Это было в Коканде

      Этот человек, казавшийся маленьким, у всех посетителей вызывал улыбку. Люди, знавшие Гасанова, поражались, когда он внезапно вставал из-за стола и вытягивался перед ними. Его длинные ноги были приставлены к худенькому, короткому туловищу. Всегда аккуратно одетый (он носил рыжий френч и галифе), Гасанов казался военным, хотя никогда не был на военной службе.
      Начальство считало его способным работником, но никто про него не говорил: "Дайте Гасанову, он сделает!" Говорили иначе: "А не попробовать ли Гасанова? Может быть, он чего-нибудь добьется?" Часто случалось, что невыгодные в служебном смысле дела попадали именно к нему. Он их разрабатывал иногда удачно, иногда наоборот, но даже в случае удачи успех, достигнутый Гасановым, скрадывался обстоятельствами. И всегда бывало так, что случалось какое-нибудь другое громкое дело, которое вел его приятель. Почему-то все говорили об этом деле и забывали Гасанова.
      Надо сказать, что Гасанов сам не любил выжимать из своего следствия эффекты. Он интересовался только сутью своей работы и смотрел на нее как партиец, выполняющий свой долг, как честный человек, желающий найти истину. Связанные с этим служебные выгоды мало увлекали его. Это был человек решительный и в то же время робкий, малообразованный, но много знавший понаслышке, старый наборщик мусульманских газет, издававшихся еще до революции в Казани и Баку. Молодость он провел на Кавказе, дружил со студентами. Начитавшись Горького, он много бродил по России, перепробовал ряд профессий, был пекарем, гуртовщиком скота, официантом. Только в двадцать четвертом году, после смерти Ленина, Гасанов вступил в партию.
      В этом же году у Гасанова родилась дочка. Гасанов оказался заботливым отцом. Двухмесячному ребенку он заготавливал подарки впрок: детские книги, азбуки, куклы. В нем вдруг появилась непривычная хозяйственность. Он никогда не покупал один коробок спичек, а непременно пачек десять сразу. Даже лекарство, не говоря уже о продуктах, он приобретал в увеличенных размерах. Эта страсть к приобретению, это старание запастись вдруг проснулось в бродяге. Как будто Гасанов хотел возместить все за те годы, когда не знал, будет ли сыт, будет ли у него угол, где бы он мог приклонить голову.
      Гасанов был упорным, скромным и трудолюбивым человеком. Но после женитьбы сразу изменился его характер. Жена сыграла в этом немалую роль: она привила Гасанову тщеславие. Он стал ревниво следить за успехами товарищей и ждал случая проявить себя. Поэтому с такой жадностью он схватился за беш-арыкское дело и крепко держал его, не отдавая никому.
      41
      Двадцать первого июля делопроизводитель Майборода доложил Гасанову, что какой-то милиционер из района с утра ждет его в коридоре.
      - По какому делу? - спросил Гасанов.
      - Не знаю. Он плохо говорит по-русски. Что-то о базаре толковал.
      - А ну его! Мне некогда, - сказал Гасанов.
      - Да вы примите хоть для виду, минут на пять! А то неудобно! Сидит парень три часа, - уговаривал его делопроизводитель, толстый, тщательно выбритый старик, бывший чиновник ферганского суда. По своему костюму (краги и старая с круглыми фалдами визитка) Майборода, если бы не его толщина, был больше похож на жокея, чем на чиновника. Ему не хватало только стека.
      Гасанов согласился:
      - Ну, черт с ним! Давай!
      Майборода ушел в коридор и привел оттуда Алимата. Стараясь не стучать тяжелыми сапогами, Алимат на цыпочках подошел к письменному столу Гасанова и вонзился в следователя маленькими глазками.
      - Садись! - сказал Гасанов.
      Алимат сел.
      - Какое у тебя дело?
      Алимат смутился.
      - Не мое дело, - вздохнул он. - Общее дело.
      - Снимите фуражку! Здесь не мечеть! - брезгливо сказал делопроизводитель, оглядывая посетителя сквозь пенсне на широком черном шнуре.
      Алимат, сдернув фуражку с головы, положил ее себе за спину на стул.
