Тигр в стоге сена

Пример трех президентов, прославившихся после Беловежского договора, не мог не быть заразительным.Тем более, что в России всегда хватало авантюристов и прожектеров, уверенных, что на уровне отдельно взятого района, города или села можно построить сытое благополучие хотя бы для себя и своей родни. Приходько был уверен, что амбиции и неуемное желание править и богатеть – могут разорвать страну и ввергнуть ее в гражданскую войну. И сейчас ему надо было в несколько секунд решить: что для него страшнее – вчерашняя диктатура или завтрашняя кровопролитная бойня на пороге собственного дома.

Под ногой Чабанова хрустнула сухая ветка. Станислав Николаевич повернулся к спутнику.

– Если года два-три мы продержимся без гражданской войны, – как-то отстраненно проговорил Леонид Федорович, – то сможем поднять страну. Русскому мужику дать бы почувствовать в себе хозяина, дать ему время уверовать в необратимость движения к собственному делу, собственному дому.

– Хорошо, – Приходько склонил голову, – в ближайший час эта информация будет в госдепе Штатов и секретариате Тетчер.

Бывший разведчик в очередной раз удивился тому, что о будущем государства думает человек, создавший мощную преступную организацию. Он хмыкнул себе под нос: «Может быть, в этом и скрыта тайна русской души, что о народе заботится советский Робин Гуд, а не те, кому это положено делать.»

Они расстались по перекрестке улицы Горького и Тверского. Станислав Николаевич пошел дальше, а Чабанов остался у подножия памятника Пушкину. Он снова сел на скамейку и погрузился в размышления. Ему хорошо думалось в людской толчее, но сейчас его мысли замкнулись вокруг одного – что сделать, чтобы пробудить к жизни ту великую Русь, которая дошла до берегов Тихого океана и в горе, крови и страхе создала великую державу, растворив в себе поколения самых разных завоевателей.

Приходько было сложнее. Впервые в своей жизни он собирался предавать своих товарищей. Ведь по всем нормам, которыми была пропитана его плоть, сведения, добытые его человеком, составляли государственную тайну и ни под каким видом не могли попасть к врагу.

Он шел в сторону министерства иностранных дел, где в баре для журналистов, как всегда в это время, толклись резидент ЦРУ и глава московской резидентуры английской МИ-6.

Два милиционера на входе в министерство дернулись в его сторону, чтобы проверить документы, но он поднял глаза и они оба, как заведенные, вскинули ладони к козырькам.

Это узнавание никогда не доставляло ему удовольствие. Потому что оно было следствием не уважения, а патологического страха, вбитого в почти каждого советского человека. Среди людей, которых он знал и которые знали какое ведомство, еще вчера, представлял Приходько, было всего несколько человек, относившихся к нему без страха. Интересно, что, идя на встречу с Чабановым, он тоже гадал – испугается тот или нет. Но в первую же секунду он почувствовал в этом огромном и сильном человеке только одно – неподдельный интерес как к работе, так и личности Приходько. Это был интерес не покупателя, а человека, который выбирал себе сподвижника, товарища, на которого можно положиться. Все это было так незнакомо, что уже тогда Станислав Николаевич решил – с Леонидом Федоровичем можно даже дружить.

Он поднялся по лестнице в бар и тут же увидел тех, с кем был намерен встретиться. Служба наблюдения не только держала в этом баре своих людей, но и прослушивала и записывала на видио, все происходящее здесь. Приходько не опасался этого. Он думал над тем, как незаметно передать информацию.

Американец, пивший пиво, медленно встал и пошел в сторону туалета. Станислав Николаевич напрягся и, выждав, несколько минут, двинулся в ту же сторону. Они встретились на пороге зала и даже сам ЦРУшник не почувствовал того, что ему в его карман упала крохотная кассета. Англичанин получил ее у стойки бара, когда стоявший сзади Приходько журналист из «Правды», случайно толкнул его. Станислав Николаевич выпил еще пару порций виски и, кивнул симпатичной рыжеволосой девушке, направился в ресторан. Девица, выждав положенное время, подошла к его столику.

