История религии (Том 6)

      Статуя рассматривалась индусом не только как эмблема, но и как реальное воплощение Божества. К ней относились как к живой: будили утром, омывали, ставили перед ней пищу и цветы, играли и пели для нее. В этом проявилось все то же стремление обращаться не к безликому Нечто, а к конкретному олицетворению Божественного (2). Храмовые церемонии редко носили публичный характер, ибо предназначались прежде всего для бога. Служение совершали, как правило, без лишних свидетелей, и оно доныне является частью повседневной жизни индусской семьи.
      Всенародными же были праздники. Ритуальные танцы, торжественные процессии со слонами в пестрых попонах, игры и состязания, вынесение статуй из храмов, массовые омовения в водах Ганга - все это делало праздники незабываемым событием для людей, внося в их существование чувство священности жизни. Уже одно это давало индуизму перевес над строго аскетическими и монашескими учениями.
      Усвоив разнородные обряды, верования и суеверия, индуизм стал походить на фантастическое переплетение форм, украшающих фасады индийских храмов, где боги и демоны, люди и звери образуют единый узор - картину многоликого бытия. Эта мозаика, сложенная из элементов, заимствованных у разных племен и эпох, - главная особенность индуизма, который в силу своей эклектичности не создал ни единой теологии, ни единого культа. Однако в нем можно выделить некоторые основные черты.
      Учит ли эта религия о едином Боге или низводит брахманизм до уровня простого язычества? Однозначно ответить на этот вопрос невозможно. На первый взгляд индуизм есть почитание тысяч богов. Греки тоже соединяли множество культов, и их поэты лишь с трудом могли классифицировать обитателей Олимпа, но это не идет ни в какое сравнение с индуистским пантеоном. Населявшие его боги двоились, троились, расплывались и снова сплавлялись. За сотни лет ни один индийский богослов не был в состоянии навести порядок в этом хаосе. Впрочем, к системе и не слишком стремились, так как все трудности устранял старый брахманский взгляд на божества как на формы Единого.
      Однако не эта идея, наметившаяся еще в Ведах (авторитет которых индусы всегда признавали), определяет своеобразие индуизма, а открытие личностного аспекта Божества, открытие, вдохновившее автора Бхагавад-Гиты. В ней Кришна говорит, что ему дорога молитва, обращенная к любому образу, что его любовь простирается на всех, кто "вручил ему сердце и разум". Индуизм приходит к осознанию того, о чем еще раньше говорили библейские пророки: вера - это двустороннее отношение любви:
      Постоянно преданных Мне, в Меня погрузивших сердце,
      Чтущих Меня с глубокой верой, их наиболее преданными считаю.
      Погрузи в Меня свое сердце, в Меня углуби свой разум.
      Так ты пребудешь во Мне.(3)
      Подобные слова продиктованы подлинным духовным озарением, они никогда не станут только памятником прошлого. Именно они высоко возносят индуизм в иерархии мировых религий. Его обременяла лишь собственная "всеядность", которая постоянно засоряла веру, превращая ее в скопление "под одной крышей" едва ли не всех ступеней духовной истории, включая примитивные, темные, проникнутые магизмом.
      Если теперь из разнообразных обликов индуизма мы попытаемся вычленить какое-то подобие теологии, то найдем в центре его понятие о триедином Абсолюте. Правда, в законченном виде это учение о Тримурти, Троице, относят обычно к более поздним, средневековым временам, но основу его можно обнаружить уже в одной из частей Махабхараты (4). В Гите впервые намечена мысль о внутренней неоднородности Божества. Как "Непреходящее", Оно пребывает вне мира, но одновременно "царство сансары", проявленная Вселенная, рождено второй ипостасью Пурушоттамы, "высочайшего Духа". Единство Абсолюта уже не мыслится как некая математическая единичность. Верховное Бытие включает своего рода "спектры".
