Сага о Плоской Земле - Героиня мира

Объясняя мне все это под покровом необъятной лесной тишины (делая признание), Мельм сказал, что к тому же его мучила совесть: а вдруг я пропаду среди снегов. Допусти он, чтобы со мной случилась какая-нибудь беда, Гурц никогда бы ему этого не простил. Но, если бы Мельму удалось изобличить меня в распутстве, он бы меня бросил, чтобы я получила по заслугам.

Узнав из солдатской карты о местоположении дома с фермой, Мельм направился к нему и на подходе заслышал шум несущихся в атаку чавро. Он осторожно подошел поближе и увидел, что враги уже поскакали прочь, а убитые кронианцы лежат на снегу. Два чаврийца остались, чтобы осмотреть дом, из которого доносились женские крики, — так они сказали, а Мельм понял, поскольку немного знал их язык.

Он отправился следом и в кухне убил обоих — каждому достался удар кинжалом в спину — а потом поднялся по лестнице. Из-за двери он услышал мои сдавленные крики, это запоздалое слово «нет». Он открыл дверь — незапертую, еще одна галлюцинация, обман — и тут увидел, как я перерезала Драхрису горло.

Мой внешний вид, царапины на щеках, кровь и слезы послужили еще одним доказательством. (Неужели никто не рассказывал ему о сладострастных методах тритарка?)

Мельм понял, что несправедливо обошелся со мной Он не поверил в подлинность благоговения и уважения, которые я испытываю перед его господином, полковником. Однако теперь он убедился в том, что я полна целомудрия и достоинства. Что касается убийства Драхриса, Мельм подчеркнул: я просто прикончила злобную собаку. Не надо ничего бояться. Мельм надежно сохранит мою тайну. «Положись на меня», — умолял он. С этого дня (с этих темнеющих сумерек) я могу доверить ему даже свою жизнь.

6

Убийца. Ее образ всплыл из воспоминаний о прочитанной когда-то книге. Женщина в темном платье, длинные белые кисти рук, которыми она подсыпала яд, это правда. Раньше она являлась мне в страшных снах как прообраз убийцы. Теперь она стала мною.

В ту ночь в придорожной лачуге, послужившей нам местом для ночлега, Гурц заговорил о своем раскаянии. Он грубо разговаривал со мной, сердился, смогу ли я простить его?

Он заметил, что Мельм стал ласковее обращаться со мной. Мельм — средоточие всяческих достоинств, Гурц всю жизнь провел бок о бок с ним, с детских лет, прожитых в поместье. Он знает, что я ехала в походной кухне вместе с Мельмом. Но это неподходящее для меня место, несмотря на все усердие Мельма, да и повозка не может служить достаточной защитой от холода. К завтрашнему дню мне следует превозмочь свои детские антипатии и воспользоваться экипажем принцессы.

Он не сказал, что до Золи остался день пути, хотя все офицеры в лагере говорили об этом.

Мельм выполнял свои обязанности с привычной тщательностью, только теперь он при этом видел меня. В сумерках, перед тем, как мы остановились на привал, он еще раз шепнул, что мне нужно просто положиться на него. (Оставшуюся часть пути через лес мы проделали в чуть ли не благоговейном молчании, словно в знак почтения перед богом этих мест.) Он быстренько расспросил меня и на основе моих меланхолических ответов сочинил нам легенду. Если гревшиеся у костра люди из фургонов вспомнят, как меня увез сержант кавалерии, Мельм заявит, будто попросил его подобрать меня. Погибший сержант, конечно же, не сможет опровергнуть его слова. А потом я все время провела в повозке вместе с Мельмом. Ему не пришло в голову спросить о Джильзе, но у меня в мозгу слабо блеснула мысль, напомнив, что гадалка сможет угрожать мне, если пожелает. Она предвидела мои вероятные действия, но не предупредила меня. Хотя, с другой стороны, именно она вложила мне в руки орудие убийства — может быть, это ее остановит.

У Гурца раскраснелось лицо; жалкий супчик, к которому внезапно свелся весь наш паек, не вызвал у него аппетита. Ему очень хотелось вина, и через некоторое время Мельм ушел в надежде где-нибудь его отыскать.