– Если ты не прочь и у тебя есть несколько часов, – Приходько специально шептал громко, чтобы его было хорошо слышно, – то давай пообедаем и поедем ко мне на дачу – отдохнем.

Девушка внимательно посмотрела в его глаза и согласно кивнула. Он заказал еду и с удовольствием принялся есть и пить. Девчонка была в меру умна и прекрасно говорила на английском и французском. Ему было легко, а ей весело. Чтобы быть до конца последовательным и еще раз убедить тех, кто будет потом смотреть пленку, он, легко поддерживая ее под локоть, вывел свою спутницу из ресторана, сел с ней в такси и поехал на дачу. Вечер был так же прекрасен, как и день. Когда, в девятичасовом обозрении, политический обозреватель Би-би-си осторожно намекнул, что Россия на грани военного переворота, Приходько рассмеялся и почувствовал себя легко и свободно. Вашингтон сказал об этом часом позже.

А через два дня танки Кантемировской дивизии вошли в Москву и страна узнала о создании ГКЧП. Приходько окончательно убедился в правоте Чабанова, когда увидел дрожащие руки Янаева. Из своего опыта он знал, что не профессионалы убивают от страха и неуверенности в своих силах. Здесь было и то, и другое.

Вечером этого же дня к Анфисе Петровне, добработнице Николая Дружины, приехала дальняя родственница из Пскова. Девушка месяц назад кончила техникум и хотела пристроиться на работу в столицу.

– Мама сказала, – чистые голубые глаза доверчиво и беззащитно смотрели на Анфису Петровну, – что вы мне поможете советом. У нас там сейчас такая карусель, что только в комке или в бардаке заработать можно, а у вас столица.

Похоже, девчонка была так глупа, что даже не слушала ридио и не смотрела телевизор. Хозяйка, наливая ей очередную чашку чая, и подставляя ближе болгарский конфетюр, отвела глаза:

– Да ты разве не слышала, что у нас тут творится?

– Не-е-ет, – девчонка распахнула свои глазищи и чему-то испугалась.

– Переворот у нас, ГКЧП, танки на улицах города. У резиденции президента России, которую сейчас, почему-то, стали Белым домом звать, баррикады строят. Соседский Витька там днями пропадает. Прибежал нынче на рассвете, взял буханку хлеба, да банку соленых огурцов и убежал. Мне его мать сказала, что он крикнул ей напоследок, мол оружие там раздают, драться собираются.

Девчонка вскрикнула и прикрыла тонкой ладошкой рот:

– Господи!

– Вот и я так вскрикнула, когда хозяину-то моему про это рассказывала, – удовлетворенно усмехнулась простоте деревенской девчонки Анфиса Петровна, – да он успокоил. Никто, говорит, в Москве стрелять не будет, это Ельцину с похмелья приснилось, вот он и чудит, чтобы быстрее власть у Горбачева забрать.

– А хозяин-то у вас,добрый? Может быть и мне так же, у кого-нибудь?..

Анфиса Петровна рассмеялась:

– Так просто это не делается. Он человек государственный и к нему абы кого не подпускают, я уже не говорю, что этому надо специально учиться. Как, что подать, когда, с какой стороны положить…

Девчонка не дышала.

– А я могу этому научиться?

Она была так непохожа на соседских детей, своих сверстников, которые в ее возрасте уже курили, целовались на подоконнике их подъезда и на любое замечание отвечали грубостью, что Анфисе Петровне захотелось хоть словом поддержать родственницу, потому что помочь она ей не могла. Она сама попала в штат хозуправления ЦК КПСС двадцать лет назад с помощью такой организации, что ей об этом и вспоминать не хотелось.

