Сначала я был маленьким

      - Еще есть вопросы, выступления? - спрашивает Мехнецов.
      И вдруг - тянется рука Федорова:
      - Я очень рад, что такой замечательный артист, такой прекрасный семьянин, отличный товарищ Василий Васильевич Меркурьев вступает в нашу великую партию. Он абсолютно достоин этого. Только, Василий Васильевич, я хотел спросить: а как вы теперь относитесь к товарищу Сталину?
      Немая сцена, последовавшая за этим, требует пера Гоголя. У отца в голове пронеслась вся жизнь - и короткое: "Ну, все..." Тишина в зале уже стала невыносимой. Молчит председатель собрания Мехнецов, молчит Черкасов, молчит Вивьен. Представитель райкома спрашивает:
      - Василий Васильевич, вам задали вопрос, отвечайте.
      - А я не знаю, что отвечать. Я всегда одинаково относился к товарищу Сталину.
      - А как?
      И тут, вероятно, сработал актерский гений Меркурьева:
      - А вы спросите Федорова, что он имел в виду?
      Федоров побледнел, вспотел и впаялся в свое кресло... Не дай Бог ему сейчас рассказать тот случай пятилетней давности! Ведь сразу спросят: почему пять лет молчал, скрывал врага народа?
      Вопрос этот был повторен и в райкоме партии - ведь он остался в протоколе. Но там папа уже был готов, да там уже не было и Федорова, а были только Мехнецов, Черкасов и Гущин.
      Сейчас даже трудно представить себе, что тогда означало отношение к Сталину. Обожание, обоготворение было в порядке вещей. Иного и представить никто не мог. В 1952 году, когда я учился во втором классе, к нам домой пришла завуч школы Марина Александровна, которую мама попросила позаниматься со мной арифметикой - я полчетверти проболел. Марина Александровна взяла мой дневник, а там на клетке 5 декабря я написал: "5 дек-ря день Сталинской конс-ции". Бог мой! Что было с Мариной Александровной!
      - Как ты смел таким корявым почерком, с такими дикими сокращениями осквернить святыню! Если бы товарищ Сталин увидел, что ты написал, как ты думаешь, понравилось бы ему это?
      Мне ничего не оставалось делать, как терпеливо ждать, когда она закончит эту проповедь. И когда сейчас я читаю Диккенса или Марка Твена, где они описывают преследования инквизиции, ее обвинения, я ничуть не удивляюсь, не содрогаюсь - мы не так давно сами жили при этом.
      В те же годы, в самом начале 50-х, после смерти бабушки, у нас в семье появились сразу две тети Веры: Вера Александровна и Вера Павловна. И та и другая не то были освобождены после репрессий, не то из раскулаченных - я этого не знаю, как не знаю, откуда они появились (в родстве с нами они не состояли - это точно). Знаю только, что пострадали от сталинского режима обе настолько, что были голы как соколы: ни квартиры, ни работы, ни прописки. Папа тут же прописал одну из них (Веру Павловну) у нас в качестве своей двоюродной сестры. А Вера Александровна (вот у нее была в Ленинграде комната, но она предпочитала там не жить) согласилась жить на даче и быть "управляющей", как говорила она сама. Ох и колоритные же это были тетки! Вера Александровна, которую мы называли Вера Тихая, была невероятно комична. Чуть что - она строила какую-то особую гримасу и говорила: "Тихая ужасть!" Гримасы в ее арсенале были самые разные. Обладала она на редкость необидчивым характером. Была абсолютно одинока. Говорила, что был у нее муж, но то ли он умер, то ли погиб - об этом она говорила так уклончиво, что ее и не расспрашивали (мама, конечно же, знала правду, но нам этого говорить было нельзя). Как-то она сказала: "С детства не любила свою фамилию - Антонова. Мечтала: выйду замуж, сменю фамилию. И надо было такому случиться, что и у мужа была фамилия Антонов!" Сколько помню Веру Тихую, она всегда говорила, что ей сорок шесть лет.