      Классический индуизм говорит о трояком проявлении Божественного в лице Брамы, Вишну и Шивы. И хотя прежде каждый из этих богов почитался независимо, важно отметить, что индусское сознание приблизилось к идее "сложной" природы Высшего.
      Число три здесь вряд ли случайно. К нему, как к символу самозавершенности, издавна тяготели религии. Напомним хотя бы о божественных триадах Египта и Вед, о значении троичности у Пифагора. Если бы мы даже ничего не знали об этих предчувствиях тринитарной тайны, мы должны были предполагать их существование, ибо при всей своей затемненности человеческий дух никогда не был полностью лишен искр божественного света.
      Тем не менее не следует преувеличивать сходство учения о Тримурти с троичным Откровением. Сравнивая их, легче понять и специфику индусского богословия.
      Новозаветный догмат о Троице исповедует предвечную Любовь как силу, связующую Ипостаси в Одно. И то, что в единстве они не перестают быть Лицами, свидетельствует об антиномии Любви, само различие в Целом. Эта тайна, во всей ее сверхрациональности, есть не отвлеченный тезис, но жизненный принцип, начертание пути и для человека. Смерть и дезинтеграция есть падение в бездну небытия. Бог же - Источник жизни - поднимает мир к гармонии и единству. Первообраз этого единства заключен в самой Троице. (5)
      Иной смысл имеет Тримурти. Она есть как бы "временное" нарушение безусловного монизма. Брама, Вишну и Шива обнаруживают себя лишь в действиях по отношению к миру. Для самого же Бога различие ипостасей совершенно иллюзорно (6). Если бы не было мира, не возникли бы три божественных аспекта: рождающий, сохраняющий и разрушающий.
      Тримурти неотделима от жизни Вселенной. Брама изливает из своих недр мироздание. Период проявления космоса есть "день Брамы", который делится на огромные эпохи: кальпы и юги. В это время Бог в лице Вишну хранит мир. По прошествии миллиардов лет начинается грозная "пляска Шивы". Солнце сжигает все живое, элементы материи распадаются, пространство сворачивается, и наконец "эту Вселенную в свой тончайший мир превращает Ишвара". (7) Наступает "ночь Брамы", когда бытие остается непроявленным и покоящимся в лоне Абсолюта до восхода следующего "дня".
      Таким образом, перед нами воззрение родственное представлениям о Мировом годе, известным еще Вавилону и Греции. Мир, согласно этому взгляду, заколдованный круг, а история "вечное возвращение" (8).
      Но при всем том нужно подчеркнуть, что в индуизме этот вариант старой брахманской метафизики играет гораздо меньшую роль, чем его религиозная основа - отношение Бога к человеку и человека к Богу.
      Хотя Брама в сущности столь же далек от людей, как и его прообраз, Брахман Упанишад, зато совсем иные чувства вызывают у верующих два других лика Тримурти - Вишну и Шива. Подобно тому как философия породила даршаны, умозрительные школы, так и мистическая жизнь создала два главных культовых течения: почитание Шивы и Вишну. Их называют сампрадая, что переводят как секты. Однако такой перевод может ввести в заблуждение. На Западе понятие "секта" ассоциируется с нетерпимостью и фанатичным отстаиванием лишь своей истины. Между тем вишнуиты и шиваиты редко враждуют между собой. Более того, многие из них считают, что молятся одному Богу под разными обличьями, а на некоторых изображениях Бог бывает представлен наполовину Шивой, наполовину Вишну. Избрать того или другого побуждают, кроме семейных традиций, причины эмоциональные. Это легче уяснить, если рассмотреть каждого из богов в отдельности.
      Шиву индусы именуют Махадевой, великим Богом. Если верна догадка, что печати, найденные при раскопках доарийских городов, изображают именно Шиву, то, следовательно, его чтили в стране очень давно (9). Мифы связывают Шиву с Гималаями и наделяют именем Пашупати, Владыки скота, из чего можно заключить, что первоначально он был покровителем горных пастухов.
