Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Беглая книга

ModernLib.Net / Детективы / Муратова Анна / Беглая книга - Чтение (стр. 5)
Автор: Муратова Анна
Жанр: Детективы

 

 


      После смерти мамы мне часто было одиноко по вечерам, иногда я включала телевизор, но мелькающие картинки быстро утомляли меня. К тому же по "ящику" слишком часто показывали репортажи о всяческих катастрофах, терактах и заложниках, а меня это огорчало настолько, что я предпочитала не знать об этом ничего. Помочь всем несчастным, которые попадают в аварии, разбиваются на самолетах и вертолетах, и гибнут под пулями, я не могла, и испытывала каждый раз чувство какого-то непонятного стыда: вот я живая и здоровая, а они мертвые или увечные…
      Поэтому, как только в новостях показали очередную катастрофу, я выключила "ящик" и повернулась к аквариуму. Лягушки уставились на меня своими круглыми глазками, и выражение мордочек и у них было такое, как будто они просто восторгались тем, что могут смотреть на меня. Это тешило мое самолюбие, хотя я знала, что у шпорцевых лягушек просто нет век, и поэтому из глаза всегда открыты.
      – Вот так, дорогие мои, – сказала я им. – Если человек живет один, все считают, что ему заняться нечем, и лезут со всякими просьбами. Татьяне срочно надо, чтобы я ей сына нашла, а Володьке нужна сенсация. Я буду сидеть и текст исследовать, а он потом напишет статью в свою газету и получит большой гонорар. Так я говорю?
      Они молчали, значит, были согласны.
      – А вот если бы у меня был муж и дети, то меня бы все тут же в покое оставили. Сказали бы: Рита делом занимается, мужу носки стирает. А то, что у меня аспирантов толпа? А то, что мне статью в сборник сдавать? Это Рита балуется, можно на нее всякие поручения навешивать. А то, что Рита еще и преподает? Эх, лягуши, это тоже все несерьезно. Нет семьи, значит, человек ерундой занимается. Так ведь считается? Но вы-то меня понимаете? Они ничего не ответили, парочка даже повернулась ко мне задом, изящно взмахнув лапками. Видимо, осуждали тех, кто считает, что я занимаюсь ерундой. Мне уже надоела роль вечной помощницы, но я ничего не могу с собой поделать. Когда кто-то звонит и говорит "Рита, мне нужна твоя помощь!", у меня будто лампочка в голове загорается и включается программа под названием "Надо человеку помочь, друг я или кто?". Причем чаще всего помощи от меня требовали бескорыстной. Предположим, если я найду Димку (что сомнительно, скоре всего он сам найдется), и приведу его Татьяне за ручку, она вряд даже спасибо мне скажет. Набросится на своего отпрыска и завопит "Я тебя растила, а ты, неблагодарный…"
      – Послушайте, лягуши, а вот что мне в голову пришло. Димка дружил с "кельтанутыми" и Володькина Ириша тоже. Может, она его знает? Надо будет связаться с ней и спросить. И откуда у нее эти рукописи? Ну, подумайте сами, даже если оба текста подлинные, то, как и тот и другой могли оказаться в Москве? Кому мог послать письмо Ле Пеллетье? Как вы думаете?
      Они задумались. Чем-то в такие моменты они мне напоминали студентов на консультации перед экзаменом: так же смотрели на меня, не отрываясь, и молчали, потому что не могли ответить ничего путного. М-да, похоже, я уж слишком очеловечиваю этих земноводных. Но привычка мыслить вслух перед аудиторией и дома не давала мне покоя. – Кто мог быть адресатом письма? Какой-нибудь старый друг, ведь неблизкому человеку Ле Пеллетье не мог написать в таком тоне. Француз, а не бретонец, ведь речь идет о каких-то его парижских знакомых. К тому же, недавно переехавший в Бретань. И что мы, таким образом, узнали? Ничего. Куда Ле Пеллетье дел Библию, после того как увез ее с собой? Не знаете? И я не знаю. Володька как всегда в своем репертуаре. Слышал звон, да не знает, где он. Даже не спросил, кто и где снимал копии с документов. Может, эти листики его Ириша из Франции от кого-нибудь получила? Тогда Володька поедет от редакции во Францию проводить журналистское расследование. О! Тогда я попрошу, чтобы он мне оттуда подарочек привез, правда, лягуши?
