Сначала я был маленьким

      Когда умер Черкасов - самый близкий, если не единственный друг Мравинского (а умер он совсем не старым, всего 63-х лет),- на его похоронах Евгений Александрович дирижировал. Ни один мускул не дрогнул на его лице он так же верно служил Музыке и высочайшим профессионализмом отдавал последний долг своему Великому другу... А вспомните 1948 год. Многие ли осмеливались выступить так, как Мравинский:
      - Я любил, люблю и буду любить музыку Шостаковича. Я играл, играю и буду играть музыку Шостаковича.
      Да, возможно, не был Евгений Александрович "теплым" человеком. Да, не мчался он наперегонки с другими, чтобы облагодетельствовать кого-то бытовой помощью или громкими похвалами. Но сумел великий дирижер сделать так, что каждый его концерт был... нет, не праздником, не просто событием, а явлением высокого нравственного порядка. И не заигрывал он со слушателем, не играл ему на потребу, не заботился и о том, "чтобы буфет поработал". Взять хотя бы его концерты в одном отделении: Восьмая симфония Шостаковича, Восьмая или Девятая Брукнера. После этого одного отделения выходила публика на ленинградские улицы и домой шла пешком, подальше от суеты.
      Умел этот Олимпиец создать несуетную атмосферу на концертах!
      Переполненный белоколонный зал Ленинградской филармонии. Артисты оркестра выходят одновременно с двух сторон сцены, не спеша, но очень быстро занимают свои места. Короткая настройка - и тишина... Затихает оркестр, замирает зал. Когда тишина уже становится невыносимой, когда нервное напряжение ожидания достигает апогея, распахиваются красные бархатные занавески и крупным, неторопливым шагом под шквал оваций к дирижерскому подиуму идет строгий, сосредоточенный Мравинский. Один короткий, очень красивый поклон - и он уже спиной к залу. Волевым жестом "срезает" аплодисменты, подготавливает внимание оркестра и...
      Таких ощущений я не испытывал никогда - ни на концертах Караяна, ни на концертах Абендрота. А ведь и они - великие маэстро.
      Многие москвичи, вероятно, помнят последние гастроли Мравинского в столице. Та же напряженная пауза, всегда предшествовавшая его выходу; буря аплодисментов; неторопливая поступь Маэстро к пульту (а пульт приехал с ним из Ленинграда, точеный уникальный пульт!); усаживание на высокий табурет (последние годы Мравинский дирижировал сидя) - и зал наполнился мыслями Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Вот уже позади три части Пятой симфонии, играется финал - и вдруг гаснет свет, остался светить только верхний, тусклый плафон. Но ничто больше не изменилось - музыка продолжала звучать идеально, публика затаила дыхание. И с победными звуками коды свет вернулся в зал.
      Символы, символы. Как хорошо, когда они сопровождают нашу жизнь! Тогда она, жизнь, перестает быть будничной. Тогда тянешься к высокому, прикасаешься к великому - к Адмиралтейской ли игле, к гениальным произведениям Шостаковича исполняемым Евгением Александровичем Мравинским.
      РАНЕВСКАЯ
      По-моему, Михаил Ильич Ромм сказал о Раневской: "Она не человек, она - люди". Ходжу Насреддина "собирали" столетиями, Раневская умудрилась за одну жизнь "вбросить" в народ такое количество мудростей, афоризмов, какое уже может соперничать с восточным весельчаком-мудрецом. Многое Раневской приписывают, издаются сейчас всяческие сборники, где фигурируют, наряду с "подлинниками" и "подделки". Люди, знавшие Раневскую, чувствовавшие ее, эти "подделки" разоблачают. Но я считаю, что этого не стоит делать. Главное - Раневская стала народным героем, она и сейчас, через пятнадцать лет после своего ухода из жизни, необходима людям.
      Я знаю, что в своем обожании Раневской я не то что не одинок - я частица многомиллионной армии людей, которые при одном упоминании имени "Фаина" улыбаются.
