Сначала я был маленьким

      КАТЯ
      Прости, Катюша, но из песни слова не выкинешь. Прости, что расскажу все, как было,- ведь без этого многого не понять. Да и что скрывать нам, жившим так открыто, что только ленивый не знал, что в семье Меркурьева происходит!
      Я очень хорошо помню, как она, беда эта, начиналась. В том году произошло слияние женских и мужских школ. И Катя перешла в мою, 203-ю школу. Училась она на два класса старше. В школе ее приняли очень хорошо и это естественно: характер у Катюши был удивительный! Мягкая, добрая, ласковая и сострадательная. Училась Катюша неважно - была заторможенная, терялась при ответах у доски. Но была талантлива во всем, что связано с движением, а также в рисовании. Пластика у нее была удивительная! Сложена просто совершенно. В раннем детстве ее не приняли в хореографическое училище только из-за роста - она ведь дочь своих родителей!
      Родилась Катюша 25 января 1940 года. Шла финская война. А весь период, пока мама была беременна Катей, проходил чрезвычайно нервно в нашей семье: весной 1939 погиб папин брат Петр Васильевич; в июне был арестован Мейерхольд; в июле - убита жена Мейерхольда, Зинаида Райх; осенью арестован другой брат отца - Александр Васильевич (правда, перед самым новым, 1940-м годом его выпустили).
      Родилась Катя, а через полтора года началась война, эвакуация и прочие "радости", которые, конечно же, не очень способствуют укреплению психики.
      И мама, и папа Катюшу очень любили. Папа, когда Катенька была совсем маленькой, подбрасывал ее и говорил какой-то набор абракадабры, который обязательно заканчивался вопросительным "а?". Катюша подумала, наверное, что именно так надо разговаривать и ставила в тупик гостей такой примерно фразой:
      - Акалипранакали лапаку макапу далали, а?
      Мама отругала папу за такую "школу".
      Я опускаю почти 15 лет Катиной жизни - так или иначе о них будет сказано, а перехожу к тому страшному моменту, который, можно сказать, стал едва ли не самой большой драмой в жизни нашей семьи.
      Это было самое начало учебного года. Осень 1955-го. Каждое утро для Кати сборы в школу становились огромной молчаливой проблемой. Когда ее будили, в глазах у нее была тревога и еле сдерживаемые слезы. Она почти не разговаривала (просто не разговаривала!). Подолгу стояла около стены, на которой была развешана наша одежда. Ее подгоняли: "Катя, в школу опоздаешь!" Она вздрагивала и начинала медленно, как в рапидной съемке, одеваться. Завтрак проходил в таком же темпе. Но с каждым днем она ела все хуже и хуже, подолгу, с каким-то страданием в лице, рассматривала каждый кусочек, тяжело вздыхала. Движения ее стали неверными (это у Кати-то! У которой превосходная координация в танце, и в плавании! А по плаванию у нее разряд!)
      В школе она задумывалась и не слышала, как ее вызывают к доске. Однажды на уроке конституции она вдруг разразилась речью:
      - Какая же это конституция, если моя мама не работает, а мой дедушка ни за что арестован?
      Учитель, умнейший, добрейший человек Александр Менделевич Фрумкин, сказал:
      - Катюша, я верю, что здесь, в классе, только твои друзья, и они никому не скажут, что ты здесь говорила. А после урока останься, я тебе все-все объясню.
      Александр Менделевич долго беседовал с Катюшей, сказал ей, что время несправедливости прошло, что скоро все будет хорошо. Но тогда все поняли, что Катюша тяжело больна.
      Дальше события развивались еще страшнее: Катя перестала принимать пищу и вообще замолчала. Перестала она и спать.
      Как раз в это время к нам пришла домработницей Лена Молчанова 27-летняя женщина, прошедшая трудный путь: она была угнана немцами в Германию, по возвращении никуда не могла устроиться, нигде не могла прописаться. И опять же, в который раз, папа объявляет в милиции, что ему надо прописать племянницу. Лена стала у нас жить. И вот на ее долю пала Катина болезнь. Катя - в туалет, Лена идет за ней тихой тенью. Спали они в комнате родителей. Катя ночами вскакивала,- что-то ей все казалось. А что ей казалось - никому не было ведомо, ибо она молчала.
