Тигр в стоге сена

– Что ты делаешь? – Почти крикнул он, в несколько шагов преодолев громадный кабинет своего начальника, – если они начнут стрелять, то их уже ничто не остановит!

Генерал поднял голову и отложил в сторону папку с бумагами, которые только что изучал. Он выглядел усталым и больным. Вокруг глаз чернели круги, гладко выбритые щеки так обтянули скулы, что казалось вот-вот кожа не выдержит напряжения и порвется.

– Я делаю? – Его голос походил на скрип несмазанной телеги, – разве я создал это государство на крови и костях миллионов? Разве я разработал полную лицемирия и мерзости операцию по переброске опия в Европу и Америку, чтобы подорвать мощь нашего противника?

– Это твои люди дестабилизоровали обстановку в городе. Они уже раздают оружие. С их подачи толпа уже взяла на вооружение лозунг: «Русские, убирайтесь в Россию!» Мы на грани межнациональной резни!

– Ты ошибаешься – самой историей предопределено, чтобы мы, таджики, вернули своему народу, своей земле былую мощь, былую независимость, – генерал встал и прошелся по кабинету.

– О чем ты говоришь? – Рахимов едва сдерживался от крика. Ему казалось, что они говорят на разных языках и, тем не менее, он надеялся, что его боевой товарищ еще в состоянии услышать голос разума. – Когда сюда пришли русские, нашего государства уже давно не было. Наш народ жил в Хивинском, Бухарском и Кокандском ханствах. Это русские войска спасли нас от уничтожения. Вспомни, что сделали узбеки в Самаркандской области. Заставив всех таджиков записаться узбеками, они на государственном уровне провели политику ассимиляции нашего народа. А сейчас, сейчас ты ввергнешь Таджикистан в гражданскую войну и вообще ставишь на грань гибели все государство. Узбеки Ленинабада потянутся в Узбекистан, киргизы Джергатала и Мургаба – в Киргизию, а вблизи границ бродит наш с тобой старый афганский знакомый Шах Масуд. Едва рухнет граница Союза, как он со своими душманами войдет в Душанбе, чтобы объединить нашу и афганскую части и стать царем великого Таджикистана.

Генерал глухо хохотнул:

– А почему он, почему не мы с тобой? Почему мы не можем создать действительно великий Таджикистан, вернув нашему народу былое величие. Ведь всемирно известные Рудаки и Фирдоуси, Улугбек и Навои, которых советская история объявила узбеками, это наши таджикские ученые и поэты. Почему в этом ряду не может быть объединителей и создателей нового государства с нашими именами?!

– Ты болен. О чем ты говоришь? Разве можно создать государство на крови и горе десятков тысяч людей?

– А на чем их создавали – на улыбках, добре и поцелуях? Но ты и тут не прав – я ведь честно предложил Москве заключить равноправдый договор. Я не хотел кровопролития. Я хотел равного партнерства, но русским нужны только рабы. Они держат нас на ролях мальчиков на побегушках, способных только на то, чтобы таскать для них каштаны из огня.

– Ты генерал, советский, русский генерал. Ты кончил русскую школу, ты учился в Москве, у тебя русская жена. Что скажут твои дети, когда увидят руки отца, залитые кровью своего народа?

– Хватит демагогии, – генерал что есть силы хватил кулаком по столу, – в чем у нас с тобой руки? Мы всю свою жизнь были жандармами советской власти – хватали и убивали ее врагов. А потом – резали своих единокровных братьев в Афганистане, чтобы только, как преданные псы Кремля, получить очередную жестянку на шею. В чем у тебя руки? Ты отправил семью в подмосковную деревню и думаешь они там в безопасности? Горбачев, вместе с твоими московскими друзьями, бросает на прозвол судьбы миллионы русских в Прибалтике, Средней Азии, на Кавказе.

