Остановка в Чапоме

      Мне вспомнился рассказ, услышанный в Сосновке. Произошло это недавно, глубокой осенью, когда волна у берега крошит припай, на тундре белеет первый снежок и шторма гуляют по простору Студеного моря. Одним из таких штормов возле берега разбило самоходную баржу с солдатами. Случилось это, если не ошибаюсь, между Бабьей рекой и Пулоньгой, именно возле берега, потому что все двадцать восемь человек, находившиеся на борту, смогли выбраться на сушу. Они погибли не в море, а на берегу, от холода и голода, потому что на всем протяжении своего пути, сколько мог пройти и проползти каждый, они не нашли ни одного пристанища, в котором могли бы отогреться и передохнуть...
      Берег Жизни оказался для них берегом Смерти. А еще недавно на том пути, на который у них хватило сил, стояли семь тоневых изб, готовых принять, обогреть, поддержать человека...
      Я шагаю по убитому водой и ветром песку, прислушиваюсь к шипению отбегающих волн, к посвисту ветра в проводах и пытаюсь собрать воедино свои впечатления, отложившиеся не только в памяти, но и где-то в глубине подсознания,- собрать, чтобы постараться представить себе возможное решение проблем, которые я увидел за эти дни.
      Странная складывается картина! Казалось бы, все здесь есть: неослабная тяга человека к труду, желание выполнить его как можно лучше, на совесть, не спустя рукава. И результат труда оказывается высок, все равно, в чем бы он ни выражался - в высоких ли надоях, отмечаемых грамотами, премиями и медалями, в столь же высоких для этих широт урожаях, в уловах, в том неуклонном снижении себестоимости пойманной рыбы, которой здесь добивались с уже списанными сетями, с половинным количеством рабочей силы... Во всем, что я видел, был слаженный, дружный, а главное - осознанный труд, ощущение своей словно бы обязанности перед страной, которая со страниц газет, в передачах Всесоюзного радио призывала поморов на этот труд и результатов которого от них ждала.
      Больше того, во всем, что здесь делали, о чем бы ни говорили, даже сетуя на недостатки, чувствовалась неистребимая любовь к своей земле, к делу, неколебимое чувство коллектива, которым так отличался всегда северный русский человек, упорно, столетие за столетием обживавший, осваивавший этот суровый край.
      Каждый и все вместе, они старались делать свое дело как лучше. Но в этом совместном делании, в той форме коллективного труда, которая была проверена веками, пошла, зазмеилась сначала одна, потом другая трещина, и оказалось, что все эти титанические - без преувеличения - усилия все чаще приводят к холостому ходу огромного общественного механизма. Началось все не изнутри, как то бывает обычно, а снаружи, когда, не разобравшись, что причина, а что следствие, совершенно сторонние, лишь поставленные фортуной в начальники люди попытались в приказном порядке вмешаться в тот слаженный механизм здешней жизни, какой она еще была три-четыре десятка лет назад.
      Пожалуй, только теперь, после разговоров с рыбаками и пастухами, я мог оценить удивительную гармонию здешней природы, проявлявшуюся в постоянстве неведомо когда сложившегося стереотипа, столь явного у рыбы, морского зверя, перелетных птиц, оленей и всех тех животных, кто с удивительной регулярностью и точностью совершал то близкие, то далекие путешествия, возвращаясь в одни и те же места. Здесь не могло быть сбоев, пропусков, нарушения ритма. Каждая часть сложнейшей системы природы определяла существование другой, а все вместе они находились в экологическом равновесии: отёл оленей, цветение тундры, вывод птенцов, нерест и миграция рыб, созревание грибов и ягод...
      Наблюдая это ежегодное действо, можно было прийти к мысли, что единственным видом, от которого ничего не зависело, но который сам зависел от всех, ко всем приспосабливался, был человек. Он мог существовать здесь не иначе как подчиняясь законам и ритмам природы, следуя ее циклам - не только в прошлом, но и теперь, когда оказывался вооружен техникой, знаниями, комфортом цивилизации. Как бы он ни пытался строить свою жизнь, географическая среда неизменно вносила в его планы свои поправки, и волей-неволей современный человек вынужден был возвращаться на пути, которые проложили его предшественники, куда более беззащитные перед лицом природы.