      Мне показалось, что они заулыбались, и я поняла, что порю откровенную чушь. Я вообще очень устаю от людей, поэтому сегодняшний вечер меня очень утомил. Особенно тяжело было с Танькой. Володя хоть поесть-попить принес.
      Я выпила морковного сока, посмотрела на часы. Что ж, уже без двадцати одиннадцать, можно идти в душ и ложиться спать. Не успела я ничего сделать за этот вечер…
      – Ну что, лягуши, пора, завтра мне рано вставать… Мне очень хотелось услышать в ответ "Ква, Ква, Маргарита-царевна, не кручинься, ложись-ка спать, утро вечера мудренее.". Но они молчали, видимо стеснялись мне это сказать.
      – 10-
      … Бретань оказалась унылой и серой страной. Деревенские пейзажи поначалу удивляли Пауля и даже слегка вдохновляли своим сходством с романтическими гравюрами начала девятнадцатого столетия: увитые плющом раскидистые дубы, в ветвях которых колтунами спутывалась омела, свинцовые тучи, под свист солоноватого ветра несущиеся прямо над головой… Но под этим мрачно-романтическим небом ютились неопрятные приземистые фермы, где перед каждым домом высилась монументальная куча навоза. Коровы топтались в грязи и презрительно демонстрировали оккупантам свои перепачканные зады. Некоторые, особо бесстыдные, задирали хвосты и пускали длинную струю в сторону пришельцев. На кончиках хвостов грязь вперемешку с навозом слипалась и висела комьями, а на вымя лучше было и не смотреть. И хотя Пауль видел сам, как перед дойкой фермерша подмывала коров теплой водой, он все же не мог отделаться от чувства легкого разочарования. Нет, брезгливости он не испытывал. Пить парное молоко на бретонской ферме – это не в окопах сидеть. После окопов уже ничто не вызывало отвращения. Но все же он был рад, когда удалось наконец расположиться в чистеньком приморском городке.
      Здесь все было по-другому. Жители побережья презирали деревенских, и смотрели на них свысока. Городские женщины – а мужчин в городе было, разумеется, мало – носили чепцы другой формы и манерно набрасывали на плечи шаль. В любой лавочке царила идеальная чистота, все было выскоблено и расставлено по местам. Единственное, что портило этих женщин – это угрюмое выражение лица, такое, будто они заперлись внутри себя на замок и задвижку. Немцев боялись. Это было уже серьезнее, чем комья навоза на коровьих хвостах. В конце концов, Пауль и ему подобные прибыли в этот дикий край именно для того (по крайней мере, сам Пауль был в этом уверен), чтобы донести свет цивилизации до этих варваров, затерявшихся на самых западных задворках Европы. Привить местным деревенским жителям свойственную высшей расе привычку к чистоте и аккуратности, возможно, стало бы посильной задачей, было бы желание… Их желание, в первую очередь. Но никакого желания подтягиваться до более высокого уровня не наблюдалось. И тут Пауль чувствовал, что в который раз за жизнь его надежны были обмануты.
