Остановка в Чапоме

      - Как устроились? Позавтракали уже? Нет? Творог и сметану успели взять? А то идем ко мне. Людмила Борисовна ушла на работу, но что-нибудь придумаем...
      Мурадян полон заботы и гостеприимства. Рабочий день у него уже начался давно, хотя на улице еще темно, но что поделать - скоро вообще наступит полярная ночь, а жизнь идет, и надо успеть многое сделать... Мы благодарим за приглашение, но отказываемся. У нас с собой все необходимое, есть даже кипятильник. Вчера в колхозе мы взяли талоны на творог и сметану, поэтому еще полчаса - и мы будем готовы для разговоров. Устроили нас в чапомской гостинице, в том самом номере, где я жил два с половиной... нет, виноват, три с половиной года назад - время бежит быстро! И, надо признаться, номер стал значительно теплее. Не уютнее, а теплее, потому что стены заново проконопачены, а снаружи даже покрыты штукатуркой. Половицы тоже скрипят будто бы меньше, зато лестница играет, как ксилофон.
      Доделывать надо еще много всего, говорит Мурадян. К тому времени, как он пришел в колхоз, строительство только внешне казалось законченным, на самом деле сделано было не более двух третей от того, что требуется, причем оставалось самое трудоемкое. Да и с уже построенным забот хватит надолго! Что хорошего могли построить из тех материалов и с той пьянью, которую присылал МКПП? Он, Мурадян, строитель, ему не надо байки рассказывать, он и так все видит. Если бы он был здесь, он попросту бы разогнал всех к такой-то матери и сделал бы все иначе... Но строил не Мурадян. Строили черт-те кто, а Стрелков был повязан по рукам и ногам РКС. Когда он, Мурадян, приезжал сюда, ему было больно глядеть и на стройку, и на Стрелкова. Зачем приезжал? А как же: в Чапоме у него тесть и теща. Тесть был тогда председателем сельского Совета, а Диана Александровна и сейчас ведет школу. Собственно, ведь и в Умбу он поехал работать начальником стройучастка района по настоянию жены, чтобы быть к старикам поближе. А теперь так получилось, что возрождение Чапомы,- этот оборот Мурадян явно заимствует у Георги,- в какой-то мере стало их "семейным подрядом". Теща ведет школу, жена занимается клубом и культмассовой работой, он - колхозом, а стало быть, всем в целом. Тесть? Он сейчас на пенсии...
      Так это тесть Мурадяна был председателем сельского Совета в Чапоме, когда я был здесь последний раз? Ну как же, помню. Тогда еще Шитарев приезжал разбирать конфликт, возникший между ним, Стрелковым и секретарем парторганизации. Последней уже нет в живых, а двое других на пенсии. Теперь мне понятно, почему колхоз предложили именно Мурадяну. Он знал, что здесь делается, понимал, что сможет повести дальше строительство новой Чапомы и это будет для него самой лучшей характеристикой для последующего восхождения. Умно. И полезно, потому что именно Чапоме он отдает все свои силы сейчас, когда ей это так необходимо. Георги ошибается, если думает, что Мурадян действительно свяжет свое будущее с Чапомой. Что скажет по этому поводу сам председатель? Не сейчас - мы еще недостаточно познакомились, чтобы рассчитывать на откровенность.
      После завтрака мы идем с Мурадяном по Чапоме. Он показывает, что ему удалось сделать здесь за полтора года работы, и первым делом демонстрирует новенький финский холодильник на 100 тонн ("Я посчитал, 150 тонн поместится!"), который позволит сохранять мясо и внутренности забитых тюленей. Раньше использовали только шкуры. Мясо приходилось везти в Умбу на санном поезде, а внутренности выбрасывать в море. Теперь, когда есть холодильник, на мясе можно держать песцовую ферму, на весь год хватит, а из внутренностей получать какие-то дефицитные медицинские препараты. Проблема отходов - это не только проблема экономическая. В мясе тюленей есть какие-то вирусы, вызывающие бешенство у собак и лисиц, если они питаются отбросами, такое уже бывало...