      Арьи отождествили этого туземного бога со своим Рудрой (Ревущим), повелителем грозы и бури. Однако в ведический период он затерялся в толпе бесчисленных божеств, и о нем долго почти нигде не упоминают. Столетия спустя в Махабхарате появляется сказание о том, как Шива силой отвоевал себе место среди богов(10). И наконец индуизм провозглашает его олицетворением божественного могущества.
      Хотя Шиву изображают человекоподобным, образ его далеко выходит за чисто человеческие пределы. Он не просто небесный великан, подобный Индре или богам Гомера; в нем стали чтить
      то неисповедимое, грозное, внушающее трепет, что связывается со сверхчеловеческим и запредельным.
      Символика шиваизма куда серьезней, чем может показаться. Ведь величие галактических пожаров, пугающая бездонность космоса - ничто в сравнении с непостижимой реальностью их Творца. Даже Библия, столь далекая от натурализма, учит о Боге как об "огне поядающем". Но в шиваистских образах слишком сильны стихийные и даже демонические элементы. В итоге "страх Божий", священное благоговение, становится непереносимым ужасом, когорый вселяется в душу человека от самой мысли об этом природном Божестве (11).
      Разрушитель миров, Шива представляется индусу страшным и подавляющим воображение. У него синий лик, обрамленный извивающимися змеями, его украшает ожерелье из черепов. Его называют Натараджа, "танцующий царь", ибо его экстатическая пляска несет конец всему преходящему. То, что в мироздании нет ничего незыблемого, обусловлено характером Шивы.
      Может показаться странным, что Шиву называют также и "благим", и "создателем". Однако этот парадокс объясняется тем, что в глазах индуса разрушение не есть полный конец, но составляет лишь фазу в бесконечном космическом круговороте. Все распавшееся по воле Шивы не исчезает, а входит в царство божественного Покоя. Поэтому к нему обращались с такими словами. Ты произвел этот тройственный мир
      Со всем, что подвижно и что неподвижно,
      В Тебя же, Владыка, все уходит по истечении юг. (12) Шива как бы несет в себе загадочное двуединство эроса и смерти, которое человек наблюдает в природе. Это бог буйный и неистовый; праиндийцы, вероятно, поклонялись в его лице производительной силе бытия. Поэтому эмблемой его стал, как и в Финикии, фаллос, или лингам. В одном из гимнов Шива прославляется как "могучий телец", и не случайно греки отождествляли его с Дионисом (13). Он дарует не только опьянение жизнью, но и власть над ее энергией. Вот почему Шиву называют "Великим йогом", наставником аскетов, которые добиваются обладания мировой праной.
      Таким образом, в Махадеве запечатлелась двуликость Природы, рождающей и истребляющей, внушающей одновременно страх и благоговение. Но еще яснее это проявляется в женской ипостаси Шивы Шакти.
      Она издавна почиталась в Индии как Богиня-Мать, которая, соединяясь со своим божественным супругом, давала жизнь всем существам (14). Прорастание растений, половая энергия животных и человека - область ее владычества. Идея космической сексуальности символизируется знаком "йони-лингама" и, вероятно, нашла отражение в священной формуле индусов: "Ом мани падме хум"(15).
      Образ Шакти во многом был ближе и понятнее, чем образ неприступного Шивы. Шакти мыслилась не просто богиней, но сверхбогиней, Махадеви. Культ ее временами приобретал форму "женского монотеизма". Уже у первобытных народов высший Бог иногда назывался Матерью. Эмоциональные корни этого понять нетрудно: "Мать" представлялась существом более близким и любящим, чем "Отец". Кроме того, в религиях, которые считали мир не творением, а порождением Сущего, было так естественно обратиться к Его "материнскому" образу. Для того, чтобы почувствовать дух поклонения Шакти, достаточно вспомнить слова Рамакришны, воспевавшего в своих гимнах Мать Вселенной. Его молитвы проникнуты такой теплотой, искренним восхищением и преданностью, что их можно сравнить лишь с самыми возвышенными проявлениями благочестия. Объясняя смысл культа Шакти, Рамакришна говорил: "Моя Мать, первичная Божественная энергия, находящаяся внутри мира явлений и вне его. Дав рождение миру, она живет в нем"(16). Подобные представления знакомы и Западу (культы Деметры и Кибелы, идеи Софии и "Вечной женственности").