– Трудно у нас и учиться трудно. Надо сначала где-то в ресторане или кафе поработать, потом, если тебя заметят, то могут забрать куда-нибудь повыше – в дом отдыха или санаторий, а там, – она тяжело вздохнула, – у нас тоже не сахар. К примеру, Дружина, он не только человек строгий, но и дотошный. Все у него расписано по минутам. Куда, когда, с кем и зачем.

– Что же он, – охнула девчонка, – и ест, и спит по графику?

– Да, – поджала губы Анфиса Петровна. – Вот каждый день в тринадцать тридцать он приезжает домой на обед, но обедает только стаканом молока и сухариком. А молоко это привозят на специальной машине ровно за десять минут до его прихода.

– Разве такое возможно, – девчонка опять всплеснула руками, – что же он всегда-всегда в одно и то же время пьет молоко? А если жена, там, или дети – выпьют и ему не достанется?

– Молока привозят ровно поллитра, – снова усмехнулась женщина, – я наливаю его в бокал и заношу в кабинет, где он отдыхает, ровно в тринадцать тридцать пять – за две минуты до того, как он его выпивает.Потом он тридцать минут отдыхает и никто не смеет его в это время беспокоить. Только если по телефону из Кремля позвонят, а так – все домашние на цыпочках ходят.

Родственница видимо затосковала и с всхлипыванием принялась прихлебывать горячий чай, потом она подняла голову и вздохнула:

– Вот со временем у меня ничего не получается. Я все время куда-нибудь опаздываю или прихожу раньше.

Один из людей Приходько, записывавший разговор с микрофона, укрепленного в заколке для волос девушки, игравшей роль родственницы добработницы Дружины, улыбнулся и чиркнул что-то в своем блокноте.

Приходько, к которому запись разговора попала через два часа, когда молодая родственница, загрустившая после разговора с Анфисей Петровной, уже собралась домой.

– Ну, что же ты, – та попыталась остановить девчонку, – погуляй по Москве, посмотри столицу – в кои веки собралась и сразу домой?

– Я лучше ваши столичные страсти у себя в Пскове пересижу и по телевизору посмотрю, – на лицу девушки промелькнула странная улыбка, – не дай бог стрелять начнут, так мои там от страха поумирают.

Они обнялись и девчонка, размахивая своим легеньким чемоданчиком, сбежала по ступеням. Анфиса Петровна вздохнула, промокнула уголок глаза и почти сразу забыла о родственнице. Та, не оглядываясь пробежала до угла, повернула к скверу и села в стоявшую неподалеку светлую «Волгу».

– Ну, лейтенант, – улыбнулся ей сидевший в машине мужчина, – все было сделано на высшем уровне, молодец!

Девчушка довольно хмыкнула и откинулась на сидение, подставив лицо прохладным струям воздуха, ворвавшимся через открытые окна, когда машина тронулась и медленно вписалась в поток автомобилей, едущих про проспекту Вернадского.

Приходько предложил Чабанову, на его взгляд, оригинальное решение проблемы уничтожения главного хранителя партийной кассы Николая Дружины, но Леонид Федорович решил немного подождать.

– Посмотрим, как будут развиваться события, а то мы можем зря убить честного и хорошего, как вы сказали трудягу.

Через несколько дней, после окончания дешевой опереты, под названием ГКЧП, и разозлившего Чабанова представления с возвращением домой под охраной бравых автоматчиков президента СССР, Леонид Федорович отдал распоряжение на проведение операции.

Неподалеку от дома Дружины, машина, везшая ему молоко была остановлена. Сопровождающий положил руку на пистолет и увидел одного из своих начальников.

– Не дергайся, капитан, – успокоил его командир, – врачи что-то мудрят и хотят немедленно взять на анализ пару капель молока из вымени нашей коровки.

Офицер вышел и открыл заднюю дверь машины. В ее салон молодцевато прыгнул незнакомый медик в белом халате. Он внимательно осмотрел бирки с фамилиями кому предназначается молоко и, открыв свой чемоданчик, достал из него небольшой, совершенно пустой шприц и взял несколько проб молока.