      Холодильник великолепен. Он матово светится на берегу рядом с цехом по обработке шкур и дизель-электростанцией, внося новую, непривычную для меня ноту в симфонию северного пейзажа. Со стороны вроде бы ничего особенного: небольшой серебристый кубик с рифлеными стенами на фундаменте. Но старый, покосившийся сарай, бревна которого осыпаны золотистыми брызгами лишайника, рядом с ним кажется уже чужеродным телом. И хочется невольно навести порядок на берегу. Потому что рядом с ним ржавые бочки, обрывки тросов, старые якоря, полузасыпанные песком бревна и полусгнившие карбасы разом теряют свою живописность и предстают просто хламом и мусором, который надо скорее прибрать... Холодильник задает новый тон, вот в чем дело! Я смотрю на него и вижу, что это не просто очередной промышленный объект, а первое вторжение в старую Чапому современной промышленной эстетики, зримый отблеск облика нового мира. Мы еще плохо представляем себе, каким будет этот мир, но он уже грядет и требует соответствующего преобразования окружающего.
      В Чапоме видны перемены. Не те, что я отмечал в прошлый приезд. Тогда в село просто вернулась жизнь. Или, если быть точным, тогда жизнь обрушилась на Чапому стройкой, вертолетами, нашествием чужих и чуждых людей, выплеснулась на берег грудами материалов, техники, оборудования и всего с этим связанного. Все кипело, двигалось, грохотало, трещало, вздымалось. Чапомляне были оглушены и даже пришиблены этим шумом и изобилием, похожим на оккупацию Берега какими-то неизвестными народами, тем более что в магазине разом исчезли все запасы. Потом нашествие схлынуло, жизнь вернулась в прежнюю колею, но качественно изменилась. Теперь повсюду я замечаю молодежь - на тракторах, на ферме, на электростанции, в конторе, на улице. Это все коренные, чапомские, вернувшиеся в село после интерната, из армии, а то и из города, куда уехали было поначалу. Но есть и приезжие, один даже из Москвы. Стало быть, поворот, который готовил Стрелков, все же произошел! И вот эти молодые фигуры, мелькающие то там, то здесь, молодые голоса, разносящиеся над рекой и морем, смех и шутки создают совершенно новую для меня атмосферу знакомого села.
      Чапома живет другими ритмами! Мысль эта обжигает меня своей очевидностью, потому что ничего подобного я не ждал и теперь с удвоенным вниманием начинаю оглядываться вокруг, стараясь не пропустить никаких новых черточек в знакомой, казалось бы, картине. Значит ли это, что уже произошел перелом, знаменующий конец прежнего, привычного мне мира, о чем я думал накануне в самолете? Вероятно, так оно и есть, я присутствую в один из знаменательных моментов жизни Чапомы, но не могу в полной мере его осознать, как невозможно осознать и почувствовать вращение нашей планеты. Вот если я приеду сюда через пять - семь - десять лет, тогда я увижу уже изменившуюся Чапому. А пока ее движение во времени я могу почувствовать только по меняющемуся облику села да по тому, что голопузые мальчишки, бегавшие здесь семнадцать лет назад, отпустили длинные усы, степенно здороваются со мной на улице и знакомят со своими детьми, очень похожими на них самих, тогдашних...
      По маленькой Чапоме мы бродим целый день, сидим в конторе, разговаривая с заходящими в кабинет председателя мужиками, обсуждаем колхозные дела, а я все приглядываюсь к Мурадяну и прислушиваюсь к тому, что и как он рассказывает Георги. Именно Георги, как если бы меня здесь не было.
