Тигр в стоге сена

Его, в числе двух десятков известных столичных журналистов, разосланных по всем республикам Союза для помощи в организации освещения перестройки, прислали в Ашхабад. Так как он приехал с удостоверением, подписанным в секретариате ЦК КПСС, его незамедлительно принял Первый секретарь компартии Туркменистана. Беседа была странной. Партийный лидер не столько отвечал на вопросы журналиста, сколько сам их задавал. У Голубева сложилось впечатление, что здесь его приезд воспринимают как-то необычно. Целую неделю он работал в редакции республиканской газеты, пил с ее журналистами горячую водку и прохладный чай, ездил с ними по местным достопримечательностям и отсиживал ночные дежурства в секретарите. Люди, которым он должен был помогать, были крепкими профессионалами и в его помощи не нуждались, поэтому, когда прошли первые шесть дней его двухмесячной командировки, он стал тяготиться бездельем и, созвонившись с редакцией «Недели», решил написать для нее серию очерков о пограничниках. Редактор газеты, которому он сказал о своем желании, тут же позвонил пограничникам и в министерство внутренних дел республики, чтобы выписать столичному журналисту пропуск в погранзону. Как оказалось, утром в штаб ближайшего отряда шла машина, в которой было одно свободное место, которое и предложили московскому журналисту. Он с радостью согласился.

В начале шестого утра, едва Голубев успел побриться, рядом с гостиницей раздался громкий сигнал автомобильного клаксона. Он выглянул из окна и увидел стоящий внизу «УАЗик» и прогуливающегося рядом с машиной офицера в зеленой фуражке.

– Я сейчас, – крикнул журналист и, бросив в дорожную сумку вещи, диктофон и бутылку водки, сбежал вниз.

– Майор Воронов, – представился пограничник, – я могу посмотреть ваши документы?

Голубев протянул хмурому офицеру свое удостоверение и полез было за паспортом, в котором стояли соответствующие отметки и разрешения, но майор хмыкнул что-то неопределенное и, вернув ему корочки, щелкнул замком задней дверцы:

– Прошу.

Как оказалось, в машине кроме сержанта-водителя, сидел еще один офицер в чине капитана.

– Леонид, – его рука была удивительно жесткой, но на лице светилась добрая улыбка. – Разбудили мы вас?

– Володя, – ответил Голубев, чуть не ударившись головой о металлическую стойку, потому что едва майор поднялся вслед за ним, как машина помчалась по просыпающимся улицам Ашхабада.

– Мы хотим по холодку убежать подальше от города, – пояснил майор, – в горах будет прохладнее.

– Да не спал я давно, – Голубев взмахнул рукой, – даже побриться успел.

– Ну, – рассмеяся капитан, – тады, ой! А-то Борис все боялся вас будить. Это я нажал на сигнал, ведь мы на тридцать минут раньше подъехали.

– Вот и зря, надо было сразу сигналить. Что мне – долго собраться? Диктофончик, рубашончик, да флакончик.

Машина мчалась по пустынным улицам предрассветного города и прохладный воздух с силой врывался через открытые окна.

– А я думал, что тут всегда жарко, как в печке, – пытаясь завязать разговор, прокричал Голубев.

– Пустыня, – пожал плечом майор, – часов до трех не можешь заснуть от духоты и жары, а потом надо ватным одеялом укрываться, чтобы не замерзнуть. А на рассвете тут вообще прекрасно.

Громадные акации и карагачи, плотно стоявшие по обеим сторонам Ашхабадских улиц, что-то шелестели тяжелами кронами. Голубев вдруг почувствовал себя так хорошо, что ему захотелось петь. Похоже, что это отразилось на его лице и сидевший рядом майор Воронов, улыбнулся:

– Я тоже люблю быструю езду. Через час тут не разгонишься, а сейчас – только успевай жать на железку и радуйся жизни.