      - Ну, рассказывай! Кто ты такой? - спросил его Гасанов и взял перо.
      - Я из Беш-Арыка. На базаре мой пост.
      - Ну и что же? - Гасанов, задавая вопросы, даже не смотрел на Алимата. Он быстро подмахивал бумаги, подготовленные ему на подпись. - Как тебя зовут?
      - Алимат Алимов.
      - Давно в милиции?
      - Давно. Потом басмачил три года. Теперь в милиции месяц.
      - Только месяц? А до этого - басмач? Где же ты басмачил?
      - У Иргаша.
      Гасанов бросил перо:
      - Ну-ка, расскажи все по порядку!
      И Алимат подробно рассказал ему всю свою жизнь. Когда он кончил рассказывать, Гасанов, внимательно вглядываясь в его глаза, спросил:
      - Значит, тебя простили за услуги?
      - Да, - ответил Алимат. - Теперь я стою на базаре. Базар - мой пост в Беш-Арыке. Слышу, люди говорят. Говорят раз. Говорят два. Говорят три. Я пришел тебе сказать.
      - Что же говорят люди?
      - Много.
      - Что именно?
      - Хамдам убил, - сказал Алимат и закрыл глаза. Открыв их, он увидал улыбку следователя.
      - Все эти слухи, о которых ты говоришь, нам известны. Но ведь ты бывший басмач? - сказал, точно не доверяя ему, Гасанов.
      - А Сапар? А Хамдам? - горячо перебил его Алимат. - Я-то знаю, что Хамдам боролся против советской власти. Сидел!
      - В восемнадцатом году? Мало ли что было в восемнадцатом году! А потом?
      - Не знаю.
      - Вот видишь! Ты сейчас служишь у Хамдама?
      - Да.
      - Почему ты служишь у Хамдама, а сам показываешь против него?
      - Я не против него, я правду говорю. Я сам видел через пять минут после убийства бойницу в стене.
      - Бойницу?
      - Да. В стене на площади. Я стал показывать. Хамдам молчит. Я говорю: "Надо сказать об этом". - "Хорошо", - сказал он. Я потом его спросил: "Сказал ты?" Он сказал: "Сказал". Теперь бойницы нет. Заделана!
      - Ты думаешь, что слухи правильные?
      - Народу верю.
      - Кого называют? Ведь не сам же Хамдам стрелял?
      - Не сам.
      - Тогда кто?
      - Не знаю. Свои! Насыров Козак. Или кто? Кто раньше у него служил...
      - Насыров был в эти дни в Андархане. Он сопровождал жену Хамдама.
      - Да, Насыров не был. Ну, Сапар! Ну, еще есть люди, которые у него в восемнадцатом году были. Сейчас вся милиция новая. Новые джигиты. Старики теперь начальниками стали. Они председателями сельсоветов служат. Тут не Абита били. Тут Юсупа били.
      - А как Юсуп относился к Хамдаму?
      - Плохо. Сапар не скажет. А я помню!
      - Почему? Они ссорились? Что между ними было?
      - Це-це! Если бы я знал!
      - Скажи, Алимат... Это дело серьезное, ответственное... Ты можешь лично назвать имена тех, которых ты подозреваешь? Можешь перечислить их? Но я тебя предупреждаю, ты должен не только подозревать, но быть убежденным в своем подозрении.
      - Как быть убежденным? Своими глазами видеть? Тогда зачем ты? Я бы сам всех зарезал! Без тебя.
      Следователь отпустил Алимата. Вечером он долго советовался со своими товарищами; он объяснял, что слова милиционера действуют на него почти гипнотически.
      Товарищи пожимали плечами. Некоторые говорили, что не следует трогать Хамдама. Другие - что базар есть базар, мало ли там болтают глупостей. Третьи считали, что этот бывший басмач просто подослан убийцами, чтобы еще более запутать следствие. Четвертые весь разговор с басмачом называли бредом.
      Всю ночь Гасанов не мог заснуть, а утром он подписал ордер на арест Сапара Рахимова и еще трех милиционеров, старых прислужников Хамдама. Он будто прыгнул в ледяную воду, когда выпустил ордер из рук. "Что делаю - не понимаю, но так именно и надо поступить", - подумал он.
