Остановка в Чапоме

      - Так это Володя Логинов, племянник мой! - улыбается Канев.- Он не сам переехал. Жена его,- она приезжая, заведовала клубом,- перешла к нам в клуб работать, вот он с ней и приехал.
      - Можно его повидать?
      - Сейчас его нет, в рыбаках, на водоеме сидит... Володька наш в армии вообще не был. Да и Ростислав почти не служил - жена у него уже была, ребенок. А больше из молодых нет никого! Да что молодые: на всю Сосновку работоспособных - тридцать четыре человека, причем из них в обслуживании работают четырнадцать - ветеринар, фельдшер, киномеханик, три уборщицы, учительница, заведующая клубом, председатель сельсовета, связистов двое, два завмага, хлебопекарня... Значит, на колхоз приходится всего двадцать человек, из них пять - в пастухах...
      Жесткий расчет, ничего не скажешь.
      Сосновка стоит в глубине широкого залива, где в него впадает река Сосновка. Так здесь всегда и селились: если есть река - значит, есть рыба, есть хоть немного по реке покосов и земли для пахоты.
      В нескольких милях от берега лежит высокий каменный остров Сосновец, над которым поднимается толстая башня старого маяка. За островом куда ни глянь - белым-бело: подогнало лед. Теперь уже не отдельные льдины, а куски поля, оторвавшись, плывут по салме - проливу между островом и материком. Там, дальше, где под холодным полярным солнцем сверкает сплошное ледяное поле, чернеют точки, от которых поднимается густой черный дым,- ледоколы из Мурманска и Архангельска которую неделю обкалывают лед вокруг затертых пароходов.
      Канев перехватывает мой взгляд, задержавшийся на ледяном поле.
      - Шесть рейсов "Воровского" не было, на последних консервах сидим, а оленей нам весной не разрешают забивать. Вот как бывает: свои олени, сами выращиваем и пасем, а есть - не смей! Конечно, забили бы, как же людям без мяса сидеть, да только где олени? Комар еще не вывелся, холодно, вот они и держатся в лесу, а нам даже поехать искать их не на чем. Сами знаете, у нас здесь ни техники, ни дорог, по тундре только на оленях, да вот оленей-то и нет! Еще хорошо, самолет теперь нет-нет да прилетит. А до этого, пока поле не оттаяло да обсохло, месяца полтора вообще от всего мира отрезаны были. Связь только по телефону да по рации. Почту и продукты нам сбрасывали, а взять что от нас - только разве вертолетом. У нас ведь не как на материке - собрался и поехал. Бывает, осенью по три-четыре недели рейса ждешь. Правда, если недалеко, в соседний район или еще куда-нибудь, можно и на оленях, да только привычки у людей не стало, предпочитают дома сидеть, чем путем добираться. Условия... А эти условия на нашей работе тоже сказываются, вот почему и людей у нас мало осталось. Видите, два двенадцатиквартирных барака стоят? Лет десять назад полностью заселены были, а теперь только четыре семьи, да и на деревне домов пять свободных...
      - Раньше ведь жили?
      - Раньше чего только не было! Раньше каждый для себя жил, каждый свой промысел находил и обеспечен был. А теперь мы занять людей не можем, некуда нам расширять производство. Больше оленей заводить? А на большее у нас пастбищ нет, заведем - и всю кормовую базу уничтожим. Рыба? Рыбы сколько хочешь, здесь народ нужен, только опять на летний период, два-три месяца. А зимой чем человека занять? Зимы-то у нас долгие, а заработка нет. Прежде мы морзверя добывали, в извозы на оленях ходили. Но зверобойный промысел для нас теперь закрыт, на морзверя разрешено охотиться только архангельским колхозам. Ну а насчет подсобных, как говорят, промыслов, то...
      Канев останавливается и показывает за реку, где виднеются какие-то ветхие строения.