      Не так ли произошло и с жизнью поморов? Сельское хозяйство в поморских селах было всегда. У каждого был свой огород, свои овцы, корова - все, что нужно для того, чтобы обеспечить семью. Но не больше, потому что остальное некуда было сбывать. "Товарное производство" - на продажу ограничивалось рыбной ловлей и оленеводством. Здесь было все рассчитано - и рабочие руки, и необходимое время, и силы, потребные для удачного промысла.
      Насильственно навязанное рыболовецким колхозам в середине тридцатых годов сельское хозяйство у Полярного круга уже тогда ввергло колхозы в неоплатные долги государству, зато позволило местным руководителям торжественно рапортовать о "перестройке климата", отступающего "перед мужеством советских людей". Важны были не действительные результаты, а показатели - "показуха", которая с тех давних пор легла проклятием на поморскую деревню, как огненный змей, прилетающий по ночам и иссушающий людей. Появилась соответствующая графа в отчетности, и кто бы теперь взял на себя смелость ее упразднить? Кто из районных руководителей осмелится заявить, что в отданном ему "на береженье" районе не следует производить мяса и молока? О том, что по природным условиям вывоз и реализация этих продуктов невозможны? Да и никто не стал бы его слушать. Главное - произвели!
      Так возникла устойчивая кризисная ситуация, обернувшаяся двойным убытком - по затраченному труду и по уничтоженному исходному материалу.
      Чтобы это понять, не требовалось особых знаний: чтобы не было убытков, следовало привести возможности хозяйств в соответствие с потребностями.
      А возможности оказывались фантастическими, причем именно у колхозов. Не случайно все медали и грамоты ВДНХ получали рыболовецкие колхозы Мурманской области, а не государственные хозяйства. Наверное, выходило так потому, что в колхозах работали не пришлые люди. Они знали и любили свою землю, привыкли трудиться на совесть, с верой в полезность того дела, которое идет на пользу всего общества, а не только для них одних. Как можно было не помочь им? Как было не снять с них лишнюю, бесполезную нагрузку? А между тем все волевые директивы, исходившие сверху - объединение, расширение молочно-товарных ферм, развитие полеводства,- не просто подрывали благосостояние здешних хозяйств: они подрывали доверие людей, веру в разумность и нужность своего труда, подрывали доверие к основному принципу - "каждому по труду". Но труд не оправдывал себя и потому оказывался бессмысленным в своем общественном выражении....
      Так все упиралось в нежелание местных руководителей порвать с "показухой" и прийти на помощь гибнущему селу. Правда, мне еще не довелось встретить ни одного руководителя, высокого или низкого ранга, который бы вот так, без жесткого и категорического нажима сверху, признался бы в допущенных им - а не его предшественником! - ошибках. Но это был уже другой вопрос. Здесь радовала возможность самого решения проблемы.
      Гораздо хуже было с другим, с тем, о чем говорили опять-таки все, хотя с гораздо меньшей определенностью и не предлагая никаких рецептов исправления.
      Это - проблема молодежи.
      Если суть предыдущего вопроса заключалась в том, что возможности колхозного производства вступили в противоречие с реальностью, то здесь именно традиционное хозяйство, на котором зиждилось благосостояние и смысл существования поморских сел, оказалось в вопиющем противоречии с требованиями современности. Конфликт возникал внутри системы, и тут уже не могло быть никаких компромиссных решений. Традиционные формы рыболовства и оленеводства не нуждаются в знаниях, которые молодежь получала в школе. В современном поморском селе, как оно есть, нет места ни для одной из множества современных профессий, требующих специалистов, то есть людей со средним или высшим специальным образованием. Вот почему оказывался прав старик Устинов, ответивший мне на вопрос о молодежи вопросом же: "А что ей здесь, молодежи, делать?"
      В современной деревне?
      А разве та деревня, которую мы видим, в большинстве своем может быть названа современной? Исходить надо не из того, что в ней живут наши современники, а из того, как живут, чем занимаются. Если подойти с этих позиций, то окажется, что та деревня, которую мы видим перед собой, отстала от развития общества на много десятков лет, и не сама по себе, а потому, что поставлена в такие условия. Все эти десятилетия, фактически, разница между городом и северной деревней не сокращалась, а увеличивалась, проявляясь буквально во всем, начиная с технической оснащенности и кончая бытом.