– Вам надо в Фирюзу съездить, там любая жара ни по чем, – повернулся к ним капитан, – мы там пионерские лагеря держим. Горы, деревья, ледяная вода, чистый звонкий воздух…

– Прекрасный шашлык и много водки, – в тон ему ответил Голубев. – Был я там с ребятами из редакции, даже покупаться в горной речке успел и порядком замерзнуть.

– Это там запросто, – проговорил майор.

– А хороший шашлык мы можем и по дороге поесть, – Леонид взглянул на своего товарища, – и водки холодной попить.

– Только за обедом, – отмахнулся Воронов.

– Я об этом и говорю, остановимся у Клыча, у него и шашлык хороший и водка в холодильнике всегда есть.

Офицеры над чем-то задумались, да и рев мотора и свист ветра – не располагали к нормальному разговору. Голубев откинулся на спинку сидения и, глядя на мелькающую дорогу, незаметно заснул. Он проснулся от того, что почувствовал текущий по груди и спине пот. Журналист поднял голову и увидел смеющиемся глаза капитана:

– Я тут от жары к сидения прилип, – сказал он смущенно, – и, конечно же, храпел?

– В этом шуме храпа было не слышно, – Леонид окончательно развеселился, – да и проснулись вы во время. Сейчас почти полдень и мы подъезжаем к шашлычной Клыча.

Впереди в мареве ослепительного жара показалась пересекающая асфальт мутная лужа воды, удерживаемой небольшими асфальтовыми валиками поперек дороги. Здесь, как уже знал Голубев, медленно проползающие это препятствие машины остужают разогреты скаты. Таким образом удлиняется срок работы резины, которая очень плохо переносит местную жару. Чуть в стороне от дороги, стоял глинобитный домик с большим навесом, под которым вился дымок мангала. Увидя его, Голубев почувствовал голод.

– Вот и я так, – улыбнулся Воронов, – как только вижу шашлычную, так слюньки текут.

Машина, прокатившись через водную ванну, спустилась в кювет и осторожно подрулила к домику. Услышав звук взревевшего мотора, из-за грязной от пыли, но когда-то белой занавески, появился здоровенный туркмен. На его бритой голове плотно сидела крохотная тюбетейка.

– А, – обрадованно протянул мужчина, – это вы? К пограничникам у нас особое уважение.

Он вопросительно взглянул на Голубева и, поймав приветственный кивок капитана, подошел к ним и с почтением пожал всем четверым руки.

– Здравствуй, Клыч, – майор чуть задержал его ладонь в своей, – обрадуй столичного журналиста своим прекрасным шашлыком.

– И холодной водкой, – хохотнул капитан, – но без пива.

Острые глаза недобро кольнули Голубева и исчезли за опущенными веками. Огромный мужчина чуть-чуть склонил голову:

– Люди из Москвы особо дорогие гости в наших краях, – голос шашлычника был благодушен, но сам он смотрел вниз, – садитесь, отдыхайте, я тут быстро все разложу.

Мужчина исчез за занавеской и почти в ту же секунду появился вновь, неся в руках большой красный поднос. На нем стояла запотевшая бутылка «Столичной», несколько граненных стаканов, тарелки с огромными кусками каких-то неестественно алых помидор и тонкая лепешка.

Голубев вскочил и кинулся к машине. Офицеры недоуменно переглянулись. Журналист выдернул из салона свою сумку и побежал назад.

– У меня с собой «Посольская», – он торжественно извлек из сумки литровую бутылку, – она идет в любом виде.

Клыч молча взял со стола бутылку, только что водруженную журналистом, и понес ее за занавеску.

– Он прав, – Леонид свинтил крышечку с бутылки, – тут любую водку надо пить остуженной. Так она лучше идет, да и градусы, вроде, незаметнее. А это в туркменской жаре что-то да значит.

– Ну, – майор разорвал лепешку на несколько кусков и поднял свой стакан, – со знакомством.