      Папа пригласил самых известных ленинградских психиатров Владимира Михайловича Можайского и профессора Мнухина. Диагноз был неутешительный: шизофрения.
      Что только дома не делалось, чтобы развеять Катюшу! Чтобы ее разговорить, чтобы уговорить принимать пищу! Мама сбивалась с ног в поисках самого красивого винограда, самых аппетитных яблок, словом - всего самого-самого.
      Катюша на все это недоверчиво смотрела, вздыхала и редко когда отщипнет ягодку, положит в рот и долго ее там держит. Потом, с ужасом в глазах, ягоду раскусывала, проглатывала, вся напрягалась. И никто не знал, какие мысли роятся в ее спутанной голове.
      В таком состоянии она была около двух месяцев: никого не узнавала, ни с кем не говорила, боялась лечь на кровать, боялась притронуться к вещам.
      Только через полтора месяца сознание постепенно стало к ней возвращаться. И мы узнали о тех ужасах, которыми все это время жила Катюша.
      Ей виделось, что нас всех убили, а вместо нас пришли фашисты. Что к кровати и стульям был подведен электрический ток, что пища, которую ей давали, была отравлена.
      Весь этот период дом наш был печален. Жизнь продолжалась: папа играл веселые роли и в театре, и в кино, мы, дети, ходили в школу. Конечно же, теперь друзей мы домой не приглашали. Приходили к нам только родственники: папина тетка Мария Спиридоновна, ее дочь Любовь Николаевна, внучка Татьяна, мамина ближайшая подруга, художник-кукольник Вера Васильевна Чернова-Кюбли де Монар. Этих людей Катюша все-таки не пугалась.
      Но уже в конце октября - начале ноября Катюша была настолько хороша, что родители решили послать ее с Леной отдыхать. Купили две путевки в Цихис-Дзири, на Черное море. Девочки прожили там месяц, отдохнули от заточения и кошмаров, окрепли, поправились.
      Этими воспоминаниями заканчивается год 1955-й. В папином творчестве он был ознаменован практически одними веселыми ролями: Мальволио в "Двенадцатой ночи", Лев Гурыч Синичкин в киноводевиле К. Юдина "На подмостках сцены" (какой блистательный ансамбль! Яншин, Блинников, Сашин-Никольский, Юрий Любимов, Татьяна Карпова, Елена Савицкая, Людмила Юдина! Этот фильм - на все времена. Это настоящая классика. Как, впрочем, и "Двенадцатая ночь"), Ладыгин в леоновском "Обыкновенном человеке" (И там ансамбль прекрасный: красавица Ирина Скобцева, П. Константинов, А. Куликов, Р. Макагонова и, наконец, несравненная Серафима Бирман).
      Что же касается Катюши, то судьба ее сложилась драматически. Неоднократно лежала она в психиатрических больницах. Но между тем училась сначала в физкультурном техникуме (была отличной пловчихой! На многих соревнованиях занимала призовые места), потом - в художественном училище, закончила его с большим трудом - никогда не могла за себя постоять, а с ее болезнью мало кто хотел считаться. Работала она и на фарфоровом заводе имени Ломоносова, расписывала фарфор, и почти десять лет художником-оформителем в Казанском соборе, когда тот был музеем истории религии и атеизма). А после смерти родителей осталась одна. Инвалид. Иногда даже в магазин сходить ей трудно. В силу своего общительного характера, своей исключительной доброты, одиночество переносит очень тяжело.
      ЖЕНЯ
      Я уже сообщал терпеливому читателю, что с раннего детства мы все увлекались театром. Конечно же, всякий понимает, что если ребенок воспитывается в актерской семье, он заражается ядом сцены или экрана; дочь врача почти всегда лечит кукол, а сын - их варварски оперирует.