      Раневская - одна. Она уникальна. Когда-то, лет тридцать назад, в Москве был издан четырехтомный телефонный справочник. Я с интересом листал эти фолианты, находил разные смешные фамилии, был поражен тем, что фамилия "Иванов" занимала много страниц, с удивлением обнаружил нескольких своих однофамильцев (чуть ли не целый столбец Меркурьевых), нашел нескольких Мейерхольдов (это родственники: тогда был жив еще племянник Всеволода Эмильевича, парикмахер Владимир Альбертович, был телефон и у его дочери, не менявшей фамилию), но Раневская была одна! Надо же! Семьдесят лет назад Фаина Георгиевна "угадала", какой надо взять псевдоним, чтобы он был неповторимым! Спасибо Антону Павловичу Чехову - он ведь тоже практически всегда называл своих героев очень редкими фамилиями (за исключением, конечно же, Иванова, но и здесь его выбор не был случаен. Собственно, это рассуждения для литературоведов, моя же речь о Фаине Фельдман, которая все роняла. И кто-то из подруг ей бросила фразу: "Ты как Раневская". Фаина тут же решила, что это и будет ее фамилия).
      В 1966 году, когда я жил у Свердлиных, однажды Александра Яковлевна пришла с репетиции не одна - вместе с Раневской (просто встретились в Нескучном саду, а он находится напротив дома, где жили Свердлины). Мы долго сидели, обедали, болтали о том о сем. В частности зашел разговор о недавнем присвоении Раневской звания народной артистки СССР, и при этом она сказала:
      - Ой, мне так неудобно перед Штраухом. Когда он позвонил меня поздравить, я ему сказала: "Макс, скоро и мы вас поздравим. Я узнала: вы подо мной и на Плятте! (Звания давались "по очереди". После Раневской должен был стать народным артистом СССР Штраух, а затем Ростислав Плятт). Но вот Славка уже получил, а бедного Макса за что-то держат, извиняюсь за двусмысленность моего выражения.
      Потом зашел разговор о возрасте. Тетя Шура редко об этом говорила, так как много лет назад ее сын Юра, со словами: "Мама, ты такая молодая, а по паспорту..." - схватил материнский паспорт и исправил "3" на "9", Александра Яковлевна только руками всплеснула и "ойкнула", не успев даже удержать сына от "преступления". Так она стала гражданкой, родившейся в 1909 году, а в 1921 уже вышедшей на сцену в театре Мейерхольда. Над этим мы потом с ней много смеялись. Раневская рассказала свою историю:
      - Когда я обменивала в последний раз паспорт, а мне было лет сорок, паспортистка спросила меня: "Год рождения 1895?", а я, дура, застенчиво улыбаясь, униженно сказала: "1896". Девушка улыбнулась, и сделала меня на год моложе. Зачем мне это было надо - понятия не имею. Все равно я уже и тогда старух играла, а год этот потом мне много неприятностей приносил, долгое время какие-то путаницы были.
      Таким образом, у великой артистки от рождения подлинным было только имя. Родители назвали ее Фаиной. Фамилию Фельдман она сменила на Раневскую, по отчеству ее называли "Георгиевна", в то время как она была "Гиршевна" (в русском варианте Григорьевна), и родилась она не в 1896, а в 1895. Ну и что? Менее любимой от этого она не стала.
      Раневская обожала внимание к себе, обожала аплодисменты. И если она говорила, что ей это совсем не нужно - это было "кокетство". Артисту не могут быть не нужны аплодисменты, без них он захиреет. Раневская все делала для публики. Даже свое одиночество она делала невероятно публичным! Это было обаятельно, за это ее обожали еще больше. Конечно же, она страдала. Страдала от невостребованности. Но, помилуйте: в этом никто не виноват, кроме Бога! Что делать, если Господь не создал в одно время с Раневской кого-нибудь равного Пушкину или Шекспиру! А одна Раневская не могла и создавать пьесы, и ставить их, и играть. Многие говорят, что, если бы Раневская жила на Западе, на нее ставили бы фильмы, для нее создали бы театр. Думаю, результат был бы почти тот же: Раневскую не смог бы "удовлетворить" даже Феллини. В силу того, что подобрать ей достойных партнеров практически невозможно. Трагедия Раневской была именно в том, что она была той Галактикой, над которой безвластно время, а все остальные миллионы людей, живших одновременно с ней, подвержены старению и умиранию.