Это была длинный обед или скоротечная пьянка, потому что, когда Голубев попытался прикинуть сколько же они выпили, то получалось больше, чем по литру на брата, а солнце едва сдвинулось с места. При этом, офицеры, практически, не ответили ни на один его вопрос о границе, отделываясь какими-то шутками и невероятными историями. А вот он, он рассказал им о своей работе, семье и детях, рассказал даже об удивившей его встрече с руководителем национальной компартии, который, говоря с ним, все время чего-то опасался. Клыч, степенно передвигаясь между их столом и мангалом, исправно подносил им шипящие от жара палочки с печенным мясом, менял бутылки, докладывал помидоры и лепешки. За все время он не произнес ни слова, как не сделал этого и сержант-водитель, запивавший шашлык мутным лимонадом. Наконец майор, отставил в сторону очередную опустевшую бутылку:

– Вот мы и пересидели самую жару, теперь можно и дальше трогаться.

Голубев, чувствуя себя довольно пьяным, но стараясь держаться ровно, медленно поднялся и полез в карман за бумажником.

– Сегодня вы наш гость, – капитан достал из нагрудного кармана свернутую вдвое небольшую пачечку двадцатипятирублевых купюр.

– Нет, – журналист распахнул свой бумажник, – я к такому не привык, – тогда поделим все пополам.

Он протянул шашлычнику деньги, но тот, словно не видя его руки, взял причитающуюся сумму из рук Леонида и, чуть улыбнувшись, попрощался:

– Приезжайте еще.

Майор надел фуражку, проверил, приставив вытянутую ладонь ко лбу, расположение кокарды и не спеша пошел к машине. Когда она тронулась, он наклонился к Голубеву и, хлопнув его дружески по плечу, сказал:

– Славно посидели. Граница, как-то, не располагает к пустой болтовне, а ты, как раз, не из тарахтелок.

– Да, – капитан повернулся к ним, – мы тут в прошлом году везли к себе одного столичного франта, так он нас уболтал до дошноты. Все столичные сплетни рассказал, обо всех приемах и халявной жрачке поведал. Мы думали, что ты тоже из этих, допущенных к телу, а ты ничего, нормальный мужик.

Голубев тоже хотел сказать им что-то доброе, но вдруг почувствовал себя таким усталым, что, откинув голову на скачущее под ним сидение, мгновенно заснул.

Офицеры расхохотались, но это был добрый смех сильных людей.

– Если командир решится, то надо будет его поберечь, – сказал майор, поправив голову спящего.

Сержант, ничего не понявший в этой фразе, решил, что Воронов пьян, но капитан, совершенно трезвым взглядом посмотрел на товарища и утвердительно кивнул головой…

Голубев пришел в себя от холода. Не открывая глаз, он протянул руки и, наткнувшись на жесткое, шерстяное одеяло, потянул его к подбородку, но тут же открыл глаза и сел. Рассвет лил прозрачную синеву сквозь широко распахнутое низкое окно. Под ним был кожаный диван, аккуратно застеленный простынью, в изголовье лежала большая подушка, а в ногах – одеяло, почти вылезшее из пододеяльника. Журналиста окатил стыд – он помнил, что после обильного и богато политого водкой обеда сел в машину, а тут незнакомая комната, постель…

– Господи, – чуть не вскрикнул он и, вскочив, осмотрелся. Рядом с диваном стоял стул, на котором была аккуратно разложена и развешена его одежда. Тут же стояла его сумка. Он быстро оделся и только тогда взглянул на часы. Они показывали три часа утра. Голубев, проклиная себя, подошел к окну, из которого тянуло ледяным холодом. На подоконнике стояла бутылка минеральной воды с прислоненной к ней запиской:

«Не волнуйся, все нормально. В этой жаре многие с непривычки после первой рюмки умирают, а ты просто заснул от усталости. Я сам тебя раздел и уложил баиньки. В шесть зайду, можешь к этому времени побриться. Еда стоит в холодильнике. В шесть тридцать тебя примет командир отряда. Леонид».

В холодильнике бежали помидоры, большой кусок вареного мяса и банка кислого молока.