Он подбежал к своему креслу, выхватил из папки листок и швырнул его в лицо Рахимову:

– У меня перехват – командир корпуса со своим начальником разведки уже третий день просят санкции Кремля на вывод войск на улицы города. Москва молчит, бросая на произвол судьбы тысячи русских горожан, своих солдат, семьи офицеров…

На белом лице полковника появился синеватый оттенок. Казалось, что ему не хватает воздуха.

Генерал швырнул ему второй листок, упавший, вслед за первым, на толстый ковер, покрывавший пол кабинета.

– А это просьбы нашего партийного лидера. Москва, словно издеваясь, предлагает ему выйти на улицу, к людям, чтобы поговорить о путях перестройки и новом мышлении. Жаль только, не посоветовали жену с собой взять.

Рахимов ничего не успел ответить. Сзади стукнула дверь и в кабинет вошел помощник:

– Товарищ генерал, – проговорил он, осуждающе взглянув на полковника, – первый секретарь выехал из ЦК и направляется в аэропорт.

– Охрана?

– С ним только пять наших. Едут на трех машинах. Он отказался даже от милицейского сопровождения. За ним идут несколько машин с журналистами.

Генерал кивнул головой и помощник вышел, осторожно притворив за собой дверь.

– У меня к тебе один вопрос, как к старому боевому товарищу – ты все взвесил и твердо намерен ввергнуть страну в хаос гражданской войны? – Рахимов ищуще посмотрел в глаза своего начальника. Он все еще на что-то надеялся.

Полноватые губы генерала раздвинулись то ли в улыбке, то ли в гримасе.

– Тогда, – поворачиваясь к двери, проговорил Рахимов, – я буду драться против тебя.

Он выскочил из кабинета, не глядя по сторонам, спустился с лестницы и вышел на улицу. Все это время полковник ожидал окрика, ареста или выстрела в спину, но в его сторону даже никто и не взглянул…

* * *

В двух километрах от душанбинского аэропорта машины первого секретаря ЦК компартии Таджикистана были вынуждены остановиться. Они просто увязли в беснующейся толпе. Люди кричали, плевали в стекла, бросали в них огрызки, но когда Набиев открыл дверцу, перед ним образовалась пустота. Он вышел и, откинув с потного лба густые пряди седых волос, шагнул в сторону летного поля. Почти в ту же секунду вокруг него сгрудилась охрана. Набиев смотрел куда-то вдаль и, казалось, ничего не видел. Он шел внутри живого кольца своих людей, которые с трудом продирались сквозь толпу, прикрывая своими телами лидера и на его лице не отражалось ни страха , ни волнения. Может быть, он уже похоронил себя, а, может, у него, как у всякого человека в минуты смертельной опасности, вообще не было никаких мыслей. Невысокий, грузноватый, усталый человек шел сквозь толпу людей, еще вчера, хотя бы на словах, славивших его. Он мог быть учителем, председателем колхоза, инженером, но судьба распорядилась так, что он был руководителем республики и сейчас шел, проклинаемый и оскорбляемый десятками глоток. Что он мог сказать им в ответ? Что среди винтиков-людей системы, созданной Лениным и Сталиным, смог, из-за своей политической гибкости и умения угадывать желание хозяина, подняться до размеров небольшой шестеренки, что слепо выполнял все решения Кремля и что сегодня, в силу той же бесхребетности и неумения самостоятельно принимать решения, даже не смог защитить себя. Об этом говорили, об этом писали, об этом думали тысячи людей, так или иначе составлявшие не только его окружение, элиту республики, но и сердцевину общества – интеллигенцию и рабочих.