      Мощный, все усиливающийся отток молодежи из деревни в город - естественное следствие создавшегося положения, которое никто до сих пор не подумал исправить.
      А ведь и пути "исправления" известны!
      Тут сами рыбаки подсказывают, что надо сделать, чтобы сначала задержать этот, казалось бы, необратимый процесс, а потом и обратить его понемногу, повернуть именно в ту сторону, которая требуется. В первую очередь - сделать все эти трудоемкие, тяжелые работы престижными и высокооплачиваемыми, чтобы "длинный рубль" можно было заработать здесь же, рядом с родительским домом, а не отправляясь за ним в города. Во-вторых, признать, что колхозная форма хозяйства как переходная от единоличного хозяйства к общенародному, государственному изжила себя, и охватить все села Берега системой гослова. Шаг этот сразу позволит освободиться от тягот сельского хозяйства, обеспечит стабильную производственную базу, снабжение, резко повысит заработок, уладит вопрос с пенсионным обеспечением, а главное - изменит сразу социальный статус рыбака-промысловика, который до сих пор считается крестьянином, человеком как бы второго сорта по сравнению с точно таким же рыбаком на государственном судне или на тоне, который является уже рабочим.
      Столь же важно и другое. Теперешнее поморское село, поневоле сохраняющее не только оболочку, но и внутреннюю структуру традиционной жизни, превратится в поселок рыбаков, который с неизбежностью потребует своего преобразования. Он должен быть насыщен культурно-бытовым обслуживанием, связью, транспортом, медицинским и научным персоналом; у него должны быть своя электростанция, клуб с киноустановкой, со своей школой, с телекомплексом и со всем остальным, что необходимо для современной жизни, что отвлекает молодежь в города.
      Значит, и вопрос с молодежью можно решить?
      Ввести современность в быт - это и значит решить проблему. Не просто, но хорошо. Во всяком случае, надежно и с перспективой. Для этого надо только изменить облик села и социальный статус проживающих в нем людей.
      И вот тут мои мысли принимают несколько иное направление.
      Казалось бы, все хорошо. Но разве не к этому стремится современное районное начальство, правда с одной существенной оговоркой: сначала полностью обезлюдить Берег, а потом его возрождать путем постройки типовых сезонных поселков? И так ли уж правы рыбаки, ратующие за роспуск колхозов и создание на их основе бригад гослова?
      Что именно в колхозе их не устраивает? Коллективная форма управления? Принцип распределения доходов? Ни то, ни другое, а третье: бесправие. Зависимость колхоза от множества вышестоящих организаций, присваивающих львиную долю колхозного дохода и спускающих вниз категорические указания: делай то-то, не делай этого, что дали - тем и будь доволен... Это во-первых. А во-вторых - не устраивает жизнь в деревне, которая была остановлена в конце двадцатых годов и покатилась потихонечку вниз, в прошлое... Колхозные рыбаки недовольны, что их все еще считают крестьянством чуть ли не дореволюционным, с которым они если и имеют что-либо общее, так это то, что являют собой экономическую и биологическую основу любого государства, любого народа. Они недовольны оплатой их труда, причем совершенно справедливо, потому что нельзя назвать нормальным положение, когда предметы ширпотреба, себестоимость которых исчисляется копейками, благодаря совершенству технологии производства, в десятки раз превышают лимитированный природой высококачественный продукт морского лова и оленеводства - продукт, добавлю, валютный, то есть соотносимый с золотым эквивалентом, чего не скажешь о нашем ширпотребе...
      Так, может быть, начать с того, чтобы последовательно провести в расценках основной принцип социализма - "каждому по труду", чтобы поднять на должную высоту самый тяжелый, какой только есть, и самый необходимый труд на земле? Ликвидировать не колхозы, а то множество грабящих колхозника - и общество! - инстанций, которые мешают прямому контакту хозяйства с государством, производителя - с потребителем? Почему кто-то, а не колхоз должен обрабатывать выловленную колхозниками рыбу? Почему они сами не имеют права это делать?
      Да и так ли изжила себя колхозная форма хозяйства, как представляют себе рыбаки и усиленно уверяющее их в этом начальство? Может быть, дело обстоит как раз наоборот?