– Свободен, – начальник козырнул капитану и тот, взглянув на часы, сел в кабинку и кивнул водителю.

Они не опоздали ни на секунду. Анфиса Петровна приняла из рук офицера молоко и, степенно пройдя на кухню, налила его в высокий бокал. Ровно в тринадцать тридцать семь Николай Дружина с удовольствием отпил первый глоток прохладного молока и захрустел сухариком. Через три минуты, после того, как он отставил бокал, липкая волна ужаса прокатилась по его телу. Мужчина поднял голову и увидел белые лопасти вентилятора, с угрожающим свистом рассекающие воздух. Ему показалось, что резиновые крылья превратились в сверкающие самурайские мечи, которые нацелены на его горло. С большим трудом он поднял дрожащую руку и отключил механизм. Едва слышный щелчок кнопки был так ужасен, что отбросил мужчину к спинке кресла и по его крупному, породистому лицу побежали капли холодного пота. Он захотел позвать жену, но, подняв голову, испугался – портьера у двери шевельнулась и ему показалось, что за ней скрывается какой-то страшный монстр. Ему захотелось заплакать и спрятаться под стол, но тут вдруг громко зазвонил телефон. Это был красный аппарат без циферблата и не отвечать на его требовательный голос было нельзя. Дружина положил потную руку на трубку и в страхе оглянулся. Ему показалось, что за его спиной появился какой-то незнакомец. Стараясь видеть все, происходящее сзади и спереди, и беспрестанно вертя головой, он поднял трубку.

– Сейчас ты встанешь, откроешь окно, – голос был громоподобен и так строг, что мужчина поднялся и вытянулся у своего стола, – и шагнешь вниз!

Какой-то слабый протест шевельнулся в душе Дружины. Он хотел что-то сказать, как-то возразить, но из его рта лишь вытекло жалкое подобие звука. Если бы в этот момент кто-то услышал это, то решил бы, что это скулит крошечный, недельный щенок.

– Выполнять! – Хлестанул голос.

Николай Дружина, крупное тело которого била мелкая дрожь, а липкий пот обильно струился меж лопаток, с трудом открыл створки громадного окна и, не оглядываясь, шагнул вниз. Даже в последнюю миллисекунду жизни, ему хотелось забиться в угол и зажать уши руками, чтобы спрятаться от этого резкого: «Выполнять!»

Чабанов, узнав о происшествии, удовлетворенно хмыкнул и спросил Приходько:

– Это, что гипноз?

– Химия.

– А следы?

– Ничего, – отрицательно покачал головой Станислав Николаевич.

Тогда, – Чабанов протянул ему узкий листок бумаги, – вслед за ним надо отправить двух его сотрудников, с которыми нам не удалось найти общий язык. Пусть это будет выглядеть, как реакция на поражение ГКЧП и арест его руководителей…

ГЛАВА 18

Леонид Федорович проснулся от того, что кресло под ним куда-то провалилось. Он открыл глаза и понял, что самолет идет на посадку. Чабанов взглянул в иллюминатор. В самом низу ослепительная голубизна неба перетекала в такую же ослепительную зелень океана. Между ними висела коричневая гроздь островов, окруженная пенистым ожерельем прибоя.

Внизу, на белой от зноя земле, его ждали дочь, зять и внучка. Он почти год не видел Маринки, которая вместе с родителями жила теперь здесь, на Канарах, где Леонид Федорович открыл филиал своей фирмы и купил небольшой, но прибыльный отель. Им и руководили дочь с зятем, которых он убрал подальше от дрязг и волнений нынешней российской жизни. Внучка уже училась в восьмом классе и бойко говорила на трех языках.

Самолет коснулся колесами бетона полосы, и ему показалось, что он увидел на балконе дочь с внучкой, но машина прокатилась дальше и подрулила к терминалу. Когда Чабанов, пройдя таможенные формальности, вышел в зал, он увидел сверкающие глаза своей внучки, которая неслась ему навстречу, забыв обо всем.