      - Звероферму завели, когда еще брат председателем был. Ну и что? Тоже ничего хорошего нам не принесла. Песец голубой, шкурки у нас по двадцать рублей покупали, а расходы - намного больше. Кормить нечем, надо корм завозить... Одни убытки! Вот и пришлось отказаться, закрыть звероферму...
      За разговором мы незаметно прошли село и двинулись по дороге среди свежей пахоты, на которой еще не пробился ни один зеленый росток. Канев молчит, я тоже не задаю вопросов, понимая, что эти поля сейчас одно из самых больных мест для председателя, который при всем желании не властен над погодными условиями. За полями, на пригорке, находится колхозный коровник. И снаружи, и внутри все чисто, навоз без остатка вывезен перед пахотой на поле, внутри тепло и светло, и за всем этим чувствуешь заботливые хозяйские руки. Надо думать, здесь и кормов заготовлено вдоволь: несмотря на позднюю весну, скот выглядит упитанным и ухоженным. Его, правда, немного - семь дойных коров, бык да несколько телят, которых по осени забьют.
      - Наверное, можно было бы увеличить стадо? - задаю я трафаретный вопрос, осматривая просторное помещение, способное вместить по меньшей мере вдвое большее количество скота. Канев покачал головой.
      - Можно-то можно, да зачем? Я понимаю, вам трудно понять нас, северян. Действительно, помещение есть, кормами тоже можно обеспечить, покосы у нас хорошие, ничего не скажешь, только невыгодно это нам. Раньше у нас тридцать коров было - и сплошные убытки от фермы: куда молоко девать? Внутренние потребности у нас небольшие, затраты труда - велики, рабочих рук мало. Вот и получалось, что продукт мы производим, а потребить его некуда, хоть в море сливай!
      Он замолчал.
      - И какой же нашли выход? - спрашиваю я Канева, поскольку проблема мне уже знакома и все другие председатели оказались бессильны с ней справиться.- Неужели в районе разрешили сократить поголовье? Пошли вам навстречу?
      - Что вы! - Он откровенно улыбнулся, как будто увидел что-то забавное в моем вопросе.- Столько лет бились - все впустую! Брательник помог, спасибо ему, на себя все взял! Был он тогда - до меня - председателем колхоза. Собрал общее собрание, объяснил положение и поставил на голосование. А в уставе нашем записано, что основной закон для колхозного производства - решение общего собрания, против него и район ничего сделать не может. Тут только решительность нужна. Общее собрание и решило - а мы специально всех до единого колхозников собрали: раз ферма приносит убыток, оставить семь коров и одного быка для внутриколхозных нужд, а остальных ликвидировать. И ликвидировали! Конечно, брательника сразу из председателей сняли, хотели из партии выгнать, потом "строгача" влепили, но главное-то он сделал, колхоз спас. Вот так эта ферма и стала приносить доход... Да вы сами посмотрите,- показал он на пашню,- ведь все это полеводство не для нас, а для коров: овес, овес с горохом. Смесь силосуем, а чистый овес на сено, так себя полностью обеспечиваем. Вот и все наше хозяйство. У пастухов на Бабьем ручье вы были, остались теперь только рыбаки. Но к ним сейчас не добраться,- самая близкая тоня у нас сейчас Снежница, до нее километров семьдесят будет. Когда-то и там два дома стояло - четыре бригады, тринадцать человек... От семги доход колхозу хороший, хотя год на год и не приходится. Да только олени верней! - рассмеялся Канев.- Я сам старый пастух, я за оленей!.. На обратном пути в село я спросил Канева о швейной мастерской. Мне о ней рассказывали те же геологи как об одном из весьма выгодных подсобных промыслов, если учесть, каким спросом пользуются изделия из кожи и меха, украшенные национальным саамским орнаментом. Правда, сведения моих друзей были не слишком свежие, за несколько лет они изрядно устарели. Между тем само по себе производство оригинальных предметов национальной культуры, имеющих практическое применение в отличие от широко распространившегося сейчас производства безделушек, поименованных "сувенирами", было бы серьезным шагом в создании действительного промысла на пользу и мастеров, и общества, чего я пока не видел нигде, кроме как на Кавказе и в республиках Средней Азии. Канев в ответ лишь рукой махнул.