Его же желание в этот критический для республики момент уехать на свою малую родину, в область, где большая часть жителей, так или иначе составляет его родню, было продиктовано не столько обычным инстинктом самосохранения, сколько нежеланием развязывать в республике гражданскую войну. Несмотря на бездеятельность руководства комитета государственной безопасности и частей советской армии, ему подчинялись все силы МВД. Его приближенные просили от него разрешения начать вооружение преданных людей, предлагали организовать рабочие отряды и раздать им оружие со складов военкоматов. Его уговаривали, опираясь на систему гражданской обороны, полк и штаб ГО, в которых было достаточно солдат и преданных ему офицеров, объявить в республике чрезвычайное положение, но он не пошел на это. Может быть, сегодняшний день был вершиной всего того, что составляло его личность? Личность человека, не запятнавшего свои руки кровью сограждан. Сейчас сквозь толпу шел не государственный деятель, а простой таджик, ничем не выделяющийся среди своих соплеменников и желающий только одного – покоя для себя и мира для своего народа.

У самого входа в отсек для депутатов и членов правительства охране удалось чуть-чуть задержать толпу. Набиев прошел в зал и тяжело опустился в кресло. Неподалеку работал кондиционер, но он даже не замечал этого – горячий пот струился по его лицу, шее и плечам. В дверях возникла давка. Охрана, почувствовав в ограниченном пространстве себя несколько увереннее, не пропускала в зал людей и вдруг откуда-то сбоку выскочил невысокий молодой человек с автоматом в руках. Он кинулся к Набиеву, но перед ним встали два офицера из охраны. Один из них сунул руку за борт пиджака, но первый секретарь отрицательно покачал головой. Руки, державшие автомат, ходили ходуном, мужчина кричал, и брызги слюны летели из его распяленного рта во все стороны. Чужак походил на сумасшедшего или одурманенного наркотиками человека. Набиев смотрел на него и не чувствовал ни страха, ни сожаления. Со стороны казалось, что ему уже все безразлично – и жизнь, и смерть совершенно не волнуют его.

Начальник охраны, не моргая смотрел на руководителя республики. Он понимал, что стоит кому-нибудь из его людей сейчас выстрелить в нападавшего, как их тут же разорвут, расстреляют, размечут по залу сотни людей, толпящихся около двери, но, тем не менее, офицер ждал команды или разрешения Набиева обезоружить бандита. В его понятии любой человек, угрожавший оружием первому лицу республики подлежал немедленному уничтожению. Но у него был приказ не вмешиваться.

По лицу мужчины пробежала судорога:

– Ты не уедешь так просто, – закричал автоматчик, – или ты сейчас же отречешься от власти, или я убью тебя и себя!

Угроза выглядела смешной и страшной одноременно. Смешной от того, что прокричавший ее дергался и метался по залу, казалось, что только чудо удерживает его на ногах. Страшной от того, что речь шла о человеческой жизни.

Начальник охраны подошел на расстояние удара и прикинул как он одним движением уложит этого параноика на цементный пол.

– Хорошо, – неожиданно для всех прозвучал тихий голос Набиева, – пусть пригласят телевидение.

У двери закричали и через порог протолкались два человека – журналистка и оператор с камерой.

Глава республики поднял глаза и, дождавшись, пока загориться красный глазок камеры, откинул мокрые пряди со лба и прерывающимся голосом смертельно усталого человека проговорил:

– Во имя избежания кровопролития и для блага моего народа я отрекаюсь от всех постов и слагаю с себя все полномочия…

* * *

Леонид Федорович Чабанов увидел эту сцену в последних известиях и рассмеялся.

– Ну, что ж, – проговорил он, не замечая округлившихся глаз Расимы, сидевшей напротив него за накрытым столом, – теперь только дурак не попытается взять власть в этой банановой республике. Но мы сегодня в этом торге участвовать не будем. Слишком незначительны ставки.

Он поднялся и, подойдя к телефону, принялся крутить диск. На его вызов ответили по-таджикски из кабинета заместителя председатель горисполкома центра горно-бадахшанской области Таджикистана города Хорог. Только после того, как Леонид Федорович, произнеся пароль, рассмеялся, из уст второго человека в Хороге полилась чистая русская речь.