      Ведь колхоз - это единственная у нас демократическая форма решения всех хозяйственных вопросов, когда в управлении участвует каждый член коллектива. Общее собрание колхозников - вот главный орган колхозного самоуправления, позволяющий вести оперативную финансовую политику, менять направления хозяйственной деятельности,"менять структуру хозяйства... Все это на бумаге? Всякая действительная инициатива глушится сейчас же сверху? Нельзя даже сократить поголовье без согласия района? Но разве использование микроскопа в качестве молотка указывает на то, что микроскоп себя изжил, а не на что-то другое?
      И если в практике управления народным хозяйством нарушения законности в отношении колхозов стали, к сожалению, нормой, это вовсе не означает, что плоха колхозная система. Это значит, что никуда не годится система управления, не дающая развития подлинно коллективистским, передовым формам управления жизнью и хозяйством. Потому что именно колхозы, а не совхозы и госхозы, как это ни покажется странным, несут в себе зародыши социалистического общества.
      Об этом писал, это подчеркивал, на это указывал В.И. Ленин. В кооперации он видел отнюдь не способ приобщения единоличника к коллективному труду - это с успехом делается на любом предприятии, на стройках, в исправительно-трудовых лагерях и тому подобных организациях,- а в приобщении коллектива к управлению экономикой государства, к коллективному управлению.
      В деревне это было проще всего сделать. И - нужнее. Вопреки распространенному представлению о "косности", "инертности", "традиционности", крестьянин, постоянно связанный с природой, с окружающей средой, со множеством сезонных циклов и ритмов, с полным циклом производственного процесса - от подготовки земли до получения конечного переработанного продукта, гораздо смекалистее, умнее и инициативнее рабочего, изо дня в день выполняющего определенные операции и не задумывающегося о конечном результате общего труда, в котором он принимает участие. Рабочий живет сегодняшним днем, зная, что завтра будет делать то же, что и сегодня.
      В отличие от рабочего, колхозник в своей деятельности не может не интересоваться и не представлять себе всю разнообразную деятельность коллектива, частью которого он является, потому что от успеха или неуспеха каждого - будь то в поле, на ферме, в мастерских, на рыбачьей тоне - зависит и его конечный результат, его завтрашний день, благополучие его семьи. В отличие от рабочего, он чувствует свою ответственность не за личное только, но за все общее дело, к которому при всем желании не может оставаться равнодушен, хотя именно к этому равнодушию его толкает нынешняя система "управления колхозами".
      Разве колхозник или председатель колхоза виноват, что вместо того, чтобы на общем собрании утверждать планы колхозной деятельности в соответствии с природными и климатическими условиями, с возможностью реализации, с ценообразованием, наконец, с возможностью самого хозяйства, он получает "свой" план сверху, в директивном порядке, составленный неизвестно кем и никаких реальных оснований не имеющий?
      Но в таком случае все то, что рыбаки ждут от гослова, они могли бы получить и в собственном хозяйстве, взяв в свои руки действительное управление своей жизнью и своей судьбой. От них самих, в конечном счете, зависит сделать село современным, добившись рентабельности хозяйства, вложив необходимые средства и в строительство микроэлектростанций на реках, и в благоустройство поселка, и в развитие самых различных промыслов - от сбора жемчуга, выращивания семги до развития прибрежного лова и занятия мари-культурами, входящими сейчас в моду за рубежом. И для всего этого потребуются опять же свои специалисты!
      А разве не назрел пересмотр всего оленеводческого хозяйства этих мест, о чем мне с таким энтузиазмом объяснял Малафеевский в Сосновке? Разве, поставленный на современной основе, он не потребует биологов, ветеринаров, экологов и прочих специалистов, вооруженных самой современной аппаратурой и техникой? Наконец, не случайно раздаются голоса, требующие обратить внимание на то, что сам Терский берег представляет собой уникальный природный объект, подлежащий безусловной охране и изучению, как заповедник,- его недра, хранящие множество ископаемых, драгоценных и полудрагоценных камней, его озера и реки, его леса, тундры и побережья с неповторимыми животными и растительными сообществами... Вот почему все чаще поднимаются голоса, требующие, чтобы Терский берег был наконец закрыт для туристов, стал естественным заповедником, в котором местные жители могли быть первыми его охранителями, наблюдателями, обходчиками, а затем и специалистами-исследователями...
