Мы уже рухнули в бездну совершенно невероятных дефицитов. И когда выберемся из нее - никому не известно. От самогоноварения нам не избавиться до тех пор, пока водка в магазинах не станет дешевле самогона, превзойдя его по качеству. А цена самогона, как известно, определяется ценой килограмма сахара. Нормальный ход развития экономики общества - снижение цен на все до минимума. Только это свидетельствует о действительно растущем благосостоянии людей, о развивающейся экономике, о богатстве страны...
Я обрываю свою филиппику, потому что все это без толку. Но ах как хочется верить в разумность завтрашнего дня! Как устали мы жить в тревоге и неуверенности, в страхе за будущее под бравурные марши и жизнерадостные песни! А человеку и всего-то в жизни надо вот такую крепкую и теплую избу, как та, в которой мы сейчас сидим. Но не государственную, не временную, а - свою. На веки вечные. Чтобы никакой чиновник, никакой начальник не мог "наложить лапу" только потому, что она ему приглянулась. И чтобы жить в ней так, как тебе лучше, удобнее и вкуснее... Ну вот с тем же "пьянством". Во всех остальных странах, в том числе и "братских", вопроса о самогоноварении не существует потому, что каждый владелец сада или виноградника может принести эти плоды на государственный винокуренный заводик, имеющийся чуть ли не при каждом селе, и за очень скромную плату перегнать их в напиток любой крепости, кроме спирта, чтобы потом не ходить в магазин, не тратиться, а спокойно пить собственные ракии, сливовицы, палинки, кальвадосы и чачу, угощая друзей до следующего урожая. А государство получает прибыль, гарантируя качество продукта и его очистку. В результате там нет ни падалицы, ни запахивания неубранных яблок в колхозных садах, ни самогонщиков, ни дефицита...
И только у нас, как у каких-то недоумков,- все шиворот-навыворот! Что за судьба такая у России? Удастся ли выправить ее? Сможем ли мы когда-нибудь не смущаясь глядеть в глаза своим соседям по планете, ощущая себя в каждой ее точке так же уютно и уверенно, как это чувствуем мы с Георги, расположившись на ночлег на тоне "Валдай чаваньгский"?!
Обширная и добротная, изба эта поманила нас своей необычной чистотой. Сразу чувствуешь заботливые руки и хозяйский догляд, не оставляющий ее без присмотра. Сухие наколотые дрова лежат аккуратной поленницей в сенях; на деревянных кроватях - прибранные, перевязанные в "куклы" зеленые частые сети, оставшиеся от сельдяной путины, а большая, занимающая чуть ли не четверть пространства сруба печь несет следы недавней побелки и сияет в сумерках отраженным вечерним светом.
Сейчас, разогреваясь, она отдает нам тепло, стреляя горящими поленьями в своем обширном чреве. На припечке пофыркивает закопченный чайник, налитый чуть янтареющей водой из ручья, круто падающего в море в глубокой тесной ложбине. И вот теперь, когда все тяготы пути остались за порогом до завтрашнего утра, а сама изба, ожившая и разогретая, стала казаться нам вековечным нашим домом, мы пытаемся заглянуть в будущее Берега.
Вероятно, и те, кто строил избу, кто жил в ней долгими осенними ночами, когда бьет дождь, ревут ветер и море, когда трудно заставить себя шагнуть за порог по нужде или за водой, тоже задумывались о своем завтрашнем дне. Я пытаюсь представить себе этих людей, промысловиков, и картина, вставшая перед глазами, вдруг напоминает мне еще об одном промысле терчан, ставшем за последние годы главным.
- А как же мы о зверобойке забыли? - спрашиваю я Георги.- Она-то уж безусловно останется, так что и семга, и олени на ее фоне будут скорее, подсобными, чем основными промыслами! Ведь это она спасла колхозы Берега от окончательного разорения, поддержала, повела вверх и дальше, как то задумывали Каргин и Гитерман...
Георги не спешит с ответом. Он неторопливо пьет чай из большой эмалированной кружки, поглаживает запущенные им снова рыжеватые усики и смотрит в окно на море.