      - Была такая мастерская, только ее давно уже нет. Мастериц не осталось, да ведь и сбыта, кроме нас самих, нет, а теперь нет и материала. Шили у нас пимики, полупимики, тапочки, пимы, тоборки, шапки из пыжа. Так ведь для этого много шкур нужно. А мы не мясо только - всего оленя отдаем, со шкурой, живым весом. Даже головы. Раньше рога оставались да желудочный тракт. А теперь все подчистую берут: рога, наверное, на сувениры, а кишки, говорят, на валюту продаем, для медицины.
      - Но разве вам не выгоднее сдавать на комбинат уже чистое мясо? - возражаю я.- А все остальное или самим перерабатывать, или специальный договор заключить с какой-нибудь фирмой, например с той же "Северянкой" в Архангельске, благо от вас до Архангельска рукой подать, не то что в Мурманск везти, да и самим намного выгоднее было бы?
      - Не знаю,- помолчав, отзывается Канев.- Может быть, и выгоднее было бы, да только комбинат живым весом берет... Это если бы мы могли выбирать, кому сдавать и по каким расценкам,- тогда другое дело. А так есть план, нам его спускают сверху, расценки тоже там устанавливают, и мы обязаны этот план выполнить точно и в срок. А выгодно нам или не выгод но - никто не спрашивает. Попробуешь заикнуться - на тебя накричат: твое, дескать, дело в срок план выполнять, вот и давай! Так что особого стимула к раз витию производства у нас нет. А потом, откуда нам знать, что мы можем делать? Мы же простые пастухи, приставлены к оленям, так что, если поглядеть, то и олени получаются вроде бы не наши: забивать не имеем права, сдавать, кому хотим и по какой цене - тоже не можем... Вот если бы колхоз мог держать специалистов - по связям, по обработке, по снабжению - тогда, конечно, другое дело. Тогда, может быть, и Сосновка была бы не маленькой, и коров держали бы больше. Тут надо по-современному подойти, провести научно-техническую революцию, применяясь к нашим условиям. А пока мы только по старинке работаем и говорим слава богу, что получается...
      - В Сосновке я прожил почти неделю. Добраться сюда оказалось проще, чем отсюда выбраться. Тем более, что я хочу попасть не только в Пялицу, но и в Чапому. Волей случая я добрался до Сосновки удивительно быстро, поскольку никакого сообщения между ней и селами Терского берега, как я уже сказал, нет. Если следовать установленным маршрутам "грузопассажирских перевозок", то, чтобы попасть из одного района в другой, всякий раз следовало добираться сначала до областного центра - все равно, в Мурманск или в Архангельск.
      Поэтому я опять положился на волю случая, тем более что, как выяснилось, в Сосновке, кроме меня, еще три человека ожидали оказии в Пялицу.
      Все это время я жил у Малафеевских, в маленьком домике, стоявшем на самом обрыве над рекой. Жили они втроем - ветеринарный фельдшер Яков Иванович, коренастый, с темно-коричневым от вечного загара, изборожденным морщинами широким лицом, его жена, тетя Поля, и кот Мурик - огромный, раскормленный на рыбе и оленьем мясе котище, янтарноглазый, с жесткой остью коричневой шерсти. В Сосновке старики вырастили несколько дочерей, но все они разъехались по стране кто куда. Сами Малафеевские тоже были приезжими, из-под Вологды, как Ваганов, с которым я так и не увиделся, и пялицкий Тетерин. Они тоже собирались уезжать, тем более что Якову Ивановичу давно уже вышла пенсия. Однако всякий раз колхоз или районное начальство упрашивали старого специалиста еще немного поработать, поскольку смены ему никак не находилось.
      О жизни оленя, трудностях оленеводства в здешних краях больше всего я узнавал в вечерних разговорах с хозяином, который целые дни пропадал в одном из магазинов: из Сосновки уезжал завмаг, шла ревизия, а Малафеевский был председателем ревизионной комиссии.