      Другая тетя Вера, Вера Павловна Селихова, была полной противоположностью Вере Тихой. Вообще о них можно говорить как о гоголевских Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче. Вера Тихая - полная и маленькая, Вера Селихова - худая и высокая. Вера Тихая почти не разговаривает, а только слушает и меняет гримасы, Вера Селихова говорит очень много, очень громко и почти в каждую фразу вставляет матерное слово, а то и целое многоэтажное выражение. На любую просьбу моей старшей сестры Анны реакция была молниеносная: "Что бы я, домработница трижды лавреята Сталинской премии, едрит твою мать, да его дочери что-то делала? Сама должна делать! Чтоб я перед дочерью трижды лавреята навытяжку стояла?" Но все она это говорила с юмором, с любовью и к нам, а главное к нашим родителям. Сама она затворницей не была. Мужики от нее, как сейчас говорят, балдели. В Громове, недалеко от нашей дачи, в начале 50-х расположилась летная часть - так от лейтенантов, майоров и даже подполковников у Веры отбоя не было. Вера Тихая говорила время от времени: "Ой, Верка, зарежут тебя однажды!" - "А и пусть режут, растудыть ее..."
      И вот подошел я к тому дню, который запомнился особенно хорошо. Было это в Громове в самом начале марта 1953 года. Я там заболел (как потом выяснилось, корью). Вдруг открывается дверь, входит Вера Селихова:
      - Петя! Отца-то нашего, едрит его, пралич разбил!
      Я и не понял сразу, о ком речь идет, испугался, но вслед за тетей Верой в комнату вошел живой и здоровый папа.
      - Какого отца, тетя Вера?
      - Да Сталина - учителя-мучителя!
      Папа грозно сказал:
      - Вера!
      Ну и тут тетя Вера разразилась:
      - Ничего, Василий Васильевич. Петя уже большой. Пусть знает. Он никому не скажет.
      Здесь я отступлю, и расскажу, что уже третий год (собственно, как тетя Вера Селихова появилась у нас в доме) мы отрывочно слышали про Сталина не только то, что говорилось по радио и в школе. Как только по радио начинало звучать "От края до края по горным вершинам, где горный орел совершает полет", тетя Вера выключала радио со словами: "Опять о родном и любимом, едрит твою мать. Опять "совершает помет". Уж когда совсем просрется!" Однажды она сказала нам с Катей:
      - Вы думаете, почему мама ваша не работает и дедушка ваш сидит? Это все Сталин - отец родной, учитель-мучитель, чтоб он сдох!
      Мы не верили этому, но, естественно, молчали. Думали: ну, тетя Вера просто вот такая охальница, всех и все ругает. Даже когда в 1952 году папа получил третью Сталинскую премию, Вера Павловна сказала:
      - Ишь, какой добрый! Ишь, какой щедрый, едрит твою мать. Василь Васильич! Небось, на заем-то на всю премию подписаться заставят?
      Родители тщетно старались заставить Веру замолчать, хотя бы при нас. Наши "университеты" продолжались. Вера ничего не боялась.
      Я знаю, что мама часто с ней шепталась и плакала, а Вера умела ее успокоить.
      В тот же день, 5 марта, мы уехали в Ленинград. В го роде каждый день по радио (телевидения тогда еще не было) передавались сводки о состоянии здоровья вождя. Я тут же истребовал все газеты за предыдущие дни и почти наизусть выучил "бюллетени о состоянии здоровья товарища Сталина". Запомнились незнакомые слова "дыхание Чейн-Стокса", "коллапс". Поскольку из-за кори я на улицу не выходил, то и не сразу узнал о смерти Сталина. Радио было в другой комнате, свежие газеты как-то странно не приносили почтальоны, словом, домашние почему-то решили мне об этом не говорить. Единственное, что я почему-то "усек" - это папину фразу: "Дождались, Иришенька, наконец..." Фраза не радостная, а горько-усталая (или устало-горькая).
      В те же дни пришел к нам Михаил Александрович Максимов (давний друг родителей, он работал в ресторане "Метрополь", и в самое трудное, голодное время нас, тогда совершенно не знакомых ему людей, спас от голода). И вот в разговоре с папой дядя Миша сказал:
      - Видел, какой Молотов у гроба?