      А ведь сколько было разговоров о том, что несчастные бретонцы, уставшие томиться под французским игом и не имеющие даже права говорить на собственном языке, встретят немецкие войска с распростертыми объятиями! И лидеры местного национально-освободительного движения разливались соловьем: вы-де, только придите, освободите нас от французов, дайте нам право на самоопределение, а уж мы-то, а уж мы! Весь народ, мол, вам на шею бросится…
      Бросился, как же! На деле оказалось, что только сами лидеры национального движения (а их было раз-два и обчелся) встречали немцев с радостью. Да еще некоторые не призванные в армию сельские учителя вздохнули свободно: им разрешили преподавать на родном языке. Остальные… Остальные либо не понимали, что делают у них на родине иностранцы, либо делали вид, что не понимали. Пауль ходил по городу и чувствовал себя прокаженным. Прохожие старались не смотреть ему в глаза и предпочитали держаться от него подальше. К тому же большинство из жителей (а вернее сказать – жительниц) городка владело французским гораздо хуже самого Пауля. И успешно этим пользовалось. Поговорить с ними было можно только на одну тему: "Я хочу у вас купить вот это и вот то" При малейшей попытке завязать более или менее личный разговор местные чопорные красавицы делали вид, что им срочно требуется переводчик. Пауль не прочь был познакомиться поближе с молоденькой хозяйкой бакалейной лавки на углу, но та, чуть завидев в его глазах игривый огонек, сердито поджимала губки и отворачивалась.
      Все местные женщины были истово верующими, а приходской священник на каждой проповеди грозил им пальцем: "Только попробуйте мне связаться с немцами! Знаете, что вас ждет за это?". И те в ужасе внимали рассказам об адских мучениях. Пауля, человека неверующего, до глубины возмущала манера местных священников пугать прихожан сказками о том, как умершие грешники сидят в аду на раскаленных стульях. Но единственным человеком, с кем можно было побеседовать, по вечной иронии судьбы, был именно священник, господин Треберн, живший в маленьком домике на окарине города. Он был человеком образованным и прекрасно говорил по-французски. Он умеренно сочувствовал немцам, но его настороженный взгляд выдавал все то же недоверие. И все-таки Пауль не ленился сделать крюк, направляясь "домой" из комендатуры, для того, чтобы зайти к старику на чашку кофе. Угрюмая и на редкость некрасивая служанка подавала к столу местное лакомство – пирог с черносливом – с таким видом, как будто она только что смачно плюнула в этот пирог на кухне.
      Треберн подтрунивал над служанкой и, подмигивая, говорил Паулю:
      – Видишь, какая она у меня суровая? Лучше мне и не надо: один раз на нее посмотришь – так напугаешься, что все мысли о плотском грехе улетучиваются.
      "Какие у тебя-то мысли, старая калоша?" – думал Пауль, который без женского общества страдал так, что пожалуй, польстился бы даже и на эту ведьму.
      При всей его неискренности, Треберн был прекрасным собеседником. Он умел и рассказать что-нибудь интересное, и выслушать Пауля тактично, не задавая лишних вопросов, внимательно склонив голову набок и слегка кивая в такт словам.
      – Вы правы, Пауль, – говорил он со вздохом, – простой народ не готов принять от вас то, что вы хотите ему принести. К тому же, попробуйте понять и этих женщин: у каждой из них в армию забрали или мужа, или брата, или жениха.
      – Но забрали их французы, а не мы!
      – Но убивают и берут их в плен ваши соотечественники. Можете представить, что переживает женщина, муж которой ан фронте или в концентрационном лагере. Не могут же наши красавицы пойти на фронт и начать стрелять в вас из пулемета! Вот они и пытаются уничтожить вас гневными взглядами.
      Пауль отхлебнул последние, уже холодный капли из чашки и вздохнул.
      – Еще кофе? – спросил Треберн, улыбаясь так, что его глаза совсем потонули в сетке морщин.
      – Да, не откажусь…
      – Мари-Жан! – крикнул священник своей страхолюдной служанке и добавил какую-то невнятную скороговорку на родном языке.
      Мари-Жан, не говоря не слова, принесла с кухни горячий кофейник и налила гостю кофе с большим сожалением.
      – Да, сурова, – засмеялся Пауль, – того и гляди яду в кофе насыплет.
      Треберн, видимо, не поняв шутки, всерьез разволновался:
      – Что вы, Пауль, что вы! Как такое можно подумать? Разве бы я мог…
      – Нет, конечно, шучу… Если бы вы даже хотели это сделать, то как человек умный и расчетливый, воздержались бы. Вы знаете, что у нас не принято в таких случаях долго церемониться.