      Сложностей в оленеводстве, как выяснилось, было много, и пока ни о каком правильном современном ведении его здесь и речи быть не могло.
      - Три беды главных у оленеводов здесь, три проблемы,- начинал вечерний разговор Яков Иванович, снимая с мясистого носа очки и закладывая ими очередной номер журнала "Ветеринария", который он читал и перечитывал от корки до корки все свободное время.- Первая проблема - пастбища. Вторая проблема - забой оленей, условия забоя. Третья - свищ. И все они друг с другом связаны...
      - Проблема пастбищ в том, что увеличить поголовье оленей нельзя? - показывал я свою осведомленность.
      - Да ведь как на это посмотреть,- возражал тут же ветфельдшер.- С одной стороны - нельзя, а если по-умному подойти, то и можно. Если говорить серьезно, на каждые триста голов оленей должен быть один пастух. Еще лучше - два. Тогда за оленями следить легче, но главное, пастбище лучше используется. У нас ведь они не сплошные, лоскутные. Тут тебе ягельный участок, тут участок с зеленой массой, и участки все небольшие. По ним олень быстро пройдет и не потопчет. А наше стадо в три тысячи голов сразу десять километров фронтом обходит! Весь ягель собьет, а когда он потом вырастет? Прирост ягеля - два миллиметра в хороший год. Вот и считай. А мы, когда у нас ферма была и всякие несуразные планы на крупный рогатый скот давали, по двадцать пять гектаров ягеля для коров выкапывали, сена не хватало! Вот и жди пятнадцать-двадцать лет. Подорвали свою же кормовую базу! А сеять ягель нельзя. Пробовали ученые, да ничего не получается. Конечно, оленя подкармливать можно, в наших условиях прямо и нужно, да как? Он и комбикорма будет есть, и хлеб, и овес. А мы только солью подкармливаем. Почему? А вот посчитай: если на одного оленя один килограмм подкормки в сутки, то на три тысячи голов - это уже три тонны сразу. На месяц - девяносто тонн. Откуда их взять? Как завезти? Сами на консервах сидим. Да и неизвестно, как эта подкормка скажется на генетике оленя, на восприимчивости его к болезням, на качестве мяса и шкуры. Животное-то, считай, дикое! Тут не просто биологию оленя изучать надо, его биохимию и все такое; тут, скорее, надо изучать его экологию, у природы поучиться, посмотреть, какие есть у нее ресурсы, чтобы их можно было использовать. А пока это еще никто не делает, относятся к оленю так же, скажем, как к крупному рогатому скоту... А это же нельзя! Тут все по-другому. Скот - он и есть скот, а дикое животное - нежное, оно и ест не все, с выбором, у него и режим свой, и календарь свой. Если глубже глянуть, то ведь не мы оленя пасем, а он нас пасет. Мы только сберегаем его, ведет он нас сам, как обычных коров его туда-сюда не погонишь... Вот ведь какая штука!
      Рассказывая об оленях, Яков Иванович всякий раз волновался. Чувствовалось, что мысли эти, бесчисленное количество раз передуманные, не давали ему покоя и на старости лет, потому что во всем этом и заключена была его жизнь. Забываясь, он повторялся, снова обращаясь к одному и тому же.
      Тогда я осторожно напоминал:
      - А в чем же проблема забоя, Яков Иванович?
      - В несуразице нашей, в той старинке, которой держимся, а она при наших масштабах и планах уже невозможна,- негодовал старик.- Мы как? Гон пройдет у оленя, заморозков ждем, забиваем, только когда морозы падут. Происходит так потому, во-первых, что по чернотропу оленей еще не соберешь, а если и соберешь, забивать станешь, то куда туши девать? Холодильников ведь у нас нет. Опоздает судно - мясо почернеет, шкуры погниют, как в позапрошлом году было... На открытом воздухе у нас все! А тут, если всерьез говорить, сначала нужно техническую базу под вести, забойный цех на берегу оборудовать с холодильником, предусмотреть утилизацию отходов, чтобы ничего не пропадало, быт пастухов благоустроить - передвижные домики там, рации, вертолет хотя бы один, чтобы все по графику было, в свое время. Ведь чем больше забой оттягиваешь, морозов ждешь, тем ниже качество оленя, больше свища...