      В ту же встречу, у Свердлиных, Раневская рассказала такой эпизод:
      - Приезжаю в Ленинград, на съемки "Нового аттракциона". Встречают меня прямо у трапа самолета. Идем по полю, вдруг меня кто-то сзади сильно толкает. Я падаю, поворачиваюсь на спину, а надо мной нависает огромный лев! Я так испугалась! А он, мерзавец, негодяй, помотал головой, и, видимо, не в силах преодолеть отвращения к моей роже, срыгнул на меня!
      Ровно через неделю после этой встречи, я оказался на "Ленфильме" - я тогда снимался в фильме "Не забудь... станция Луговая". И в перерыве, в буфете студии, встречаю чудесную Тамару Ивановну Самознаеву - она работала директором кинокартины. Подсаживаюсь к ее столику и в разговоре пересказываю ей историю "любви" Раневской и льва.
      - Ой, Фаина! Ой, вруша! - воскликнула Самознаева.- Она этого льва только издалека увидела! Его действительно вели по полю, но к Фаине он даже на пушечный выстрел не приближался!
      Да, любила "Фуфа" приврать, нафантазировать! Ну что делать - ведь она Актриса! Артистка!
      Если у меня когда-нибудь будет видеомагнитофон (или, как говорят сейчас, "видак"), то первая кассета, которой я обзаведусь, будет "Вся Раневская". Я соберу все: и роммовскую "Мечту", и александровскую "Весну", и "Подкидыша", и сцену из "Шторма" Билля-Белоцерковского, и сцены из "Пархоменко" и "Думы про казака Голоту", и чеховские "Свадьбу" и "Человека в футляре", и, конечно же, любимейшую чеховскую "Драму" - абсолютно гениальное сочинение Раневской! (именно сочинение, а не сыгранную роль! Я перечитывал "Драму" - там половины нет того, что сыграла Раневская!).
      Да, я убежден, что Раневская - самая великая Личность ХХ века. Более великая, чем Эйнштейн или Мейерхольд. Возможно, я субъективен, но, как мне кажется, каждый человек имеет право по своему рождению быть субъективным. Слава Богу, что мне, бодливому, Он рогов не дал, не дал право распределять, кто на каком месте в иерархии ХХ века - мое мнение очень сильно расходилось бы с мнением "общественности". Ибо "самыми-самыми" я считаю Раневскую, Эмиля Гилельса, Мравинского, Давида Ойстраха, Смоктуновского.
      Когда умер отец, Раневская прислала мне открытку, которая уже дважды публиковалась: неполный ее текст - в книге "Василий Васильевич Меркурьев", а полный - в книге Дм. Щеглова "Фаина Раневская". Я не знаю, как попала эта открытка к Щеглову. Скорее всего, Фаина Георгиевна оставила себе черновик. Или же переписала на открытку тот текст, который родился у нее как первая реакция на печальное известие:
      "Дорогой Петр Васильевич! Уход из жизни Василия Васильевича Меркурьева для меня большое горе. С ним я встретилась в работе только один раз в фильме "Золушка", где он играл моего кроткого, доброго мужа. Общение с ним - партнером было огромной радостью. Такую же радость я испытала, узнав его как человека. Было в нем все то, что мне дорого в людях,доброта, скромность, деликатность. Полюбила его сразу крепко и нежно. Огорчалась тем, что не приходилось с ним снова вместе работать. Испытываю глубокую душевную боль от того, что из жизни ушел на редкость хороший человек, на редкость хороший большой актер. Берегите маму - нежную и хрупкую Ириночку. Ваша Раневская".
      МЕЙЕРХОЛЬД
      Меня часто просят рассказать о Мейерхольде. Ну а что я, родившийся через три с половиной года после гибели Мейерхольда, могу рассказать о нем? Рассказать о том, как в семье к нему относились? Да, мама не предавала его. Да, отец никогда не отказывался от него (хотя, надо сказать, Мейерхольд умудрился обидеть отца в творческом плане: не дал играть Казарина в "Маскараде" - об этом речь ниже). В нашем доме не принимали людей, которые испугались, которые не осуждали арест Мейерхольда и предание его анафеме,все это было.