      И тут мне послышался отрезвляющий голос старого колхозного бухгалтера, наверное, передумавшего все это не один десяток раз.
      - Обо всем этом хорошо нам с вами здесь за столом говорить,- сказал Котлов.- Вот и Владимир Яковлевич Устинов на колхозный Устав ссылается. А что толку? На бумаге - одно, на деле - совсем другое. Ведь в чем загвоздка-то главная? В том, что ни у колхоза, ни у колхозника голоса нет. Право голоса они имеют, да, сколько бы ни кричали, никто их слушать не будет! И планы у нас не наши планы, и продукция вся не наша, обязаны мы ее отдать, и деньги, что в банке лежат, тоже только числятся нашими. А попробуй их взять, потратить на что-либо дельное, людям помочь, дома построить или еще что... Да просто заплатить за работу по совести, а не по расценкам! Никто не позволит. Почему? Да потому, что деньги эти - как бы условные, видимой реальности не имеют, могут только со счета на счет переходить... Вот тебе и весь сказ! Так что по нам лучше бы уж прямо закрыли все колхозы, тем более что в них давно уже нет ничего коллективного - все на долги государству ушло, давным-давно никаких "делимых" фондов нет. Да и кто когда позволит колхозному собранию самостоятельные решения принимать, когда без нас председателей снимают и назначают? Простой сетевой дели для колхоза нет, чтобы рыбу ловить, а купить ее - нельзя! Кто же продаст колхозам необходимые стройматериалы, машины, горючее, аппаратуру и прочие нужные вещи? Никто - все по Госснабу идет...
      Что я мог ответить на это? Только одно: что это прямое нарушение закона, и, стало быть, начинать надо с него - с приведения норм жизни в соответствие с законом. В том числе и с самым главным законом нашей страны - с ее Конституцией, в которой все это предусмотрено.
      Но старый бухгалтер только безнадежно махнул рукой...

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ,
1983 год.
Стрелков, "Севрыба" и другие

1.

      По коридору топот стада носорогов. Стонут половицы, прогибаются балки, брызгами разлетаются ступени. Ходит ходуном только что построенная двухэтажная гостиница под пудовыми шагами земных тяжеловесов. Вниз... вверх... Лестница рушится вдребезги, но всякий раз я убеждаюсь, что ни с ней, ни с домом пока еще ничего не случилось. Потому что будят меня не хозяева африканских болот, а немолодые парни, поздней ночью возвращающиеся с работы - из такого же здания напротив, которое они сейчас конопатят и обшивают изнутри фанерой, или из цеха, строящегося на берегу. Причина грохота и шума - гнилые балки, на которые легло междуэтажное перекрытие, мокрые от позапрошлогодних дождей и прошлогоднего снега брусья - старые брусья ветхих, разобранных домов Мурманска, которые привезли сюда, за тридевять земель, чтобы выстроить гостиницу.
      Не для туристов: Терский берег теперь для них закрыт. И не для шабашников, которые сейчас в ней живут и ее доделывают. Для колхозников. Точнее - для колхозных охотников, которые будут собираться здесь ранней весной на зверобойный промысел, за последние десятилетия полностью перешедший в руки архангельских колхозов.
      И, просыпаясь в очередной раз от грохота сапог по коридору, я не перестаю удивляться, что судьба снова привела меня в Чапому. В ту Чапому, о которой я столько писал и вспоминал, полагая, что уже никогда на рубчатый песок здешнего отлива не лягут отпечатки моих резиновых сапог и с высокого угора не откроется вдруг древнее поморское село на наволоке, охваченном с трех сторон сверкающим ультрамарином реки и моря..
      Все получилось иначе. Далекий "завтрашний" день, о котором я когда-то думал, вдруг оказался днем сегодняшним со всеми его заботами и сомнениями. И, конечно же, надеждами.
      Тогда, в конце шестидесятых начале семидесятых годов, попадая на Терский берег то с борта парусной шхуны, то с "Соловков", совершавших регулярные рейсы между Архангельском и Кандалакшей, живя подолгу в селах, мне удалось узнать и увидеть многое.