      42
      Арест Сапара прогремел в Беш-Арыке точно взрыв бомбы. Обыватели, шепотом говорившие о Хамдаме, подняли головы. Пыльный, ничтожный Беш-Арык навострил уши, ожидая событий. Шипков, опомнившись, вдруг отошел от Хамдама и сообщил приятелям: "Ребята, шьется дело!" Хамдам приостановил постройку мечети. В чайных пошли разговоры о том, что Хамдам жалуется всем на несправедливость советской власти. Действительно, он приходил в райком и просил разъяснить ему происхождение слухов. Там пожали плечами, отозвались незнанием, сославшись на Коканд. Он стучал кулаком по столу и орал, не стесняясь: "Советская власть использовала нас и выбросила!"
      Росли сплетни, усиливался шепот. Многие, чтобы обезопасить себя, вдруг вспомнили все старые обиды и навалились на Хамдама. Соучастник его подвигов в еврейском квартале Коканда показал следователю, что в 1919 году Хамдам поймал одного из начальников басмачей, издевался над ним и потом отправил в Коканд, а жену, красивую и необыкновенную женщину, приказал привести к себе на ночь, изнасиловал, мучил, а потом расстрелял под предлогом связи с басмачами. Так же говорилось о расстреле Дадабая, с которым Хамдам расправился, будто бы боясь его разоблачений. В кишлаках его бывшие джигиты рассказывали, что когда их полк был направлен в Таганрог, туркестанское правительство прислало им в подарок вагон сушеных фруктов и вагон риса, но все это по дороге Хамдам будто бы продал и они не получили ничего. Мелочь путалась с серьезным...
      Хамдам, похудевший, желтый и мрачный, не выходил из дома, закрылся от людей, запер жен, отобрал от них драгоценности. Часть слухов, конечно, докатывалась до него. Во всех кишлаках сидели его люди, обязанные ему должностью, или услугой, или молчанием, так или иначе преданные ему. Преувеличивая или недоговаривая, эти люди сами создавали глухой шум.
      Хамдам почувствовал тревогу, но держался твердо. Однажды утром среди бумаг Хамдам нашел отношение ферганского угрозыска. Следователь Гасанов просил его "лично прибыть для некоторых дополнительных объяснений в связи с новыми обстоятельствами по делу убийства председателя исполкома, товарища Артыкматова, и покушения на убийство комиссара бригады, товарища Юсупа". Эти простые канцелярские слова ударили его как пуля. Он побледнел, кинул бумажку и позвонил по телефону в Коканд узнать, где Карим Иманов. Ему ответили, что Иманов в Коканде, а завтра вечером уезжает в Самарканд. "Передайте Кариму, - сказал он, - есть большое политическое дело. Завтра я приеду утром. Говорил Хамдам".
      Он решил выйти навстречу опасности. Хамдам экстренно вызвал к себе председателей сельсоветов. Все прибыли аккуратно. Он ни с кем из них не говорил предварительно, хотя некоторые приходили к нему на дом; ведь большинство из них в той или иной степени были его ставленниками. Собрание в милиции назначено было на пять часов вечера. Он заставил всех прождать его до девяти.
      Люди гудели в темном кабинете, как встревоженный рой, испуганные, взволнованные, истомленные. Кабинет наполнился запахами садов и земли, запахом сала и дыма. Наконец два милиционера вошли в комнату и внесли две лампы. Другие двое встали у дверей. Вслед за ними появился Хамдам, вооруженный, одетый как на парад, с орденами. Все встали. Он прошел к письменному столу и сел, не здороваясь.
      - Садитесь! - сказал он.
      Все увидели, что он не изменился. "Все слухи ложны", - подумали приглашенные. Никто бы из них не поверил, что только усилием воли Хамдам стряхнул с себя болезнь. Румянец играл на его щеках. Он был спокоен. Лишь багровый цвет лица выдавал напряжение. Каракулевая кубанка с красноармейской звездой была отважно сдвинута на затылок. Хамдам, прищурясь, посмотрел на лампы, потом на собравшихся и сказал обычным голосом:
      - Спасибо, что пришли! Я решил, что говорить нам не о чем. Я хочу только известить вас: ГПУ поссорилось со мной. Все ясно. Я сейчас еду в Коканд и, наверно, буду арестован. Если вы узнаете, что я арестован, устройте массовое выступление всех кишлаков, Карим ждет вас. Он за меня. Идите к нему! Он все сделает. - На секунду Хамдам задумался, почесал бородку. - И не уходите до тех пор, пока меня не выпустят! - Потом, хлопнув ладонью по столу, он простился с председателями.