      Мама рассказывала о Мейерхольде немало. Рассказывала некоторые бытовые случаи. Например, о коте Крутике, который жил у Мейерхольдов в Петербурге на 5-м этаже дома на Театральной площади (там сейчас установлена мемориальная доска. Не Крутику - Мейерхольду).
      Появился этот кот маленьким котенком и был назван бабушкой, Ольгой Михайловной, Дуськой. Но Мейерхольд яростно отстаивал мужское достоинство котенка и присвоил новому жильцу имя Крутик. Бабушка уступила. Кот благополучно жил дома лет шесть, но однажды, когда Мейерхольд возвращался из театра, дворник сказал: "Всеволод Эмильевич. Тут ваш кот - он вывалился из окна, наверное, за птичкой потянулся. Лежит у меня, в дворницкой". Дед побежал в дворницкую, сгреб кота в охапку, поймал извозчика и поехал к ветеринару. Коту сделали все необходимые уколы, примочки, вернули хозяину. А через несколько месяцев кот стал очень толстеть. Мейерхольд обеспокоился, опять повез к ветеринару, и тот поставил диагноз... беременность! Оказывается, бабушка была права, назвав котенка Дуськой. Мейерхольд был смущен и долго упрекал своего (или свою?) любимца (ицу) за такой конфуз.
      Однажды Крутик (он же Дуська) во время обеда семьи Мейерхольдов сел на ковер и стал пускать лужу. Ольга Михайловна схватила кота за шкирку и в растерянности стала кружиться с ним. Мейерхольд совершенно спокойно обронил:
      - Оля, зачем ты поливаешь пол?
      Бабушка отчаянно бросила кота, сделала неловкое движение и уронила со стола ложку.
      - Ложка упала,- садистски спокойно промолвил Мейерхольд.
      Бабушка чуть не в истерике убежала в свою комнату.
      О Мейерхольде рассказывали многие. Часто и много рассказывали мне о Всеволоде Эмильевиче Свердлины. Говорили они восторженно, уважительно, но, честно говоря, я никак не мог разделить их восторгов. Видимо, надо было знать Мейерхольда, чтобы попасть под его обаяние. Эйзенштейн писал: "Счастье тому, кто общался с ним как с художником; горе тому, кто зависел от него как от человека". Этим словам есть масса подтверждений. Но, вырванные из контекста, они никак не могут объяснить человеческого феномена Мейерхольда. Почему же все-таки даже те, кто немало потерпел от Мейерхольда, сохранили в душе своей, в сердце своем такое преклонение перед ним, такую к нему любовь?
      Помню, Александра Яковлевна Москалева - замечательная, талантливая актриса, мудрейший, добрейший человек, которой немало лиха досталось от Мейерхольда,- рассказывала мне о Мейерхольде с восторгом и даже какой-то влюбленностью. А ее муж, великий актер Лев Наумович Свердлин, до конца дней своих преклонялся перед своим учителем, хотя и ему досталось несправедливости от Всеволода Эмильевича немало. Кстати, совсем незадолго до своей кончины Лев Наумович покинул последнюю в своей жизни репетицию в Театре им. Маяковского со словами: "Надо было мне начинать свою актерскую судьбу с Мейерхольдом, чтобы заканчивать ее с Говорухой" (режиссер А. Говорухо ставил "Детей Ванюшина", а Свердлин начал репетировать главную роль. После этой скандальной репетиции роль Ванюшина начал репетировать Евгений Павлович Леонов. Он же и играл ее. Но это уже случилось после смерти Л. Н. Свердлина, последовавшей 29 августа 1969 года).