– Все готово, наши люди и с этой, и с той стороны ждут только приказа, – любой, знавший Приходько, сказал бы услышав этот голос, что это Станислав Николаевич, но человек, с которым говорил Чабанов, по обличию походил на любого представителя коренного народа Средней Азии.

– Я не хочу ни подгонять, ни удерживать вас, – голос Леонида Федоровича звучал ровно, с едва слышимой теплотой, – но прошу вас не форсировать события. Мне думается, что кажущаяся предсказуемость и легкость, с которой нам все удается, могут сыграть с нами злую шутку. Попугайте их, но не сильно, пусть поймут, что либо их не будет, либо они пойдут на сотрудничество с нами и будут и службу исполнять, и деньги получать. Помните – это русские люди и если пережать, то они перестанут бояться и думать о жизни.

– Хорошо.

– С богом, – Сам не зная почему, Чабанов первый раз в жизни вдруг упомянул бога, как будто дело, на которое он сейчас благославлял Приходько, было чем-то добрым и богоугодным.

Несколько месяцев назад Станислав Николаевич озадачил его своим решением выехать в Таджиикстан и там, на месте, руководить операцией по перехвату путей переброски опия из рук КГБ. Поначалу Леонид Федорович увидел в этом неуверенность и от этого желание взять на себя непосредственное руководство, но потом понял, что тут все было несколько сложнее. Он понял, что Приходько из числа тех людей, кому, как воздух нужен риск, ощущение опасности, что он привык к этому состоянию. Может быть, попытка его начальства лишить разведчика букета острых ощущений, связанных с работой на чужой территории, и привела его к Чабанову, поэтому он и рвался на границу. Разобравшись в этом, Леонид Федорович отпустил его в Хорог.

Станислав Николаевич, а уже несколько месяцев он, под видом таджика-партийного работника, изгнанного из Душанбе, работал в Хороге, воспринял слова Чабанова о боге не более чем разрешение к действию. Приходько, попрощавшись с Леонидом Федоровичем, подошел к радиостанции, стоявшей на угловом столике и, нажав тангенту на микрофоне, бросил в эфир короткую фразу:

– Кор кунет – делайте работу.

Эти два ничего не значащих, для непосвященных, слова привели в движение сотни людей по обеим сторонам таджикского участка советско-афганской границы.

Несколько неизвестных напали на двоих солдат-пограничников, покупавших в крохотном сельском магазине конфеты. Когда старший лейтенант, ожидавший своих солдат в тени дерева, услышал крики дерущихся и, выхватив из кобуры пистолет и кинулся в магазин, там все было кончено. На заплеванном полу с развороченным животом корчился умирающий сержант, а в углу, ощерив окровавленный рот с обломками зубов, сидел второй пограничник. В его груди торчала черная рукоять таджикского ножа. Офицер взревел и кинулся к светлевшей за прилавком широко распахнутой двери, за которой уже никого не было.

Таким, не спровоцированным нападениям, подверглись все пограничники, бывшие в это время в увольнениях или зачем-то посланные в городки и кишлаки горного Бадахшана.

Все заставы Московского погранотряда в этот день попали под минометный и ракетный обстрел с сопредельной стороны. Несколько солдат было ранено.

На следующий день на горной дороге из гранатометов был обстрелян караван машин, направлявшийся из штаба Хорогского погранотряда к границе. Было убито трое солдат и четверо ранено. Сгорело три грузовые машины.

Теперь, то ночью, то днем через Пяндж перелетали мины и артиллерийские снаряды. Начались нападения на дозоры и патрули. Маневренные группы метались вдоль границы, но ни разу не заставали противника. Тот, при малейшей опасности, не принимая боя уходил за границу.

