      - Ты задаешь загадки, - сказали недовольно узбеки. - Не было, так где он был, по-твоему?
      - Не знаю. Думаю, на границе не было.
      - Как не было, когда штаб имел сведения от летчиков, что эмирский караван перебрался через афганскую границу? - сказал запальчиво Жарковский. - Это выдумки, по-твоему?
      - Не знаю, какой караван. В степи я поймал генерала, три арбы золота забрал. Эмира не было. Он к границе не пошел.
      - Завели разговорчики! - протянул лениво Сашка. Ему не понравилось, что из-за Юсупа прервались песни.
      На этом бы и кончилось все, если бы старик Абит Артыкматов вдруг не выскочил из-за стола. Кроткие маленькие глазки его засверкали, пот мелкими росинками выступил на бритой голове. Он хлопал себя по желтому, точно выкрашенному охрой, затылку и кричал, путая узбекские слова с русскими:
      - Штаб все понимает! Все понимает? А зачем эмир уводил тысяца джигит? Тысяца, тысяца! И пять тысяц потом. Пять! - повторил Абит, подымая вверх согнутый, будто крючок, черный, отмороженный палец.
      - Какая тысяча? - спрашивали его. - Какие пять тысяч? Что за околесица?
      - Народ в Бухаре видел. Тысяца джигит эмир брал отряд и караван. А степи сколько видел? Сто джигит? Сто! Куда другой джигит ушел? Исламкул тебя плен брал? Тебя брал? - Абит ткнул пальцем в Хамдама. - Зачем Якка-Тут приходил Исламкул? Зачем? Зачем?
      Хамдам позеленел от ярости и сказал:
      - Выходит, там эмир прошел. Я пропустил эмира?
      - Не в этом дело, - сказал, волнуясь, Юсуп. - Выходит, эмир пошел на север. Вышел из Бухары в северозападном, якка-тутском направлении и потом поднялся вверх на север.
      - Да, - закричал Хамдам, - выходит! Выходит, я пропустил его! - Он схватился за маузер. - Клянусь именем аллаха, всемогущего и всезнающего, выкрикнул Хамдам, помахивая маузером, - никто в жизни еще не оскорблял меня так!
      - Не кричи! Тебя никто не оскорбляет. Ты был арестован Исламкулом? Был арестован. Разве ты виноват? Но где эмир? И как ушел эмир? Никто не знает. Разве об этом мы не можем говорить? Нельзя каждое слово принимать себе в обвинение, - сказал Юсуп.
      - Скажи прямо: не веришь? - Хамдам маузером стукнул об стол. - Не верят? Да?
      - Оставь свою пушку! - проговорил Муратов, испугавшись, и, подойдя к Хамдаму, положил руку на его маузер.
      - Не тронь! Награда! - опять крикнул Хамдам.
      Все загалдели, все столпились около Хамдама. Но никто не мог успокоить его. Он грозил Юсупу кулаком и продолжал выкрикивать:
      - Ты враг мой! Ты думаешь, а твой Абит говорит. Ты хитрый! Я пришел к вам на праздник, а вы... Застрелю!
      Пена появилась на губах Хамдама. На висках вздулись синие жилы.
      - Собака! Все люди собаки! - закричал он.
      Муратов и узбеки кинулись к нему и держали его за руки. Муратов старался вырвать у него из руки маузер, наконец ему это удалось. Узбеки, окружив Хамдама плотной стеной, притиснули его к дивану и усадили.
      - Я плюю на тебя, Юсуп! - сказал Хамдам, задыхаясь. - Собака лает, караван проходит мимо.
      - Ай, как тебе не стыдно, Хамдам! Зачем ругаешься, Хамдам? заговорили узбеки. - Нехорошо!
      - Нехорошо? - завопил Хамдам, потрясая кулаком. - Нехорошо, когда узбеков обижают. Вот нехорошо! Позвали в гости и обидели. Я не обижу нищего, если я его позвал. Вот как принято у нас. А тут меня обидели. За что? За то, что я проливал кровь. За мои дела. Невежи! Я не позволю этому сопляку, этой бродячей собаке, потерявшей свой угол, оскорблять меня! еще сильнее прежнего заорал Хамдам, показывая на Юсупа. Белки глаз у него налились кровью, пожелтели. Тесный ворот гимнастерки мешал ему, душил. Хамдам так его рванул, что пуговицы все разом отлетели от ворота. - В правительство поеду жаловаться. В Самарканд! Карим - правительство. В правительство! - добавил Хамдам, оборачиваясь к Блинову. Потом затрясся весь и, ослабев, прижался головой к спинке дивана. Его небольшое плотное тело сразу обмякло. Через минуту Хамдам захрапел.
      - В стельку пьян, - сказал про него Жарковский.
      Ужасная, неприятная тишина наполнила комнату. Всем стало не по себе, всем захотелось уйти отсюда.