      У крыльца стояли верховые лошади. Он вскочил на своего коня и, пригнувшись к передней луке, не оглядываясь, промчался через Беш-Арык, а за его спиной неслись два милиционера. Изумленные жители провожали его взглядами. Весь Беш-Арык заговорил об исчезнувшем Хамдаме.
      43
      Когда в бригаду пришло сообщение о случае в Беш-Арыке, Лихолетов, не долго думая, захотел вылететь в Коканд, но вслед за этим сообщением прибыла телеграмма из Ташкента. Ташкент извещал, что товарищ Юсуп находится здесь на излечении. Переменить маршрут, конечно, ничего не стоило, но округ запретил Лихолетову покидать бригаду, так как в июле ожидался переход через границу нескольких контрреволюционных групп.
      Тогда Александр решил непосредственно снестись с клиникой. Главный врач каждую неделю, по его просьбе, посылал ему телеграмму, извещая, что "положение прежнее". Лихолетова эти известия измучили. Он решил лично, своими глазами увидеть Юсупа. Наконец в первых числах августа он добился отпуска на пять дней и вылетел в Ташкент.
      Прямо с аэродрома он поехал в клинику. Его провели в приемную главного врача. Александр просил, чтобы ему дали возможность повидать Юсупа. Доктор Самбор отказывался.
      - Головное ранение! Так что, вы сами понимаете, какое это состояние, - говорил он.
      - Операция удачна? - спросил Лихолетов.
      - Профессор Юрезанский - наш лучший хирург, - уклончиво ответил Самбор. - Но ведь тут дело не в одной операции! Предстоит длительное лечение. Я думаю, что потребуется еще и повторное оперативное вмешательство. Кроме того...
      Самбор внезапно замолчал. Он подумал, что вряд ли здесь, в Ташкенте, они рискнут на такие сложные операции. Всем своим видом, неуверенным тоном, пожатием плеч, неопределенным выражением лица главный врач как бы показывал Лихолетову, что он не знает исхода, что они, по существу, не лечат, а только наблюдают больного, Самбор сказал:
      - Все зависит от природы. Ваш комиссар сейчас в ее руках, а не в наших.
      - Хоть бы взглянуть одним глазком! Мать моя, мать моя, что же это такое? - заныл Александр.
      Доктор Самбор, похожий на француза, высокий и тучный человек, с поседевшей бородкой, в белом подкрахмаленном, шуршащем халате, в золотых очках, впервые видел такого расстроенного посетителя, как Лихолетов, хотя с несчастьем ему приходилось не так уж редко встречаться. Он молчал, потому что ему неудобно было сказать "Успокойтесь!" обожженному солнцем и ветром, бородатому командиру, о лихости и дерзости которого шли разговоры даже в Ташкенте. Он взглянул на часы:
      - Сейчас идут операции. Но профессор Юрезанский скоро кончит. Вы можете подождать?
      Лихолетов кивнул.
      - Поговорите с ним! Он курирует вашего больного. Он поможет дать разрешение. Ему виднее. Я на себя этого дела не возьму.
      Доктор Самбор вызвал санитарку и послал ее в операционную.
      Солнце сверкало на стекле, на инструментах, лежавших в белом шкафчике. Пахло йодоформом. Это напоминало раны и кровь, и странным казался в этой подчеркнутой чистоте доносившийся из коридора запах щей.
      Мимо раскрытой двери прокатилась операционная тележка на шинах. На ней лежал человек, покрытый простыней с ног до головы. В кабинет вошел молодой, бритый, длинноносый хирург. Едва поклонившись, он спросил Самбора:
      - Вы меня спрашивали?
      - Да... Вот тут... По поводу товарища Юсупа... Лихолетов. Командир бригады, - сказал Самбор, представляя Лихолетова.