Приграничье, и раньше не казавшееся особо дружественным, вдруг превратилось в сплошную зону огня. Любой кишлак, любой поворот дороги, любая горная высотка могли встретить пограничников огнем пулеметов, мячиками гранат, минометными залпами. Ни солдаты, ни офицеры, как это ни странно, оказались не готовы к жизни в условиях беспрерывного боя. Кроме того, они всегда жили, зная, что за спиной у них огромная, сильная страна, способная в любой момент поддержать их мощью многомиллионной армии, но этого не происходило. Шли дни, недели и пограничники всех рангов все более убеждались, что они, практически, брошены на произвол судьбы. Да, им привозят боеприпасы, да вертолеты забирают с застав раненых и убитых, но налеты продолжаются, ни в один кишлак без оружия не войти, ни по одной дороге спокойно не проехать. А из глубокого тыла, где жили их родители, приходили странные известия о невыплатах заработной платы и пенсий, о забастовках и беспорядках, о разрушении государства и коррумпированности властей. В души пограничников стало заползать сомнение в необходимости войны, которую они ведут. И солдаты, и офицеры стали неожиданно для самих себя задумываться о том, что, может быть, стоит самим поискать пути к миру.

И тут на одну из застав пришел Рахматулло.Он был известен в этих краях не только своим уродством-горбом, веселым нравом и острым языком, но и тем, что был неисправимым нарушителем всех местных законов. И при этом ему все сходило с рук.

Начальник заставы, когда увидел перед собой Рахматулло, а за его спиной дежурного, чуть не выругался. Он решил, что задержание горбуна ничем хорошим не кончится. Предыдущие три раза, когда пограничники заставы арестовывали его при нарушении границы и отправляли в отряд, Рахматулло неизменно возвращался и потом долго насмехался над «зелеными фуражками» в местной чайхане, на крохотном кишлачном базаре и всех уличных перекрестках. Вот и теперь, увидя нарушителя на пороге своего кабинета, офицер захотел только одного – дать ему в челюсть, но делать этого на глазах солдата было нельзя и, кроме того, капитан вдруг увидел в руках сержанта грязный автомат с исцарапанным цивьем.

– Это что за ружье?! – В голосе командира было столько ярости, что дежурный, отступив на шаг, протянул вперед оружие:

– Он пришел с этим автоматом на заставу.

– Ты?! – Теперь офицер был готов от радости обнять Рахматулло, потому что в этот раз того не могли спасти ни ущербность, ни родство. Появление с оружием в руках в пограничной зоне по всем законам каралось тюремным наказанием. – Доигрался.

– Он сам к нам пришел, – почему-то подчеркнул сержант.

– Немедленно оформить нарушителя по всем правилам и подготовить транспорт для отправки в отряд!

– Подожди, начальник, – Рахматулло поднял руку, – не спеши, я не побегу от тебя – сам пришел, с тобой поговорить хочу.

– О чем, о чем мы с тобой можем говорить?

Рахматулло оглянулся, посмотрел по сторонам:

– Начальник, я тебе скажу такое, что тебя очень обрадует. Только говорить я с тобой буду один на один.

Капитан кивнул дежурному и тот, отступив за порог, прикрыл за собой дверь.

– Значит так, начальник, – горбун сделал попытку направиться к стулу, стоявшему напротив стола начальника заставы, но наткнувшись на острый взгляд офицера, чуть-чуть отошел от двери, – ты хочешь, чтобы на твоем участке все было тихо, а в твоих солдат не стреляли?

– Ну, ну, – усмехнулся капитан.

– Совет полевых командиров предлагает тебе сотрудничество. Мы заранее сообщаем тебе о наших караванах. Ты приказываешь их пропустить или не замечаешь и получаешь за это деньги. Хорошие деньги. И тебе хватит, и твоему заместителю, и прапорщику, и солдатам. Ни в тебя, ни в твоих людей больше никто не будет стрелять. На участке тихо будет.

– Это что за «совет полевых командиров» образовался, я что-то о таком не слыхал? – Офицер закурил сигарету и почти вплотную подошел к странному собеседнику.

– Шутишь, начальник? В Душанбе власти уже нет. А тут мы ее взяли.