      Мы в нашем "театре" играли всерьез, заставляли маму режиссировать, стряпали костюмы, расставляли в необъятной комнате стулья, на которых, увы, "аншлага" не было. Правда, был у нас один постоянный и верный зритель Яков Абрамович Вирин, папа Аркаши. Поскольку мы заигрывались до 10 часов вечера, то Яков Абрамович приходил за Аркашей и мужественно смотрел наши репетиции. Для него мы специально играли свои спектакли от начала до конца (следует учесть, что многие "спектакли" мы импровизировали на ходу, но нашего драматургического таланта более чем на полчаса не хватало). Мы с Аркашей выпускали газету, посвященную "проблемам" нашего "театра", который мы всерьез именовали Театром имени Олега Кошевого (ну почти что ясли-сад имени Фрунзе). Мы присваивали звания, присуждали премии, издавали приказы.
      Не знал я тогда слов Станиславского "театр начинается с пьесы" (вешалку он придумал потом), но все же догадывался, что надо что-то показывать. Катя и ее подруга Лена Решкина тоже не знали этого высказывания, но по странному совпадению были его единомышленниками. Они начали искать пьесу.
      Вдруг я сообразил: "Что же это такое? Театр есть, но не было еще ни одного сбора труппы?" Мы кликнули клич, и на наш сбор пришли друзья Кати, Наташи, Жени. Из моих друзей верными рыцарями театра были Аркаша Вирин и Виталик Способин. Виталик вскоре уехал жить в Мос кву, а Аркаша по сей день вспоминает театр наш как светлейшее впечатление детства.
      На первом собрании был намечен план работы (к моему неудовольствию, не избирался президиум, не назначалось руководство, а просто выбиралась пьеса и распределялись роли).
      Здесь нельзя не вспомнить о расцвете театральной самодеятельности в Ленинградском электротехническом институте, где учился Женя. Там, в спектакле-ревю "Весна в ЛЭТИ", впервые о себе заявили ансамбль "Дружба" во главе с А. Броневицким и совсем юная Эдита Пьеха. Мой брат, его друзья Игорь Нагавкин, Володя Прошкин - тоже были участниками этого спектакля. В какой-то степени этот факт их жизни сыграл "роковую" роль: перед дипломным курсом они бросили ЛЭТИ и... поступили в театральный институт. Кстати сказать, Жене несколько навредило то, что он был племянником Меркурьева. Профессор Б. В. Зон, который набирал курс, не допустил Женю после третьего тура к конкурсу, полагая, что, раз Василий Васильевич ему не позвонил, значит, он против того, чтобы его племянник становился актером. Это прояснилось после папиного звонка. Женю благополучно приняли, он с отличием окончил институт (кстати, он всегда учился только на "отлично", школу он тоже закончил с медалью), поехал по распределению на Камчатку, где стал любимым актером. Потом вернулся в Ленинград. Дальше судьба его бросала. Поскольку он приехал с Камчатки когда в театрах уже были сформированы труппы, он смог поступить только в ТЮЗ. А это - не его театр! И З. Ко рогодский - не его режиссер! Он "не видел" Евгения Меркурьева! Так прошли долгих семь лет. И толь ко когда Женя ушел к Ефиму Падве, он по-настоящему расцвел. Сейчас Евгений Петрович Меркурьев - заслуженный артист России, лауреат Государственной премии России, один из ярких актеров петербургской сцены. И никто не пытается его сравнивать с гениальным дядей, а воспринимают как самостоятельную актерскую личность.
      Для меня же Женя с самого детства был авторитетом непререкаемым. Если мне в споре с кем-нибудь нужен был последний аргумент, я говорил: "А мне Женя сказал..." - я был уверен, что уж этот аргумент - абсолютно убедительный. Женя - человек талантливый и генетически воспринял от своих родителей (Петра Васильевича Меркурьева и Ларисы Гавриловны Веденской) скромность, доброжелательность и совестливость.
      ТЬМА РАССЕИВАЕТСЯ
      Наступил год 1956-й. Он был для меня очень разным. Но помню его очень отчетливо, почти детально и, что удивительно,- по месяцам.