– Деда, – крикнула она на весь зал, и Леонид Федорович забыл обо всех волнениях. Он даже забыл о том, что хотел внимательно посмотреть на людей, прилетевших с ним на самолете. В Москве ему показалось, что среди них мелькнуло чье-то очень знакомое лицо, вызвавшее неясное волнение.

Маринка уже доставала до его подбородка. Он целовал ее тонюсенькие волосики и не мог сглотнуть комок, неожиданно подступивший к горлу. В плечо ткнулась дочь. Ее огромные глаза, так похожие на глаза матери, были полны слез. Из-за ее спины выглянул зать. Он был смущен и обрадован.

– Ну, ну, – Чабанов обнял всех сразу, – дообнимаемся потом, не то я расплачусь.

Зять потянул за руку дочь, а Леонид Федорович, прижимая к груди внучку, тронулся вслед за ними. Ослепительное солнце заставило его прижмуриться и прикрыть рукой глаза. Внучка звонко расхохоталась и протянула ему защитные очки.

– Дед, ты сразу стал похож на нашего кота, помнишь у нас дома был огромный кот Барсик ? Баба еще жаловалась, что он как-то съел все блины, которые она тебе на ужин проготовила?

Дочь вскинула глаза. В них был испуг, смешаннай с чем-то непонятным ему. Что-то острое, напряженное было в этом взгляде.

– Конечно помню. – Чабанов улыбнулся дочери и погладил ее по коротко стриженным золотистым волосам. За последнее время в лице, фигуре и взгляде дочери появилось что-то властное, уверенное. Похоже, что управление отелем шло ей на пользу, раскрывая те черты чабановского характера, которые раньше не могли проявиться у обычного старшего инженера провинциального проектного института.

– А ты помнишь, как один раз ты пыталась из Барсика сделать свою куклу и он сильно поцарапал тебя?

Внучка звонко расхохоталась.

– Я все помню. Я даже помню, как меня один раз украли.

– Ну, – он уселся рядом с Маринкой на заднем сидении машины и снова улыбнулся солнцу, голубому небу и сверкающим глазам внучки, – ты была совсем маленькой.

– А я все равно помню, как ты пришел за мной в какую-то маленькую квартирку. Я играла в большой комнате, а ты пошел в спальню и там громко разговаривал с тем маленьким потешным человечиком.

Зять тронул машину и горячий соленый ветер рванулся в открытые окна.

– Разве я не права, дед, – внучка дурнула его за руку, – ведь так все было, так?

– Так, лапушка, так – он нагнулся к ней и снова поцеловал ее нежную, солоноватую щеку.

Саня-волк, много лет назад заставивший Чабанова и его жену сильно поволноваться, уже года три, как упокоился на одном из городских кладбищ. Он был убит во время разборки с пришлыми «азерами», как в их городе звали азербайджанцев, которые решили, что это он держит в руках всю городскую торговлю. Всех приезжих, по приказу Чабанова, в ту же ночь арестовали. В следственном изоляторе из них выбили все деньги и связи и быстро осудили. До мест заключения живым не доехал никто. Он тогда хотел показать всем, что в их город никто не должен соваться. Полгода после этого в их края приезжали всякие посыльные и крутые ребята для выяснения обстоятельств дела. Часть из них была убита, часть исчезла еще по дороге, а часть до сих пор гнила по разным лагерям и тюрьмам. Потом молва, придуманная его штабом, возвестила всему Союзу, что в этих краях все в руках жестокого местного авторитета Клима и сюда не за чем соваться.

– Ну, как дома, пап? – Дочь сидела, обернувшись к нему, и он, улыбнувшись ей и своим мыслям, достал из кармана плоскую сафьяновую коробочку с бриллиантовым колье и, открыв, протянул Гале.

– Ой, – вскрикнула она, всплеснув руками, – какая прелесть!