      А ведь у Свердлина судьба в театре Мейерхольда складывалась совсем не безоблачно. Я приведу его собст венный рассказ, опубликованный в книге "Лев Свердлин":
      "Мейерхольд относился ко мне неровно. Я долго не мог понять, находит ли он во мне какие-нибудь способности или нет. В "Земле дыбом" он мне поручил роль Первого солдата и в дальнейшем, когда я играл эту роль, не раз меня хвалил. Затем показ спектакля "Рай и ад", где я играл роль дона Пабло; казалось, и здесь он был мной доволен. Но как-то дошло до меня, будто Всеволод Эмильевич сказал: "Вряд ли из него получится что-нибудь интересное. По-моему, он будет только бить чечетку. Танцует он хорошо и, наверное, танцором и останется". Когда мне это передали, я огорчился - ведь слово Мейерхольда для нас, молодых актеров, значило очень много.
      Однажды я вступил с ним в открытый спор. Были у нас как-то гастроли в Ташкенте, где я играл Аркашку в "Лесе" Островского. Играл много раз и пользовался успехом. Ильинского в поездке не было, играл один я. Был еще один исполнитель, который дублировал меня. И вот я закончил свои спектакли, план выполнил и должен был уехать в Москву. И вдруг меня попросили сыграть сверх плана еще несколько спектаклей. А в Москве в это время заболел сын, я получил телеграмму и должен был срочно выехать в Москву. Но Всеволод Эмильевич, как мне передал его заместитель, распорядился, чтобы играл я. Я отказался, объясняя, что нужно срочно ехать домой к больному сыну.
      Узнав о моем отказе, Мейерхольд собрал заседание месткома. На месткоме Всеволод Эмильевич обвинял меня в зазнайстве:
      - Он уже зазнался. Сыграл одну роль и уже держит себя маршалом. Это безобразие.
      И вдруг я потерял власть над собой. Подошел к столу, стукнул кулаком и говорю:
      - Как вы смеете говорить такие вещи! У меня сын болен, а вы меня обвиняете в зазнайстве. Это возмутительно! Замолчите!
      Я не помнил себя. Но Мейерхольд замолчал. Присутствующие решили, что меня немедленно выгонят за мой выпад. Я и сам не сомневался в том, что для меня все кончено. И бросился вон из комнаты.
      Как мне потом рассказали, кто-то произнес мне вслед:
      - Видите, какое безобразие. Мальчишка, а как себя ведет. Стучит кулаком по столу, кричит, вместо того чтобы согласиться с замечаниями Мейерхольда!
      И что же ему ответил Мейерхольд? Я был в восторге от него, ибо этот замечательный человек сказал:
      - Да, это возмутительно. Но какой темперамент! Я даже не знал, что он такой! Надо подумать о роли. Какую мне ему роль предложить?"
      Да, Мейерхольд не был простым человеком. Его отношения с семьей, с дочерьми (особенно в последние годы, когда он уже бы женат на Зинаиде Райх) не были идиллическими. Он боялся стареть, а потому появление внуков принимал неоднозначно.
      Его женитьба на Зинаиде Николаевне Райх до сих пор воспринимается многими как роковая ошибка. Что сказать об этом? Возможно, если бы он продолжал жить с бабушкой, то есть со своей первой женой, Ольгой Михайловной Мунт, не было бы и трагического конца. Но, как говорят, история не знает сослагательного наклонения. А как мне рассказывал Леонид Викторович Варпаховский, Зинаида Николаевна как женщина настолько вдохновляла Мейерхольда, что в ее присутствии он репетировал искрометно, заразительно; именно в присутствии Зинаиды рождались его гениальные находки. Он будто хотел все больше и больше завоевывать ее. Возможно. Судить его не нам.
      Вот сейчас написал несколько фраз о Мейерхольде и подумал: "Бог мой, а ведь книгу эту могут читать и люди, которые никогда в жизни не слышали имени Мейерхольда, для которых его родословная может ничего и не говорить, и которые попросту запутаются в хитросплетениях фамилий: Мейерхольд Мунт - Райх - Есенин - Меркурьев... Словом, как в смешной опере Прокофьева по комедии Шеридана "Дуэнья": "На ком кто женится?"