      – Эх, – священник слегка успокоился и даже, казалось устыдился. – Вы правы, но… Дело не в этом. Я старый, умирать все равно придется. Сейчас или через несколько лет – это не так уж важно. Но убивать человека, совершать смертный грех – этого я никогда не сделаю. Да, я не безгрешен, все грехи свои я знаю наперечет, но Заповеди я не переступал и не переступлю никогда. Перед вашим начальством, Пауль, мне предстать не так уж страшно. А Вот перед Богом…
      – Я понял, – перебил его Пауль, которому меньше всего хотелось услышать проповедь.
      В доказательство того, что на эту тему сказано достаточно, он отхлебнул кофе и откинулся на спинку стула. Спинка оказалась прямой и жесткой. На какое-то время воцарилась неловкая пауза. Было слышно как тикают огромные напольные часы в дубовом футляре, старомодные и громоздкие. На кухне служанка загремела какой-то посудой. Треберн налил себе кофе из кофейника, который Мари-Жан оставила на столе, и демонстративно выпил чашку до дна. Странно, раньше у него руки так не тряслись.
      Почему-то страх священника передался и Паулю. Причину этого страха Пауль объяснить не мог. Старикашка, положим, при всей его святости, помирать не хочет и теперь боится, что если к вечеру, не дай Бог, у Пауля по какой-то причине расстроится желудок, сюда нагрянут гости из Гестапо и заставят исповедоваться не по-церковному. Но ему-то, Паулю, почему так страшно? Может быть от этой неопределенности, от накопившейся усталости, от разочарований? Чувство такое, как будто кто-то стоит за спиной и дышит в затылок.
      Бомммммм! – раздалось слева от Пауля. И гость, и священник одновременно вздрогнули и поглядели на часы, пробившие четверть шестого, потом друг на друга, и нервно рассмеялись.
      – Да, такие вот они, – все еще сухо посмеиваясь, сказал Треберн. – Бывало, сплю, а они как начнут полночь бить – в соседней комнате слышно, как будто в медный таз молотком стучат… Да…
      – А что, господин Треберн, – продолжил Пауль совсем другим тоном, – Вот вы говорите об этих женщинах в лавках… Разве они не понимают, что война кончится, мы победим, и им станет жить гораздо легче, чем при французах? Мы поможем им выбраться из нищеты, возродим их культуру, язык, сделаем их свободными…
      Священник вздохнул, помотал головой, будто хотел избавиться от какой-то навязчивой мысли и ответил:
      – Понимают? Не думаю. Они исходят только из того, что творится сейчас. А что творится? Вы знаете, что все наши приморские городки живут за счет рыбной ловли. Все мужчины, которые раньше выходили в море, сейчас на фронте. Нет рыбы – нет денег. Нет денег – нет торговли. И раньше-то во всех этих мелких лавочках зарабатывали немного, а теперь – и подавно. Люди покупают только самое необходимое и то по чуть-чуть. Многим женам рыбаков пришлось пойти работать на завод за гроши. А работа тяжелая. А дома – дети, которые заботятся сами о себе, как могут. Им сейчас не до культуры… Другое дело – те, у кого деньги были и до войны. Они могут и на войне заработать. И после… А, если бы я мог вас познакомить с одним человеком… Вот кому бы вашим слова понравились! Из местного дворянства, причем из настоящего. У нас, знаете ли, особенно там, в лесной стороне, – он махнул рукой в противоположную морю сторону, – отношения сохранились почти феодальные. Да… У него чудный замок, маленький, но уютный. Раньше я часто там бывал, но теперь мне все труднее передвигаться.
      – И что за человек? Чем он может быть мне полезен?
      – Да вот… Он тоже говорил, что в этой войне надо пытаться взять свою свободу, от кого бы она ни пришла. Во время Столетней войны (уж не знаю, насколько это верно), его предки сражались на стороне англичан. Против французов. И он не прочь бы сейчас сделать то же самое. На вашей стороне. Другое дело, что сейчас не четырнадцатый век и у него нет вассалов, которые бы пошли за ним в бой. Но вот помочь Вам финансами он, пожалуй, и мог бы…
      – Так пусть и помогает! С
      вященник покачал головой.