      Чуть ли не в новогоднюю ночь умер главный режиссер Большого драматического театра имени Горького, народный артист СССР Константин Павлович Хохлов. Он пробыл на этом посту совсем недолго (когда родители ставили "Гостей", Хохлов еще жил в Киеве). Как говорил сам Константин Павлович, в Ленинград он приехал помирать, на родину (когда-то Хохлов был актером Александринского театра, потом уехал на Украину, был там главным режиссером Русского театра). Его пребывание в БДТ никакими победами не отмечено. Театр продолжал катиться по наклонной вниз, спектакли ставились для публики неинтересные, политики какой-либо Хохлов не предложил. (Все это я очень хорошо запомнил из разговоров директора театра Мехнецова с моими родителями). Перед самой смертью Хохлов, кажется, собирался ставить "Кремлевские куранты" Погодина. И вот буквально сразу после смерти Хохлова к родителям пришла делегация от БДТ: Мехнецов, Полицеймако, Николай Павлович Корн с просьбой выручить театр и поставить этот спектакль.
      Для мамы это было опять спасением! Родители бурно включились в работу (а спектакль надо было выпустить чуть ли не за два месяца - к ХХ съезду партии). Художником спектакля уже был приглашен М. С. Варпех, композитором родители пригласили Ивана Ивановича Дзержинского. Репетировать спектакль начали В. П. По лицеймако (Забелин), В. Т. Кибардина (Забелина), а роль Ленина репетировал В. А. Мехнецов - он уже играл Ленина и в Театре имени А. С. Пушкина, в спектакле "Незабываемый 1919-й", и в БДТ - в "Прологе" А. Штейна.
      В нашем доме воцарилась атмосфера счастья, тем более что и Катя, как показалось, выздоровела.
      8 февраля умерла мамина ближайшая подруга Вера Васильевна Чернова-Кюбли де Монар. Это событие очень подействовало на всех: Вере Васильевне было всего 48 лет.
      Здесь я сделаю отступление и расскажу о Вере Васильевне, поскольку на нас, детей, она оказала огромное воздействие, которое чувствуется и теперь, спустя более чем 40 лет.
      Однажды (кажется, это было в 1951 или 1952 году), когда у нас в квартире шла огромная перепланировка и мы все жили в одной комнате, как-то мама пришла вместе с высокой женщиной, у которой были крупные черты лица, очень мягкие движения. В больших черных глазах этой женщины были одновременно и доброта, и грусть, и юмор, и боль.
      Мы с Катей продолжали играть в какую-то шумную игру, но искоса на женщину поглядывали. Она же открыто за нами наблюдала с доброй, чуть иронической улыбкой.
      Когда я в очередной раз посмотрел на женщину, она спросила:
      - Что ты так на меня смотришь?
      - А как вас зовут? - спросил я.
      И с того дня Вера Васильевна стала для нас очень близким другом. Мы ждали ее прихода, как ждут прихода волшебника, Деда Мороза, или еще какого-нибудь доброго друга. Она великолепно делала кукол, знала массу интереснейших историй. Все она делала размеренно, очень тщательно, и мы, невольно подражая ей, эту тщательность перенимали. Говорила Вера Васильевна тихим голосом, не спеша. У нее было удивительно выразительное лицо и богатая мимика. Я до сих пор помню, как у нее "двигается парик" (нет, нет! - парика она не носила! Двигались волосы, когда она морщила лоб). Потом и мы научились этому.
      Однажды Вера Васильевна меня спросила:
      - А ты умеешь двигать ушами?
      - Да! - радостно ответил я и "явил свое уменье".
      - Ну, теперь я знаю, кто ты,- сказала Вера Васильевна.
      Тут и до меня дошло! А ведь она не сказала "осел". Если бы она сказала... Нет, тогда она не была бы Верой Васильевной.