      Я тут же встрепенулся:
      - У какого гроба?
      - Остужев умер,- нашелся папа.
      - А кто это, Остужев?
      Папа тут же принес газету "Советское искусство" с некрологом памяти А. А. Остужева. С фотографии смотрело благородное лицо. Я, конечно же, стал вчитываться в некролог и выучил его почти наизусть.
      А однажды прибежала моя троюродная сестра Татьяна и возбужденно заговорила:
      - Там такой портрет огромный! И весь в цветах!
      Папа тут же вывел Тату из комнаты, говоря:
      - Пойдем, что-то покажу!
      Как я понимаю, это он сделал для того, чтобы о смерти Сталина при мне не говорили.
      И только 9 марта, в день похорон Сталина, в комнату вошла мама и сказала:
      - Петенька, ты не волнуйся...
      Ну а я и не волновался - я давно уже понял, чт( взрослые от меня скрывают (только не мог понять зачем).
      - ...Сталин умер.
      Я тут же спросил:
      - А где газеты?
      Мне тут же принесли газеты за все дни и разрешили перейти в комнату, где было радио.
      В той комнате помню розовую газовую занавеску на окне (а больше нигде у нас в квартире не было занавесок; да и эта, газовая, кочевала из комнаты в комнату).
      Я устроился на кровати, на которой три года назад умерла бабушка, обложился газетами и стал слушать радио. Вели прямую трансляцию с Красной площади.
      Очень жалею сегодня, что не сохранил те газеты, потому что многое из памяти вымылось. Помню очень хорошо, что вел митинг председатель комиссии по организации похорон Н. С. Хрущев (до этого дня я его фамилии не слышал). Выступали Маленков, Берия и Молотов.
      Помню по газетам почти всю трибуну Мавзолея, помню даже те фамилии, которые давным-давно исчезли из истории, да и из памяти многих. Например, зачем мне нужна фамилия Пак Ден Ай? Это какая-то деятельница из Кореи. А на трибуне были Болеслав Берут, Матиас Ракоши, Вильгельм Пик, Вылко Червенков, Энвер Ходжа, Морис Торез, Гарри Поллит - и так далее, далее, далее...
      А из наших руководителей помню Маленкова, Молотова, Кагановича, Берию, Шкирятова, Шверника, Ворошилова, Булганина... Остальных забыл. Да и зачем их всех теперь помнить?
      Помню, занимал меня вопрос: как Сталин поместится в мавзолее с Лениным. Потом, три года спустя, я видел собственными глазами, как это было, но тогда, в 1953-м, мне казалось, что Сталин очень большой...
      Через пять дней после похорон Сталина умер Клемент Готвальд. Я тогда из всех газет делал вырезки некрологов и развешивал их на стене в "рояльной" комнате.
      Тогда же я выздоровел от кори и первое, что увидел, выйдя на улицу,троллейбус № 11, который только что пустили по улице Чайковского (раньше по нашей улице ходил только 14-й автобус). Вообще к транспорту у меня с самого детства нежнейшее отношение. Я знал наизусть все маршруты в городе. Помню еще трамвай на Невском. Помню рельсы на проспекте Чернышевского.
      Трудно восстанавливать события более чем сорокалетней давности, не вплетая в повествование событий сегодняшних. Тогда мне было 10 лет, сегодня - 57. Многое за это время прожито и пережито. Сорок штанов износил. А сколько километров пешком исходил! И здесь должен сказать, что любовь к пешеходству привила мне мама. Поликлиника, к которой была прикреплена наша семья, находилась на бульваре Профсоюзов, около площади Труда. И из этой поликлиники, куда мы часто ходили, мы домой возвращались всегда пешком. По пути мама обязательно вела меня либо в Исаакиевский собор, либо в другой какой-нибудь музей (помню, как экскурсовод сказала маме: "А мы с вами, Ирина Всеволодовна, знакомы. Вместе посещали институт марксизма-ленинизма").
      Пока не забыл, расскажу одну забавную историю, связанную с этим институтом.