      Однако в шактизме есть и другой аспект, тесно связанный с мистическим эротизмом учения тантры, которая коренится в земледельческой магии. Пытаясь подчинить природные силы, люди искали способов слияния с ними. Поэтому обряды тантры превращались в своего рода "узаконенную раскованность", как это было в дионисизме. То, что в обычной жизни индус считал грехом, в ритуале становилось священным. Во время тайных тантристских действ участники их ели мясо, пили вино и обладали женщинами, тем самым надеясь войти в союз с космическими стихиями, заключенными в Шакти(17). Тантризм проник даже в йогу, которая ставила одной из своих целей взнуздать "змея Кундалини". Эту энергию отождествляли с самой богиней и верили, что именно она одаряет своих поклонников сверхъестественным могуществом.
      В Шакти видели не только благословенную Мать, Парвати, светлую зарю Ушас, но и жуткое существо, подобное Природе, пожирающей своих детей. Тогда ее именовали Дургой (Неприступной) и Кали (Черной). Ее многорукие изваяния, особенно распространенные на юге Индии, напоминают чудовищных мексиканских идолов.
      Эта неоднозначность культа Шивы-Шакти была связана не только с попыткой представить непредставимое, изобразить сверхчеловеческое, но прежде всего с тем, что индуизм не отделял Бога от природы. Любовь и священный трепет рождались в подлинно религиозном переживании, в то время как обоготворение естественных сил влекло за собой замутнение нравственного сознания. Подобно тому как стихии не знают ни греха, ни добродетели, так Шива и Шакти нередко представлялись богами внеэтическими. В одном из текстов тантры этот релятивизм выражен с предельной ясностью:
      Все равно, что друг, что враг;
      Что дочь, все равно, что жена;
      Все равно, что шлюха, что мать;
      Что прачка, все равно, что брахманка,
      Все равно, что лохмотья, что богатый наряд,
      Что алмаз, все равно, что навоз;
      Все равно, что ад, что рай;
      Что грех, все равно, что заслуга (18).
      Точно так же в Китае пантеист Чжуан-цзы рассматривал мораль как второстепенную условность, изобретенную людьми для собственного удобства(19).
      Неудивительно, что подобные взгляды, пусть даже сильно смягченные, могли давать повод к злоупотреблениям. Уже в древности многие индусы смотрели на тантриков с отвращением и подозрительностью. И хотя обвинения против них чаще всего были основаны на непонимании, легко представить, как этот натуралистический и магический культ приводил к извращенным эксцессам, оргиям и демонизму.
      В то время как религия Шивы и Шакти возвращала человека к обожествлению Природы, культ Вишну носил существенно иной характер.
      Возник он тоже в глубокой древности, но в Ведах Вишну упоминается лишь вскользь. Предполагают, что он был богом солнца у одного из североиндийских племен. В конце I тысячелетия до н. э. его отождествили с рядом других туземных богов, в частности с Нараяной, богом предвечного Океана(20). Поэтому Вишну стали изображать в виде юноши, покоящегося на кольцах исполинского змея, который плывет по бескрайним мировым водам.
      Став одной из ипостасей Тримурти, Вишну, по существу, слился с Шивой и Брамой. "Нараяния" влагает в его уста следующие слова:
      Я тот, кто достиг проявленья; вечный, я пребываю в небе;
      Затем в конце тысячи юг преходящий мир я снова вбираю,
      По завершении (срока) пребывания во мне всех существ, подвижных и неподвижных,
      Один я снова творю преходящий мир силою (знанья) (21).