      Допустим все же, что имя Всеволода Эмильевича Мейерхольда выдающегося (или, как уже давно классифицируют его наши театроведы, историки и прочие "веды", великого, гениального) режиссера читателю более известно, чем не известно. Все же сообщим, что родился Мейерхольд 28 января (9 февраля) 1874 г. в Пензе, в семье известного винозаводчика Эмиля Федоровича Мейергольда (так раньше писалась их фамилия), был он восьмым ребенком в семье и звали его вовсе не Всеволод, а Карл Теодор Казимир, что было более естественно для немца-лютеранина (кстати, Эмилий Федорович Мейергольд до конца своего оставался подданным Германии). Женился Карл Теодор Казимир на пра вославной Ольге Михайловне Мунт (рождения 1974 года. Умерла бабушка в Ленинграде, в том же году, когда был расстрелян Мейерхольд,- в 1940-м. И, как рассказывала моя мама, бабушка неоднократно говорила: "По-моему, Мейерхольда уже нет в живых". Хотя тогда приговор был - 10 лет без права переписки. Для легковерных советских граждан он это и означал. И еще много лет в Москве моя двоюродная сестра, дочь средней дочери Мейерхольда, Татьяны, носила в тюрьму Мейерхольду передачи, и передачи эти принимали!). Незадолго до женитьбы Мейерхольд принял православие, а следовательно, и православное имя Всеволод (тогда Мейерхольд был увлечен писателем Гаршиным,- имя взял в его честь). У Всеволода Мейерхольда и Ольги Мунт были три дочери: Мария (родилась в 1897, умерла от гайморита в 1929), Татьяна (родилась в 1903, потом, чтобы вступить в большевистскую партию, изменила в паспорте даты на 1902) и моя будущая мать, Ирина (родилась 9 мая 1905 года. Кстати, там же, в Пензе, где родился и ее отец).
      Как известно, Всеволод Мейерхольд учился на юридическом факультете МГУ, который оставил во имя театра. Поступил в Московское филармоническое училище к В. И. Немировичу-Данченко, окончил его и был среди актеров основателей Московского художественного театра.
      Я не хочу бегло пересказывать биографию Мейерхольда, - о нем только за последние годы написано такое количество книг, монографий, по его творчеству во всем мире защищено такое количество кандидатских и докторских диссертаций, что только из них можно составить фундаментальную библиотеку.
      В 1921 году Мейерхольд разошелся с моей бабушкой и женился на актрисе Зинаиде Николаевне Райх, которая до этого была женой поэта Сергея Есенина и имела двоих детей: Татьяну Сергеевну Есенину и Константина Сергеевича Есенина. Мейерхольд не только усыновил этих детей, но и сам к своей фамилии добавил фамилию своей второй жены. (Правда, нигде, кроме тюремно-следственных документов, он под фамилией Мейерхольд-Райх не значился. И не сложись так трагически его судьба, не занимались бы его тюремными архивами, никто бы и не знал о его двойной фамилии. Кстати, Зинаида Николаевна после регистрации своего брака с Всеволодом Эмильевичем, официально значилась Райх-Мейерхольд).
      Я сам о Мейерхольде услышал в младенческом возрасте, но услышал "шепотом" - имя его нельзя было произносить. Вообще-то об этом я уже писал. Не писал я еще о том, как после 1955 года активно развернулась борьба за восстановление Мейерхольда не только как гражданина (надо же было доказать, что он не является шпионом Японии, Литвы и еще какой-то очень враждебной СССР страны), но и как режиссера, творчество которого "не чуждо нашему искусству". И вот только в те годы я познакомился с моей двоюродной сестрой Марией Алексеевной Валентей.
      Для того чтобы яснее была вся родословная, поясню.