Чабанов подмигнул внучке и вытянул из другого кармана крохотные швейцарские часики в платиновом с золотым тиснением корпусе. Браслетик был украшен россыпями бриллиантиков.

– А это тебе, лапушка моя. – Он примерил часы на руку Маринке и довольно улыбнулся, – как раз.

– Дед! – Они обхватила его за шею и крепко поцеловала.

– В них можно даже под водой гулять, – проговорил он.

– А Славику я купил портсигар. Злые языки утверждают, что это сам Фаберже, но что бы кто ни говорил, а штучка, на мой вгляд, презанятная.

Зять нежно провел пальцами по плоскому портсигару и Чабанов увидел в его глазах неподдельное восхищение:

– Спасибо, папа, вы и так нас балуете!

День пролетел так незаметно, что Чабанов даже удивился, когда вдруг увидел, что в саду вдруг зажглись фонари. Он повернулся, чтобы спросить у Маринки во сколько здесь зажигают освещение и увидел, что она спит, свернувшись в кресле калачиком.

– Я сам отнесу ее в кровать, – Леонид Федорович взмахом руки остановил Славика, потянувшегося к дочери, подхватил внучку и, поднявшись с ней на второй этаж виллы, бережно уложил ее в постель.

– Ну, – он, спустившись на веранду, поцеловал дочь, – вы ложитесь отдыхать, а я тут посижу, покурую и немного подумаю.

Стройная, молодая испанка бесшумно убрала со стола, оставив ему бутылку коньяка, рюмку и лимон. Высокий лавр едва отмахивался своими тяжелыми листьями от легкого ночного бриза. Где-то за массивной белой стеной о чем-то переговаривались лягушки. Кому-то могло показаться странным, но привычное кваканье здесь, за тридевять земель от России, согрело его душу.

Действительно, подумал он, разве много надо человеку? Семья, дом, счастливые дочь и внучка… И зачем ему все это – власть, борьба и богатства? В чем человеческое предназначение? Когда-то, много лет назад, он считал, что человек рожден для счастья. Потом решил, что его предназначение в том, чтобы нести счастье другим людям. С годами пришло другое прочтение смысла существования – его жизнью стала работа. Он считал, что только работа – интересная, увлекательная работа, когда не замечаешь ни времени, ни окружающей действительности – может сделать его счастливым. Когда пришла любовь, то она стала своеобразной подпоркой этой работы. Дома, рядом с женой, он набирался сил и идей для завтрашнего рабочего дня.

Аннушка… Как много было для него в ее жизни…

Вдруг ему показалось, что он что-то забыл, что сегодня должно было что-то произойти важное для него, а он об этом забыл. Чабанов поднял голову, взглянул в звездную глубину чужого неба, вздохнул полной грудью.

– Пап, – от неожиданности он дернулся.

Рядом с ним стояла дочь.

– Что-нибудь случилось, – прошептал он, сам не зная почему, – ты чего не спишь?

Она села напротив него и протянула руку к бутылке.

– Ты помнишь какой сегодня день?

Леонид Федорович почувствовал, что в его груди зарокотал бубен. Жар бросился в виски.

– Мама сегодня погибла, – она взглянула в его глаза и ему показалось, что это Аннушка смотрит на него.

– Господи, – выдохнул он и ему стало стыдно.

Он действительно забыл о том, какое сегодян число. Да и, честно говоря, живя все эти годы вдали от дочери, он старался забыть этот день. Старался стереть из своей памяти полные презрения глаза Аннушки, в которые, потеряв голову от ярости, выстрелил в то несчастное утро. Он много думал над происшедшим и ему казалось, что если бы удалось повернуть время вспять, то она бы осталась жива, потому что через день, два он бы нашел слова, чтобы убедить ее, успокоить. Но в тот момент, в тот момент…

У него снова заболело сердце и заныла разбитая о стену ванной рука.