      Следовательно, Вишну соединяет в себе всю Троицу и вишнуизм можно в каком-то смысле считать синонимом индуизма вообще.
      Больше всего в образе Вишну людей пленяла его доброта и сострадание. Как животворящее солнце пронизывает своими лучами мир, так и Вишну поддерживает его бытие, печется о человеке, храня его от зла. Нигде в Индии идея божественной любви к миру не нашла столь совершенного выражения, как в культе Вишну. С одной стороны, вишнуизм свободен от тех крайностей, к которым вело поклонение природе, а с другой - не проповедует аскетического мироотрицания, ибо Вишну есть сама благость, освящающая жизнь.
      Любя мир, он ждет и от человека ответной любви. Эта любовь-преданность, бхакти, составляет самое ядро вишнуистского благочестия. В трактате "Тирукурал" оно выражено в кратком афоризме: "Едва ли возможно избежать страданий души, кроме как припав к стопам Несравненного"(22).
      Любовь к Богу, как бы она ни проявлялась, есть служение Вишну. В Гите он говорит устами Кришны:
      Кто, поклоняясь другим богам, жертвует, преисполненный веры, Тот жертвует Мне
      Лист, цветок, плод или воду, если кто Мне приносит с любовью,
      Благоговейное приношение это Я приемлю от смиренного духом (23).
      Именно в вишнуизме Индия обретает наконец живую религию, как встречу души с Богом, и это дает ему преимущество перед другими учениями.
      Вишну также выступает в роли бога-спасителя. Если в культе Шивы-Шакти спасение мыслилось еще магически, как причастие природе, то Вишну - сам инициатор спасающего деяния. Внимательно следит он за земными событиями и временами; когда это необходимо, является на землю. Приход такого аватара (или аватары) есть высший акт божественной любви. Правда, воплощения Вишну не имеют целью "обожение" мира, как в христианстве. Вселенная, согласно индуизму, и без аватаров неотделима от божественной природы. Вишну приходит в мир просто чтобы показать пример совершенной жизни и уберечь веру, которой грозит упадок.
      Главных аватаров индуизм насчитывает десять. Первые шесть рождались еще в мифические времена. Седьмым считают Раму - раджу, покорившего остров Ланку, героя эпоса "Рамаяна". Следующим воплощением был Кришна, который участвовал в племенной борьбе арийских племен. О Кришне сложили множество сказаний и мифов; он один из любимейших персонажей литературы и искусства Индии. Девятым аватаром, как это ни странно, называют Будду.
      Как объяснить, что индуизм допустил "еретика", отвергшего Веды, в свой пантеон? Не надо забывать, что, энергично поглощая на своем пути другие верования, индуизм включал в себя и их почитаемые образы. Ведь и Рама, и Кришна первоначально не были богами или, по крайней мере, не считались воплощениями Вишну. Индуизм, разумеется, отнюдь не принял учения Будды, но одержал над ним победу собственными средствами, объявив Гаутаму аватаром. Что же касается буддийской доктрины, то тут он выходит из положения оригинальным образом. Согласно Пуранам, в лице Шакия-муни Бог пришел на землю испытать людей и сокрушить злые силы, намеренно введя мир в заблуждение (24).
      Учение об аватарах впервые появляется в Гите, его не знал старый брахманизм. Однако оно естественно вытекало из теории перевоплощения и веры в тесную связь между богами и людьми. Впрочем, нам важно не это. Главное в вишнуизме - осознание Бога как Существа, озабоченного тем, чтобы избавить людей от зла и заблуждений.
      Этот взгляд, распространившийся в Индии непосредственно перед пришествием Христа, можно рассматривать как пророческое прозрение. После веков религиозных поисков индийская мысль пришла к убеждению о необходимости живой личной веры и идущего от Бога спасения.