Потом поворачивается ко мне:
- Так-то оно так, да только, похоже, дни беломорской зверобойки сочтены. Если не в следующий сезон, то через год-два ее придется совсем закрыть. Или резко сократить забой. Это тяжело ударит по экономике колхозов, но надо спасать от конечной гибели беломорское стадо гренландских тюленей. Знаете, о чем молчат по бедные реляции и что не дают сказать зоологам? О том, что в этом стаде, в котором мы избивали громадную часть новорожденных, а еще больше губили и кромсали винтами ледоколов, осталась или зеленая молодежь, или перестарки под тридцать лет Старики и дети, совсем так, как еще недавно было в северной деревне. Там - некому было работать, здесь - некому воспроизводить... Такие вот дела! И если мы не остановим это избиение, не последуем рекомендациям зоологов, через несколько лет тюленей придется покупать за границей и завозить в Белое море для акклиматизации.
- А как же тогда чапомская база?
- Никак. Она сделала свое дело, помогла, несколько раз окупила себя, ее можно законсервировать. Или она будет работать в более спокойном режиме, с меньшими доходами… С этим придется мириться.
- И вся кооперация берегов Белого моря, о которой говорил когда-то Мурадян..
- ..пойдет на какой-то другой основе, если она вообще осуществима. Только и в нее я не слишком теперь верю! Это ведь тоже одна из спасительных утопий, поскольку требует высокой организации труда с каждой стороны. Кооперация - дело выгодное, но строится она на точном расчете и на безотказном взаимодействии партнеров. В противном случае ей приходит конец. Как той же межхозяйственной кооперации, которая поначалу спасла Берег. Едва "партнерам" дали чуточку воли - я говорю о предприятиях "Севрыбы", от которых требовались деньги и материалы,- те сразу стали от нее отказываться. Они не получали отдачи, вот и все! Каргин называл это "долг деревне возвращать"…
Вот еще один пример, подтверждающий мою мысль о том, что все попытки вырваться из плена колхозной системы внутри самой этой системы - не более чем паллиатив. Проходит время, и то, что казалось безусловным достижением, шагом вперед, закреплением позиций, начинает отпадать, как пересохший лист. Черешок больше не держит его на ветке, потому что лист выполнил свое предназначение. А ведь то, о чем мы сейчас говорим, было придумано не журналистами. Это был результат "мозговой атаки" людей, прямо заинтересованных в поднятии экономики, в спасении гибнущей деревни, которым было ясно, что так жить дальше нельзя. Надо двигаться, надо плыть - но куда?
Еще несколько лет назад такие опыты казались нам перестройкой. И только после семилетия ожесточенной борьбы теперь понимаем, что не перестраивались, а по-прежнему латали кафтан бессмертного Тришки, вместо того чтобы скинуть его раз и навсегда и сшить новую одежду "на вырост". Но для этого следовало изменить не угол зрения, а структуру сознания, выйти за магические рамки квадрата, образованного девятью точками. Однако нас так долго водили за руку с повязкой на глазах, что, даже обретя свободу, мы их по-прежнему прикрываем и щурим, отказываясь воспринимать мир во всей его цветовой гамме. Мы боимся причудливых форм и красок живых цветов, потому что привыкли к штампованным пластмассовым и восковым; с тревогой обнаруживаем, что ночь совсем не черна, а наполнена множеством звезд и таинственным светом луны; отказываемся верить, что день создан не только для бесконечной унылой работы, но для любви и радостного творчества, которое приносит куда более важный и драгоценный результат, чем подневольный "плановый" труд...
Как все это, оказывается, сложно понять и принять!
И вот мы ломаем себя, отказываясь от прежних представлений, как уже отказались от ложных богов, десятилетиями висевших на стенах наших домов и комнат, от ложных ценностей и оков, от рецептов "всеобщего счастья", и вглядываемся в открывшиеся внезапно морские дали, чтобы обнаружить ориентиры, пользуясь которыми ушли далеко вперед другие корабли...
Догоним ли мы их?
3.
Плоский берег с песчаными пляжами, бесконечными грядами полуразвеянных дюн, с завалами бревен в устьях ручьев уже позади. Даже при отливе море теперь не откатывается, а только уходит вниз и лижет крутой откос пестрого галечника, то и дело прерываемый скальными выходами. Островки леса еще изредка маячат на высоких террасах, отступив с берега под напором густого, непроходимого кустарника, но теперь и его все чаще разрывают языки сухой тундры. И когда в очередной раз мы поднимаемся на каменный мыс, под ногами оказывается уже не трава, а плотный ковер воронихи и медвежьей ягоды.