      Занятия проходили в Доме искусств. Иногда к концу лекций за мамой туда заходил папа. Однажды папа пришел раньше - лекция только-только начиналась. Папа сел почти в первый ряд, т. к. задние ряды на таких лекциях, по обыкновению, бывали заняты. Особенностью лектора, очень скучно излагавшего свой предмет, была привычка дрыгать ногой. Он делал это на протяжении всей лекции. Когда он закончил и спросил у аудитории, есть ли к нему вопросы, папа поднял руку. Лектор очень обрадовался:
      - Пожалуйста, Василий Васильевич!
      - Скажите,- совершенно серьезно спросил папа,- вы дрыгаете ногой, чтобы самому не заснуть?
      Иногда мы, идя из поликлиники, заходили в Эрмитаж, в Русский музей, а иногда - за папой в театр, где он заканчивал репетировать. И уже от театра до дома шли, как правило, тоже пешком. Иногда, правда, доходили до Литейного, а там садились на троллейбус - но я этого не любил.
      На углу Литейного проспекта и улицы Петра Лаврова (Фурштадтской) находился гастроном № 13. Боже мой, какой в те годы это был замечательный магазин! Чего там только не было! Как входишь с угла - направо рыбный отдел. Где рыба всякая: и холодного, и горячего копчения, и вяленая, и соленая. Слева - отдел кондитерский, где был любимый зефир бело-розовый, и пастила, и потрясающе вкусные "тянучки" сливочные - коричневые, розовые, бежевые. Мы любили коричневые... И торты, и пирожные - буше, эклеры, александрийские, бисквиты, безе... Напротив кондитерского - колбасный. Там буженина, языки, балыковая колбаса и любая другая. Рядом с колбасами сыры. И швейцарский тебе, и голландский...
      В другом зале - мясной отдел. Туда я ходить не любил, так как в мясе толку не понимал. Рядом с мясным - отдел молочный, где горой стояло мое любимое сгущенное молоко! И сгущенное какао, и кофе, и сливки. И всякие молочные продукты. Рядом отдел рыбных консервов, где продавалась икра красная и черная, зернистая и паюсная, коробки крабов - их никто не брал! Шпроты брали только в крайнем случае.
      Были в этом гастрономе и бакалейный, и хлебобулочный отделы. Был и "соковый закуток", где милая Вера Михайловна (я звал ее тетей Верой) торговала томатным (еще одна, после сгущенного молока, моя страсть!), и абрикосовым, виноградным, айвовым, апельсиновым, яблочным, ананасовым соками. Там же можно было купить соки в бутылках и банках.
      Проблемы, что купить, не было. Была проблема - на что купить. Народу в магазине было много, но очереди были недолгие.
      Был в этом магазине и стол заказов. Там мама всегда делала заказ, и мы сидели и ждали, когда продукты принесут. Мама диктовала, чего и сколько нам надо, Зинаида Федоровна записывала, а потом тут же выбивала чеки и шла по отделам. Через 15 минут мы уходили домой с полными сумками.
      В стол заказов приходили постоянные клиенты, в основном пожилые.
      Маму тех лет помню всегда нагруженной сумками. Это несмотря на то, что у нас была домработница, которая тоже ходила за продуктами. Но теперь я понимаю, что семья наша была настолько огромной, что для прокорма ее нужны специальные экспедиторы!
      Почти каждый день покупался килограмм масла (а хо лодильников тогда не было еще - так что все покупалось на один день). Хлеба покупалось, как помнится, четыре батона белого и два кирпича черного. (В Ленинграде весь белый хлеб называется булками, а черный - хлебом). Колбаса покупалась батонами, сыр - килограмм, не меньше! Думаю, что при теперешних ценах нашу семью прокормить было бы невозможно.
      Работник в семье был один - папа. Сколько он тогда зарабатывал, я не знаю. Я только помню, что зарплата в театре в ценах до 1961 года у него была 3500 рублей (соответственно, после 1961 - 350).
      Одевались мы более чем скромно. Да и все люди тогда не щеголяли одеждой. На хорошо одетых людей смотрели с осуждением.
      Правда, в школе мне за штопанные локти доставалось от завуча:
      - Ты сын трижды лауреата Сталинской премии! Тебе не стыдно так ходить?