Однажды мне довелось спасти человеку жизнь. Я знала, что за это необходимо принести жертву. Но какой должна быть плата за жертвоприношение?

К тому же в этом было нечто постыдное. Это не просто кровавый ритуал.

Гурц сказал, что меня лихорадит. Сам он явно выглядел больным. Мы забрались в постель. Он обнял меня. Я не почувствовала отвращения — напротив, грустная привязанность побудила меня удобно устроиться в его объятиях. Я уснула и во сне увидела, как медведь Уртка сидит в лесу, смеясь и улыбаясь, а на шее у него ожерелье из отрубленных голов. Я тащила труп Драхриса, держа его за руки и за края плаща, прямо к его богу. Тащить было тяжело, я стонала, обливаясь потом, боль раздирала мне мышцы. Уртка накажет меня, и тогда с меня снимется бремя.

Я очнулась и поняла, что это бремя не исчезнет никогда, оно останется со мной на всю жизнь. Я вся взмокла от пота, а мой покровитель, храпя, обнимал меня, забывшись тяжелым сном. Мне очень хотелось высвободиться, но я не смогла. Мельм не вернулся, не принес вина. Огонь едва теплился. Казалось, у меня все время стоит перед глазами эта струя брызжущей крови, и я еще чувствовала его плоть во мне и укус на плече, который я промыла и скрыла. Неужели я сойду с ума среди темноты? Неужели вдруг сорвусь с места и закричу?

Именно тогда это и случилось. Послышались несмолкающие пронзительные крики.

Гурц закряхтел, заворочался и проснулся. Мельм проскользнул в лачугу. Он повел было рукой в мою сторону, но, заметив, что Гурц не спит, сказал:

— Мы понесли потери, господин. Леса кишат чаврийцами. Там погиб тритарк со своими солдатами.

— Но кто же так кричит? — будто большой испуганный ребенок, спросил Гурц.

— Его женщина.

Гурц потер лоб.

— У меня все время болят глаза. Где вино?

— Вина нет. Немного бренди.

Мельм принес чашку, и Гурц с радостью принял напиток из его рук. Прежде он ни за что не позволил бы Мельму подойти так близко к постели, в которой лежу я, но теперь времена переменились.

Мельм не смотрел на меня, но он меня видел. Доносившиеся с улицы крики зазвучали слабее. Теперь они больше походили на хныканье, у нее не осталось сил.

— Это принцесса? — резко, удивленно спросил Гурц. Он выпил бренди. — Для нее это катастрофа. Но если плачут по тритарку Драхрису, то этот человек никогда не вызывал во мне приязни. У него… нехорошая репутация. — Затем он обернулся ко мне: — Ара, милая, выпей глоточек.

Мой союзник Мельм опять отправился на улицу. Я глотнула бренди, как тогда, возле костра, среди людей из фургонов. Я подумала: теперь он не будет настаивать, чтоб я ехала в ее экипаже.

Мы лежали бок о бок, и Гурц держал меня за руку, которой я убила человека, никогда не вызывавшего в нем приязни. Он говорил об Отечестве, а я представляла себе, как светловолосая дама лежит среди снегов, укрывая телом труп своего любовника.

Нож Вульмартис наверняка в повозке Мельма, он забрал у меня клинок. Никто не должен его обнаружить.

— Зимой, как раз в это время, озеро снова белеет: туда прилетают дикие лебеди.

Убийца кивнула.

У меня в голове раздался голос Джильзы: Она притягивает молнию.

Утром я проснулась, думая про себя на кронианском. Это огорчило меня. Я тут же произнесла вслух несколько слов, детский стишок моей родной страны на языке, знакомом мне с рождения: «Как у нашей яблоньки яблочки зеленые, яблочки зеленые, сладкие, как мед…»

Наступил очень холодный день, и солнечный свет придавал ему отточенность бритвенного лезвия. Я вышла из лачуги и оказалась среди стоявших на возвышенности людей. Мы смотрели туда, где пролегал край леса и начиналась равнина, где взгляду открывался город Золи. Нам удалось увидеть бело-розовую кладку стен, блестящие стволы пушек, стянутых Альянсом Чавро к их подножию.