      Жарковский, брезгливо ковырнув вилкой ломтик огурца, съел его, потом помолчал, повертелся, что рыба, которая мутит воду, незаметно пожал руку Блинову и вышел первым, тихонько позвякивая шпорами.
      За ним, пошептавшись между собой, все разом вышли узбеки.
      Один Абит сидел, ничего не понимая, как ребенок, поджегший дом. Сперва, когда Хамдам начал размахивать револьвером, он даже улыбался. Но потом улыбка сползла у него с лица. Он понял, что случилась какая-то неприятность и что он - причина этой неприятности.
      - Что говорил? Ничего. Я говорил: эмир пошла туда, - снова начал он, подходя к Блинову.
      Блинов сидел насупившись, не слушая его бормотания. Абит пожал плечами, похлопал глазками, надел свою баранью папаху, с которой никогда не расставался, и тоже ушел.
      Хамдам по-прежнему храпел, ноги у него спускались на пол. Сашка переложил их на диван, как будто они были неживые. Хамдам даже не проснулся, только подергал веками.
      Юсуп, побледнев, стоял около стола. Варя, подойдя к нему, обняла его за плечи:
      - Ну, не горюйте! Не надо, Юсуп! Ничего плохого. Вы же не виноваты.
      - Теперь буду виноват, - тихо сказал он и вышел в переднюю.
      Варя вышла за ним. Юсуп тыкался то туда, то сюда, разыскивая свою фуражку.
      - На зеркале, - сказала Варя. - Погодите, Юсуп! Сейчас пойдем вместе.
      Синьков завертывал свою гитару в кусок черной материи: он очень дорожил инструментом. Синьков и во время скандала и после скандала молчал, точно ему отрезали язык. "Неизвестно, что из этого выйдет", - подумал он.
      Блинов сидел в кресле, откинувшись назад, прижав ладонь к щеке. Он думал. Мысли у него перескакивали с одного на другое. Он знал, что Карим Иманов действительно ценит услуги Хамдама и что теперь на этой почве могут возникнуть какие-нибудь разговоры.
      Его смущало еще и другое обстоятельство. "Как бы не упрекнули, что мы срабатываться не умеем! Узбеки обидчивы. А тут еще кто-нибудь раздует, что все это нарочно. Не мы начали, но у меня все это произошло, вот что скверно, - подумал он, - а потом все считают, что Юсуп - мой человек. Да и действительно он как-то особняком держится. Прямо беда!"
      Сашка видел, что Блинов мучается. Чтобы отвлечь Василия Егоровича от неприятных размышлений, он вздумал заговорить с ним о чем-нибудь совершенно постороннем. Он сказал:
      - Василий Егорович, а верно, будто в коннице у нас мулов думают вводить?
      - Каких мулов? - наморщив лоб, спросил Блинов, не соображая, о чем это вдруг спрашивает его Сашка.
      - Да помесь кобылы с ослом! Как у англичан, - сказал Лихолетов.
      Блинов что-то замычал в ответ. Варя, выглянув из передней, резко сказала Сашке:
      - Ну, домой!
      Тогда Сашка стал прощаться с Блиновым. Комиссар, смертельно устав от всего этого вечера, от выпитого за столом, только кивнул:
      - Всего, ребята! Всего!
      Тихий Муратов, покосившись на храпевшего Хамдама, вышел в соседнюю комнату, чтобы прилечь там и не покидать Блинова. Он осторожно стащил с ног сапоги, снял френч, затем свои чикчиры и аккуратно развесил все на стуле.
      В два тридцать свет всюду погас. Станция выключила ток.
      Юсуп, Варя и Сашка шли втроем по Скобелевскому проспекту. Варе хотелось приласкать и успокоить юношу: она чувствовала, что этот скандал неприятно подействовал на него. Ей нравились в Юсупе прямота и сдержанность, она угадывала, что он весь натянут сейчас, как тетива. Но она не знала другого, самого главного.
      Юсуп думал, что на оскорбления Хамдама ему надо ответить. От этих мыслей его бросало то в жар, то в холод. Он понимал, что ни с кем об этом поделиться не посмеет и все это дело должно закончиться чем-то страшным...
      Юсуп стал прощаться.
      - Куда? Мы доведем тебя до общежития, - пообещал ему Сашка.
      Юсуп не успел ответить, как Варя, крепко державшая его за руку, сказала:
      - А зачем ему в общежитие? Пусть у нас ночует! И ему будет веселей.
      Она взглянула на Юсупа. Он опустил глаза.
      - Смотри, какой он! - прибавила она и, обернувшись к Сашке, рассмеялась. - Будто с цепи сорвался. Отпускать его нельзя.
      - И то правда! - сказал Сашка и нахмурился.
      26
      Утром Хамдам проснулся как ни в чем не бывало. Вспомнив про скандал, он немного скис, надул губы. За чаем, будто между прочим, Хамдам сказал Блинову:
      - Хорош Юсуп! Трудный человек! Что ему надо? Горб мой! - Хамдам поколотил себя по спине и поморщился.