      – Увы, этот человек не привык первым идти навстречу. Я же говорю Вам, что у нас еще живы пережитки феодализма. Он умный, тонкий, начитанный человек, получил блестящее образование, но иногда ведет себя как мелкий князек. Ни за что не сделает первого шага. Вот если к нему приедут, тогда да! Тогда он и за стол Вас посадит, и будет вежливым и обходительным. Но сам первый и пальцем не шевельнет Глупость, конечно. Но неприятно. Да, жаль, что мы не можем к нему отправиться.
      – Не можем? А почему?
      – Далековато. Отсюда до его замка двенадцать километров. Когда я был моложе, то вполне мог дойти туда пешком. Но не сейчас, в мои шестьдесят девять… А на велосипеде, простите, я не езжу.
      – Если этот человек действительно чем-то может нам помочь, то я могу поговорить с полковником Шмидтом У него автомобиль с шофером. Уж на автомобиле-то Вы поедете?
      Священник задумался. Кажется, он слегка колебался.
      – Я, конечно поеду… Если ваше начальство согласится.
      – Я поговорю с Шмидтом. Нам очень нужна сейчас поддержка.
      Поддержка нужна была – и это было еще мягко сказано. Мало того, что вопреки всем ожиданиям местные патриоты-сепаратисты оказались жалкой каплей в море недоверчивых и откровенно враждебных людей, да еще и денег у них почти не было. В придачу к этому в последнее время в окрестностях объявились отряды местного Сопротивления. На дорогах было неспокойно. Если то, что говорит священник – правда, то, возможно, дружба с местным "феодалом" окажется полезной. И не только в смысле денег. Все-таки он здесь свой человек, на его авторитет может быть и можно положиться.
      – Что ж, поговорите, поговорите… – улыбнулся Треберн, снова спрятав глаза в морщины.
      – 11-
      Под раскидистым Чудо-деревом было жарковато. Пахло особыми кухонными запахами, не очень приятными, но ужасно уютными. На газу закипал чайник. Они успели доесть яичницу (дело нехитрое, яичницы было мало и очень есть хотелось), когда на кухню вошел Сашка. Он сморщил лоб гармошкой, вид у него был слегка замороченный.
      – Оригинал я не нашел, бардак у меня на столе, конечно. Потом разгребу. Хотел вам показать, как он выглядит. Вот, значит, ксерокс… – он аккуратно стер тряпочкой крошки со стола, для верности еще провел по клеенке кухонным полотенцем, и только потом выложил листок, – А вот мой перевод. Почти дословно, хотя и с претензией на литературность. Маш, у тебя с французским как?
      – Вполне осилю, если что, перевод посмотрю, – сказала Дейрдре, но увидев снимок с рукописного текста, все-таки стал читать перевод-распечтку.
      Второе письмо Ле Пеллетье.
      Любезный мой друг, Спешу принести свои извинения за то, что так долго тянул с ответом. Годы берут свое, и любая поездка меня утомляет настолько, что чувствую себя совсем разбитым. Тем более, что, последнее время мне слишком много внимания приходится уделять тем сплетням и кривотолкам, коих, увы, не удается избежать даже в кругу тех, кто, отринув все мирское, посвятил себя служению Всевышнему. Как ни прискорбно это, даже среди священников встречаются люди, чей разум затуманен завистью и ненавистью. Многие хотели бы занять мое место и обременить себя моими заботами… Ты знаешь, о ком идет речь. Но довольно об этом! Чувствую, что превращаюсь в старого брюзгу, который только и делает, что жалуется на окружающую его вопиющую несправедливость. Уныние есть грех, а жалобы – признак слабости духа. Не стану же поддаваться искушению и впадать в меланхолию, лучше давай-ка переведем разговор в область гораздо более приятную и притом непосредственно тебя касающуюся.