      - Ну, кожный овод,- пояснял ветеринар.- Он развивается в организме оленя, потом буравит сосуды, под кожу лезет. Если олень слабый, тощий, личинка быстро к нему под кожу проникает, а если олень здоровый, упитанный - медленнее. Ведь и здорового человека болезнь труднее берет! Как только личинка кожного овода попала под кожу - все, шкура уже дырявая, на замшу не годится. А если и не успеет продырявить, все равно раковины в шкуре образуются. Такая муха проклятая, никак от нее не избавиться! Есть, правда, отпугивающие препараты, да толку от них мало... Вот,- внезапно вдохновляется Яков Иванович,- писали в журнале недавно, что разработан такой препарат - байтекс. Один укол - и девяносто процентов личинок погибает в теле, не дойдя до стадии свища. Специально пастухов колхозных собирал и читал им об этом препарате. Они мне говорят - взять нужно на вооружение. Конечно, надо взять, а где? Написал я в редакцию журнала, мол, подскажите, а оттуда через несколько месяцев ответ пришел: "Импортный препарат байтекс на снабжении отсутствует". Что ж, самим нам его за границей заказывать? Мы бы заказали, да никто у нас этот заказ не примет. То-то и оно! Значит, иного средства пока нет, как оленя упитанным держать. Вот и получается замкнутый круг, поскольку и пастбища худые, и подкармливать нельзя. Так и выходит, что хоть и "нечерноземные" мы, только наше Нечерноземье от вашего, российского, еще слишком далеко находится, очередь до нас не дошла, да и когда дойдет? И то сказать - техника нам особая нужна, тонкая техника, научная...
      Из окон домика Малафеевских видны черно-красные с малахитовыми потеками скалы над камнями и отмелями реки, льдины, неторопливо дрейфующие по салме то в одну, то в другую сторону, болотистая, поросшая кое-где кустарником, все никак не просыпающаяся тундра, а над ней, за рекой - высокие песчаные холмы с кривой полярной березой. По утрам на лужах еще лежит крепкий ледок. Иногда, обычно к середине дня, проглядывает солнце, все начинает сверкать, лучиться красками, даже жаворонка однажды услышал над тундрой, но это сверкание теперь не обманывает.
      За солнцем, за красками я вижу теперь трудную, на пределе сил человека, приполярную жизнь, в которой нет здесь ни отдыха, ни просвета. Вот и думаешь: а что же получал человек взамен, кроме относительной независимости, "свободы жить и умирать", когда забирался в эти края, цеплялся за холодные скалы и тундру, уходя из более благодатных мест? Романтика романтикой, и красоты хороши, но должен же что-то еще получать человек от работы, должны быть в ней и праздники, и радость, и отдых, наконец!
      А - нет ничего. Порой и смысла нет. Как был бессмыслен труд сосновцев, пока Петр Канев не взял на себя грех "за мир", как говорили раньше,- сократил поголовье никому не нужного скота, "съедающего" человеческий труд, а вместе с ним и смысл жизни, так же, как и посейчас съедают его все эти существующие только для отчетности района фермы в других селах Берега. Интернат, конечно, отрывает подростка от родного дома, от колхоза, от земли, от традиционного труда на земле. Но не готовит ли его к этому в гораздо большей степени сизифов труд родителей, на который он, выкинутый из колеи повседневности, может взглянуть как бы со стороны и оценить его по достоинству? Что уж тут произносить высокие слова о долге, о традициях, о верности родительскому делу!
      Уход из дома - всегда трагедия для человека. Массовое бегство из деревни - это молчаливый, подсознательный протест против прежних условий труда, против устаревших производственных отношений. Стало быть, здесь прав председатель райисполкома.