      Лихолетов встал. Хирург небрежно поздоровался с ним, сел, закурил. Александр обратил внимание на длинные и сильные, облитые йодом пальцы хирурга. Когда хирург перебирал ими, его рука становилась похожей на инструмент из железа.
      "Кромсать бы ему у меня в бригаде!" - подумал Александр.
      - Ну, пустим! - ответил профессор, улыбнувшись. - Но ведь помочь вы ничем не можете. Так чего же смотреть?
      - Это уж мое дело, - сердито заявил Лихолетов. - В конце концов что такое? Не личное дело, вся бригада желает знать подробности.
      - Мы телеграфировали, - сказал Самбор.
      - Два слова! Что вы мне голову морочите? Человек лежит, а вы даже взглянуть не даете. Что за фокусы! - Александр вскочил и заволновался.
      - Как, Викентий Викентьевич? - сказал Самбор, взглянув на хирурга.
      Тот пожал плечами:
      - Что как? Пусть смотрит, если хочет!
      Юрезанский лениво встал и сказал Лихолетову:
      - Я сейчас пойду к нему в палату. Он - в отдельной. Погляжу, в каком он состоянии, и потом пошлю сиделку за вами. Но предупреждаю: никаких вопросов, никаких разговоров, ничего! Понятно? Его нельзя тревожить.
      Когда профессор Юрезанский ушел, Самбор зашептал Александру:
      - Вы напрасно так! - Он кивнул в сторону ушедшего. - Это будущее светило. Самородок. Подождите, скоро о нем вся Европа заговорит! Рана была смертельна. Юрезанский вынул ему пулю. Надо ждать.
      - Чего ждать? - так же тихо, как Самбор, спросил Александр, чувствуя, что у него замирает сердце, как будто он летит с горы.
      Вошла сиделка и протяжно сказала:
      - Пожалуйте!
      Они пошли по коридору. Лихолетов шел на цыпочках. У него звенели шпоры, он стеснялся этого звона к поджимал ноги.
      Некоторые больные сидели в коридоре, смеялись, играя в шашки. Другие передвигались на костылях. Третьи лежали на койках - цвет лица у них был серый, как газета.
      Когда доктор Самбор приоткрыл дверь в палату Юсупа, Лихолетов увидел маленькую комнату с длинным окном вверху. Очевидно, здесь раньше была ванная. Лихолетову показалось, что и до сих пор оттуда тянет сыростью.
      Голова Юсупа, лежавшая на узкой подушке, вся, кроме лица, была забинтована. Юсуп смотрел вверх, в потолок, бесконечным взглядом, не замечающим ни посетителей, ни стен, ни окон, ни солнца, игравшего на потолке.
      Александр шепотом спросил стоявшего за его спиной хирурга:
      - В лоб пуля-то?
      - В затылок, - ответил хирург.
      Александр заметил, что в эту секунду Юсуп сделал какое-то движение ресницами. Хирург сейчас же тронул Лихолетова за локоть, и они вышли в коридор.
      "Он мертв, - подумал Александр. Только внезапная дрожь ресниц говорила ему, что в этом неподвижном человеке, лежавшем как огромная кукла, еще бьется какая-то капля жизни. Александр посмотрел на хирурга.
      - Паралич, - спокойно сказал Юрезанский.
      - Он онемел? Или ослеп? Или что, что с ним?
      - Зайдите ко мне вечерком в гостиницу! Комната семь. Я вам все объясню.
      Лихолетов молчал. Хирург притронулся к его плечу:
      - Простите, я тороплюсь. Мне надо идти, товарищ Лихолетов. Комната семь. Не забудьте! - еще раз повторил он.
      Александр побрел обратно по коридору, уже не замечая ни врачей, ни больных, ни сиделок, ни звона шпор. Только запах щей все время преследовал его.
      44
      - И долго это продлится? - спросил Лихолетов.
      Юрезанский пожал плечами:
      - Я не бог. Тот, говорят, в шесть дней скроил мир. А Еву - мигом, из ребра. Превосходный хирург! Я не такой.