Я не могла найти покоя и все сидела в свете солнца на краю пустой телеги, стуча по ней каблуками сапог, пока не почувствовала, как в обмороженных ногах забилась кровь. Отсюда я следила за тем, как легионы саз-кронианцев спускаются на равнину.

Гремели барабаны, а солдаты навели лоск перед битвой, чтобы солнце осыпало их хрусткими искрами, словно сам огонь, и показало незадачливому противнику, с кем ему вот-вот придется иметь дело. И даже лица бойцов, которые могли лишь ковылять, обмотав распухшие, искалеченные морозом ноги ослиными шкурами или мехом, закрыла подобающая случаю маска войны. Со всех сторон снова доносились голоса рожков и труб.

Все мои действия слились воедино с этой вселенной, такая уж возникла ситуация.

Рядом со мной стояли другие женщины, кронианки; они махали вслед бойцам и кричали, восхваляя их и называя всевозможными ласковыми именами. Один из солдат вышел из строя, чтобы поцеловать нас. Губы у него огрубели от холода, но глаза сияли, как у тигра. Отдельные полки на марше пели боевые гимны. Я без труда разобрала слова. (Но… Как у нашей яблоньки…)

Кавалерия выглядела пышно, великолепно; их кони были слишком уж хороши, чтобы пустить их на мясо, эти лошади побывали уже в пяти или шести боевых кампаниях и теперь вышагивали в полном убранстве: броня прикрывала им грудь и глаза, а над красивыми головами развевались перья всех оттенков пламени.

Я смотрела, как проходят уланы, отряды копейщиков, и тут Мельм обогнул телегу и подошел ко мне; я огорчилась оттого, что он оторвал меня, а может, потому что напомнил.

— Полковник зовет вас, мисс Ара.

Он повел меня по склону туда, где стоял Гурц и еще один человек — конюх, который седлал и взнуздывал коня Гурца. Я с удивлением заметила, что конь его в боевом убранстве. А затем увидела, что через грудь моего покровителя протянулись серебряные полоски боевой брони. Он подошел ко мне, а потом увел меня в сторону, к деревьям.

— Ты будешь сражаться? — наивно спросила я.

— Хочу быть наготове, — ответил он. Он выглядел больным, как и во сне, когда храпел; кожа на лице обвисла, а тело, казалось, оседало, словно кости не могли его удержать. Он все так же морщил лоб от головной боли, на которую жаловался уже много дней подряд. Кто этот человек? Я его не знаю. И во мне шевельнулась щемящая душу жалость, какую испытывают к незнакомым людям.

— Ара, — проговорил он. Нелепый металлический шлем с перьями — на голове Гурца он вправду выглядел нелепо — возвышался над нами. — Что же сказать тебе? Мне не следовало везти тебя сюда, впутывать в такое. О, поверь мне, я полагал, что в городе будет еще страшней. Что только не начнет там твориться. Я не знал, что станется с тобой, такой хрупкой, тоненькой… с моей девочкой. — Я улыбнулась, чтобы доставить ему удовольствие. Улыбка вышла бледная, фальшивая. Конечно, я и есть то, чем считал меня раньше Мельм. Но, казалось, эта неискренняя улыбка растрогала его, моего любовника. — Как же я могу не испытывать любви, — говорил он, — к столь юным невинным существам? Весна, бутоны цветов. Нам дозволено их любить, и молодых оленей, играющих друг с другом, и белых котят. Ты прощаешь меня? — спросил он. — Скажи мне «да».

Словно попугай, я сказала, что прощаю его.

— Если я больше никогда тебя не увижу, — сказал он, — с этим я и умру.

И я вдруг поняла. Он собрался идти в бой и может погибнуть. Я испугалась этой мысли.

— Мельм будет охранять тебя, — сказал он.

Мой союзник и сообщник Мельм, очарованный моей преданностью.

Гурц обнял меня и прижал к себе, затем опустил на землю, пошел прочь, к своему коню, и медленно, неловко забрался в седло.

Он ускакал, а я все стояла под заснеженными деревьями; меня заворожила льдинка, похожая на граненый, покрытый рифлением хрусталь, пронизанный яростным светом солнца.