      Стоило закрыть один колхоз, как жизнь на большом пространстве берега останавливалась. В самом селе по инерции она еще тащилась: работали движки, освещая дома, не сразу закрывался магазин, на почту поступали газеты, письма, пенсионные переводы, но уже не было правления колхоза и сельсовета, за любыми справками надо было куда-то лететь или плыть, распускала учеников школа, закрывались клуб и медпункт. На улице и за околицей постепенно затихал перезвон коровьих ботал, блеяние овец и визг поросят: в один из дней ферму переводили в другое село, а там, за неимением места и кормов, лишнее - "чужое" - стадо пускали осенью под нож. Опустевшие здания ветшали. Если их не перевозили сразу, то постепенно разбирали на дрова, поскольку заготавливать дрова в лесу или из плавника уже не хватало рук.
      Прежние колхозники, кто помоложе и поздоровее, особенно если у них были дети, не найдя себе жилья и работы на новом месте, отправлялись в города, искать свою судьбу.
      - И что самое удивительное, все это происходило отнюдь не в тяжелые для российской деревни годы,- говорил мне знакомый журналист, не раз бывавший на Севере и с пристальным вниманием вглядывавшийся в происходившие там процессы.- Для рыболовецких колхозов Белого моря шестидесятые годы были временем подъема. Посмотри сам. Давно позади осталось безлюдье послевоенных лет, подросло молодое поколение, колхозы встали на ноги, как раз к этому времени обзавелись океанскими судами, семга шла к берегу валом, год от года росли банковские счета колхозов, развивались подсобные промыслы вроде той же песцовой фермы, которую ты застал в Чапоме, акклиматизировалась в северных водах горбуша...
      - ...которую у колхозников отказывались принимать на рыбопунктах!
      - И это было,- согласился он.- Но - принимали. А главное - поморские села обстраивались. Кое-где стали возникать даже собственные маленькие гидроэлектростанции, появились свои механизаторы, в каждом селе работали свои плотницкие бригады, еще шили карбасы и доры...
      Все это я знал и сам. Знал, потому что целью моих поездок, в конечном счете, была эта самая жизнь, которую я разглядывал со всех сторон и которая только малой частью своей нашла отражение в моих статьях, очерках и книгах о Севере. Я мог добавить, что здесь всегда было вдосталь жилья, чтобы принять и расселить множество пришлых, как, скажем, в тяжкие годы войны, когда на Терском берегу спасались сотни эвакуированных семей. Здесь никогда не голодали - ловилась разнообразная рыба, у каждого были овцы и олени, был огородный овощ, картофель, на зиму солили и сушили грибы, запасали впрок ягоды, охотились на зайцев и куропаток.
      Наконец, под ногами была родная земля, на которой эти люди родились и выросли, с которой были связаны невидимой пуповиной куда крепче и теснее, чем, скажем, в той же средней полосе России.
      "Пуповина" эта и помогла мне многое понять.
      Найденные на прибрежных дюнах древние очаги сезонных стойбищ первобытных охотников и рыболовов, промышлявших в летнее время семгу на тех же местах, где стояли теперь тоневые избушки поморов, позволили взглянуть на жизнь и быт поморских сел сквозь призму экологии. И тогда оказалось, что за "примитивностью" хозяйства и "невежеством" рыбаков скрывается удивительно гармоничная, выверенная на опыте многих поколений система использования окружающей среды, в которой все взаимосвязано и взаимообусловлено.
      Чтобы выжить в условиях Севера, человек должен был разумно пользоваться окружающим миром, "брать разумно", как однажды мне скажет коренной помор, вернувшийся из города в родное село, чтобы попытаться возродить его к новой жизни, используя старый опыт и отброшенные было природохозяйственные начала. Здесь, за Полярным кругом, больше, чем где бы то ни было, возможность существования человека определялась разумностью его поведения. Ресурсов для жизни было много, следовало только брать их так, как берут грибы, чтобы грибница не оскудела и на следующий год принесла еще больший урожай.
      Прежнее хозяйство поморов не было хищническим. На учете был каждый расчищенный для пашни участок земли; каждая лужайка, пригодная для покоса, ежегодно очищалась от набросанного весенним половодьем мусора и молодых побегов краснотала. Здесь знали, что "урожайные" годы, когда семга с моря валом валит в реку и в выметанные сети, неизбежно сменятся пустыми годами, когда можно только кое-как в течение всего лета наскрести необходимый запас на зиму, поэтому прибрежный лов надо восполнять морским и озерным...