      Взяв стул, он встал на него и вытащил из шкафа анатомический атлас. Юрезанский выбрал из пачки лист, изображавший разрез человеческой головы, центральную нервную систему.
      - Пуля попала сюда, скользнула и, ударившись в левую височную часть, не пробив ее, оттолкнулась и скользнула по мозгу обратно, - говорил Юрезанский, проведя пальцем по листу. - Здесь она остановилась... Что нарушено? Смотрите сюда: вот левая височная доля, это - центр Вернике, центр чувств. Юсуп плохо видит. Не понимает речи. Но не потому, что не слышит. Он слышит, но не понимает. Так же, как вы не понимаете китайского языка. Аппарат уха работает прекрасно, но больной не понимает смысла звуков. - Юрезанский прибавил: - Также и зрение ослабело. Он полуослеп. Это мы называем сенсорной афазией. Афазией чувств. Но у него еще и моторная афазия, то есть двигательная. Вот здесь - центр Брока. Нет производства сложных движений, нет координации движений языка, губ, всех речевых мышц. Он способен только лепетать, мычать. Так как пуля попала в левую часть центральной нервной системы, то правая половина тела парализована.
      - И нет никакой надежды? - закричал Лихолетов.
      - Не знаю, - сказал Юрезанский. - Эти центры могут быть не разрушены, а шокированы.
      Комната, где жил Юрезанский, в гостинице, была зеленой, потому что свет в нее шел с улицы, сквозь стену из ветвистых высоких тополей. Юрезанский полез под кровать, достал бутылку вина и открыл ее без штопора, проткнув указательным пальцем пробку внутрь бутылки. Встряхнув бутылку, он поглядел, как в вине плавает пробка. Александр смотрел на профессора и думал: "Неужели вот от этого человека с распущенными подтяжками все зависит? Все! Вся жизнь! Все будущее Юсупа! Поменьше бы пил он!"
      Хирург разлил вино в два стаканчика и чокнулся с Лихолетовым. Александру казалось странным, что Юрезанский о таком важном и серьезном деле, как человеческая жизнь, говорит просто и обыкновенно, то есть так же, как сапожник может говорить о починке сапог. Ему хотелось спросить хирурга еще о чем-нибудь профессиональном, медицинском, но хирург его перебил:
      - Расскажите-ка вы лучше что-нибудь свое! А то моя материя неинтересная. Как бьете басмачей?
      - Что же тут рассказывать? - буркнул Александр. - Бьем - вот и все.
      - Но не добиваете? А вас потом в затылок: хлоп! - вдруг сказал Юрезанский.
      Лихолетову было не до споров и не до рассуждений. Слова Юрезанского даже не задели его. Думая все об одном и том же, то есть о жизни Юсупа, он спросил:
      - Выживет?
      - Когда вы брали Иргаша, вы надеялись?
      - Ну, было и то и другое! Но в общем - наше дело обеспечить победу. А тут ведь...
      - Вот и у нас так же! - ответил Юрезанский.
      Он устал. День был тяжелый, операционный. Юрезанский сел на кровать и, стянув с ног сапоги, сказал Александру:
      - Слепые вы еще, товарищи! И мы слепые... Медицина - это, конечно, наука. Но чаще всего мы бродим впотьмах... Я разулся, не протестуете? Мозоли.
      Сашка впервые видел таких людей. "Ну и тип же ты, братец, - подумал он о хирурге. - Образованный человек, и такое... А еще Варька меня упрекала, что я дома босиком хожу!" Но, несмотря на это, бесцеремонный тон хирурга понравился ему. Сашка решил, что пора уходить. Он подошел к Юрезанскому и дружески протянул ему руку. Александр улыбнулся Юрезанскому. ("Надо на всякий случай полюбезней. А вдруг и верно он хват в своем деле...") Но улыбка у него вышла довольно жалкая.
      - Вот тут адресок мой, - забормотал Александр, протягивая хирургу клочок бумаги. - Адрес части, в случае чего, умоляю вас...
      - Понятно, - коротко сказал хирург и сунул бумажку в карманчик жилета. "Потеряет, - с тоской подумал Лихолетов. - Ох, попади к ним в лапы, закаешься".
      Но делать было нечего. Он снова выдавил на своем лице что-то вроде улыбки. И вдруг наморщился, и лицо его стало серьезным.