Голубев выложил все на стол и, не зажигая света, принялся с аппетитом есть. Он запивал мясо холодным кислым молоком и мучительно вспоминал говорил ли он вчера о том, что любит после серьезных випивок похмеляться ледяным кефиром.

«Говорил или не говорил, – в конце концов прервал он свои размышления, – а ребята без лишнего шума сделали все, как надо. Если что-то было не так, то извинусь – они меня поймут.»

После еды он, пристроившись у окна, побрился и, развернув блокнот, принялся записывать свои первые впечатления о границе. Воздух с каждой минутой все теплел. Поднимающееся солнце осветило небольшую площадь и угол кирпичного здания, которые он долго рассматривал, пытаясь представить себе, что там обычно происходит. Здание могло быть казармой, а площадь обычным армейским плацем.

Без пяти минут шесть он увидел Леонида, стремительно идущего через площадь. Офицер был одет в выгляженную до хрустального звона форменную рубашку, с короткими рукавами, брюки и высокие ботинки. На его поясе висила кобура с пистолетом. Он поднял голову и, увидя Голубева, широко улыбнулся, приветственно взмахнув рукой.

– Я так и знал, что ты проснешься раньше и будешь работать, – сказал на пороге капитан, крепко пожимая ему руку, – даже с Борисом поспорил на бутылку водки, что утром у тебя уже будет готов какой-нибудь репортаж.

Голубев смутился:

– Скажи, я вчера?..

– Да, брось, Володя, – Леонид приобнял его за плечи, – ты просто спал, но ногами шевелил. Я тебя спокойно довел до нашей микрогостиницы и уложил на диван. Борис доложил полковнику, что ты просто устал. Так что и тут все нормально. Он хочет с тобой поговорить, а потом мы поедем вдоль нашего периметра, я покажу тебе КСП, наши секреты и посты, поговоришь с ребятами, выяснишь все, что тебя интересует. Идет?

Голубев внимательно смотрел в глаза капитана, пытаясь увидеть в них какое-нибудь лукавство или насмешку, но Леонид был так же приветлив, как и вчера.

Владимир взял диктофон, сунул в нагрудный карман свой крохотный блокнотик и авторучку и повернулся к капитану:

– Я готов.

Тот посмотрел на часы:

– Еще пятнадцать минут, но, – он хмыкнул, – полковник с шести часов на месте и к гостю отнесется с пониманием.

Они прошли шагов десять и, обогнув кирпичное здание, которое Голубев рассматривал утром, вошли в него с торца.

– Тут у нас штаб, – пояснил капитан, подведя его к деревянной двери, обшитой черным дермантином.

Голубев оглянулся на стоящее в глубине коридора знамя и сержанта, поднявшегося при виде их, но остановленного взмахом капитанской руки и не произнесшего ни слова. Справа от солдата стоял стол с несколькими телефонными аппаратами, а перед глазами висела громадная доска с множеством сигнальных огоньков. Журналист попытался представить, что тут происходит, когда звучит сигнал тревоги. Он увидел раструб ревуна, укрепленный под самым потолком.

Капитан громко постучал по ручке двери и, стерев с лица улыбку, шагнул за порог. Голубев вошел в комнату вслед за ним. В ее глубине за широким столом сидел сухощавый полковник. Он поднял глаза и, выслушав доклад капитана, вышел им навстречу.

– Полковник Селезнев, – представился он, протянув руку.

– Корреспондент ТАСС Голубев, – журналист, глядя прямо в глаза офицера, ответил на крепкое рукопожатие.

Командир улыбнулся капитану и, встряхнув его руку, кивнул головой:

– Прошу.

Капитан сел у окна. Голубев направился к стулу, стоящему около стола.

– Раз у нас обоих такие птичьи фамилии, – узкие губы полковника чуть разошлись в усмешку, то мы, я думаю, поймем друг друга. Что вы хотели бы увидеть у нас?

Голубев, верный своей профессиональной привычке, поставил на стол диктофон и, спросив разрешение, включил его.