      Теперь ситуация резко изменилась. Природные ритмы не учитывались при планировании сверху, колхоз загодя оказывался в пролове, хозяйство было лишено маневренности, терпело ненужные убытки, и человек терял интерес к своей работе.
      Казалось, выход был найден, когда рыболовецким колхозам, испокон века занимавшимся только прибрежным ловом, открыли путь в океан. Обновлялся государственный рыболовный флот, суда становились крупнее, мощнее, старые продавали колхозам и тут же включали их в общую флотилию.
      Но все оказалось не так просто и хорошо, как представлялось поначалу.
      Да, океанские уловы давали такую прибыль, о которой прежде поморские хозяйства не смели и мечтать. Но стоило судну стать на ремонт, как прибыль оборачивалась явным и год от года растущим убытком. И не только финансовым. В какой-то момент начали понимать, что убытком оказывался и отток человеческих рук на суда - рук наиболее эффективных, необходимых в хозяйстве, которые часто потом уже не возвращались в родное село.
      Была еще причина, подрывавшая коренное хозяйство поморов, с которой я постоянно сталкивался в своих поездках по Северу,- собственно сельское хозяйство. То самое сельское хозяйство, на котором зиждилось благополучие обычных колхозов на "материке".
      Отсутствие каких-либо дорог, связь с районным центром только морем или по воздуху лишала колхоз возможности реализовать свою продукцию. Гнила картошка и капуста; молоком поили телят, обрат из-под сливок шел коровам... Чем выше были надои и привесы, тем большие убытки терпел колхоз. Однако сократить стадо до нужного минимума районные власти не разрешали, поскольку колхозное поголовье скота входило в общее поголовье скота по району, фигурировало в отчетах и сводках, создавая видимость процветающего сельского хозяйства за Полярным кругом... Был ли выход из этого положения и какой? Стратегия экономики укладывалась в четыре действия арифметики. В первую очередь следовало сохранить живыми старые поморские села - те форпосты колонизации Севера, которые отмечают своим существованием восемьсот лет напряженного человеческого труда многих и многих поколений. Пока стояло село и на своем месте стоял дом, люди возвращались хотя бы на время отпуска, присматривались, что и как делается, не стало ли лучше, помогали колхозу и на тоне посидеть, и сено заготовить, и дрова... Выброшенные обстоятельствами жизни, они все еще выжидали, не рвали оставшуюся связь с Берегом. Но стоило порушить дом, тронуть его с места, как приезжать оказывалось некуда и незачем...
      Обо всем этом я писал. И о причинах, и о последствиях. О настроении людей, готовых биться за право жить на своей земле, в отчем доме, о тех огромных резервах края, которые могут стать основой его возрождения. О необходимости для районного и областного руководства нового, экологического подхода к решению встающих перед ним хозяйственных и социальных задач, о том, что далеко не быстро и не сразу может произойти поворот, о котором я пишу: требуется и терпение, и понимание обстановки...
      Между тем вести, доходившие из Чапомы, подтверждали самые грустные прогнозы.
      Количество тоневых участков сокращалось вместе с уходившими из жизни стариками-пенсионерами. Пески метут по печинам Пулоньги, сожгли последний сарай, напоминавший о когда-то бывшей Сальнице, в богатой Стрельне осталось два или три дома, повалилась Пялица, в которой теперь ни почты, ни магазина - только ГМС и приемный пункт, да и тот собираются закрыть; пески засыпают Кузомень - одно из самых крупных сел на берегу, где были школа, интернат, больница и много всего другого... Как видно, последние дни доживала Сосновка. На глазах пустело Тетрино. Держались только три села, ставшие центрами "объединенных" колхозов: Варзуга с ее знаменитым народным хором и главной семужьей рекой полуострова, Чаваньга, гордившаяся некогда первой гидроэлектростанцией на маленькой речке, питавшей село и пилораму, да Чапома, не вобравшая, а как бы пропустившая через себя три последовательно "объединявшихся" с нею колхоза - пялицкий, стрельнинский и пулоньгский, от которых не осталось и следа...