      Мне это нравится. В отличие от Георги, я был уверен, что встречать нас на посадочной площадке председатель не станет. Хотя бы потому, что Георги летит не просто с корреспондентом из Москвы, а с человеком, который в некотором роде может считать себя более "коренным" чапомлянином, чем Мурадян. Да и мои отношения со Стрелковым вряд ли Мурадян сбрасывает со счета. Прямого разговора о деле Стрелкова у нас еще не было, мы решили собрать людей и поговорить обо всем этом завтра. Но разговор так или иначе касается Петровича, иногда я задаю прямые вопросы, и теперешний председатель может испытывать некоторую, вполне понятную ревность к своему предшественнику. Не к Лучанинову - имя его ни разу никто не вспомнил. Мурадян не хочет забегать вперед, не хочет форсировать наших отношений, дает мне время осмотреться, самому все решить, и я благодарен ему за такую свободу. И тут я отмечаю еще один момент, который не может меня не тронуть. За короткий срок своего председательствования Мурадян успел познакомиться с людьми и узнать их. Мне почти не приходится оспаривать его оценки. Понял ли он их - другое дело. Но он знает, кто чем живет, и держит в памяти нужды каждого колхозника. В какой-то мере он "принял" Чапому. А вот приняла ли Чапома Мурадяна? Пока мне это не ясно. Поморы - народ и простой, и сложный одновременно. Чапомляне - в особенности. Они не слишком гостеприимны, их надо уметь разговорить, привыкли держаться кланами и все помнят, кто - коренной чапомлянин, кто - стрельнинский, как тот же Стрелков, кто - пялицкий, как колхозный бухгалтер Владимир Яковлевич Устинов, до сих пор сохраняющий в разоренной Пялице неприкосновенным свой дом, а кто - из Пулоньги, от которой уже двадцать лет назад оставались лишь развалы печин...
      Что же, приняла Чапома Мурадяна или нет?
      Я спрашиваю его об этом, и он с обезоруживающей белозубой улыбкой, впрочем обозначающей не больше чем вежливость, отвечает:
      - А вы поинтересуйтесь у них самих. Кто-то, особенно из пожилых, не принял. Может быть, я кого-то успел чем-то обидеть, есть такие. Но большинство уже пошло за мной. Я чувствую это по тому, как легко стало работать. Людей не приходится понукать. Понимаете, мне это очень приятно. Я не русский, плохо говорю по-русски, но стараюсь делать так, чтобы людям было хорошо. Я хочу, чтобы потом, когда меня здесь не будет, говорили: вот это сделал Мурадян. Понимаете? Я не считаю нормальным, что в старинном поморском селе председателем стал парень с берегов озера Севан. Тут должен быть свой, местный человек, разве не так? Если бы к нам на Севан, в армянское село, прислали русского председателя, мы бы обиделись: что, разве у нас нет своих умных? Здесь тоже есть, надо искать. Но если уж так случилось, я хочу сделать больше, чем если бы я был председателем в своем родном селе в Армении. Это мой престиж, моя марка. Я строитель, и моя обязанность - помочь здешним людям научиться строить. Не только новые дома - новую жизнь. За мной сейчас идет молодежь, она поверила мне, и меня это очень радует...
      Последнее я уже понял, поговорив кое с кем из чапомлян. Мурадян применил старый восточный метод, который почему-то приписывается римлянам - "разделяй и властвуй",- разве что потому, что хорошо звучит на латыни. Он понял, что Чапома являет собой целостный организм. Сняв Стрелкова, чапомлянам поставили Лучанинова, обойдя Воробьева. Второй раз Воробьева обошли, поставив Мурадяна. Таким образом, чапомлянам было дважды выказано недоверие, и второй сторонний председатель мог ожидать организованной обструкции. И тогда он неожиданно для всех сделал ставку на молодежь. Он решительно отстранил стариков и на все ключевые позиции поставил молодых, сделав их бригадирами. Таким образом он развязал себе руки и обеспечил за собой большинство голосов. Опыт осторожен. Он хранит в своей памяти многое такое, что кое-кто хотел бы изгладить из прошлого. Всевозможные прожекты, новации, указания, как сажать картошку, как вести хозяйство, как строить дом, что можно есть, а что нельзя, что держать - козу или корову, сыпались таким обильным снегопадом на зябкую ниву колхозной деревни за прошедшие годы, столько всего было обещано и тут же позабыто, что деловой, инициативный помор к пятидесяти годам превращался в осторожного, умудренного жизнью консерватора. Сдвинуть его с места, подвигнуть на новое дело не удавалось даже явной выгодой. Чтобы сделать что-то в хозяйстве, еще раз - в какой по счету раз?! - напрячь силы, нужна была молодежь, не имевшая опыта и одинаково с восторгом готовая на полезное дело и на явную авантюру. В руках Мурадяна было дело, начатое Гитерманом, и его надо было продолжать.