      Однажды, услышав эту реплику, за меня ответила мать моего одноклассника Саши Рогожина, Екатерина Петровна:
      - У него папа не ворует, а Сталинские премии тут ни при чем.
      Завуч заткнулась.
      Кстати, о Сталинских премиях. Мало того, что папа получал премию в коллективе создателей фильма (а там было человек по 12, на кого эту премию делили), так еще существовала система, при которой вместо денег давали облигации государственного займа. Так что Сталинские премии на благосостоянии нашей семьи никак не отражались - в лучшую сторону, во всяком случае.
      Ко мне часто приходили мои одноклассники и блаженно бродили по нашей огромной квартире. Особенно было приятно это делать вечером, когда родители были в театре, старшие, Анна и Женя,- у кого-то из своих друзей, и вся квартира была в нашем с Катюшей распоряжении. Тогда набегали Катины подружки - Альбинка Донина, Валя Балашова, Лена Решкина, мои одноклассники - Аркаша Вирин, Саша Рогожин, Коля Путиловский, Игорь Барсуков, мой дружок и Катин молочный брат Сережа Дрейден со своим одноклассником Вовой Крупицким. И вот тут начинались "игрища"! Чего мы только не выдумывали! И в театр играли (кстати, это было особенно интересно делать с мамой - она доставала какие-то старые покрывала, старые шляпки, тут же мы мастерили костюмы), и в школу мы играли, и какие-то вигвамы под столами строили, и кукол мастерили.
      Часов в девять вечера за Аркашей заходил его папа, Коле звонила мама, и оставались только соседка по площадке Аля Донина и Сергей Дрейден.
      Наши отношения с Сережей проходили многие-многие стадии: от нежной, трогательной любви до драк. От задушевных доверений и признаний - до коварных предательств.
      У Сережи дома я очень любил бывать, быть может, даже больше, чем он у меня. Его мама - чудесная, добрая Зинаида Ивановна Донцова принимала Сережиных друзей, как своих детей.
      Все в квартире Дрейденов ("Дрей Донов", как говорила Зинаида Ивановна) мне нравилось. Начиная с входной двери, обитой железом, двух замков-задвижек на этой двери, ключи от которых были очень похожи, но все же с едва заметным различием. В большой прихожей - огромный книжный шкаф. Этот шкаф отгораживал какой-то закуток, где стоял диван. Из прихожей прямо был вход в кухню, ванную и туалет, направо - в комнату, которая долгое время была опечатана... Там был кабинет Симона Давидовича, который незадолго до нашего с Сережей знакомства был арестован.
      Из прихожей налево была большая светлая комната с мебелью красного дерева. А уж из нее - вход в другую комнату, где стояли Сережкин книжный шкаф, два бюро красного дерева (один секретер, одно бюро), шкаф красного дерева для одежды. Ширма, за ней - кровать. Был еще какой-то диван.
      Почему я так подробно все описываю? Дело в том, что этот дом меня так впечатлил, что уже много позже, когда я читал в воспоминаниях А. Г. Достоевской описание момента, когда она села стенографировать за Федором Михайловичем роман "Игрок", я неизменно представлял себе квартиру Дрейдена. То же самое было, когда я читал "Пиковую даму" Пушкина: покои графини в моем воображении были точь-в-точь комната Сереги.
      С тех пор, как был я в квартире Дрейденов в последний раз, прошло больше сорока лет. Но в памяти она так прочно запечатлелась - даже ярче, чем наша собственная квартира.
      Почему мы все любили Зинаиду Ивановну?
      В том возрасте многие из нас были ужасными фантазерами - и со своими фантазиями, с выдуманными историями о себе мы тоже шли к Зинаиде Ивановне Донцовой. Она не просто выслушивала нас, но она никогда не прерывала даже самых завиральных фантазий! Ни разу не оскорбила недоверием или невниманием. Радовалась нашими радостями, огорчалась - огорчениями, но всегда умела вселить оптимизм.
      Как-то Катя пришла к Зинаиде Ивановне и стала рассказывать какие-то небылицы, ужасно их переживая. (Уж не помню, в чем было там дело). Я сказал:
      - Катька, зачем ты врешь?