Зато как легко дышится, какие горизонты открываются взгляду! Здесь не так досаждает жара, меньше мошки, а нога увереннее ступает по утоптанной, вбитой до камня стежке тропы...
Выбравшись на очередное плоскогорье, мы останавливаемся, завороженные внезапно открывшейся панорамой.
Воздух над морем недвижим и прозрачен. Подобно гигантской линзе он приближает отдаленные предметы, и отсюда можно разом окинуть взглядом весь серп "большой кузоменской дуги", протянувшейся на запад тонкой белой нитью песчаных пляжей, на которых легли цепочки наших следов. Великое лукоморье! Оно началось для нас на западе скалами возле мыса Корабль, где красный терский песчаник пронизан жилами фиолетовых аметистов и зелено-лиловых полосатых флюоритов, где на высоко взнесенных над морем террасах, сложенных звонкими плитами галечника, находится могильник загадочного древнего народа. Потом скалы круто свернули к северу, ушли далеко вверх по долине Варзуги, скрылись на берегу моря под многометровыми толщами песчаных наносов, когда только каменная галька - "орешник" - на отливе да отдельные занесенные льдами валуны напоминали о каменном хряще Берега.
День за днем, сами того не замечая, мы шли по осушенному песчаному дну обширного древнего залива, затерявшись в бесконечной смене низких мысов и бесконечных пляжей, и только теперь вышли к восточной оконечности каменного лука, откуда виден весь пройденный нами путь.
Но как поверить теперь, что вот эта убегающая к горизонту тонкая белая кайма золотого вечернего зеркала моря и есть Берег с его разрушенными избами, ржавыми останками полузанесенных судов, ветшающих факторий, оставленных рыбаками, мимо которых мы проходили еще сегодня утром? Сколько я ни всматриваюсь в окружающий мир, ни одна его черточка не напоминает мне сейчас о человеке и его делах.
И внезапно вспыхивает надежда: а что, если так это и есть? Что, если нет никаких пунктов "А" и "Б", расположенных на одномерной прямой, откуда мы выходим и куда неизменно приходим, как вечные странники школьного задачника Киселева? И не были мы никогда на той стороне лукоморья, не шли по убитому волнами песку по следам медведей, а мгновение назад сразу вышли из другого пространства и времени, оказавшись среди вот этого странного хаоса черных камней, чтобы, окинув взглядом окружающее великолепие, не имеющее никакой связи с человеком и его суетной жизнью, приснившейся нам на очередном космическом переходе, через несколько мгновений умчаться дальше, в неведомую область нашей галактики, вот так же появившись на другой планете под красным, голубым или зеленым солнцем на берегу такого же неведомого моря, как то, что расстилается сейчас перед нами в своей вечерней красе...
В самом деле, откуда иначе тот перехватывающий горло восторг, который наполняет нас до краев, и одновременно щемящее чувство узнавания и прощания? Почему, едва увидев этот блистающий красками, клонящийся к вечеру мир, я чувствую, как меня пронзает острая боль расставания?
Но, может быть, дело совсем в другом?
Я стою на холодных, влажных камнях, рюкзак тянет плечи, ноет спина, и затекли ноги, но в легком дрожании воздуха вокруг проступают иные места и иные картины - каменные осыпи "Великих юриков", которые мы покинули несколько дней назад, гигантские спирали соловецких лабиринтов, а над ними дрожат и плывут в мареве очертания неведомых мне берегов, где к небу возносятся каменные глыбы, отесанные и воздвигнутые руками человека...
Пульсирует кровь, видения возникают и пропадают, всплывают снова, голова слегка кружится от усталости, от испарений, от запаха цветущего багульника, долетающего из тундры... И постепенно я начинаю догадываться, что совсем не усталость наливает свинцом мои ноги и не золотые россыпи солнца над вечерним морем вызывают мои видения. Причина, по-видимому, в этих камнях. Раньше такие места населяли эльфами и феями, сюда приходили, чтобы спросить у них совета и помощи, здесь человек открывал для себя присутствие иных миров и других измерений - тех, что не мог охватить и постигнуть логикой своего сознания.