– Сначала, если можно, расскажите немного о себе.

Селезнев ответил коротко, не выходя за рамки обычных анкетных данных.

– Прелестно, скажите, а что вы помните из самого-самого первого дня своей службы? Это было лет тридцать назад?

Полковник на секунду задумался, потом широко улыбнулся:

– Этого вопроса я не ожидал. Ну, что ж, как говорил Суворов – «удивил – победил».

Они, похоже, даже не заметив этого, проговорили два часа. Капитан, старавшийся стать незаметным, удивился тому, как интересно и образно рассказывал о различных случаях из своей жизни его командир, которого он знал жестким и суховатым, как в обращении с подчиненными, так и в жизни, офицером. Наконец командир поднял глаза и, как показалось капитану, удивился тому, что увидел на циферблате настенных часов.

– Прошу меня простить, – подняв ладонь, он остановил новый вопрос Голубева, – у меня неотложные дела. Капитан в полном вашем распоряжении, а вечером, прошу ко мне домой на чашку чая. У нас тут редки московские гости, всем нам будет интересно послушать о столичных делах.

Он легко поднялся со стула и, выйдя из-за стола, добавил:

– Если вы не против?

– Я с радостью отвечу на все интересующие вас вопросы.

Неделю Голубев мотался с капитаном по границе. Он говорил с солдатами, ходил с ними в наряды, лежал в секретах, бегал полосу препятствий, ел в солдатской столовой, а вечерами пил водку в кампании офицеров, которые в это вечер не были заняты на дежурстве. Они нравились ему, он им. И только в разговорах с полковником он все время чувствовал какую-то недосказанность. Ему все время казалось, что офицер хочет поговорить с ним о чем-то таком, чего не скажешь ни за дружеским столом, ни в обычном разговоре. Из всего, что за это время журналист увидел в отряде его удивило только две странности. Первая – все офицерские семьи уже несколько месяцев жили в расположении, хотя до этого все они имели квартиры в небольшом городке, на окраине которого стоял штаб отряда. И вторая – детей пограничников всегда возили в школу и из школы на отрядном автобусе два вооруженных солдата и замполит. Леонид, у которого Голубев пытался получить разъяснения по этому поводу, пожал плечами и, отведя глаза, сказал:

– Граница.

Спросить об этом полковника Владимир, почему-то, не решился. За два дня до окончания командировки его неожиданно пригласил командир отряда.

– С вами хочет поговорить первый секретарь обкома партии.

Голубев недоуменно посмотрел на полковника. Все это время он жил в расположении штаба и ни с кем из местных жителей не встречался, поэтому и знать о нем, как ему казалось, не мог никто, кроме пограничников.

Глаза полковника потеплели. Он усмехнулся:

– Я тоже в недоумении, но раз Бердыев хочет с вами поговорить, то отказываться не следует. Поезжайте, когда закончите разговор, то прямо из приемной позвоните дежурному, он пошлет за вами нашу машину – я распоряжусь.

Журналист хотел поблагодарить, сказав, что может приехать и на обкомовской машине, но полковник прищурил глаза и кивнул, прощаясь. Голубев молча вышел.

Обком располагался в стандартном трехэтажном здании из стекла и бетона. Такие же постройки Голубев видел в Средней Азии и Сибири, Центральной России и Молдавии.

– Только тут оно желтее, чем в других местах, – проговорил он, прощаясь с Леонидом, привезшим его сюда.

– Жара, – голос капитана прозвучал громче, чем обычно, – вот штукатурка и пожелтела. Ну, будь…

Голубев взбежал по ступеням, открыл тяжелую дверь и удивился – сразу за порогом в прохладном вестибюле за отгороженным квадратом из полированного дерева сидел милиционер. На черном, как сажа, лице сверкали белки глаз. Постовой лениво поднялся и, взглянув на распахнутую на груди рубашку и потертые джинсы журналиста, негромко процедил:

– Ты куда?