      Фантастического терпения был человек! Болела Вера Васильевна ужасно! Приступы бронхиальной астмы с каждым днем у нее становились сильнее и сильнее. Однажды я пришел к ней домой (а жила она в Басковом переулке, кстати, в том доме, в котором вырос наш президент В. В. Путин), она лежала совершенно без сил после только что купированного приступа:
      - Передай маме, что и сегодня мне удалось не умереть.
      Вера Васильевна заразила нас страстью к кукольному театру. Кукол мы делали под ее руководством - из хлеба вылепливали головы, потом обтягивали их проклеенной марлей, а когда они высыхали, разрисовывали гуашью. Туловища для кукол делал Федор Степанович Дорожкин - столяр из "Ленфильма", он тоже часто у нас бывал и на даче, и дома. И туловища кукольные он делал очень подробно: руки у них были на пружинках, шея поворачивалась. И ставили мы кукольные спектакли.
      Помню, как в одном спектакле, я сказал за своего героя:
      - Не видать тебе принцессы, как своих уш.
      Потом поправился:
      - Своих ух.
      И еще поправился:
      - Своих ухей.
      Весной 1955 года и папа и мама одновременно оказались в больнице. Папа с диабетом, а маме делали гинекологическую операцию. И с нами, детьми, жила Вера Васильевна. Каждый день она подробно записывала все свои расходы в особую тетрадочку, чтобы отчитаться перед мамой (хотя мама никогда и не спросила бы ее о расходах. Более того, даже когда Вера Васильевна ей пыталась рассказывать и показывать расходы, мама слушала крайне невнимательно. Ее совершенно это не волновало. Сама, конечно же, истратила бы гораздо больше - и она это хорошо осознавала). Ходила Вера Васильевна со мной в Пушкинский театр получать папину зарплату, терпеливо ждала, пока чуть ли не все актеры объяснят мне, что болезнь у папы не опасная, что теперь есть такое средство, как инсулин.
      По утрам Вера Васильевна нас поднимала в школу, готовила нам завтрак, ходила в школу на родительское собрание, просматривала домашние задания. А летом, когда уже родители вышли из больницы и мы все уехали на дачу, Вера Васильевна поехала с нами. И, по-моему, впервые в истории нашей дачи была собрана вся красная смородина! (Обычно сбор этого урожая забрасывался на середине, и смородину склевывали птицы или она просто осыпалась). И здесь мы получили тихий урок тщательности, подробности, добросовестности.
      Собственно, после смерти нашей бабушки, уход которой я не воспринял как трагедию, кончина Веры Васильевны была первым ощутимым ударом, первой встречей с неизбежной бесконечностью. И поэтому, наверное, в деталях помню тот день 8 февраля, когда позвонила племянница Веры Васильевны, В. В. Малахиева (замечательный художник-скульптор Ленинградского театра кукол) и сообщила о смерти нашей дорогой Кюбли де Монар. Папа грустно сказал тогда:
      - Отмаялась...
      Вот написал я о Вере Васильевне и подумал: ведь читатель ждет от меня "громких" имен, а я все - о Вере Васильевне, еще о двух тетях Верах, о тете Гале, да о столяре Федоре Степановиче. Но, поверьте, все эти люди, которые были близкими нашей семье, не менее (а иногда и более) заслуживают биографии, чем иные артисты и писатели с громкими именами. А потому, прошу Вас, уважаемый читатель, если это возможно и если убедит Вас мною написанное: проникнитесь хотя бы частью той любви к людям, о которых я пишу, какую испытываю к ним я, какую испытывали к ним мои родители. Это и был круг их общения, среда их обитания. Среди самых близких папиных друзей были водолаз Николай Иванович Тихомиров - едва ли не самый близкий друг последних 19-ти лет папиной жизни, полковник Геннадий Иванович Гончаров начальник той воинской части, которая располагалась вблизи нашей дачи, шофер Леонид Петрович Остапенко и его жена Клавдия Федоровна, бывшие почти что членами нашей семьи, генерал Ленинградской милиции Иван Владимирович Соловьев, инженеры Валентин Павлович Андреев - друг папиного детства, и Федор Павлович Масленников - самый близкий друг моего дяди, Петра Васильевича, инженер Борис Николаевич Павловский, юрист, папин земляк, Борис Пантелеймонович Румянцев и его жена Мария Васильевна. И их в нашей семье любили, возможно, больше, чем коллег-артистов.