      Так начался наш долгий разговор. Мы говорим в кабинете председателя, потом идем к нему, наскоро ужинаем, не позабыв отметить кулинарные способности его половины, затем идем к нам в гостиницу, где засиживаемся до полуночи. Влажный ветер прогоняет последние остатки мороза, снег несется тяжелыми, мокрыми хлопьями, шумит в черноте невидимое" море, накатываясь на песчаный берег... Я снова и снова опускаю в пустеющую кружку кипятильник, чтобы заварить очередную порцию цейлонского чая, и слушаю, что говорит "парень с озера Севан" о настоящем и будущем Чапомы, как он их представляет, а потом и всего Терского берега.
      В его монологах для меня открывается еще одна сторона мышления Мурадяна - его масштабность. Это очень хорошо для него, для Чапомы, для района. И в то же время мне становится грустно, потому что я убеждаюсь в справедливости своей догадки: Мурадян - не долгий гость в этом дорогом для меня селе. Безусловно, он сумеет сделать здесь много доброго, но пробудет не долго, потому что он молод, у него есть силы, способности руководителя и - громадное честолюбие, без которого ничего серьезного в жизни не сделаешь. Не пустое, больное тщеславие, а молодое, здоровое честолюбие, желание увидеть плоды рук своих, сделать то, что другим не под силу. Конечно, здесь всегда таится опасность возомнить себя чем-то, но разве это самая большая опасность в жизни для человека? Желание реализовать свои силы через два-три года уведет Мурадяна из Чапомы, она станет ему тесна. Он это знает и не скрывает. Так, на три-четыре года он согласился стать председателем, чтобы двинуться вперед и вверх,- именно это ему обещало местное руководство, с этим он шел сюда. Сейчас перед ним стоит еще одна задача - подготовить себе замену из местных, воспитать будущего председателя, научить его перспективно мыслить, добиваться поставленных целей, заводить деловые контакты и уметь отстаивать свою независимость.
      - Нам очень нужна перестройка,- говорит Мурадян, словно убеждая нас с Георги.- Спасибо Александру Петровичу Стрелкову, что он сохранил и Чапому, и колхоз. Спасибо Юлию Ефимовичу Гитерману и Михаилу Ивановичу Каргину, что они сделали нам зверобойку и освободили колхозы от убытков сельского хозяйства, которое их губило. То, что они сделали,- это подвиг. Но поймите меня правильно: такой РКС, который я застал, когда пришел сюда, нам не нужен! Ни он, ни его база флота, ни МКПП, которое строило здесь зверобойку, ни такие люди, которые всем этим распоряжались. Они привыкли думать, что председатель - это не человек, а исполнитель. Они привыкли диктовать свою волю: делай так, этого не делай... Я так не привык. Не могу так, понимаете? Приезжает ко мне Немсадзе, Егоров, какой-нибудь Стефаненко и начинает при всех говорить: это ты не так сделал, это переделать надо... Зачем так? Это меня очень оскорбляет, заставляет думать, что я не могу организовать сам, что я некомпетентен в этих вопросах, понимаете? РКС должен быть добрым помощником колхоза и председателя, должен знать наши нужды, должен помогать нам. Я не прав? Пожалуйста. Вызовите меня к председателю МРКС и давайте со всеми председателями обсудим - правильно делает Мурадян или неправильно? Если я ошибся - только спасибо скажу за помощь... Целый год я их учил, особенно Егорова: товарищи, сейчас председатель не Александр Петрович Стрелков, не Николай Николаевич Лучанинов - сейчас Мурадян. И давайте менять политику, давайте слушать, что говорят и что хотят люди. Я не прав? Я за перестройку на всех уровнях. Я очень рад, что сейчас председатель Голубев, с ним можно работать, он не навязывает своего мнения...