– Помянем мать, – он взял свой стакан, поднес к губам, но не смог сделать даже крохотного глотка. Спазм перехватил горло. Ему показалось, что воздух стал вязким и забил его легкие. Леонид Федорович кашлянул и отставил стакан.

Дочь выпила коньяка и снова посмотрела на отца.

– Ты знаешь, я тогда чуть не умерла. – Ее голос был тих и шелестел, как ночной ветер Ты был в Москве и не звонил нам. Милиция перевернула весь дом. Они обыскали весь город. Выставили патрули на въездах выездах, но так и не нашли того воришку. Следователь сказал мне, что по следам и состоянию квартиры, он может предположить, что это была случайная смерть. Похоже, тот вор вообще первый раз держал в руках оружие и сам испугался больше, чем мать. Если бы ты видел, что там было… Кровь… Везде кровь…

– Не надо, – он не смог посмотреть на нее и боялся протянуть к ней руку, – не надо вспоминать об этом. Я сам едва пережил это. Может быть, поэтому и сегодня так произошло.

Он, наконец, перевел дыхание и, обронив каплю на землю, чтобы помянуть мертвых, выпил свой коньяк.

Галя поднялась и отошла к краю веранды. Она молчала, о чем-то думая, а Чабанов, почему-то, не мог справиться с сердцебиением. Где-то в районе левой лопатки появилась жгучая боль, мешавшая нормально дышать. Он хотел поудобнее сесть, но какой-то страх не дал ему двинуться.

– Ты знаешь, когда все успокоилось и я поняла, что родная милиция никого не нашла, я обошла всех соседей. Мне все время казалось, что в наш тихий район и в наш дом не может попасть посторонний.

Чабанов с трудом дотянулся до бутылки и налил больше половины бокала. Едва шевеля рукой и сдерживая крик, рвущийся вместе с болью из груди, он осторожно поднес бокал к губам и чуть-чуть отпил. Жар потек по груди и ему показалось, что боль постепенно отходит куда-то вглубь спины.

– Тетя Клава, ты помнишь, которая жила напротив нас, сказала мне, что слышала, как ты в то утро кричал на кого-то. Потом ей показалось, что хлопнула пробка от шампанского и все стихло. Часа через два, когда она гуляла с внуком по двору, она увидела, что ты вышел из дома. Она поздоровалась с тобой, но ты даже не заметил ее. Она сказала, что на тебе лице не было, а глаза были какими-то чужими.

Дочь подошла почти вплотную и он увидел напротив себя глаза Аннушка, только сейчас в них было столько горя и боли, что он опять почувствовал удушье.

– Скажи мне, за что ты убил маму?

– Ты, – он взмахнул руками, – ты…

– Пап, я тогда никому ничего не сказала и сейчас не скажу, – ее шепот грохотал в его голове, – но я не могу понять, что произошло между вами. Вы так любили друг друга?..

Чабанов хотел возразить, оттолкнуть, крикнуть на дочь, но неожиданно для самого себя быстро и просто рассказал ей все. Он вспомнил о том, как разуверился в советской власти, как создал сначала экономическое подполье, а потом и Организацию. Он рассказал о том, как воспитывал и учил Шляфмана, как вытаскивал из пропасти самоубийства Беспалова и как спас от алкоголизма удивительного экономиста Коробкова.

– А потом, – в его голосе зазвучала горечь, – я забыл , что это обычные люди, люди со слабостями и грехами. Я забыл, что и у них бывают сомнения и черные полосы. Во время одной их них они пришли ко мне и предложили все бросить и просто жить, валяясь на песочке. Им было трудно, они сомневались и искали выход, а я не понял их. Я решил, что они хотят предать меня и приказал остановить их.

Боль ушла вместе со словами и теперь Чабанову казалось, что во всем мире есть только два человека – он и его Аннушка. Это ей, а не дочери он говорил о том, о чем думал все эти годы, это ей он объяснял все то, чего не сказал в то несчастное утро.