      Только понимает ли он, что земля не может остаться пустой? Что рано или поздно на место ушедших придут другие, новые, которые первым делом возьмутся за перестройку деревни, так и брошенную когда-то на .полдороге, уже не прося вышестоящее начальство о снисхождении, а требуя, ставя его перед свершившимся фактом?
      Рассказы старого ветфельдшера о проблемах оленеводства оборачивались для меня неожиданными выводами и ассоциациями. Получалось, что люди пытаются перестроить образ жизни полудикого животного на свой лад, согласно своим понятиям и своему хозяйству. В результате животные стали хиреть, вымирать и грозили совсем исчезнуть, как исчезали их пастбища, которые они же сами и вынуждены были вытаптывать, подчиняясь неразумным приказам человека. Заданные извне условия существования оказывались гибельны для полудикого животного, каким был лапландский олень.
      Впрочем, укрупнение стад, содержание их на ограниченной территории, их "окультуривание" сказалось не только на оленях.
      Если Малафеевский рассказывал мне о сегодняшнем дне колхозного оленеводства, то о его прошлом я слышал от Телышева, к которому ежедневно заходил попить чаю, возвращаясь из прогулок в окрестностях Сосновки. Дом "чумового" стоял в центре деревни, там, где еще недавно, по словам старожилов, можно было видеть остатки старой лопарской вежи.
      После возвращения из Пялицы Иван Андреевич жаловался на простуду, к пастухам на Бабий ручей не вернулся и сидел дома. Его жена, председатель местного сельского Совета, вместе с детьми была в отъезде.
      Основное отличие между оседлым русским населением, жившим вот уже семь или восемь веков на берегах Кольского полуострова, и саамами-лопарями, населявшими полуостров с незапамятных времен, насколько я мог понять, заключалось в отношении к окружающему миру. Если обобщить, русское население по мере сил активно перестраивало окружающую среду. Для этого люди строили дома, заводили скот, который осуществлял как бы первичную переработку естественных продуктов, запасали на зиму сено, создавая "консервы" и таким образом продлевая для скота короткий летний сезон, вспахивая и засеивая землю... Другими словами, поморы выступали в качестве не только потребителей, но и производителей, будучи "природообразующей силой", по определению В.И. Вернадского. Наоборот, саамы-лопари за несколько тысячелетий настолько вписались в существующую систему природы, потребляя только то, что можно было взять от нее без ущерба, что существовали, не нарушая уже сложившейся экосистемы в целом. Они следовали ритмам оленьих миграций и не заводили стада более двух-трех сотен голов, сохраняя тот оптимальный вариант, о котором говорил Малафеевский.
      Укрупнение стад вместе с перевозом в районный центр разбросанных саамских погостов коренным образом изменило жизнь "оленного народа". Молодежь, получавшая среднее образование в интернате, оторванная от кочевого образа жизни, уже не считала себя саамами, поскольку ее ничто не связывало ни с культурой, ни с бытом предков.
      Телышев, по его словам, был одним из первых колхозников в Сосновке. В середине тридцатых годов его и еще двух подростков-саамов направили учиться в Ленинград, в Институт народов Севера. Сверстники Телышева закончили институт, вышли из него учителями, а у него во время учебы открылся туберкулез, традиционная болезнь "детей природы", попадающих в крупный город, и ему пришлось вернуться.
      - Председателем сельсовета был в Ловозере, комсомольцем, потом на войну пошел,- перечисляет он свои заслуги тихим, немного грустным голосом.- Потом сюда вернулся. Я ведь здесь уполномоченным работал, налоги с колхозников собирал, всегда собирал досрочно, за это даже медаль "За трудовую доблесть" получил. Потом другого назначили... Я и почту носил, и рыбачил. А вот не любят меня здесь люди, все обидеть норовят... Пастухи - они грубые. Вон Павел, сами видели, весь в отца пошел...