      Мурадян говорит экспансивно, энергично, и я представляю, как он зажигает молодежь, выступая перед колхозниками, какой накал вносит на собраниях уполномоченных в МРКС, когда приезжает в Мурманск. Ему, вероятно, действительно не надо подсказывать, как и что делать в Чапоме, особенно по строительству. И в отношении хозяйства он просчитал, я думаю, с десяток вариантов, причем не для одной Чапомы - для всего Терского берега.
      Мурадян очень точно подметил, что без собственной кооперации терских колхозов их развитие зайдет в тупик. Отсюда и очевидный расчет взять в свои руки, кроме лова, еще и обработку семги на всех реках района. По прибыли это будет как бы еще одна зверобойка, только более надежная: тюленей берут давно, много, и зоологи предупреждают, что в какой-то момент гренландского тюленя просто не станет. Его относительно постоянная численность весьма обманчива, поскольку в беломорском стаде остались одни старики, молодежь регулярно выбивается уже более двух десятков лет и возобновления стада не происходит. Если же облисполком согласится отдать колхозам семужный лов на реках, исключив гослов, кроме ежегодной прибыли в один миллион рублей, будет установлен контроль практически на всех теперь бесхозных реках и водоемах. А это тоже немаловажный фактор возрождения Берега. Общий для колхозов план по мелиорации земель, создание кормовой базы на здешних угодьях могут стать основой развития крупного товарного животноводства. И, конечно же, следует больше использовать ресурсы Белого моря, ведь оно тут, под боком. Море должно не разъединять Берега, а сближать их, помогать кооперировать усилия. Уже в этом сезоне Мурадян заключил с карельскими колхозниками договор о совместном проведении зверобойки. А дальше - планы с марикультурами, с использованием карельских сенокосов и много всего другого...
      Впрочем, и это сейчас ему представляется не самым главным.
      - Я считаю, что самое главное, самая главная проблема производства - социальная проблема,- убежденно говорит Мурадян.- Производство зависит от того, как я буду себя с людьми вести, понимаете? Мы привыкли говорить об экономии, о деньгах и забыли говорить и думать о людях. Давайте делать так, чтобы деньги, которые мы получаем, шли на людей. У меня молодежь, три свадьбы в этом году сыграли, три новых чапомлянина родились, еще в семи семьях детей ждут, понимаете? Я - кровь из носу - в следующем году должен детский сад построить, потом - новую школу. Клуб, где Людмила Борисовна работает, подождет: подлатаем, покрасим, еще пять-десять лет стоять будет. Танцевать можно, кино смотреть можно, ждать можно. Дети ждать не могут! Любой руководитель должен об этом думать в первую очередь. Это для меня очень важный вопрос. Буду строить дома, будут садик и школа - люди пойдут за мной, потому что увидят: Мурадян сказал - значит, так и будет! Я уже говорил, что по специальности я строитель. Сейчас мне надо построить колхоз. Что это значит? Это значит научить людей думать, что они работают не на дядю, а на себя, научить считать каждую копейку и пускать ее в оборот, чтобы она помогала людям не просто жить лучше, богаче, но и жить интереснее, с перспективой, понимаете? Когда они это поймут, когда сами захотят так жить - Мурадян будет знать, что он сделал для Чапомы то, что хотел!..