      Катя вспыхнула, раскричалась:
      - Идиот! Я не вру!
      Зинаида Ивановна очень ловко погасила конфликт, а когда Катя вышла зачем-то из комнаты, сказала мне:
      - Зачем ты ее обижаешь? Даже если ты знаешь, что она выдумывает, сделай вид, что ты ей веришь.
      Я привык тогда доверять Зинаиде Ивановне и не стал с ней спорить, а задумался.
      Уже позже, в 1964 году, приезжая к Зинаиде Ивановне (она давно разменяла квартиру - разъехалась с Сергеем, у которого была семья, да, кажется, уже не одна), я вспоминал и тот, и подобные ему случаи, и мы подолгу говорили о доверии. Тогда первый раз я услышал от Зинаиды Ивановны слова, которые приписывают Ромену Роллану, якобы адресованные жене: "Я дарю тебе большее, чем любовь. Я дарю тебе доверие". Потом я слышал эти слова еще от очень мудрых людей, но сам их нигде у Роллана не читал. Да и неважно это! Важно то, что и они определяли в юности мои будущие взгляды. А от моей мамы я услышал и другие мудрые слова. Когда меня предал мой близкий-близкий друг и я в полном отчаянии заявил: "Больше никогда никому верить не буду!" - мама очень просто сказала мне: "Что ты, Петенька! Сто раз ошибешься, а в сто первый - поверь".
      И сегодня говорю и маме, и Зинаиде Ивановне: спасибо за науку! И не за слова - а за пример, поскольку сами они жили именно так. И хоть обманывались, но верили.
      ИРИШЕЧКА
      Мама была человеком сложным, интересным, противоречивым. Те, кто знал ее с детства, с юности, говорили, что обладала она очень мягким, легким характером, была остроумна, невероятно привлекательна. Великолепно двигалась - ей ничего не стоило молниеносно залезть на дерево, вскочить на лошадь, перепрыгнуть через любой барьер. Превосходно плавала. С годами, с переживаниями, связанными с несправедливостью и унижениями, характер мамы очень изменился. Доброта, юмор остались теми же, но появились подозрительность, мнительность, обидчивость и органическая неспособность признавать свою неправоту.
      В 1921 году, когда мама решила поступать на только что открывшиеся Высшие режиссерские мастерские Мейерхольда, она знала, что Мейерхольд будет категорически против. Приемные экзамены проходили без него, маму никто не знал - она только недавно приехала из Новороссийска. Но как ей поступать с такой фамилией? И она, буквально в отчаянии, советуется по этому вопросу с Маяковским. Владимир Владимирович, который к маме относился с отеческой нежностью, сказал:
      - Возьмите папин "хвостик". Будете не Ирина Всеволодовна Мейерхольд, а Ирина Васильевна Хольд.
      Мама так и поступила. Экзамены она сдавала помощнику Мейерхольда Валерию Михайловичу Бебутову. Ей был задан этюд - сцена отравления из "Гамлета". А "Гамлета"-то мама и не читала - негде было. В Ново российске, где они жили последнее время, постоянно менялась власть, книг не было.
      И вот мама ходит по коридору, размышляет, как же ей быть. Подходит к какому-то взъерошенному человеку, тоже абитуриенту ГВЫРМ:
      - Вы "Гамлета" читали?
      - Конечно,- отвечает молодой человек.
      - Расскажите мне, пожалуйста, что там за сцена отравления!
      И вдруг молодой человек буквально преображается и говорит:
      - Хотите, я вам эту сцену поставлю?
      И буквально за полчаса, неистово фантазируя, пересыпая свою речь то французскими, то английскими, то немецкими фразами, цитируя "Вильяма нашего, Шекспира" в подлиннике, он поставил маме этюд, который она сделала при комиссии и блестяще поступила.
      На первом же занятии мама села рядом с вихрастым молодым человеком. С другой стороны к ней подсел долговязый юноша и сказал:
      - Не возражаете сидеть между двумя Сергеями? - И представился: Сергей Юткевич.
      Тут же представился и "вихрастый":
      - Сергей Эйзенштейн.