      * * *
      Ближе к весне 1956 года (точно не помню: то ли это был конец февраля, то ли самое начало марта) позвонил Леонид Сергеевич Вивьен. Это было явлением из ряда вон выходящим - Вивьен почти никогда не звонил нам. Если что было нужно, он мог это сказать папе в театре. А здесь он попросил к телефону маму:
      - Ирина! Поздравляю! Полностью реабилитирован Всеволод Эмильевич.
      Рассказывают, в тот же вечер Вивьен пришел в Ленинградский Дом искусств, прервал своим выходом на сцену шедший там вечер и сказал примерно следующее:
      - Товарищи! Я думаю, вы меня извините, когда узнаете о причине моего вторжения на сцену. Только что мне сообщили из Москвы, что полностью реабилитирован Мейерхольд.
      Одни вспоминают, что зал встал и разразился бурной овацией. Другие что зал встал в скорбном молчании. Я там не был. Да и не важно это сейчас! Важно то, что Мейерхольд реабилитирован, а ленинградцам об этом сообщил Вивьен. Тот самый Вивьен, который никогда не скрывал своего уважения и, более того, восторженного отношения к Мейерхольду; тот самый Вивьен, который не разбивал бюста Мейерхольда, стоявшего у него на столе, не снимал со стены портрета, не сжигал книги. Тот самый Вивьен, который, если при нем говорили о Мейерхольде плохо, перебивал говорящего словами:
      - Я не знаю, чем провинился Мейерхольд, но режиссер он был гениальный.
      Безусловно, мужественный был это человек. Папа был абсолютно предан Вивьену буквально с первых дней учебы у него и до самой смерти Леонида Сергеевича, хотя оснований для обид на своего учителя у Меркурьева было предостаточно.
      Весной 1956 года родители должны были выпустить спектакль "Кремлевские куранты". Он уже был готов, но тут произошло назначение главного режиссера Большого драматического театра. Им стал Георгий Александрович Товстоногов. Тут же сняли и Василия Алексеевича Мехнецова с поста директора. Директором назначили Георгия Михайловича Коркина. Даже пошел анекдот: "За большие заслуги БДТ награжден двумя Георгиями".
      Товстоногов пришел смотреть прогон "Кремлевских курантов" и не пропустил спектакль. На обсуждении он сказал только одну фразу:
      - Это должен быть эпический спектакль.
      Родители были подавлены. Эта история послужила поводом к тому, что родители очень долгие годы слышать не могли фамилию "Товстоногов". И даже много лет спустя, когда, казалось бы, должна была рана затянуться, они не могли простить Товстоногову этой обиды. А, собственно, Товстоногов не хотел их обижать. Он пришел в театр со своей программой, со своим видением театра. Да, он очень жестоко входил в театр. Были уволены несколько актеров (один из них, Г. П. Петровский, даже покончил жизнь самоубийством, одна актриса вскрывала вены, одна попала в психиатрическую больницу). С Товстоноговым из Театра имени Ленинского комсомола в БДТ пришли Евгений Алексеевич Лебедев, Олег Валерианович Басилашвили, Татьяна Васильевна Доронина, из других театров перешли очень хорошие актеры - Павел Петрович Панков и Николай Николаевич Трофимов - из Театра Комедии, откуда-то возник Иннокентий Михайлович Смоктуновский - никому не известный актер.