      Но для того, чтобы делать, надо иметь свободу. Как видно, отношения между МРКС и председателями колхозов - больной вопрос. Может быть, самый больной вопрос, потому что здесь открывается свобода произволу, формально МРКС - это совет председателей колхозов, их собственный совет, на котором они выбирают председателя МРКС. Но фактически МРКС - надстройка, которая распоряжается действиями председателей и вмешивается в дела колхозов. С прежними председателями было относительно просто, если не считать бунта Тимченко. Мурадян - другой стати, другого темперамента, представитель другого поколения и другого времени.
      - Я им сказал: не надо каждую неделю летать в командировку в Чапому, не звоните мне по два раза в день! Если вы ничего не можете предложить колхозу, вы мне не нужны. Когда мне будет нужна ваша помощь, я сам вам буду звонить, понимаете? А сейчас ваше дело заботиться, чтобы мы все получили по нашим заявкам, получили в срок. Грузы должны прийти в Чапому тогда, когда они мне станут необходимы - не раньше, но и не позже. Вот ваше дело! Думайте, что делать с кораблями, которые вы нам навязали, пробивайте мелиорацию, которая нам необходима, добивайтесь, чтобы у нас была своя ПМК, чтобы строить в колхозах... Вот что мы от вас ждем и для этого вас выбираем и платим зарплату!
      Я слушаю Мурадяна внимательно. Передо мной сейчас открывается человек, но чем дальше он говорит, тем более я начинаю прислушиваться к интонациям его голоса. Мурадян не фальшивит, он совершенно искренен. И не для того только, чтобы понравиться, он так подробно и так страстно говорит о своих планах, о своих взаимоотношениях с мурманским руководством. Тут есть, безусловно, и желание наконец-то выговориться, отвести душу, потому что кому еще он может все это рассказать. Но вместе с тем я вдруг начинаю ощущать, что так много и так страстно Мурадян говорит от неуверенности в себе и в собственных силах. Он попал в совершенно новую для себя среду, здесь нет той четкости и определенности даже в отношении служебной иерархии, как то было на его прежней работе, здесь куда больше влияют на положение дел личные взаимоотношения людей, дающие возможность открытого произвола - и для него, Мурадяна, и по отношению к нему, Мурадяну. Первый год прошел относительно благополучно. Он пришел на готовое, надо было только доводить до конца, ему помогали, потому что все были заинтересованы в том, чтобы поскорее завершить строительство, а что дальше? Ведь та же молодежь, в которой он нашел опору, способна на порыв, на приступ, но долго ли сохранится ее энтузиазм? И что в конечном результате получит сам Мурадян, которому, как я понял из некоторых намеков, было обещано в случае удачи место, удовлетворяющее его честолюбие,- то ли в районе, то ли в области?
      С одной стороны, это даже хорошо: без внутренних сомнений, без критического на себя взгляда как бы со стороны, без разговора с самим собой человек теряет контакт с людьми, перестает их замечать, превращается в машину, в механизм, который в конечном счете всегда ломается и ломает других. Здесь важно, чтобы у человека была внутренняя интеллигентность, от которой сейчас с какой-то гордостью отмахивается Мурадян, заявляя чуть ли не с вызовом: "Мы не интеллигенты..." Сомнение может его удержать, заставит размышлять. Но все это проявится только потом, когда колхозные дела обернутся для него вместо экзотики повседневностью. Сейчас он попал в совершенно новые для него отношения и с руководством района, и с МРКС. И если он говорит больше о последних, то лишь потому, что он сам не сумел в них разобраться и определить, как себя вести...
      В том, что отношения между МРКС и колхозами оказываются действительно одним из самых больных вопросов, я убеждаюсь на следующий день, когда все мы собираемся в кабинете Мурадяна. Раньше это был кабинет Стрелкова, и последний раз мы сидели в нем вот так же, набившись, обсуждая возможные перспективы оленеводства в Чапоме и возможные варианты возрождения Пялицы. Здесь все то же, но в отделке кабинета подпаленным и лакированным деревом появилась некоторая щеголеватость, а в углу за председательским столом отливает белой и серой эмалью новенькая радиостанция, назначение которой мне не совсем понятно. В окно так же видно море, только сегодня серое и холодное, уже не со снегом, а с дождем, который хлещет по стеклам, потому что на Берег надвинулся очередной циклон.