      Так началась многолетняя дружба мамы с Сергеем Михайловичем Эйзенштейном, закончившаяся лишь в 1948 году, когда Эйзенштейна не стало. Но и после этого мама часто звонила в Москву и говорила по телефону с Перой Моисеевной Аташевой - вдовой Сергея Михайловича.
      Спустя несколько лет после смерти Эйзенштейна Эсфирь Ильинична Шуб, выдающийся режиссер-кино документалист, сказала маме, что, когда Эйзенштейн после окончания работы над "Иваном Грозным" вернулся из Алма-Аты, он просидел у Эсфири всю ночь и признался, что всю жизнь был влюблен в Ирину Мейерхольд. С того самого дня, когда ставил для нее сцену отравления из "Гамлета".
      - Ставил, ставил - и отравился! - горько сказал он Эсфири Шуб и взял с нее клятву, что, пока он жив, она об этом никому не скажет.
      - Сережа, значит, я никому этого и не расскажу - ты меня переживешь.
      - Не-е-ет... Я уже скоро...- как-то почти прошептал Эйзенштейн.
      Эсфирь Ильинична рассказывала это маме незадолго до своей смерти. Мама долго плакала. И еще вспоминаю: когда вышло Полное собрание сочинений Эйзенштейна, мама обложилась этими шестью томами, читала и плакала.
      - Мамочка, почему ты плачешь? - спросил я.
      - Жизнь очень быстро прошла, Петенька.
      Да, в трудах, суете, заботах, радостях и горестях быстро пролетела жизнь. А тогда, в 1921 году, когда 16-летняя Ирина поступила в мастерские своего отца, она оказалась в окружении молодых, талантливых ребят, которые были, как ей казалось, значительно старше ее. Ну, посудите сами: мама родилась в 1905 году. А вот ее соученики: Сергей Эйзенштейн (1898), Николай Охлопков (1900), Лев Свердлин (1901), Эраст Гарин (1902), Сергей Юткевич (1902). Конечно же, в том возрасте это очень значительная разница.
      Когда Мейерхольд, наконец, пришел на занятие, и стал переводить взгляд своих серо-голубых глаз от студента к студенту, то на Ирине его глаза превратились в стальные, взгляд стал жестким и злым. Он не сказал ни слова. Но дома устроил страшный скандал.
      Мама плакала. Но у нее характер-то был тоже папин! Когда надо, он проявлялся с такой силой, что не поздоровится! Она продолжала учиться. Мейерхольд ее упорно не замечал. Но видел, конечно, что задания по биомеханике она выполняет лучше других. Партнером мамы был Валерий Инкижинов - монгол, владевший своим телом почти совершенно (кстати, в фильме В. Пудовкина "Потомок Чингисхана" Инкижинов играл главную роль; потом он уехал за границу и навсегда исчез из поля зрения). Мейерхольд всегда выставлял для показа новых упражнений Инкижинова. Он кричал:
      - Инкижинов! Покажите это упражнение!
      Инкижинов шел выполнять. Мейерхольд кричал:
      - С партнершей!
      Но никогда не называл маминого имени. Когда вызывал для показа другую пару (тоже великолепно занимавшуюся), то это звучало так:
      - Свердлин и Генина!
      Но Инкижинов - "с партнершей"! Прошло немало времени, прежде чем Мейерхольд признал за своей дочерью право на достойное место в театре. Если сегодня мы возьмем программки спектаклей Театра имени Вс. Мейерхольда, то там часто встречается фамилия Хольд. Это моя мама.
      В этой книге я расскажу о маминых друзьях - мейерхольдовцах. Со многими она дружила до последних дней жизни. Но самыми близкими были Свердлины. Они были настолько близки, что эта дружба, это братство передалось и мне, и на меня его хватило. И Свердлиным я посвящу свой особый рассказ, ибо стали Лев Наумович и Александра Яковлевна для меня вторыми родителями.
      Забегая далеко вперед, в 1977 год, скажу: когда умерла Александра Яковлевна Москалева-Свердлина, моя мама подошла к гробу, наклонилась к самому уху тети Шуры (я так ее называл - и еще "матушка"), и прошептала: "Шуренька, спасибо тебе за Петьку!"