      Так, постепенно, стала мне приоткрываться еще одна загадка - причины неприязненного отношения в Сосновке к Телышеву, в самые тяжелые для людей послевоенные годы "собиравшего" - да еще досрочно! - налоги с многодетных семей, отцы которых в большинстве своем не вернулись с фронта. А какие были тогда налоги в деревне, я хорошо знал. Северный, пустой крестьянский двор обязан был поставить энное количество молока, масла, яиц, мяса, шерсти, кож, картофеля, зерна и всего прочего государству. Только позднее, уже в пятидесятых годах, налоги стали исчисляться в денежной сумме, а не в обязательных натуральных поставках, что было уже чуть легче...
      Ну, а с Каневыми у Телышева-активиста, надо думать, были свои, достаточно давние счеты.
      Отец нынешних Каневых в истории Сосновки был одной из крупнейших по здешним масштабам фигур. По рассказам Телышева, колхозное сосновское стадо возникло из слияния двух крупных стад - Андрея Канева и Якова Матрехина. Вклад остальных колхозников был небольшим - полтора-два десятка оленей у каждого. До прихода Канева все эти олени были на вольном выпасе, после отела разбредались, и по осени каждый шел искать своих оленей по району. Канев же первым в этих краях начал собирать и пасти оленей большим стадом, как их пасут в Большеземельской тундре.
      Фактически Андрей Канев и подготовил базу для создания колхоза в Сосновке. Он подряжался за плату пасти частных оленей, и поголовье начало быстро расти: олени не разбредались, их меньше погибало от волков и росомах, к тому же всегда было известно, где они находятся. Таким Канев, крупнейший оленевод, и остался до самой смерти - бессменный старший пастух, создатель и охранитель колхозного стада. Фигура это была колоритная: грубый, резкий, смелый, знающий оленей и тундру лучше своей деревни, он требовал от пастухов безоговорочной дисциплины. Из-за строгости отца Георгий, теперешний председатель, еще мальчишкой потерял ногу: застудил, а отец не позволил уйти из стада... Сколько же сил потратил активист-комсомолец Телышев, тогда еще совсем юный паренек, чтобы скомпрометировать старого Канева, представить его кулаком, эксплуататором, пробравшимся к колхозному стаду! И сколько это стоило нервов, душевного спокойствия всей семье Каневых и самому старшему пастуху, который из-за этого не мог позволить себе ни одного из своих многочисленных сыновей послать учиться - все они остались у него пастухами...
      - ...У моего деда, Ильи Семеновича, только один олень и был,- рассказывает тихо Телышев.- Никак до двух довести не мог! Такой бедный был... А сейчас бы на нескольких упряжках ездил!
      - Почему же у него олени не держались? - спрашиваю я.- Может быть, пил много?
      - Пил - это точно,- соглашается Иван Андреевич.- Никак не мог больше оленей держать...
      - А у вас сейчас оленей много?
      - Три,- совсем конфузливо произносит Телышев.- Вон у Володьки - двадцать. Вообще-то по Сосновке личных оленей сотни полторы наберется: ездовые, подвезти дрова, сено... Ну, и мясо тоже! Теперь нас, саамов, мало совсем осталось, да и те русскими записываться стали, как льготы отменили. Какие теперь саамы? Здесь скоро не только саамов - и колхоза не будет, переведут в Краснощелье.
      - Почему так? - удивляюсь я.- Колхоз вроде бы не из плохих, хозяйство доходное, крепкое, и люди есть...
      - Пока есть, а вообще-то не осталось никого. Вот Лумбовки уже нет, Варзина нет, Пялки, Йоканьги... Всех в Ловозеро свозят, в райцентр. Недавно Ивановку в Ловозеро свезли, коренной саамский погост был, Чалмн-Варрэ назывался, древний погост. Теперь йоканьгского диалекта нет, вымер весь, да и других саамских диалектов тоже не стало...
      - А что в Ловозере? Почему всех туда свозят?
      Телышев в раздумье покачал головой.