      Первые же постановки Товстоногова привлекли в Большой драматический огромное количество зрителей - беспрецедентное! Ни один ленинградский театр таким успехом похвастать не мог. Маму мою это угнетало, папу угнетало мамино состояние. В БДТ они не ходили, спектаклей Товстоногова смотреть не хотели. Довольно долго. Но однажды они пошли на "Три сестры". Пришли со спектакля восторженные. Отец даже позвонил Товстоногову и поздравил его. Мать мне говорила об игре Дорониной восторженно, и даже показывала, как Доронина говорила свое "В Москву! В Москву!". "Иркутскую историю" мать не приняла, хотя ей понравились Доронина, Смоктуновский, Семенов, Макарова и Юрский. А я посмотрел "Идиота" со Смоктуновским. Описать свои впечатления не берусь. Здесь нужна музыка, которая, как известно, начинается там, где кончается слово. Тогда я понял, что Смоктуновский - гений. Прошло сорок лет, и я свою оценку не изменил. Да, он гений. Как Моцарт, как Данте, как Пушкин, как Раневская.
      Чтобы закончить рассказ о Товстоногове, скажу, что через несколько лет отец встретился с ним в работе - отца вводили вместо Толубеева в "Оптимистическую трагедию". Товстоногов практически не работал с отцом, не делал ему замечаний, не высказывал никаких эмоций по поводу его игры. Мне кажется, что этот ввод был ошибкой и театра, и Меркурьева. Спектакль ставился из расчета на индивидуальность Толубеева, шел несколько лет с Толубеевым, и попытка уложить такую яркую индивидуальность, как Меркурьев, в толубеевское (не хочу сказать "прокрустово") ложе была бесперспективна.
      Мне очень жаль, что в 1956 году родители, не познакомившись даже с Товстоноговым, сразу с ним вошли в конфликт. От этого потеряли обе стороны.
      Для меня 1956 год стал знаменательным еще по одной причине. В весенние каникулы меня впервые отпустили в Москву. А я так давно мечтал об этом! Я столько слышал о Москве, мне даже снилась Москва. Помню, когда к нам на дачу приехала семья Петра Мартыновича Алейникова, я бесконечно расспрашивал у его тещи о Москве:
      - А где вы в Москве живете? На Большой Якиманке? А из вашего окна Кремль виден? А бой кремлевских курантов вы слышите?
      И вот - совпало! Папа едет на "Мосфильм" сниматься в картине "Летят журавли", а меня берет с собой. Встал вопрос: где мне жить? Мама не хотела, чтобы я жил у тетки, Татьяны Всеволодовны Воробьевой: никак сестры между собой не могли что-то поделить. Это осталось у них на всю жизнь (ох уж эти сестринские характеры!). И тут мама сказала:
      - Я позвоню Шурке Москалевой.- И она звонит в Москву.
      К телефону подошел Лев Наумович Свердлин. Сначала мама поговорила с "Левушкой", а потом к телефону подошла "Шуренька".
      - Примешь моего Петьку на каникулы?
      - Конечно, приму! - ответила Александра Яковлевна.
      Так я попал в семью Свердлиных, да и, можно сказать, остался в ней на всю оставшуюся жизнь.
      СВЕРДЛИНЫ
      Лев Наумович, в отличие от моего отца, не имел никакого хобби. Василий Васильевич любил рыбалку, любил копаться в земле. Льва Наумовича с трудом удавалось вытянуть на улицу просто погулять. Если Льва Наумовича просили куда-то позвонить, чтобы за кого-то попросить, он откликался на это всем сердцем, но сделать звонок - было для него страшным испытанием: он долго к этому готовился, чуть ли не писал текст. Ему казалось, что его не знают, что ему откажут. Василий Васильевич звонил сразу, умел убедить собеседника. Лев Наумович не имел организаторских способностей - Василий Васильевич обладал ими в огромной степени.
      Для Василия Васильевича было почти безразлично, что съесть на завтрак, что на обед. Лев Наумович был очень придирчив в еде. Василий Васильевич мог не обратить внимания на отсутствие пуговицы на рубашке, а уж тем более на то, что не так разглажен воротничок. Льва Наумовича такая небрежность приводила в ярость (при том, что был он человеком добрейшим!). В Льве Наумовиче совмещались "мягкость и неукротимость, долготерпение и непокорство, тишина и взрывчатая сила" - так писал о нем Даниил Семенович Данин, один из последних друзей Свердлина, обретенных им в самый страшный период жизни - незадолго до трагической развязки.