      Весть о твоей помолвке не могла не обрадовать меня. Ты человек уже немолодой и тебе впору задуматься о том, что прежде чем покинуть этот мир, ты должен оставить в нем потомков, которые будут носить твое славное имя и приумножать твое состояние (ибо оно, все всякого сомнения, сильно нуждается в приумножении). Но почему же ты спрашиваешь моего совета? Я не видал невесты твоей, хотя и слышал, что она девушка скромная и благочестивая, и семья ее достойна всяких похвал. Вспомни старую притчу: молодой человек пришел к священнику и спросил "О святой отец, я полюбил девушку, а она меня. Она хочет, чтобы мы поженились. Так дай же мне совет: стоит ли мне жениться или нет?" Знаешь ли ты, что ответил ему священник? "Нет, не женись!" – сказал он. "Но отчего же! – возмутился юноша, – Ведь мы любим друг друга!" На что мудрый старец отвечал ему: "Если бы ты и вправду любил ее так, как говоришь, то женился бы на ней, ни минуты не раздумывая, и не стал бы спрашивать у меня совета. Но ты сомневаешься, а значит, не совсем доверяешь своей невесте. А чего ради жениться на женщине, которой ты не доверяешь?" Подумай над этой притчей на досуге, прежде чем делать столь серьезный шаг, более я ничего не могу тебе сказать.
      Ты спрашивал меня, как поживают мои драгоценные рукописи? Увы, в последнее время у меня столь много хлопот, что я с трудом нахожу время для того, чтобы посидеть в тишине, склонившись над древними пожелтевшими страницами. Продолжаю переписывать отдельные отрывки из "Любовных похождений старика", однако не осмеливаюсь представить на суд читателей все, что содержит эта забавная, но грубоватая народная пьеса. Сюжет не слишком оригинален и знаком тебе, вне всякого сомнения: богатый гадкий старик задумал жениться на молоденькой девушке. Девушка идет под венец ради его денег, но достается не дряхлому мужу, а молодому ловкому слуге. Фи, скажешь ты, поморщив нос, что за пошлость! Да, дорогой мой, сюжет известен повсеместно. Ничего нового мои бретонцы не выдумали. Но каким хлестким и цветистым народным языком написана комедия! Признаться, я смеялся до колик, читая эту пьесу. Истинное наслаждение получил я от забавной игры слов… Впрочем, ты упорно воздерживаешься от того, чтобы выучить хоть слово по-бретонски и вряд тебе будет понятна вся соль этих шуток.
      Да, комедия, несомненно, прекрасна. Но можешь себе представить, что было бы, если бы я переписал ее целиком и представил читающей публике? Боюсь, мне пришлось бы лишиться сана и до конца моих дней служить примером того, как не должен вести себя священник. Посему я лишь скопировал отдельные моменты, остальное же оставил себе, надежно запрятав. Прятанье рукописей – не такое уж приятное дело. Каждый раз, когда одна из них, та, которую нет возможности опубликовать и представить в печатном виде, отправляется на чердак и находит свое последнее пристанище в сундуке, мне кажется, будто я прячу от людей несметные сокровища, по праву принадлежащие моему народу. Конечно, те рукописные книги, которые ничем не грешат против нравов, я передаю своим собратьям в аббатство Ландевеннек, дабы пополнить тамошнюю и без того роскошную библиотеку. Но не могу же я снести туда "Любовные похождения старика"! Бьюсь об заклад, братия будет от души хохотать, читая это пьесу, потом посерьезнеет, а после и прогневается на меня за то, что я ввел их в искушение, подбросив на хранение такую непристойную вещь. Многое, многое из того, что у меня есть, будет веками пылиться на чердаке, пока кому-нибудь из потомков не придет в голову покопаться в моих пыльных сокровищах, если, конечно же, в то время рукописи будут иметь хоть какую-нибудь ценность.