Таких мест на земле много, и когда-нибудь мы поймем, в чем тут дело. Сейчас их стараются не замечать, объявив выдумкой и обманом чувств, как и те силы, не улавливаемые нашими грубыми приборами, которые здесь проявляются. Я догадывался, что нечто подобное есть и на Берегу - кое-что проскальзывало в рассказах поморов, другое я находил в "быличках", записанных здесь фольклористами. Не это ли тайное знание влекло меня все эти годы сюда?
Мы стоим не просто на поле черных камней Мы стоим на одном из древних святилищ Берега, таинственным образом связанном с другими такими же местами Севера
Мне следовало догадаться об этом сразу, едва только мы с Виктором одолели подъем и ступили на эти священные камни
Высоко взнесенная над морем, слегка покатая площадка ограничена с одной стороны обрывом к воде, а с двух других крутыми склонами, спускающимися в небольшие долинки с бухтами. Она полого поднимается своей четвертой стороной вверх, скрываясь за перевалом, но на половине подъема рассечена надвое невысокой и широкой грядой, сложенной из валунов. Гряда идет параллельно берегу моря, и в нескольких местах над ней поднимаются отдельные кучи черных камней с провалами в центре, похожие на рухнувшие внутрь каменные гробницы.
Выше этой гряды начинается ровная, напоминающая ухоженное поле или подстриженный газон желто-зеленая поверхность тундры. Там нет ни единого камня, ни одного валуна. Зато ниже к морю начинается хаос черных камней, среди которого в глаза бросаются такие же каменные кучи, как те, что встроены в тело каменной гряды. Еще одна такая гряда-стена отходит перпендикулярно от первой и тянется к берегу, разделяя каменный хаос на две равные части.
Все это удивительно напоминает сооружения "мыса лабиринтов" на южном берегу острова Анзер в Соловецком архипелаге. И не только их. Такие же каменные кучи лежат в кольце из лабиринтов на Большом Заяцком острове, образуя древний могильник, сходный с тем, что был мною найден между Кузоменью и Кашкаранцами, на противоположном от нас конце лукоморья, на "Великих Юриках"
Оставив рюкзак на тропе, вьющейся между камнями, я медленно иду по каменному полю, поминутно балансируя и оступаясь на валунах, покрытых плотной черной коркой давно погибших лишайников. Странную картину являют эти мертвые камни, как будто бы их опалил неведомый огонь, вырывающийся из глубины скалы Они смотрятся первозданно и изначально, как те черные засыпанные вулканическим пеплом равнины Камчатки в районе действующих вулканов, по которым мне доводилось бродить несколько лет назад.
Почему погибли лишайники? Почему здесь нет ни одной живой бляшки "сине-зеленых", которые в изобилии обсели прибрежные камни и скалы всего в полутораста метрах отсюда? Правда, жизнь не совсем отказалась от этого места. Кое-где на черный хаос наброшены как бы пушистые зеленые платки: гибкая сетка ежевики и полярной ивы в ряде мест затянула предательские провалы между камнями, где так легко оступившись, сломать или вывихнуть ногу
Лабиринтов здесь нет, или я их не вижу Может быть, они прячутся под зелеными покрывалами или сливаются с окружающими камнями; может быть, их надо искать наверху, в тундре, за увалом.. Рано или поздно их обнаружат археологи, которые не ограничатся такими вот пешеходными экскурсиями, а начнут систематическое исследование Берега с воздуха, о чем я когда-то мечтал. Но много больше, чем лабиринты, меня занимает само это черное поле посреди цветущей тундры.
Разве случайно во всех подобных местах человек отмечает действие каких-то сил, которые жрецами первобытности ощущались гораздо острее, чем нами, чья восприимчивость подавлена теми энергетическими излучениями, среди которых мы живем в современном мире? И, похоже, они научились ими пользоваться
Много лет назад, занявшись разгадкой тайны каменных лабиринтов и беломорских наскальных изображений, я пришел к заключению, что их оставили одни и те же люди. Они были одними из первых "мореходов высоких широт", охотниками на морского зверя и путешественниками, освоившими берега северных морей и Ледовитого океана. Бесспорные следы двух их промысловых поселений - первой чапомской зверобойки! - мне удалось найти между Стрельной и Чапомой, куда мы идем с Виктором. Там, на мысе Востра, освобожденные ветрами от песчаных наносов, лежат разрушенные каменные очаги древних стойбищ. Вокруг них во множестве разбросаны отщепы кварца и кварцевые орудия, пережженные кости морского зверя, шлифовальные плиты, каменные топоры, долота, а главное - наконечники поворотных гарпунов, употреблявшиеся здесь за три тысячи лет до того, как они стали известны на берегах Чукотки.