      Мой папа был третьим мужем мамы. (Однажды, когда родители только-только поженились, в какой-то компании одна папина "воздыхательница" громко через весь стол спросила:
      - Ирина Всеволодовна, а правда, что Василий Васильевич ваш третий муж?
      Мама немедленно так же громко ответила:
      - Да, третий, не считая мелочей!
      Папа смутился и сказал тихо маме:
      - Ириша, как ты неделикатно ответила.
      - Не более неделикатно, чем меня спросили! - парировала мама.
      Собственно, с первым своим мужем Лео Оскаровичем Арнштамом мама прожила очень недолго, и брак этот был обречен потому, что родители Арнштама считали, что "Лелику" надо закончить консерваторию, а потом заводить детей - и заставили мою будущую маму сделать аборт (Лео Оскарович учился на фортепьянном факультете Ленинградской консерватории у профессора М. Н. Бариновой). Потом Арнштам работал у Мейерхольда пианистом, позже стал знаменитым кинорежиссером, поставил очень популярный фильм "Подруги", а в 1946 году снял фильм "Глинка", где у него снимался мой папа, и они вместе получали Сталинскую премию. А для Ирины дети было главное в жизни. Она сбежала от своего мужа и "выскочила" за художника Н. И. Смирнова, с которым прожила несколько дольше, чем с Арнштамом, замучилась его характером, его эгоизмом, рассталась с ним чуть ли не в 1929 году и почти пять лет никого к себе не подпускала.
      А вот как было дальше - это пусть сначала расскажет сама мама, а уже потом кое-что я прокомментирую и добавлю (мама очень мало рассказывает о себе; да и весь этот ее рассказ был надиктован в самые последние месяцы жизни, полные тоски, конечно же, это была тоска по Васечке - без него Ириша не мыслила свою жизнь). Здесь только напомню, что рассказывала все это мама чудесному молодому человеку Александру Степановичу Михайлову, отличающемуся святым отношением к искусству и к людям, это искусство создающим. Делал он свои записи совершенно бескорыстно (вот такие люди должны быть хранителями музеев, архивов).
      Ирина Всеволодовна Мейерхольд
      Вместе с Меркурьевым
      Как бы ни был мудр человек, он не сможет философски воспринять уход из жизни не просто близкого друга, а части самого себя. Ведь так и было: нас с Меркурьевым связывало в жизни все. Мы любили друг друга и были счастливы. Хотя порой счастье это было трудным...
      В 1929 году мы вместе с матерью, Ольгой Михайловной Мейерхольд, и двумя маленькими племянниками, детьми моей покойной сестры Марии Всеволодовны, переехали из Москвы в Ленинград. Город принял нас радушно. Меня сразу же пригласили преподавать биомеханику в ряд театров и театральный техникум, была я режиссером и педагогом в Красном театре. Тогда-то я и увидела впервые Василия Васильевича Меркурьева в спектакле Театра актерского мастерства (ТАМ). На меня даже была возложена руководителем Красного театра Е. Г. Гаккелем деликатная миссия переманить Меркурьева к нам. Я послушно отправилась на спектакль ТАМа - шел "Город хмельной",- но исполнить поручение не смогла. Уже во время спектакля я поняла, что просить отпустить такого прекрасного актера - все равно что посягать на первую скрипку оркестра. Я стала ходить на все спектакли с участием Меркурьева. Но знакомства не искала.
      Оно произошло только в 1934 году, когда, будучи режиссером Белгоскино, я поехала к Меркурьеву в санаторий "Тайцы", чтобы пригласить его на роль Стася в картине "Земля впереди" и познакомить со сценарием.
      Василий Васильевич принял меня как хорошая хозяйка. Усадил на качели и, сказав: "Я сию минуту" - исчез. Вскоре он принес на подносе чашку горячего чая, сдобную булочку и два кусочка сахара. Я подробно описываю все это потому, что он всю жизнь был "подробно" внимателен. Мы поговорили о сценарии, который мне не очень нравился, поэтому я и сказала ему: "Читайте сами".