      - Между прочим, - сказал он, будто спохватываясь. - У нас в бригаде пропасть винограду, куда девать, не знаем. Если бы вы разрешили...
      - Что вы, милый! - Юрезанский засмеялся и замахал руками. - Куда мне, я холост, и посему предпочитаю виноград в переработанном виде.
      На этом они распрощались.
      Из больницы Лихолетов отправился на вокзал и оттуда дал Варе в Коканд телеграмму: "Встречай. Еду следователю. Сашка".
      45
      Хамдам, добившись приема у Карима, разговаривал с ним не стесняясь.
      - Какие-то твои мальчишки хотят меня сжить со свету! - кричал он. - Я не говорю, что я праведник. Но праведнику на моем месте нечего делать. Может быть, у меня были преступления? Кругом творились преступления. Меня десять раз могли расстрелять и те и другие. Пусть бы повертелись эти сыновья собаки, эти сыновья ишаков.
      Карим Иманов, маленький, по-европейски одетый человек, внимательно слушал ругань Хамдама. Но это только казалось. На самом деле он думал о своих делах, о своих отношениях с Москвой, о своей жене, об особняке, который он имел как член правительства, словом - о чем угодно, только не о кишлачных приключениях Хамдама.
      Карим молча смотрел на свои изящные, узкие, как у женщины, маленькие руки, исписавшие много бумаги: в детские годы - в Бухаре, в школе, затем позже - в московской гимназии и лондонском университете, руки, написавшие много писем, докладов, листовок, воззваний, рапортов и донесений - опять в Бухаре, в Москве, в Коканде, Самарканде и Ташкенте, руки, привыкшие к роялю и книге. Сейчас он был совсем не похож на того полувзрослого человека, с которым когда-то встретился Хамдам в Кокандской крепости. Там был тощий мальчик с маузером, который тяготил его, в простенькой вытертой гимнастерке, еще более подчеркивающей его молодость. Прежними остались глаза, внимательные и напряженные.
      - Помнишь... - зашептал Хамдам, наклонившись к нему и прислушиваясь к оглушительному шуму двух пишущих машинок, доносившемуся сюда в кабинет, несмотря на двойные двери. - Помнишь, ты мне сказал тогда: "Если жизнь не подходит к тебе, подойди к ней"?
      - Наверно, что-нибудь не так, я сказал как-нибудь иначе.
      Хамдам резко оборвал его:
      - Так! А не так - все равно об этом! Я тогда не понял, но потом я имел случай убедиться. Да-да...
      Карим слегка приподнял веки:
      - В чем ты убедился?
      - В чем? - Хамдам встряхнул на себе оружие. - Не улыбайся, Карим! Ты человек большой и образованный. Ты по коврам въехал в Бухару.
      Говоря так, Хамдам намекал на сплетню: про Карима шел слух, что после взятия города Бухары он въехал туда верхом по коврам, разостланным на дороге. Карим сейчас только презрительно пожал плечами.
      Хамдам не заметил этого презрения, был слишком разгорячен.
      - Я по сравнению с тобой - грязь, - продолжал он. - Но тоже себе цену знаю. Сейчас не всегда говорят языки. И ружья могут сказать, если понадобится. Всему свое время. Ослабли люди. А я не ослаб. - Хамдам сидел, расставив ноги, как бек, и положив оба кулака на колени.
      - Я думаю, для тебя же лучше, если я не стану говорить о тебе прямо в лоб. Я подхожу к жизни. Чего тебе еще надо?
      Карим зевнул. Он уже понял, что Хамдам пришел договориться. Надо было скорее кончать этот визит, его ожидали на совещании с кокандскими властями, ждал правительственный поезд, отправлявшийся в Самарканд.
      - Беш-Арык за тебя? - спросил он.
      - Да, все сельсоветы! - ответил Хамдам.
      - Не время волновать людей! Успокаивать надо. Поезжай домой!
      Хамдам покраснел. Он хотел спросить о следователе, но Карим мягко и тихо повторил:
      - Домой!
      Тут Карим постучал по столу, но не кулаком, как Хамдам, а согнутым пальцем, точно вызывая из-под стола кошку.