– Меня пригласил товарищ Бердыев, – Голубев потянул из кармана красное удостоверение и увидел, что милиционер стал втягивать огромный живот, выпиравший из застиранной форменной рубашки.

– Вы из Москвы? – Теперь на черном лице светилось подобострастие, – проходите, извините, что сразу не узнал – служба у меня такая.

– Ничего страшного, – Голубев удивился метамарфозе, происшедшей с милиционером и стал подниматься по лестнице. Шага через четыре он услышал, что милиционер кому-то докладывает о приходе московского журналиста.

Приемная первого секретаря напоминала выставку текинских ковров, но в ней было прохладно, а воздухе чувствовался аромат чего-то удивительно тонкого. Когда тонкая, похожая на подростка секретарша выпорхнула из-за стола, он понял, что так пахнут какие-то легкие духи. Девушка подошла к нему и протянула крошечный квадратик белого картона:

– Я правильно написала?

Он опустил глаза и увидел свои фамилию, имя и отчество, напечатанные крупными буквами.

– Да, – он улыбнулся ей и она, пройдя вперед, взмахнула тонкой рукой, приглашая его следовать за ней.

В огромной комнате, со стенами, обшитими деревом и покрытыми коврами, под громадным портретом Первого секретаря ЦК компартии Туркмении сидел грузный мужчина в сером пиджаке. Он поднял голову и его лицо, лоснящееся то ли от пота, то ли от жира, расплылось в приветливой улыбке.

Он резво выскочил из-за стола и кинулся навстречу гостю. Голубев заметил, что хозяин кабинета успел выхватить из рук секретарши картонку и, на ходу глянув в нее, он чуть ли не закричал:

– Владимир Юрьевич, как можно, уже вторую неделю вы живете в нашем городе, а еще ни разу у меня не были!? Может быть, мы чем-нибудь вас обидели?

– Да что вы, товарищ Бердыев, – журналист смутился, хотя в глубине души вдруг почувствовал какое-то удовлетворение от того, что его так радушно встречает первый секретарь обкома, – я, собственно, приехал писать о пограничниках, вот и пропадаю на заставах, а до города, как-то, не добрался.

– Все мы тут пограничники. Это Селезнев считает, что только он и его солдаты охраняют границу, а мы тут с самого рождения защищаем рубежи нашей необъятной родины. Селезнев, Селезнев… Я на своем веку троих таких командиров здесь видел. Все они приехали из России и туда же уехали, а мы, как жили в наших песках, так и живем.

Что-то в голосе секретаря обкома было такое, что заставило Голубева насторожиться. Может быть, некоторое принебрежение к офицерам, звучавшее в его словах. Или то, как он произнес слово «Россия», но журналист широко улыбнулся и спросил:

– Может быть, сразу и расскажете о связях вашего района с Центром. Я знаю, у вас тут есть что продать в Россию – каракуль, газ, нефть, прекрасные дыни и арбузы, а помидоры, – он от удовольствия прищелкнул языком, – таких вкусных, громадных и мясистых помидор я не встречал ни в Америке, ни в Африке.

Секретарь улыбнулся и, заглянув в бумажку, проговорил:

– Владимир Юрьевич, вы забыли один из самых ценных товаров, который производится в наших краях – ковры. Эти ковры, – он взмахнул рукой, показывая на стены, – стоят на мировом рынке груду золота. А ткут их простые туркменские женщины, сидя на корточках под навесом. Ни машин, ни механизмом – только шерсть, из которой они делают нити и камешки, которые используются, как грузики, чтобы натягивать нить. Это чудо, если хотите, я вам покажу.

– С удовольствием посмотрю.

Секретарша переступила с ноги на ногу. На ее спину из окна падало солнце и он увидел, на просвет, что ее ноги, почти по щиколотки, затянуты во что-то плотное. Ему всегда казалось, что туркменки чувствуют себя свободнее узбечек, а тут он увидел то, чего не видел в Ашхабаде – шаровары, в которых обязаны ходить мусульманские женщины, на молодой девушке. Она работала в обкоме, значит, по меньше мере, должна была бать комсомолкой. Хотя, он тут же поправил себя – что он мог увидеть в столице, если был в редакции, на привилегированном курорте и в театре. Это даже нельзя было назвать городом.