Там останавливались и там жили пришельцы, потому что весь набор орудий труда и охоты резко отличается от того, что я находил на других местах древних стойбищ этого района.
Морские охотники приплывали сюда с Карельского берега. Именно там, возле теперешнего Беломорска, печально известного по истории соловецких лагерей "особого назначения", на скалах реки Выг, несмотря на все варварство наших строителей, уцелело небольшое количество "каменных полотен" - наскальных рисунков, воспроизводящих сцены жизни этих людей: охоту на морского зверя с лодок, большие многоместные суда, пригодные для дальних странствий, военные схватки на воде...
Если там и были какие-либо святилища, в чем я очень сомневаюсь, изучив сюжеты наскальных рисунков, то ничего таинственного в себе не несли, обслуживая нужды бытовой магии. Здесь не было лабиринтов и их изображений, потому что все связанное с каменными спиралями касалось уже культа мертвых и связей с потусторонним миром. Действительно, все известные нам лабиринты находятся в стороне от древних стойбищ их строителей, зато возле них весьма часто оказываются расположены "стойбища мертвых" - могильники. Самый большой такой комплекс находится на Большом Заяцком острове в Соловецком архипелаге; другие, более мелкие, известны на острове Анзер, в Финляндии возле Торнео и в других местах.
Лабиринты - двойные спирали, сложенные из камней, гравия и гальки, из земли и дерна,- сохранились на огромном пространстве северного региона: от Белого моря до Шотландии и Ирландии на западе. Они являют собой алтари, на которых древние жрецы совершали свои обряды. И одновременно они служили входами в подземное "царство мертвых". В последнем согласны все предания народов, обитающих там, где есть лабиринты.
Иными словами, в памяти бесчисленных поколений сохранялось устойчивое представление об этих спиралях, столь похожих своим рисунком на современные антенны приемо-передающих устройств широкого диапазона частот, как о неких "каналах связи", соединяющих мир людей живых с иными мирами. "Открыть вход" мог только знающий магическую формулу заклятья и точное время, когда ее следовало произнести. Последнее условие было столь же обязательным условием успеха, как точное время выхода на связь современного радиста. Только в этом случае смельчаку открывался вход в страну вечной молодости. Не смерти, нет! Именно вечной молодости, ибо чем другим, кроме бессмертия, мог наделить человек своих богов?
Только были ли для людей обитатели подземных дворцов действительно богами? Судя по тому, что дошло до нас,- нет. Эльфов, фей, троллей, гоблинов и прочих боялись, их сторонились, но как богов их не почитали и жертв им не приносили. Бессмертные, вечно юные обитатели лесов и скал в глазах людей были только
иным
народом, обитавшим не столько в нашем, сколько в каком-то параллельном мире, откуда они иногда появлялись. Народом, который жил обособленно, по своим законам, держался в стороне от людей и не любил принимать участие в делах человеческих.
Когда они впервые появились на Земле?
Вопрос на первый взгляд может показаться странным. Куда проще считать их созданиями людского воображения, как то делают просвещенные люди, поднимая на смех выдумки простонародья. Но по мере того, как в XX веке "просвещение" стало заменяться знанием и "венец творения" начал ощущать себя не конечным итогом развития Универсума, а всего лишь одним из его проявлений в масштабах космоса, то, что прежде представлялось суеверием и сказкой, стало обретать смысл.
Мы знаем теперь, что астрология оказывается одной из жизненно важных и точных наук, поскольку наша жизнь и наши поступки зависят от магнитных бурь на Солнце, а перемещения планет предопределяют сочетания атомов и молекул в зародыше; что невидимый и неощущаемый мир нашей биосферы оказывает на нас куда большее воздействие, чем мир, воспринимаемый органами наших чувств... И даже в самих себе мы с удивлением начинаем обнаруживать "сверхъестественные" способности, которые в недалеком будущем обещают изменить не только нас самих, но и организацию человеческих сообществ, кардинально преобразовав наш взгляд на взаимосвязь природы и человека...
Все сказанное в полной мере относится и к древним поверьям.