– Только Беспалов смог уйти, но его по пятам преследовали мои ребята из службы безопасности и он был вынужден, чтобы выжить заскочить на Петровку. Тогда я и потерял голову. Это я виноват в смерти матери. Я не смог, не нашел нужных в тот момент слов. Я не понял ее, а она не поняла меня. Мы оба в тот миг стали друг другу чужими, но если бы я мог все это вернуть, – он не заметив того застонал, – если бы та знала, сколько раз я хотел уйти вслед за ней. Господи, ни о чем содеянном не жалею, но даже сейчас я отдал бы все и свою жизнь в придачу, только бы вернуться в тот миг, чтобы она была жива.

Звякнул стекло и он увидел перед своими губами бокал. В глазах дочери была темнота. Она вздохнула и, коснувшись губами его щеки, прошептала:

– Папа, я прощаю тебя, думаю, что и мама тебя простила.

Он поднял голову, но дочери уже не было, только в занавесях, отделявших веранду от дома, бродил ветер. Чабанов огляделся, на мгновенье ему показалось, что все это ему привиделось и он никому, ничего не рассказывал, но он опустил глаза и увидел второй бокал, по краю которого тянулась алая полоска губной помады.

«Вот и преемница выросла, – подумал Леонид Федорович, – столько лет хранила в себе такую тайну и никогда ни жеста, ни слова не обронила. Сильный характер. Она сможет не только держать в руках Организацию, но и расширять поле ее деятельности, надо будет с утра начать вводить Галку в курс моих дел.»

Он откинулся на спинку кресла и посмотрел на небо. Огромные южные звезды тянулись друг к другу своими лохматыми щупальцами. Потом они посветлели и заполнили все вокруг.

Рядом кто-то вздохнул, Чабанов вздрогнул и увидел напротив себя Беспалова.

– Костя?..

– Не волнуйтесь, Леонид Федорович, – усмехнулся тот, поднося к губам бокал, – вы еще живы и на земле.

– Костя, я думал, что я тогда… – Он привстал, чтобы убедиться, что перед ним сидит живой человек.

– Сидеть!– В руке Беспалова появился пистолет, а в голосе звякнула решимость немедленно нажать на курок.

– Костя, – в Чабанове не было страха, после разговора с дочерью он был уверен, что теперь сможет убедить кого угодно, – я всегда ждал тебя. Тебя мне всегда не хватало. Это ты был сегодян в самолете, а я все время мучился, ломая голову – кто бы это мог быть?.

– Поэтому вы и шлепнули меня в квартире своей любовницы, – усмехнулся Беспалов, – а потом сняли с меня всю одежду и бросили на корм волкам?

Чабанов виновато опустил голову:

– Поверь мне, тогда я много наделал ошибок и дважды в жизни нажал на курок, но лучше если бы я дважды выстрелил в самого себя. Я до сих пор не понимаю, как вообще остался жив. Знаешь, если бы можно было бы все вернуть назад, то не было бы того вечера, когда мы не смогли вчетвером договориться и потом, – он взмахнул рукой и Беспалов снова приподнял пистолет, – когда я убил Аннушку и тебя…

– А о Шляфмане и Коробкове вы, конечно, не жалели?

– Ты, Костя, не прав, я не только жалел о них, но и помог семьям обеих выехать за рубеж и перевезти все, что они заработали. Шляфманы живут в Лозане, а Коробковы – в Калифорнии. Да и твоих никто не обижал и не трогал. Когда я узнал, что у твоего Витьки возникли проблемы с армией, то тут же послал людей и он остался учиться в институте. Не думай дурно, это было не желание замолить грехи, а искреннее раскаяние. В тот момент, когда вы пришли ко мне, я не понял, что вы все равно вернетесь. Ведь в этом мире просто не может быть по-другому. В нем нет, да и не было гребня на баррикаде. Раз всем нам не хватило место на той стороне, то мы просто не могли выбрать иной. И тогда, когда в квартире Расимы, я не дослушал тебя, ты прости, это стреляло горе по только что потерянной Аннушке.