– Владимир Юрьевич, – всплеснул огромными ручищами секретарь, – что-то я совсем растерялся. Гостя у порога держу. Пойдем, чуть-чуть посидим, немножко покушаем, чаю попьем, потом говорить будем.

Секретарша уже стояла у ближайшей стены, распахнув дверь, замаскированную под панель, приглашающе улыбнулась.

– Да я, собственно, только что ел…

Тяжелая рука осторожно направила его через порог. В центре небольшой, похожей на узкий пенал, комнаты стоял стол, заваленный едой и заставленный бутылками. Холодные куры и ломти вареного мяса; круги колбасы и банки с красной икрой и крабами; нарезанные красные, белые и зеленые дольки дынь и алые, тяжелые ломти арбузов; виноград и персики; белый хлеб, лепешки и какая-то сдоба… Стол походил на выставку и склад продуктов одновременно. Сидеть за ним мог только герой, подобный Гаргантюа. Под стать еде были и спиртные напитки. Тут соседствовали польская и советская водка, американский и шотландскый виски, французский коньяк и кубинский ром. На самом углу стола стояла батарея вин.

– Как говорил в том кино Шурик, – хозяин кабинета повел над столом ладонью – «что тут пить?»

– Эт, точно.

– А это уже говорил другой герой и в другом фильме, – довольно расхохотался секретарь. – Давайте, чуть-чуть закусим, пока принесут плов и шашлык.

Голубев сел и решил, что в этот раз постарается сделать все, чтобы не напиваться. «Буду осторожно сливать под стол, – подумал он, – на ковре все равно ничего видно не будет.»

Не успел секретарь наполнить рюмки, как он задал ему только что прозвучавший вопрос о связях между Россией и его областью.

– Я вам дам одну книжку, – отмахнулся секретарь, – там у меня все написано. Факты проверенные – сам собирал и книжку сам писал.

– Это интересно, – Голубев поднял брови.

– За встречу!

Это был удивительный разговор.Он скакал с перестройки на историю партии, с философии на математику, как оказалось, секретарь когда-то заканчивал Ашхабадский мехмат и какое-то время работал учителем. Они говорили о моде и последних работах Ленина. Голубева забавляло, что его собеседник совершенно не отвечал на вопросы и не говорил ни о работе своего обкома, ни о своей области. Перемены горячих блюд ознаменовывались появлением мужчин. Неслышно, откуда-то из-за спины его собеседника появлялся человек с подносом, полным золотистого плова или десятком палочек шашлыка. Еду, как заметил журналист, носили трое мужчин. Он несколько раз порывался спросить чем вызваны смены официантов, хотя по всему было видно, что это были работники обкома. Поначалу он записывал разговор, надеясь утром выжать из него хоть какую-нибудь информацию для будущего матариала, но, исписав две кассеты, положил диктофон в сумку.

За окном потемнело и, Голубев, недоумевая, посмотрел на часы. Оказалось, что их еда-беседа продолжается уже четвертый час. Он чуть не вскочил:

– Простите, уже девятый час, похоже, я нарушил все ваши планы – рабочий день уже закончился?

– О чем вы говорите?!– Вскричал секретарь, – у нас день не нормирован. Иногда мне приходится сутками не выходить из кабинета или не вылезать из машины.

– Но вам нужно отдохнуть.

– А вот это вы правильно заметили, – хозяин кабинета щелкнул пальцами и поднялся, – сейчас и поедем отдыхать.

Они вышли из комнаты, прошли через кабинет. Голубев отметил, что секретарши в приемной нет, но за ее столом сидит один из тех, кто приносил еду. Увидя их, он вскочил и, склонив голову, сказал:

– Все готово, машина ждет вас внизу.