      После Будды индусы ждали нового, десятого аватара, Калки, который должен вступить в мир в виде прекрасного всадника на белом коне. В "Агни-пуране" мы читаем: "В конце темного века наступит полное смешение каст, среди людей возобладают негодяи. Под видом религии будут проповедовать безверие... И тогда явится Калки в латах и с оружием и наведет порядок, восстановит достоинство четырех варн и четырех жизненных стадий и приведет народ к истинной вере. Потом Вишну сбросит обличье Калки и вернется на небеса" (25). Есть мнение, что это пророчество возникло под влиянием мессианских идей, достигших Индии с Запада (26). Знаменательно, что и буддисты стали в то время говорить о новом Боге-спасителе, которого они называли Буддой Майтрейей. "Возвышенный святой, просветленный, прозорливый и добродетельный, блаженный, высочайший покоритель людей, учитель богов и людей", Майтрейя должен прийти в мир через пятьсот лет после смерти Гаутамы (27). Эта дата почти точно совпадает с временем явления Христа...
      Влияние буддизма на индуизм не ограничилось введением Гаутамы в семью аватаров. Немало буддийских обычаев и доктрин незаметно вошло в индусскую религию (28). Однако гораздо более сильным было обратное влияние, которое можно назвать "индуизацией буддизма". Он оказался захвачен тем духовным потоком, который привел к религии личностного Бога, что ускорило оформление принципов махаяны. Это произошло на рубеже новой эры, когда большая часть Индии оказалась включенной в многонациональную империю Ушанов. В ней пересеклись традиции греков, скифов, персов, индийцев, что помогло не только распространению Дхаммы, но и ее преобразованию.
      Прежде в буддизме на первом плане стояли "четыре благородные истины" и путь спасения, открытый Гаутамой; теперь же сам Гаутама стал занимать все большее место в религиозной жизни. В храмах появляются его многочисленные изваяния. Его представляют в виде прекрасного юноши, сидящего в позе "лотоса", погруженного в созерцание, проповедующего или лежащего на земле в момент перехода в Нирвану. Из идеального монаха-архата Будда превращается в существо, к которому с надеждой обращаются все верящие в его миссию и учение. "Так как ты произносил имя Будды, - говорили махаянисты,-то все твои грехи уничтожены и искуплены" (29). В I веке н.э. поэт Асвагоша напишет первую биографию Шакия-муни, своего рода "буддийское евангелие".
      Но настоящим переворотом было появление веры в бодисатв (Слово "бодисатва" означает "существо, достигшее высшего познания")
      Бодисатва - тот, кто добровольно отказался от ухода в Нирвану, чтобы помочь страждущему миру (30).
      Это представление не явилось изменой раннему буддизму, как утверждали некоторые историки, своим возникновением идеал бодисатвы обязан личности Гаутамы. Именно его подвиг учителя-проповедника, который не прельстился покоем просветления, а отдал свои силы людям, послужил прототипом для образа бодисатвы. Понять высокий дух этого образа - значит понять сущность перемены, происшедшей в буддизме. Впоследствии бодисатство сравнивали с христианской святостью (31).
      Постепенно бодисатвы из земных существ превращаются в неких ангелов-хранителей и избавителей мира, которые спасают людей, верящих в них. Но и этого мало Бодисатв провозглашают ипостасями высшего Божества, Дхар макая, или Ади-будды. Философы Махаяны истолковывают свою метафизику в духе индусского пантеизма. В их глазах мир не есть нечто чуждое Абсолюту, а напротив - его зримое проявление.
      "Первопричина,- утверждает один махаянистский трактат, - сущность Будды; эта сущность разлита во всех существах... все существа носят частицу Будды" (32). Персонификациями этого верховного Начала являются бодисатвы, которые, подобно аватарам Вишну, время от времени нисходят в мир. Гаутама был лишь одним из этих богов-спасителей, пребывавший до своего воплощения 4000 лет в небесных сферах.
      Неистребимый религиозный инстинкт влечет проповедников махаяны от идеи запредельной и равнодушной Нирваны к личному Богу. Молитвы, обращенные к бодисатвам, - чистые выражения бхакти, сердечного благочестия.