Эльфы и феи Европы, трансформированные сознанием восточных славян в кровожадную и страшную "нежить", обитающую рядом с человеком,- леших, кикимор, водяных и прочих,- могут быть, конечно, сочтены продуктом народной фантазии. Однако фантазию, без каких-либо существенных изменений продержавшуюся на протяжении нескольких тысячелетий, следует признать отпечатком какого-то столь мощного впечатления, неоднократно возобновлявшегося, что в его реальной основе становится трудно усомниться.
Не помню, кто назвал мегалитические сооружения Европы - кромлехи и менгиры, составляющие кое-где целые поля, тот же Стоунхендж, служивший, как полагают, обсерваторией,- "каменным сумасшествием первобытности" и "гигантоманией бронзового века". В какой-то мере он был прав, потому что наше чувственное мышление, опирающееся на логику Евклида, а не Римана и Лобачевского, отказывается понять конечные цели таких построек. Больше того, даже если наши догадки о решении конкретных астрономических задач, стоявших перед строителями древности, окажутся справедливыми, необходимость самих таких наблюдений все равно остается для нас за пределами понимания.
Но вот что примечательно.
Во-первых, мегалитические сооружения существуют, и это факт, с которым приходится считаться.
Во-вторых, именно с ними предания связывают существование "подземного народца", кстати сказать, отнюдь не настаивая, что именно он был их строителем.
В-третьих, все эти сооружения, включая наши лабиринты, построены в одну эпоху - примерно с середины III и кончая серединой II тысячелетия до нашей эры, когда их перестали возобновлять.
Наконец, в-четвертых, как давно заметили их исследователи, мегалитические комплексы, разбросанные по берегам северных и западных морей, заставляют предполагать существовавшую некогда "службу наблюдений", объединявшую каменные загадки в единую систему. Другими словами, между всеми этими объектами предполагается наличие каналов связи. И такое предположение косвенным образом подтверждается народной верой, что все они служат входами в какой-то иной мир.
Так, может быть, двойные спирали каменных лабиринтов совсем не случайно похожи на антенны широкого диапазона частот? Ведь форма подобных антенн - тоже факт объективный, не зависящий ни от материала, ни от уровня технического развития общества. В любой точке известной нам галактики приемо-передающие устройства, работающие в широком диапазоне частот, будут требовать определенной конфигурации антенны.
...Может показаться странным, что все это я записываю сейчас, на берегу спокойного вечернего моря, отмахиваясь от поднявшихся из травы и из-под камней комаров. Но разве не для этого я шел сюда на протяжении двух с лишним десятков лет? Да, за это время я занимался многим - рыболовецкими колхозами и палеогеографией, межхозяйственной кооперацией и первобытной экологией, должностными преступлениями против личности и общества и морскими трансгрессиями и регрессиями в голоцене... Каждое из этих дел приходило к тому или иному своему завершению, иногда удачному, как получилось с "делом Гитермана" и председателей колхозов, иногда - половинчатому, как вышло с межхозяйственной кооперацией... Теперь наступил момент подвести итоги тому, что когда-то привело меня на берега Белого моря и от чего, казалось бы, так далеко я отошел.
Теперь все сошлось - место, время и я сам, который должен был прийти сюда, на восточную оконечность кузоменского лукоморья, не раньше, чем посетив остальные места, чтобы пестрая мозаика мыслей и фактов начала складываться в осмысленный узор. Вернее, в тот первый набросок, который позволяет предугадывать дальнейший ход образующих его линий. Делаю я его уже не для себя - для того, кто захочет пройти по моим следам, открывая исчезнувшие (а может быть - существующие рядом с нами?) миры, только выйдя на это же каменное поле не к вечеру дня, а в первых лучах нарождающегося утра.
Вот почему сейчас я довольствуюсь тем, что открылось моим глазам, и не ищу дальнейшего. Я прощаюсь с Берегом - и он провожает меня золотом полярного солнца, развертывает передо мной самые лучшие свои пейзажи, осыпает на каждом шагу дарами, чтобы краткая череда этих дней осталась в моей памяти как один сверкающий праздник жизни.
Это древнее святилище - последний подарок Берега.
И, благодарный, я оставляю его другому.
Но прежде чем мы с Виктором отправимся дальше, я хочу записать еще несколько слов - о камнях, людях и эльфах: тот итог, к которому я пришел.