      Василий Васильевич мог одновременно делать несколько дел - Лев Наумович погружался в свою работу полностью и с большим трудом переключался на что-то другое. Для Льва Наумовича и профессия, и хобби были едины: он жил только театром. И, конечно же, своей Шурочкой - самым близким другом, женой, матерью единственного, и, увы, так рано потерянного сына.
      Лев Наумович органически не переносил перестановок в квартире (Александра же Яковлевна очень любила "переезжать" мебелью по квартире). Василий Васильевич спокойно относился к перестановкам (которые очень любила Иришечка), или, скорее, терпел их. В доме Меркурьева - Мейерхольд главенствовала Иришечка, и спорить с ней было бесполезно. В доме Свердлина - Москалевой, хотя и главенствовала, конечно же, Александра Яковлевна (Шурочка), но никак своего "главенствования" не показывала, ничем не раздражала своего мужа. И никогда с Львом Наумовичем не спорила. Помню, как-то Лев Наумович на что-то очень раздражился, нашумел, накричал... Александра Яковлевна абсолютно молча это восприняла, а когда Лев Наумович выскочил из комнаты, Александра Яковлевна пошла за ним, но при этом показала мне характерный жест: отвела руку назад, изобразила своей кистью собачий хвост и повиляла им. Только с юмором! Только с добротой! И никогда - с желанием самоутверждения.
      Иришечка была другая. Но юмора и доброты и у нее было чрезмерно!
      Александра Яковлевна Москалева была человеком невероятно мудрым, терпеливым, добрым. Я даже не могу назвать ни одного ее человеческого недостатка. Сколько бы ни пытался! Актриса была замечательная. Мои сверстники и те, кто постарше, хорошо помнят ее роли: Вонлярскую в "Побеге из ночи", Дергачеву в "Персональном деле", Суходолову в "Сонете Петрарки". А как она блестяще играла гротескные роли в штейновском "Океане", в "Кавказском меловом круге"! А чего стоила ее Бабушка в "Родственниках", где после фразы "Свадебный катафалк прибыл" зал взрывался овацией! Незабываемо играла Александра Яковлевна Кабаниху в "Грозе". Совершенно по-другому, нежели Пашенная или Глизер. Москалева играла абсолютно органично, более того - она оправдывала Кабаниху как хранительницу чести семьи, а образ от этого становился еще страшнее. А как очаровательно, музыкально играла она Бережкову в "Кресле № 16" - ей-богу лучше, чем Бабанова, которой эта роль не удалась! (Мария Ивановна в старости была уже не той Бабановой, которую помнят зрители театра Мейерхольда, или Театра Драмы, где она играла арбузовскую "Таню"). Но не повезло Александре Яковлевне - играла она всегда, что называется, "второй", а посему и вся критика, и основная "театральная" публика отмечала первых исполнителей. Сама Александра Яковлевна, казалось, это не очень переживала, но Лев Наумович страдал от этого ужасно! Перед спектаклями, в которых была занята Александра Яковлевна, Свердлин обзванивал всех, кого только можно, звал в театр и говорил, что Шурочка играет замечательно! Александра Яковлевна на это смотрела критически, но, конечно же, с благодарностью. Последняя совместная работа Льва Наумовича и Александры Яковлевны - спектакль "Душа поэта" О'Нила, который ставил сам Лев Наумович (первая и последняя его режиссерская работа).
      Когда я первый раз попал в дом Свердлиных, мне было 13 лет. Я приехал в Москву и почти не выходил из дому, не бродил по Москве, а хвостом ходил то за тетей Шурой (так я звал ее много лет, потом к этому добавилось еще "матушка"), то за дядей Левой. Из московских театров я "осваивал" только Театр имени Маяковского, знал там все спектакли, имел свое, подчас слишком суровое мнение, чем вызывал "тревогу" в доме Свердлиных: они мне подыгрывали и "всерьез" просили не увольнять того или иного артиста, мотивируя просьбу тем, что артист, узнав, что я смотрю спектакль, очень разволновался, зажался...