На площади перед обкомом не было ни одной машины. Из пустыни тянуло жаром уходящего дня. Голубеву вдруг показалось, что все люди исчезли и он остался один в целом свете. Ему стало тоскливо и страшно. Журналист поднял голову к небу. В его пыльной голубоватой глубине краснели две полосы – то ли росчерки облаков, то ли инверсионные следы самолета. Он вспомнил, что его старая бабашка, увидя такой закат, говорила : «завтра будет сильный ветер». И сейчас он сказал тоже самое.

– Ветер? – Удивился секретарь, и Голубев понял, что он не один, – в это время у нас дует только один ветер и тот – на рассвете. Едем.

Они сели в машину и медленно поехали куда-то в сторону гор. В машине был холодильник, набитый бутылками чешского пива. Они пили холодной, горьковатый напиток и чему-то смеялись, но Голубев чувствовал, что непонятная тоска медленно сжимает его сердце. Что было дальше, он помнил отрывками. Было много людей. Все пили и ели. Играла какая-то незнакомая музыка. Потом появились танцовщицы в полупрозрачных туниках и шароварах.

– Ну, – спросил кто-то, – какую хочешь, или возьмешь двоих, троих?

– А, может, он любит мальчиков? – прозвучал чуть ли ни в ушах какой-то сладковатый голос.

– Нет, – возразил первый, – он говорил, что ему больше нравятся пухленькие блондинки с круглыми коленками.

– Хорошо, – приказал неожиданно появившийся рядом секретарь обкома, обнимая его за плечи, и Голубев почувствовал его тяжелое дыхание на своей щеке, – пусть с ним идут Леночка и Катя…

Потом был какой-то провал, но он помнил, что из зала не выходил и ни с кем не уединялся. Только один раз чей-то женский голос прошептал ему на ухо:

– Пожалуйста, думайте о том, что говорите, тут даже бред может стоить головы.

– Кто вы? – спросил он, с трудом различая рядом с собой полноватое, немолодое женское лицо.

– Я редактор областной газеты, – сказала женщина и тут же исчезла.

Потом вдруг все закричали что-то приветственное. Голубев на какое-то мгновение отрезвел и увидел, что в дверях стоят три пограничника. Он пригляделся и узнал командира, майора Воронова и Леонида. Полковник рассмеялся и, подойдя к столу, взял в руки ближайшую бутылку и до краев наполнил пустой стакан. То же сделали его офицеры. Они одновременно поднесли стаканы к губам и выпили. Голубев вдруг почувствовал, что к его плечу прижалось что-то мягкое, он оглянулся и увидел рядом с собой незнакомую женщину. Она приподняла его и, прижавшись, куда-то повела. Пахнуло прохладой и послышался звякающий стальными нотками голос Леонида:

– Не сажай его, положи на заднее сидение и разверни машину. Я схожу за нашими и мы сразу поедем. Никого к машине не подпускай!

– Сумка, мой диктофон? – Голубев попытался подняться, но чьи-то сильные руки уложили его на бок. Засыпая он почувствовал, что держит в руках свою сумку.

Он проснулся утром на знакомом диване. На подоконнике стояла бутылка воды, а в холодильнике – банка кислого молока.

Утром пришел Леонид.

– Я не понял, – спросил его Голубев, – что там вчера было?

– Не знаю, – ответил капитан, – командир вызвал нас троих по тревоге и мы поехали на двух машинах на обкомовскую дачу за тобой. Пока мы отвлекали их и пили со всеми на брудершафт, редактрисса незаметно вывела тебя из дома. Потом мы уехали. Это все, что я знаю.

Голубев прошелся по комнате и, вздохнув полной грудью прохладный утренний воздух, задумчиво произнес:

– Там было что-то такое, знаешь, нехорошее, настораживающее, а вот что, что? Я тут с самого утра мучаюсь, вспоминаю и не могу вспомнить. – Он постучал себя по голосе, – такое ощущение, что она стала деревянной.