      "Дело" Стрелкова продолжает волновать людей. Первое слово, которое я по этому поводу услышал, было "несправедливость". Оно повторялось на все лады, и наконец я понял, что оно выражает не отношение людей к осуждению Петровича, а квалификацию действий вышестоящих лиц, включая сюда обвинительный приговор, вынесенный районным судом. Несправедливым считают здесь все: положение, в которое был поставлен колхоз начавшейся стройкой, когда он был, с одной стороны, от контроля за стройкой отстранен, а с другой - поставлен в положение промежуточного лица, с которого спрашивали обеспечение подсобных работ; несправедливыми, по мнению всех, были требования, которые предъявляли непосредственно к Стрелкову, и те обвинения, которые на него пытались возвести. Собравшиеся говорят, перебивая друг друга, и приходится постоянно вмешиваться, чтобы своими вопросами прояснить суть происходившего здесь когда-то.
      Своего рода "компасом" мне служит приговор, копию которого разыскали в личном деле Стрелкова. Правда, похоже, что этот "компас" своими показаниями развернут на 180°, потому что, сколько я ни вчитываюсь в его строки, понятнее от этого они не становятся, хотя вроде бы и русским языком написаны, и слова поставлены в определенном порядке. В самом деле, как понять такую посылку, что "Стрелков... злоупотреблял своим служебным положением... из карьеристских побуждений (это Петрович-то!)... заключил заведомо незаконное трудовое соглашение на ремонт техники с рабочими сторонних организаций, которым необоснованно выплатили материальное вознаграждение в сумме 3600 рублей, чем причинен ущерб колхозу..." На этом можно было бы остановиться, но далее следуют опровергающие такое утверждение слова: "который полностью возмещен Мурманским рыбным портом". Можно из этого что-нибудь понять? Есть ущерб или нет? А если его нет, то в чем дело? Однако на втором листе приговора снова те же самые обвинения: "злоупотреблял служебным положением... из карьеристских побуждений... причинил существенный ущерб колхозу..." Так? Но следующая фраза опять это опровергает, поскольку "суд считает, что иск прокурора к подсудимому о взыскании 3600 рублей оставить без рассмотрения, колхозу ущерб возмещен". Все? Разговаривать больше не о чем? Нет, суд недаром собрался, и он назначает Стрелкову, "учитывая характер и степень общественной опасности содеянного", наказание "в виде лишения свободы сроком на 3 года. Условно".
      Так что же все-таки произошло?
      Волнуясь и перебивая себя, первым говорит Воробьев, заместитель Стрелкова, которого готовил себе на замену тот, а теперь готовит Мурадян. Высокий, плечистый, с крупной головой, крупным скуластым лицом, на котором выделяются большие синие глаза, с русыми, слегка вьющимися волосами и большими "рабочими" руками, он являет собой тип северного русского человека, который сейчас уже редко встретишь на берегах Белого моря. Михайло Ломоносов собственной персоной! Мысль эта была первой, когда я познакомился с Игорем Валентиновичем, и всякий раз потом все больше в ней утверждался. Да и характером Воробьев, судя по рассказам, сходен со своим знаменитым земляком: так же прям и дерзок перед начальством, так же перечит, если считает себя правым, так же скор и легок на всякую нужную, пусть даже тяжелую и грязную, работу для колхоза.
      - Вы у нас были в тот год, когда началось строительство, помните, как все это выглядело: везде грузы лежат, материалы, механизмы, стройка идет... А представляете, как получать было? Судну к берегу не подойти, на рейде разгружать надо. А чем переваливать? На карбасы и на доры все не положишь. В во семьдесят втором году решили начать строить зверобойку. Значит, на следующий год, как откроется навигация, с первым рейсом к нам все это должно было пойти. А мы и обычные грузы иногда принять не могли, за простой платили тысячи рублей...