– Ты, что ли, тоже – командир?

– Да, – Рахматулло гордо выпрямился и протянул руку, чтобы поправить ремень автомата, но не найдя его на плече, досадливо дернул щекой, – а чего – в школе я десять классов закончил, места здешние знаю лучше тебя, люди у меня есть.

На его смуглом, небритом лице было написано столько гордости и самодовольства, что капитан едва сдержался, чтобы не ударить нарушителя.

– Так, – он громко втянул воздух и выдохнул, – дежурный!

– Я, товарищ капитан, – сержант мгновенно вырос на пороге.

– Обыщите его, наденьте наручники и подержите в нашей кутузке, пока я донесение напишу.

Горбун чуть не расхохотался в лицо офицера, спокойно подставил руки под стальные браслеты и без слов дал себя обыскать. В его карманах кроме нескольких патронов, пачки сигарет и коробка спичек ничего не было.

– Уведите!

Капитан написал донесение, пересказав в нем все, о чем говорил ему Рахматулло, замечатал бумаги в конверт и отправил вместе с ним в штаб отряда, снарядив для охраны два ГАЗ-66 вместе с восемью пограничниками.

Ровно через три дня Рахматулло опять появился у ворот заставы. На его плече висел тот же грязный автомат.

– Убью суку! – Взревел капитан, увидя его на пороге своего кабинета.

– А я, начальник, к тебе отношусь лучше. Мои люди еще вчера, когда ты ходил вокруг Черного камня, могли тебя пристрелить, а я не разрешил. Пришлют нового, зачем нам это?

– Отберите у него оружие и гоните взашей!..

Капитан сдался только через месяц, когда окончательно убедился в том, что ни он, ни его бойцы никому не нужны. Этому предшествовал почти десятичасовой бой на соседней, двенадцатой, заставе. Весь тот день он вместе со своими солдатами провел в окопах, в ожидании нападения, круживших вокруг них то ли афганских душманов, то ли отрядов местных полевых командиров. Он смотрел через окуляры бинокля на черные стволы пулеметов, нацеленных на свою заставу и слушал призывы о помощи с двенадцатой. Через несколько часов ожидания капитан, неотрывно глядя на плывущие в мареве зноя рыжые камни, принялся про себя молить душманов напасть на него, потому что слышать голоса гибнущих товарищей и не иметь возможности им помочь – это было выше его сил. Он несколько раз порывался выйти из окопов, чтобы отогнать врага и послать хоть десяток солдат на помошь гибнущей двенадцатой и каждый раз замполит подносил ему флягу с водкой и, отрицательно качая головой, говорил:

– Мы не можем им помочь, Витя, ведь мы же сами почти окружены.

Вертолеты появились только на рассвете следующего дня, когда душманы уже уходили. Капитан, убедившись, что его люди вне опасности, сел в свой УАЗик и поехал на двенадцатую. Там, среди пепелища заставы он увидел отрезанную голову русского парня и чуть не зарыдал от ярости и отчаяния. Он даже не заметил протянутую руку лейтенанта – единственного офицера, оставшегося в живых после этого ада. Только когда тот окликнул его, капитан повернулся и обнял ссохшегося и поседевшего после боя приятеля. Тот ткнулся в его плечо и, сглатывая слова и задыхаясь, проговорил:

– Это наш пулеметчик. Он сдерживал их почти весь день. Они подошли к нам только тогда, когда он был убит. Это они уже мертвому отрезали ему голову. Если бы не он, на заставе вообще не осталось бы живых.

Капитан поднял голову и увидел редкую цепочку оборванных, обгорелых и кое-как перевязанных солдат, которые по приказу начальника отряда строились, чтобы их смогли снять прилетевшие из столицы журналисты.