      "У ног твоих боги, люди и асуры, нерождающийся, нестареющий, безболезненный и бессмертный Владыка мира, меня, беззащитного, охрани Милосердный, умилосердись! В мирском океане утопающего, волнами мучений разбитого, меня, вопиющего, поддержи! Спаси меня, многомилосердный! Тебе я поклоняюсь. Воззри на меня, о Господи, охрани трепещущего от страха смерти и от тьмы вожделений ослепшего, да не гряду я в ад скорбный!"(33)
      Если первоначально последователь Будды стоял один перед бездной Нирваны и в одиночку искал спасения, то теперь буддистов объединит вера в высшее Существо. Вера и помощь свыше, а не только собственные усилия ведут к избавлению.
      Но почему даже такие важные перемены в буддизме все-таки не помогли ему сохраниться на родине? Дело в том, что в Среднюю Азию, Тибет и Китай он пришел уже трансформированным,
      а в Индии, где были живы традиции ранней Сангхи, он принужден был тверже держаться своих исходных принципов. В то же время буддисты Индии изменили бы себе, отказавшись от своего отношения к Ведам, кастам и многим укоренившимся взглядам и обычаям страны. Индуизм же, напротив, все это бережно сохранял, высоко ставя древние институты. Индийцам гораздо больше импонировала религия, не имеющая ни основателя, ни различимого во времени начала, религия, которая претендовала быть сантаной дхармой - вечным учением.
      Кроме того, как мы уже говорили в первой главе, буддизм, даже преобразованный, не смог стать учением, принимающим жизнь. В этом детище монахов навсегда остался стойкий привкус пессимизма. Между тем индуизм пленял народ своим праздничным одеянием, своей открытостью многоцветному бытию, освещенному лучами любящего Божества.
      Мифы об аватарах, чарующие легенды о Раме и Сите, любовных похождениях пастуха Кришны были лучшими проповедниками индуизма, который отдавал должное всем сословиям, занятиям и возрастам. Эта емкая религия обладала привлекательностью для всех отшельников и воинов, земледельцев и горожан. Она открывала двери вековым церемониям, праздникам и обычаям. Индуизм стал верой народа, он неразрывно сросся с его богатой культурой и питал ее(34). Все это обеспечило индуизму победу над последователями Будды.
      Такова была духовная ситуация на берегах Ганга, когда там появились первые проповедники Евангелия. Но если эллинистический мир был и их миром, то Индия останется для апостолов чуждой и малопонятной. Поэтому успех миссии был там весьма ограниченным (35). Лишь много веков спустя христиане научатся ценить духовную мудрость Востока и сумеют говорить с ним на его собственном языке (36).
      Однако и Средиземноморский мир примет христианство не только как нечто целиком созвучное его чаяниям, ему придется совершить подвиг выбора и отказа. Ведь и он, как Индия, знал мироотрицание, и он верил в космический круговорот, и он поклонялся множеству богов. Евангельская весть о пути к Царству Божию явится для Запада Откровением, принять которое будет нелегко. Жизнь человечества, жизнь народов, как и жизнь отдельного индивидуума, неотделима от свободы и выбора. Античный человек изберет свою дорогу, преодолевая препятствия, которые воздвигло перед ним наследие прошлого. Он придет ко Христу не бездумно и безмятежно, но в великом борении. Его сложная и бурная история, а вслед за тем история новой Европы станут первой главой великой богочеловеческой драмы, которая разворачивается на наших глазах и уходит в даль грядущего.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Глава четвертая
      БОГИ И АВАТАРЫ
      1. D.С. Sircar. Select Inscriptions Bearing on Indian History and Civiliyation. Calcuta, 1942, V. I, р. 88-89.
      2. Рамачарака называет индийский культ изображений "символогией, доведенной до крайности" (Рамачарака. Религии и тайные учения Востока. СПб., 1914, с. 262.).