      Тебя, наверное, интересует судьба бретонской Библии, спасенной прелестной Маргаритой, женой моего кузена? Увы, и эту рукопись ждет чердак. Я советовался с известным тебе лицом и получил полусовет, полунаставление: "Забудь, – сказало известное тебе лицо, – о том, что такая книга вообще существует. Реформа нашей церкви заключалась именно в том, чтобы возвысить клириков над той грубой и невежественной средой, из которой они происходят; заставить местных приходских священников как следует выучить латынь, которую до того они знали с пятого на десятое. Ты же предлагаешь им снова забыть язык церкви, вернуться к грубому нижнебретонскому наречию, на котором приходские священники и так читают проповеди, понятные простому народу, но совершенно непонятные нам, посланцем Кардинала. Одному Богу ведомо, что там вдалбливают в головы своей неотесанной паствы полуграмотные деревенские ректоры и мы, призванные бороться со всякой ересью, не можем ничего поделать, так как наше ухо неспособно уловить смысл в этом чудовищном нагромождении звуков. Так что забудь о своей бретонской Библии и не вздумай более настаивать на том, чтобы мы разрешили печатать ее и использовать во время службы в церквях. Говорю это единственно из-за того, что пекусь о твоем же благополучии." Я был удручен, он, тем не менее, понимал, что мой советчик прав, проявляя заботу о моем будущем. Недоброжелателям будет за что уцепиться, если я начну всюду и везде требовать признания перевода, оказавшегося в моих руках, каноническим.
      Надо сказать, что при подробном прочтении сего перевода я выяснил следующее: автор ее был, несомненно, человеком в высшей степени талантливым и получившим блестящее образование. Псалмы Давида он перевел с соблюдением нашего древнего стихосложения, известного еще британским бардам в те времена, когда наши предки жили по ту сторону Ла-Манша. И при этом он ничем не погрешил против Святого Писания, и для меня по сю пору остается загадкой – почему же наши собратья во Христе сочли эту Библию еретической? Только ли потому что хотели заставить бедных ректоров выучить латынь? Только ли потому что, многим из тех, кого присылают из Франции в наш бедный край, просто лень потрудиться и выучить тот язык, который известное тебе лицо называет "чудовищным нагромождением звуков"? Ты знаешь, как я отношусь к иезуитам. Не в моих правилах говорить плохо о тех, кто, подобно мне, ревностно служит Господу, пусть и на свой лад; однако ж, здесь я не могу воздержаться от того, чтобы не воскликнуть: какую чудовищную ошибку (назовем это ошибкой!) совершили они! Какую пользу могла принести эта Библия в деле просвещения нашего погрязшего в полуязыческих суевериях народа!
      Впрочем, подозреваю, что чуть только я пускаюсь в рассуждения о религии и просвещении, ты, мой друг, человек исключительно светский, начинаешь зевать и тянешься отложить письмо. Догадываюсь также, что судьба рукописи волнует тебя куда менее, чем судьба прелестной Маргариты. Итак, не далее как пять дней назад, я получил-таки весточку из Керзервенн. Точнее будет сказать, что я получил сразу два послания – одно, короткое, от Ива, который сообщал мне о рождении сына, которого нарекли Клодом-Мари, и другое, куда более пространное, от Маргариты. Бедняжка едва пришла в себя после родов, которые дались ей нелегко, несмотря на ее хорошее здоровье. Она подробно описала мне внешность младенца, за которого она так опасалась, что приказала, вопреки обычаям, крестить его через три часа после рождения. Местному священнику она объяснила это тревогой за здоровье ребенка и боязнью, что он покинет наш мир без крещения и лишится райского блаженства. Колебания священника были прекращены щедрым подношением. Мне же в своем письме Маргарита изложила иную причину.