      - Не умеешь жить...
      - Как умею, так и живу, - проворчал Хамдам.
      - Надо помнить, кто ты. Свое место следует знать на советской работе.
      Карим встал. За ним поднялся и Хамдам.
      - А как же быть со следователем? Являться мне? - спросил он.
      - Поезжай домой! - опять повторил Карим.
      Хамдам понял, что не стоит уточнять вопроса.
      - Хоп, хоп! - сказал он, вытер пестрым платком потный лоб, попрощался с Каримом и вышел в приемную.
      Карим был очень рад, что Хамдам оказался умнее, чем он думал. Даже в таком разговоре с глазу на глаз он избежал прямых объяснений начистоту. Он подумал при этом, что такая осторожность является нелишней даже между своими. Можно ч у в с т в о в а т ь, чувство неуловимо. Но лучше н е з н а т ь, потому что слова - как родимые пятна: их не скроешь и потом не сотрешь. А мало ли что может еще случиться в жизни? Еще неизвестно, в каких отношениях они будут через год, два, три. Для каждого из них безопаснее все понимать, но ничего не объяснять.
      "Да, Хамдам - молодец! Надо на него обратить внимание. Конечно, он связан с кем-то и подозревает меня..." - решил Карим. Потом он позвонил в прокуратуру.
      Хамдам ушел, в свою очередь презирая Карима. "Жалкий человек, тянется за чужим. Ничего из него не выйдет, - подумал он. - Все напускное!"
      Вечером в своем салон-вагоне Карим рассказывал спутникам, русским военным, только что прибывшим из Москвы, интересные, выдуманные им самим анекдоты о дикаре и номаде** Хамдаме. Он любил угощать новичков экзотикой.
      46
      Из конторы станции Коканд I вышел начальник ее, седобородый, красивый, румяный старик (некоторые служащие называли его "серафимом"). Ташкентский поезд подходил уже к первому семафору.
      Неподалеку от главного здания станции на перроне стояла Варя. Утром она получила от Сашки телеграмму и, взволновавшись, бросив все больничные дела, поспешила на вокзал. Смысл телеграммы ей был непонятен. Она решила, что следователь вызывает Сашку для дачи каких-то показаний.
      На самом деле Сашка послал телеграмму сгоряча, даже не подумав, зачем он, собственно, едет в Коканд. После катастрофы, случившейся с Юсупом, в особенности после посещения ташкентской клиники, ему захотелось увидеть кого-нибудь из самых близких и дорогих ему людей. "Поеду к Варе", - решил он и, чтобы оправдать свой приезд, тут же на ходу сочинил, что едет к следователю.
      Эта таинственная краткая телеграмма заставила Варю задуматься. Варя подыскивала самые разнообразные причины, по которым Сашка мог бы понадобиться следствию. Варя знала, конечно, что убийц ищут, но до телеграммы мало размышляла об этом. Как и многие в городе, она считала это убийство местью басмачей, и больше волновалась об Юсупе, чем о том, будут или не будут найдены бандиты.
      Знакомые врачи ей сообщили, что положение комиссара Юсупа безнадежно. Она была угнетена. В мыслях Варя уже похоронила Юсупа. Ей казалось, что, утеряв его, она потеряла самое лучшее и светлое в своей жизни. Чем больше она размышляла об этом, тем сильнее, невольно для самой себя, она преувеличивала эти чувства. Она убедила себя, что случившееся в Беш-Арыке - дата ее жизни и что теперь она может сказать: "Молодость кончена".
      Поезд подходил к перрону. Варя всматривалась в окна мелькавших мимо нее вагонов, но нигде не могла найти Александра. Вагоны будто выбрасывали людей, сразу наполнив ими платформу. Началась суета.
      Варя среди шума толпы чувствовала себя одинокой. У нее, как всегда при долгожданной и неожиданной встрече, заныло сердце. Но Александра не было.
      Когда рыжебородый военный, с шинелью, перекинутой на руку, подошел к Варе и нежно притронулся к ее локтю, Варя испугалась. Взглянув на него, Варя вдруг заплакала. Слезы, помимо ее воли, брызнули из глаз. Она припала к Лихолетову.