– Они нас сверху, как в тире, расстреливали, – тело лейтенанта била мелкая дрожь и капитан снова прижал его к себе, чтобы не видеть ни трясущихся рук полуживого офицера, ни хмуро-деловитых лиц своего начальства, – и все равно не могли убить, слышишь?! А эти суки-вертушки прилететь не могли. Ты слышишь, у них была нелетная погода?! И мангруппа, где-то в горах вела бой…

Один из подошедших ближе журналистов, хотел было записать на диктофон то, что говорил лейтенант, но наткнулся на начальника штаба отряда и отброшенный злым выражением его лица отошел.

Кто-то из солдат, отвечая на вопрос журналиста, заплакал и капитан, скрипнув зубами, осторожно отодвинул лейтенанта и, козырнув начальству, пошел к своей машине. Его никто не задерживал. Уже подъезжая к своей заставе, он вдруг понял, что теперь его Родиной стала его крохотная семья – маленький сын и жена. Это все, ради чего ему надо было жить и для кого зарабатывать деньги.

Через два дня на крохотном кишлачном базаре он встретился с Рахматулло и, твердо взглянув в его бездонные глаза, проговорил:

– Я согласен.

– Ты будешь знать обо всем за сутки, – ответил таджик и, опустив голову, отошел. Похоже, ему тоже было противно видеть то, что происходило вокруг них, во что превратилась еще вчера могучая страна.

* * *

Приходько уехал из Горно-Бадахшанской Автономной области Таджикистана, когда лично убедился, что бывшей советско-афганской границы для чабановских караванов с опием уже не существует. Его озадачило только то, что весь край стремительно превращался в центр по продаже и перекупке наркотиков. Продуктов, раньше поступавших в горные кишлаки и аилы из Москвы, тут уже не было. Предприятий, хоть мало-мальски способных дать местному населению возможность пропитания, здесь отродясь не строили. Чтобы не умереть с голоду, жители горных кишлаков должны были становиться либо контрабандистами наркотиков, либо бандитами. Что они с успехом и делали, при любой возможности пытаясь ограбить и чабановские транспорты. Но за это отвечали уже другие люди и отвечали огнем самого современного оружия. Совсем скоро ценность пограничного, горного края поняли и местные таджики. Они сначала попытались перехватить пути перевозки опия из рук завербованных Приходько людей, а потом начали налаживать свои каналы. Это вызвало новый виток кровопролития, но все это пришло позже, а сейчас Станислав Николаевич считал свою работу выполненной и со спокойной душой сел в Ошском аэропорту на самолет, летящий в Москву. Там он собирался взять семью и слетать на пару недель на Мальорку, чтобы отдохнуть и одновременно проконтролировать поступление денег на свои счета.

* * *

Полковник Рахимов уже вторую неделю был на полулегальном положении. Люди генерала пока не пытались задержать его, но не особо жаловали всех, кто с ним работал, стреляя в них при любой возможности. Те, на огонь, отвечали огнем. Пока это была незаметная война, в которой потери считали только командиры и о которой не сообщали в газетах и по телевидению. Обе стороны старались не оставлять на поле брани ни своих убитых, ни своих раненых, потому что и те, и другие, предпочитали доводить начатое до конца. Пока Алишер проигрывал своему бывшему начальнику. Тот опередил его во времени и, кроме того, располагая аппаратом комитета безопасности, использовал это в полной мере. Полковник начал создавать свою сеть только после приезда в Душанбе Никитина. Москва передала ему часть своих людей, внедренных в республику, дала выходы на пограничников и войсковые части, но при этом ни те, ни другие не получили четкого приказа содействовать полковнику и все зависило от его личного обаяния и умения убедить людей. Но как можно было убедить командира корпуса, или полка, которые привыкли к языку команд и с плохо скрываемым раздражением относились к офицерам службы безопасности. Рахимову помогало только то, что многие из тех, кто сейчас служил в Таджикистане, знали его по Афганистану. Там в горах Пандшера и Кандагара они ни раз дрались плечом к плечу и видели насколько он храбр и честен. Но храбрым и честным был и его генерал, который, конечно же не сообщил командованию советских частей о собственной игре, как не сообщила им об этом и Москва. И тут Рахимов часто попадал в неловкое положение. Его люди получали оружие и снаряжение с армейских складов, а генерал после каждой стычки звонил в штаб корпуса и требовал выяснить откуда у бандитов армейское вооружение. Войсковые офицеры, не посвященные в тайные игры Москвы, уже начинали косо поглядывать на полковника. Он отправлял шифровки Никитину. Тот обещал все уладить и все оставалось по-прежнему. Зная Олега Андреевича, полковник был уверен, что тот делает все от него зависящее, но этого оказывалось мало, потому что его начальство предпочитало не афишировать разгорающееся противостояние за опийный рынок. Может быть, это делалось еще и из-за того, что оно с первых же дней стало обретать черты борьбы за власть над республикой.