      Ив, говорила она, за последнее время заметно разбогател и начал отстраивать замок Керзервенн заново. О том, откуда брались у него деньги, не знал никто. Я подозреваю, что речь шла, скорее всего, о какой-нибудь незаконной торговле, ведь тебе известно, что каждый второй житель нашего побережья – контрабандист. Сбыт или хранение незаконно ввезенного товара – дело прибыльное, и к тому же не очень рискованное для того, кто, подобно моему кузену Иву, вхож в хорошие дома. Но это всего лишь мои догадки. Маргарита в своей простоте нашла богатству мужа свое объяснение. По ее словам выходило, что Рогатый Паоль с лошадиными копытами вместо ног каждую неделю поджидал ее мужа в кабаке Лагадека, чтобы получить новую партию загубленных душ, за которые он, не скупясь, расплачивался золотом.. От Лагадека Ив возвращался мрачным и пьяным, и Маргарите всякий раз стоило больших усилий усмирять его. Все чаще и чаще Ив с горечью в голосе повторял, что богатство это ему не в радость.
      Смею предположить, что у Лагадека, где и вправду собирается всякий сброд, мой кузен и впрямь встречался с каким-то подозрительным компаньоном, который его бессовестно обманывал. Поэтому Ив, человек весьма невоздержанный, чтобы заглушить свои беспокойства, а заодно и свою совесть, пристрастился к местной яблочной водке, до которой он и раньше был большой охотник. А рога и лошадиные копыта – это домыслы бедняжки Марго. Но, домыслы домыслами, а состояние этой женщины начинает меня волновать. Судя по тону ее письма, она близка к душевному расстройству. Она полдня простаивает на коленях перед распятием, вместо того, чтобы нянчить юного Клода-Мари. Она считает, что ей следует принять на себя грех мужа и искупить проклятие, которое, как она считает, легло на их сына. Больше того, она опасается, что по жадности своей, Ив заранее продал душу младенца дьяволу, с которым он пьянствует у Лагадека. Рогатый Паоль, мол, обещал явиться за Клодом-Мари, и утащить его в ад, где невинный младенец будет усажен на железное кресло, раскаленное докрасна. Прочитав это письмо, я немедленно ответил Маргарите, посоветовав выкинуть из головы все эти бабушкины сказки о чертях и запроданных младенцах, и заняться собственным здоровьем, которое, по моему мнению, слегка пошатнулось после родов. Мне известны случаи – да и тебе, я полагаю, тоже, – когда вследствие большой потери крови при родах и перенесенной родильной горячки у некоторых женщин начинаются временные помутнения рассудка. Некоторые даже начинают бредить, иные трясутся над своим младенцем, будто ему угрожают какие-то неведомые опасности.
      Отправив письмо Маргарите, я написал доктору Ле Гоазью в Кемпер, и попросил его нанести визит в Керзервенн с уверениями, что все расходы будут мною возмещены. Ле Гоазью побывал там в отсутствие Ива, осмотрел Маргариту, и нашел ее состояние весьма тревожным. Я оказался прав – бедняжка настолько погрязла в своих фантазиях, что начала бредить. К тому же само место показалось доктору неблагоприятным: постоянная сырость и ветер могли усугубить состояние и без того больной женщины. Он посоветовал Маргарите временно переселиться в какой-нибудь из приморских городов, в надежде, что морской воздух и сама перемена обстановки отвлекут ее от мрачных мыслей. К тому же он осторожно дал ей понять, что Ив, который много пил и становился все более раздражительным, мог нанести ей вред своим грубым обращением. Как человек деликатный, Ле Гоазью предпочитал не лезть в семейные неурядицы, однако синяк на скуле Маргариты показался ему достаточным свидетельством того, что моей кузен не очень-то нежно обращался со своею женой.
      Вот такие невеселые вести получил я из Керзервенна. Надеюсь, что Маргарита последует совету доктора и переедет на побережье. У нее, кажется, есть какая-то троюродная тетушка в Пон Л Аббэ, которая, возможно будет не против, если Маргарита погостит у нее месяц-другой вместе с сыном.
      Что же до меня, то я надеюсь быть в курсе всего того, что происходит в Керзервенн и молю Господа о том, чтобы он вернул Маргарите разум, а Иву – человеческий облик. На этом, прости, вынужден окончить мое послание. Глаза мои устают от долгого чтения или письма. Кланяйся господину Ле Корру, и передавай, что я делаю все возможное для благоприятного исхода дела.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19