Появление таинственного народца на Земле (или его переселение?) произошло до начала строительства мегалитов, то есть в первой половине третьего тысячелетия до нашей эры. Мы вправе так считать, потому что предание однозначно связывает их друг с другом. "Они" - не "древнее"; "они - древни, как эти камни", вот хронология народной памяти.
И все же строителями были люди, в этом нет никакого сомнения, а не загадочные пришельцы из ниоткуда. Казалось бы, одно опровергает другое. Но нет никаких доказательств, что кромлехи, менгиры и лабиринты были
первично функционировавшими системами
, а не их последующим воспроизведением, которое осмысливалось и утилизировалось человеком в меру его возможностей. Иными словами, перед нами подражание, а не оригинал, о существовании и действительном виде которого нам остается только строить догадки.
Но если поля менгиров в Бретани и различные "хенджи" оставляют нас в недоумении, похоже, что назначение оригиналов, с которых скопированы лабиринты, было правильно понято "копиистами". Больше того. Как известно, мастера закладывают колодцы только в тех местах, где под многометровой толщей земных слоев таинственным образом ощущают животворный ток глубинных вод. Точно так же и алтари первобытности возникали лишь на тех местах, где человек ощущал присутствие неизвестных сил и сталкивался с непонятными явлениями.
Мы до сих пор не знаем природы этих сил, не знаем, что они нам несут, какие возможности открывают. Но очень вероятно, что для строителей лабиринтов подобные места служили реальными выходами "каналов связи", посредством которых - телепатически или еще как-то - жрецы народа мореходов могли общаться на пространствах Северной и Западной Европы. Но это, конечно, уже только мои домыслы...
Вот и все. Еле заметная тропинка выводит нас к крутому откосу, с которого открывается неглубокая долинка и бухта, хорошо защищенная от северных и восточных ветров. Впереди у нас несчитанные километры пути до очередного ночлега по каменистой тундре, куда сворачивает от берега тропа, а над нами, в блеклом вечернем небе, протянулись вихревые перья гигантской космической птицы, летящей далеко за горизонтом. Берег раздернул для нас небесные шторы, вывел сюда и теперь дает знак, чтобы мы торопились. Впереди у нас есть еще день, может быть - полдня. Вокруг рассыпано золото вечернего солнца, преображающее тундру и камни, морская гладь еще не подернулась даже слабой рябью, но высоко над нами уже завились первые струи очередного циклона, навстречу которому мы идем...
4.
- Вы сказали: прощаюсь. Но почему? - допытывается у меня Георги.- Почему Север вам стал неинтересен? Разве вас больше не влекут загадки его прошлого и его будущего?
Мы стоим на высокой, поросшей кустарником дюне, "прислоненной", как говорят специалисты, ко второй морской террасе над старым устьем Чапомки. Лет двадцать назад речка неожиданно пробила новый, прямой выход к морю, ближе к деревне, а это устье, отстоящее на километр дальше к востоку, стало затягиваться и заиливаться.
На самом деле это даже не дюна, а, скорее, узкий песчаный бар, очень давно отрезавший от моря небольшой заливчик, превратившийся теперь в болото и оказавшийся поднятым метров на десять-пятнадцать над современным уровнем моря. Тогда же здесь и поселились люди: в обширной котловине песчаного выдува лежит большая груда камней - остатки разрушенного очага. Рядом поблескивают белые осколки кварца, и тут же чернеют глиняные черепки. Редкая находка для здешних мест: за тысячелетия морозы, дожди и ветра обычно разрушают полностью остатки плохо обожженной глиняной посуды первопоселенцев. Но этим черепкам повезло. Они были укрыты песком, хорошо обожжены, и в изломе можно заметить серебристые волокна асбеста: три-четыре тысячи лет назад их примешивали в глину для того, чтобы горшки не трескались при обжиге.
Это одно из первых древних стойбищ, найденных мною возле Чапомы. Отсюда открывается панорама всего чапомского лукоморья, и я могу указать почти все места, где я что-то открыл,- от Никодимского мыса, отмеченного на востоке черно-белой пирамидкой маяка, и до мыса Востра на западе, где еще три-четыре тысячи лет назад находилась "чапомская зверобойка". Теперь остатки древних очагов засыпаны свежими костями морского зверя, потому что брошенное в море течением прибивает к этому мысу, а на берег отходы вытаскивают лисы и чайки.