      - Там хорошо, большой поселок стал, районный центр саамский и большой колхоз оленеводческий. У них одних оленей больше десяти тысяч, десятилетка, больница, бытовой комбинат, дома каменные начали строить, к ним охотно едут. А на берегу, считай, уже никого нет!..

7.

      Из ледового плена Сосновки я вырвался, так и не дождавшись выхода оленей на берег. Небольшое стадо голов в пятнадцать, "лоскут", как говорили пастухи, я встретил в полутора километрах от деревни, но близко они меня не подпустили, так что в целом олени Сосновки остались для меня некоей тайной, о которой я вроде бы все знал, но увидеть ее так и не удостоился. А вот "оказия", как ни невероятно, подвернулась. Маленький самолетик, забросивший в Сосновку каких-то геологов, на обратном пути прихватил всех нас, стремившихся в Пялицу. Ну, а от Пялицы до Чапомы было уже рукой подать, всего тридцать два километра по берегу.
      - В Чапоме ты с Володей Устиновым поговори, наш он, пялицкий, заместитель председателя колхоза. Сам-то председатель у них вчера улетел в Мурманск, на совещание, едрит его в корень... И к Василию Диомидовичу Котлову зайди обязательно, он у них бухгалтер бессменный, всю жизнь в колхозе, все знает, голова! А будешь назад собираться - мне позвони. Они тебя до Истопки подкинут, а там я за тобой подойду... Так наставлял меня Тарабарин перед отлетом в Чапому.
      Маленький Ан-12, прибывший на этот раз в Пялицу в положенный ему расписанием день, затарахтел, взвыл, пробежал с десяток метров по неровному полю, подпрыгнул - и вот уже внизу понеслись в сторону дома, река, побежал под нами на восток берег, мелькнуло устье Чернавки с крохотной свежесрубленной избушкой Тетерина, потянулся далеко в море мыс, над которым черно-белым полосатым рогом поднялся Никодимский маяк, и я не успел опомниться, как кончилась сначала тундра, потом лесотундра, мелькнула внизу полоса реки и мы опустились на песчаную поляну, как видно совсем недавно расчищенную среди настоящего леса, оправдывающего название берега.
      Потому что вовсе не от Терека он, а от шведского "тре" - "лес", и первоначально должен был звучать как "Треский". Но чужестранное, неведомо как попавшее слово обкаталось на русский манер, переосмыслилось, и берег стал "Терским"...
      Может быть, и треска стала "треской" оттого, что начали ее ловить новгородцы именно в этих краях? В Чапоме я остановился у Логиновых, и не только потому, что их дом, сравнительно новый и совсем недавно покрашенный, был одним из самых просторных и удобных домов села. Во-первых, Федора Осиповича Логинова рекомендовали мне веете же геологи, жившие у него и успевшие подружиться. Во-вторых, он был коренным чапомлянином, работал и рыбаком, и оленным пастухом, причем у самого Андрея Канева, на дочери которого, Анастасии Андреевне, был женат, так что приходился свойственником нынешним братьям Каневым, с которыми я познакомился на Бабьем и в Сосновке. В-третьих,- и это было самым важным,- Федор Осипович много где побывал, работал на судах, в экспедициях и знал весь этот край и его хозяйство досконально. Он был уже на пенсии, но каждое лето "сидел" на тоне. Вот и теперь он ловил на Стрельне, в десяти километрах на запад от Чапомы, откуда пришел домой как раз в день моего приезда.
      Крупный, краснолицый, по-медвежьи сложенный, он маялся радикулитом, который разошелся у него от воды и холода.
      - Промашку я допустил,- объясняет он мне, рассказывая о своей нелегкой жизни.- Дружки мои, с которыми я в море ходил, все давно уже капитанами стали. И меня наш капитан хотел учиться послать, а я ни в какую. Причина тому была. Отец мой на море погиб, а перед смертью все учил меня: "Федор, земли держись! Не ходи в море..." Тогда на шняках ходили, на елах, не то, что теперь.