      3. Бхагавад-Гита, XII, 2, 8.
      4. Нараяния, Махабхарата, XII, 344. Время составления Нараянии относится к эпохе между II в. до н. э. и первыми веками н. э. О ней см.: Б. Смирнов. Очерк развития вишнуизма по текстам "Махабхараты", с. 265 сл.
      5. "Троица первична всякому существованию и всякому знанию, которые в ней находят свое обоснование". Она есть "сама жизнь Бога сокрытого, и учение о ней принесло с собой абсолютное утверждение личности" (В. Лосский. Догматическое богословие - БТ, 1972, Э 8, с. 42, 40).
      6. А. Введенский. Религиозное сознание язычества, т. I. М , 1902, с. 700. Ведантист Д. Сарма говорит о Тримурти как о едином Боге, только рассматриваемом с трех точек зрения (D. Sarma. Hinduism through the Ages. Bombay, 1956, р. 25).
      7. См Махабхарата, XII, 233, 237, 341
      8. См.: М. Еliade. Тhе Мyth of the Eternal Return. N.Y., 1965, р. 51 ff.
      9. См.J. Масkау. Еаrlу Indus Civalization. London, 1948, р. 67, Я. Гусева. Индуизм М., 1977, с. 90 сл.
      10. Махабхарата XII, 284.
      11. В своих лекциях по философии культа о П. Флоренский сделал попытку богословски истолковать христианское понятие о "страхе Божием", но странным образом исходил только из религиозной психологии ветхозаветного и даже языческого мира (см. БТ, т. 17, М , 1977, с. 88 сл). Более убедительная интерпретация проблемы "религиозного страха" дана в написанной в те же годы работе Р. Отто "Священное" (англ. пер. R. Оtto. Тhе The Idea of Holy. London, 1959).
      12. Махабхарата, III, 81, 109.
      13. Аррчан. Индика, VII, 4-9; Страбон. География, XV, 1, 8. Примечательно, что фигура из Мохенджо-Даро (III тыс. до н. э.), в которой обычно видят Шиву, украшена рогами. Это лишний раз указывает на сходство Шивы с богом-быком Вакхом.
      14. По словам Д. Сармы, "шактизм есть, несомненно, результат арианизации массы неарийских культов и древних верований" (D. Sarma. Hinduism, р. 30).
      15. Пуссен указывает на то, что "мани" и "падма" первоначально означали женские и мужские гениталии и соединение их символизировало космическую сексуальность ( J.Наstings. (ed.) Encyclopedia of Religion and Ethic, v. XII, р. 196).
      16. Провозвестие Рамакришны, с. 107.
      17. См.: Д. Чаттопадхьяя. Локаята даршана. Пер. с англ. М. , 1961, с. 344 сл. Хотя тантрическая литература относится к средневековому времени, истоки тантризма и культа Шакти гораздо древнее Вед. Отождествление со стихиями через ритуал вкушения и обладания восходит к культам, в которых магия переплеталась со страстным стремлением обрести единение с Божеством. См. о подобных обрядах в первобытной религии. Л. Штернберг. Первобытная религия в свете этнографии. Л., 1936, с. 160 сл.
      18. Цит по: А Пятигорский. Тантризм.-ФЭ, т. 5, с. 181.
      19. Чжуан-цзы, X.
      20. См.: С. Невелева. Мифология древнеиндийского эпоса (пантеон). М. , 1975, с. 19 сл.
      21. Махабхарата, XII, 341, 70-72.
      22. Тирукурал. 1, 10. Этот литературный памятник индуизма относится к первым векам н.э. См.: Ю Глазов. О "Курале" Тируваллувара.-ВИМК, М., 1958, Э 6, с. 109.
      23. Бхагавад-Гита, IX, 23, 26.
      24. Vishnu-Purana, III, XVII; Agni-Purana, XVI, 1-5. Когда возник этот миф, установить невозможно. Пураны писались на протяжении многих веков.