      У дочерей Мейерхольда и Ольги Михайловны были семьи. Кстати, однажды очень забавно получилось. Когда в 1964 году Татьяна Сергеевна Есенина приезжала в Ленинград, я с ней общался почти ежедневно (как она говорила мне, "я твоя названная тетка"). И вот как-то, к слову пришлось, рассказала она, что один ее сослуживец собирает "оригинальных родственников", ну, как еще говорят, "седьмую воду на киселе". Так этот сослуживец был для Татьяны Есениной "муж сестры мужа дочери второго мужа ее матери". Если разобрать эту почти головоломку-абракадабру, то получается все очень стройно: Мать Татьяны Сергеевны - Зинаида Райх. Вторым ее мужем был В. Э. Мейерхольд. У Мейерхольда была дочь - Мария Всеволодовна, у мужа которой, Евгения Бялецкого, была сестра. Вот эта сестра как раз и была замужем за этим самым сослуживцем! И никакой головоломки - все очень просто! Но зато как забавно звучит, правда? "Муж сестры мужа дочери второго мужа ее матери" (извиняюсь, конечно, за это "ее матери", но когда это рассказывала Танечка Есенина, она говорила, естественно, "моей матери").
      Так вот, про старшую дочь Мейерхольда, Марию Всеволодовну Бялецкую, я частично сказал. У нее было двое детей: Игорь (рождения 1919 года) и Нина (рождения, кажется, 1923 года). На их биографиях останавливаться не буду жизнь их сложилась драматически (если не сказать трагически), походя рассказывать не хочется, а для подробного повествования я не имею достаточных знаний.
      У второй дочери Мейерхольда, Татьяны Всеволодовны и ее мужа Алексея Петровича Воробьева были две дочери - Татьяна и Мария. Этих двух моих двоюродных сестер я очень люблю (про старшую, Танечку, к сожалению, могу теперь говорить только в прошедшем времени: скоро 20 лет, как она умерла. Была человеком чудесным, работала медсестрой, но была именно "сестрой милосердия"). Моя сестра Мария Алексеевна Воробьева-Мейерхольд (по мужу Валентей) - именно тот человек, благодаря которому сегодня мы имеем о Мейерхольде то, что имеем.
      В 1939 году, когда Мейерхольда арестовали, пятнадцатилетняя его внучка Маша Воробьева стала стучаться во все дубовые и железные двери НКВД, прокуратуры, тюрем, и везде задавала вопрос: "За что моего деда посадили?" Историю "хождений по мукам" Марии Воробьевой (затем Валентей) нужно писать отдельно. Никакие жены декабристов не могут сравниться с этой женщиной. Ее гнали в дверь - она влезала в окно. Она добивалась того, чего не могли добиться жены и дети многих выдающихся деятелей науки, культуры, политики, репрессированных сталинским режимом. (Кстати, об этом можно прочитать практически во всех книгах о Мейерхольде - не историю борьбы за Мейерхольда, нет, об этом Маша не очень распространялась,- но внимательный читатель заметит, что все книги подготовлены, прочитаны, вычитаны М. А. Валентей).
      Специальные истории надо писать о том, как проходила реабилитация Мейерхольда; о том, как "пробива лись" установки мемориальных досок в Москве и Ленинграде; о том, как готовились и издавались книги; о том, как освобождалась для музея последняя квартира Мейерхольда - без Маши этого бы просто ничего не было. (Кстати, последнюю точку в истории освобождения квартиры в Брюсовом переулке помог поставить Т. Н. Хренников. Но это уже другая история - история вереницы добрых дел, сделанных нашим великим композитором). Я расскажу только один (едва ли не самый незначительный) эпизод.
      Кажется, в 1964 году Маша (естественно, на свои деньги) установила на могиле Зинаиды Николаевны Райх на Ваганьковском кладбище памятник. На нем высечен барельеф Мейерхольда и надпись: "Всеволоду Эмильевичу Мейерхольду и Зинаиде Николаевне Райх". Вдруг Машу вызывают "в инстанцию" и грозно спрашивают:
      - Какое право вы имели поставить памятник Мейерхольду там, где он не похоронен?
      Реакция Маши - молниеносная:
      - А вы покажите мне, где он похоронен,- я там поставлю.