Дрязги Душанбинских и Московских КГБешников всколыхнули такую взрывоопасную смесь межэтнических, межнациональных и межрелигиозных противоречий, которые почти сразу превратили Таджикистан в поле гражданской войны. Кулябцы, все время советской власти, считавшие себя обойденными выходцами из Ленинабада, которых в этих краях с трудом признавали таджиками, пользуясь ослаблением центральной власти, попытались взять реванш силой оружия. В этот спор юга с севером, за передел сфер влияния и рынков собственности, вмешались националисты, желавшие очистить республику от русских и узбеков, которые, как им казалось, захватили все хлебные места в управленческом аппарате. Эта «домашняя» свара скоро вышла за пределы не только республики, но и границ Союза ССР. Исламские фундаменталисты, поначалу скрывавшиеся в тени властных, денежных и клановых интересов, быстро поняли, что если не начать активных действий, то можно вообще остаться ни с чем. Подталкиваемые, вооруженные и обученные на деньги пакистанских и саудовских единоверцев, они стремительно ворвались на поле гражданской войны и безжалостно принялись обращать местное население в свою веру…

Вот и сейчас Рахимов сидел за столом и, разглядывая карту республики, думал о страшной судьбе своего народа. Он был таджиком, но своим народом считал всех советских людей. Офицерская судьба поносила его по Союзу и он видел, что везде – в Средней Азии и на Камчатке, за Полярным кругом и на Украине, простые люди никогда не делились по национальности или цвету кожи. Это они – русские, украинцы, узбеки, татары и все, кто оказывался в этот момент рядом – в голоде, крови и непосильном труде возвели огромную державу. Это их руками убивали своих врагов, те, кто считал себя избранными и руководил страной. Это его народ, став рабом и выполняя волю своих правителей, превратил великую Россию в кровавого людоеда, ставшего пугалом всего мира.

А теперь, теперь Рахимов был нужен в другом качестве и другой генерации чиновников, решивших натянуть личины демократов и делавших вид, что заботится о благе страны, на деле разрушая ее своей некомпетентностью и непомерной жадностью. Но сейчас его больше всего волновало то, что, в спор его Московского и Душанбинского начальства за опий уже вмешалась третья сторона. Воспользовавшись тем, что две первые были заняты кровавым выснением отношений, кто-то, решительно ворвался на территорию Горного Бадахшана и, пользуясь тем, что Кремль почти забыл о пограничниках, проломил рубеж и погнал через республику тоннами опий. Рахимов попытался помешать этому, но его люди тут же нарвались на хорошо вооруженные и обученные отряды, охранявшие караваны с наркотиками. Полковник, отведя своих подчиненных, смог сделать только одно – натравить на чужаков уже появившиеся банды самих бадахшанцев. Они не могли причинить им ущутимого вреда, но некоторым образом тормозили передвижение грузов через свою территорию. По решительности и отточенности действий чужаков, он понял, что имеет дело с европейцами, которые не только прекрасно разбираются в местной обстановке, но и имеют связи с афганскими душманами. По его мнению это могли быть люди из Москвы или Ташкента…