      - Это точно,- подтверждает Устинов, колхозный бухгалтер.- Иной раз в год до пятидесяти тысяч штрафов набежит колхозу. А что мы сделать можем? Коли на берегу, на руках бы перенесли, на море же без транспорта ничего не сделать. А техники нам не дают. Мы бы давно купили!
      - И тогда так,- продолжает Воробьев.- Но здесь на помощь нам кооперация пришла. Зверобойку мы сами никогда бы поднять не смогли, тут и "Севрыба", и МРКС силы колхозных партнеров объединила. Две "амфибии" обещали на весь Берег: нам - новую, Варзуге - старую. Уже легче! Только мы разошлись, как оказалось, что ошибка произошла. Новую давал рыбный порт Варзуге, своему партнеру, а нам говорят - поезжайте, получите другую... А что получать? Там в рыбном порту ее ремонтировали-ремонтировали, да все без толку. Оказывается, за тринадцать лет она уже вся изношена была, последние годы стояла в мореходке как учебное пособие. Ну, отремонтировали ее там, чтобы только до Чапомы довезти, она у нас осенью немного поработала, два-три раза тонула. Аккумуляторов запасных нет, насос не работает, словом, гроб один! А впереди - пять тысяч тонн грузов! Первый год мы строили дизель-электростанцию, цех и водопровод. Теперь надо было строить гостиницу, общежитие, коровник, гаражи... А чем выгружать? Был у нас старенький понтон. Я сам его варил сколько раз. Говорю: нельзя на нем ходить. Не послушали, погрузили трактор и утопили - еле достали потом. Так это осенью! А что весной делать? Вот РКС и прислал нам весной восемьдесят третьего года бригаду механиков, чтобы всю технику отремонтировать...
      - Не всю, только амфибию, так у них было записано,- поправляет Устинов.- От этого все и получи лось, весь разворот пошел.
      - А кто должен был платить механикам? - спрашиваю я.
      - В том-то и суть, что мы этого не знали! - с жаром продолжает Воробьев.- Люди приехали работать к нам, причем работали они по четырнадцать-шестнадцать часов. И все вручную. У нас ни станка, ни дрели - ничего нет. Инструменты они все с собой привезли, заготовки, материалы. Звонили в Мурманск, в свой цех, там делали нужную деталь и посылали нам самолетом. Что называется, не за деньги, а за совесть ребята работали. Они сделали столько, сколько и за полгода другая бригада не сделает. Им ведь как сказали? - это уж мы потом узнали: "Поедете в Чапому, чтобы отремонтировать мотор амфибии, вот вам командировки, а обо всем остальном на месте договоритесь, работы там много..." Им ведь никто за это сверхурочные не платил! Поэтому Стрелков и заключил с ними соглашение. Мужики и нам помогли, и сами заработали, по шестьсот с чем-то рублей получили...
      - Законно?
      - Конечно, законно! Вот и Яковлевич подтвердит, что здесь все в порядке было. К нему никаких претензий не было, а ведь он утверждает на выплату...
      Я сразу сказал - и здесь, следователям, и потом, на суде, в Умбе, что все было законно,- подтверждает Устинов.- В Чапоме, когда заключали договор, меня не было, но все документы на оплату проходили через
 
       нет стр. 328-329
 
      когда это все происходило, только мало этим интересовался, не думал, что на месте Стрелкова работать буду. Но у меня сложилось впечатление, что все здесь от начала и до конца подтасовано, подстроено...
      - Вот и выходит, что человека неизвестно за что судили, неизвестно за что наказали,- произносит Воробьев.- Что такое эта сто семидесятая статья Уголовного кодекса? Я смотрел, вот она: "Злоупотребление властью или служебным положением". А как он злоупотреблял? Мы смотрели потом, изучали эту статью - ничего к Петровичу не подходит...