      Должен сказать, что взаимоотношения моей мамы - Ирины Всеволодовны Мейерхольд - и ее племянницы, Марии Алексеевны Валентей были не безоблачны. Мать ревновала. Оснований для ревности, по сути дела, не было! Ну кто бы еще так занимался репрессированным Мейерхольдом, как это делала Маша? Да никто! Моя мама, как только ее восстановили на работе (сначала в 1959 году, во Дворце культуры имени Горького, а затем, в 1960 - в Театральном институте), яростно стала вводить мейерхольдовскую биомеханику и вообще его педагогические принципы. Подчас она "забивала" папу, с его приверженностью к реалистической школе Александринского театра (по сути, там расхождений особых не было. Ведь Мейерхольд, воспитанник Немировича-Данченко и Станиславского, сам работал до самой Октябрьской революции в Александринском театре, поставил там свой блистательный "Маскарад", но учеников своих учил уже по более современной методике - до нее не успел дойти Ленинградский театральный институт, в котором преподавали В. Н. Давыдов, Л. С. Вивьен, С. Э. Радлов. Кстати сказать, основателями Петроградского театрального института были В. Э. Мейерхольд и Л. С. Вивьен. И меня всегда очень удивляла в нашей стране, помимо многого прочего, система присвоений имен разным учреждениям. Петербургскую консерваторию основал Антон Рубинштейн, в связи с чем ей присвоено имя Римского-Корсакова. Московскую консерваторию основал Николай Рубинштейн. И именно поэтому она носит имя Чайковского. Ленинградский театральный институт переименовывался неоднократно! Когда-то ему дали имя А. Н. Островского. Потом, в 60-х годах, когда сливали научно-исследовательский институт театра, музыки и кинематографии с учебным заведением - Театральным институтом (логика здесь почти такая же, как если слить горводопровод и облводку), имя великого драматурга потеряли. Гибрид стал именоваться ЛГИТМИК (не правда ли, очень поэтично?). Потом, после смерти великого нашего актера Н. К. Черкасова, когда издавалось постановление "Об увековечении...", внесли в это постановление, помимо памятника, мемориальной доски, улицы, кажется, парохода, еще и институт (хотя ведь в этом же институте учились и Симонов, и Толубеев, и Меркурьев, и Райкин, а уж какие личности там преподавали!). И стал именоваться вуз, основанный Мейерхольдом и Вивьеном, ЛГИТМИК имени Черкасова. А когда рухнула советская власть, то институт, проделав за 80 лет своего существования путь от техникума через училище и институт, превратился в Академию театрального искусства. И уже вторично потерял "имя собственное".
      Прошу прощения у читателя за столь пространное отступление. Видимо, старость наступает: начинаю рассказывать - цепь ассоциаций затягивает так далеко, что когда спросишь себя: "О чем это я?", то так и хочется ответить, как у Райкина: "Ах да! Об архитектуре! За наших прекрасных дам!"
      Так я действительно хочу сказать: "За наших прекрасных дам!" - то бишь за Марию Алексеевну Валентей-Мейерхольд и ее тетку, мою маму, Ирину Всеволодовну Мейерхольд. Обе они были преданы Мейерхольду. Мама своим творчеством, своей педагогической работой передавала Мейерхольда будущим поколениям; Маша - своей немыслимой энергией, своим бесстрашием, своей одержимостью сделала все для увековечения памяти Мейерхольда, для восстановления его доброго имени. И добилась в этом неслыханных результатов. Собственно, предмета споров у мамы с ее племянницей не было. Но... Пусть читатель сам судит о характерах родственников Мейерхольда, - им есть в кого быть.
      МАМА СНОВА РАБОТАЕТ,
      А Я НАЧИНАЮ СНИМАТЬСЯ В КИНО
      1958 год для меня был годом особенным. Вот не верь в приметы! Этот год я встретил в поезде: в ночь на 1 января ехал в Москву, к Свердлиным. Помню, ранним-ранним утром (поезд пришел в Москву часов в 6 утра) я добрался до Калужской заставы (тогда только-только пустили метро от нынешней "Октябрьской" до "Новых Черемушек". Около дома Свердлиных была станция "Ленинский проспект" - я даже не знал, из какого вагона мне ближе идти к их дому) добрался я до дома 35 по Ленинскому проспекту, а в окнах свет не горит. На улице - пурга, будить Свердлиных в такую рань я побоялся. Снова пошел в метро, проехал до Черемушек, потом - до кольцевой линии, проехался по кольцу, и только к 11 часам снова подъехал к дому Свердлиных.