Лишь треть кронианского войска успела подойти к моменту наступления. Многие батальоны шли через силу, до изнурения. Чаврийцы оказались настроены достаточно агрессивно, и Сынок Медведя, генерал Длант, не пожелал ждать.

Я все не сводила глаз с льдинки, и тут загремели барабаны.

Тогда я вернулась к холмику, где раньше стояли женщины, сбившись в кучку и глядя на проходящих мимо солдат. Очевидно, все полки уже проследовали дальше: женщины ушли. Десять минут ходьбы под гору, и я смогу укрыться в лачуге. Холод подгонял меня.

Мельм отправился на край линии фронта с припасами, которые еще оставались в походной кухне. Однако перед отъездом он заново раздул огонь в жаровне, оказав услугу преданной любовнице своего господина.

Я ни на секунду не сомневалась в успехе предпринятого саз-кронианцами наступления, несмотря на все, что слышала и знала. Ведь они наголову разбили мою страну и мой город. И весь мой мир.

Я сидела и читала книгу, ту самую, в которой не разобрала ни слова, путешествуя в экипаже принцессы. Когда мысли пытались помешать мне, я громко читала заклинание из детства.

Как у нашей яблоньки яблочки зеленые,

Яблочки зеленые, сладкие, как мед

Дай мне немножко яблочек с собой,

Милая яблонька, деревце мое.

Чувство вины и тревоги, воспоминания об убийстве — все это отошло в область кронианского. Подобным вещам нет имени в моем языке.

Как у нашей яблоньки яблочки зеленые.

Обстрел начался уже давно. И как в прежние дни и ночи, во время осады, раскаты этого грома, сплетенные с расстоянием и временем, превратились в колыбельную. Я уснула, побывала в краях сновидений и проснулась, потому что этот грохот перекрыли новые звуки.

Ветер шумел, продираясь сквозь лес, в его голосе звучала безумная нотка. Он то визжал, то рокотал, налетая на стволы деревьев, и эхо множило удары, похожие на раскаты гигантской освободившейся от материальной оболочки пушки.

Солнце поблекло, пропало совсем. Я подошла к двери, чуть-чуть приотворила ее и выглянула.

В тот самый момент, словно намереваясь схватить меня, налетел шквал — я увидела, как склонились перед ним деревья по краям леса, как он сдул с них снег и они выпрямились, черные, с поломанными ветками. Снег на склонах вскипел и помчался вихрем. Я захлопнула дверь прямо перед носом у ветра.

Там, за порогом, остался ландшафт без малейших признаков обитания живых существ. Колдовство какое-то. Войска унесло ветром, все мужчины и женщины, будто призраки, перенеслись в иные края, что лежат среди небес или внутренностей земли. Ару бросили, не взяли с собой.

Огонь погас. Я не могла разжечь его снова: Мельм унес трутницу.

Мимо лачуги проносились ветряные войска, кавалерия под знаменами, стены домика тряслись.

Я заходила по комнате в тревоге. Сколько кошмаров, и все в моем распоряжении. Взрослые страхи и суеверия из детства. Теперь, когда солнце угасло, комната стала темной, как свинец. Может, небо покрылось тучами или уже наступает вечер? А битва при Золи — она прошла незримо. И если бойцы не рассеялись под натиском чар, так что же с ними приключилось?

Мне вдруг сделалась невыносима моя тюрьма. В промежутке между шквалами я выскочила наружу и, пригнувшись к земле, поскальзываясь и скатываясь вниз, принялась одолевать холм. Ветер вернулся и стал мне помогать, он колотил меня по плечам и спине, подталкивая вверх по склону. Я упала лишь дважды, а добравшись до вершины, опустилась на колени, укрывшись под меховой шубой, как в палатке. Стоя в такой позе, я прищурилась и попыталась разглядеть сквозь непроницаемый воздух, где же Золи, его бело-розовые стены и пушки под ними, которые я видела еще совсем недавно.

Теперь на том месте, словно дерево, вздымающее ветви в низко нависшее небо, уходил вверх спиральный столб дыма. Может, они сожгли город или какую-нибудь крупную огневую позицию за ним. По земле тоже стлался дым, но не такой густой. Вдали что-то шевелилось в полусвете, как будто на равнине ветер становился ласковей и колыхал луговые травы, но оказалось, что это лишь ужимки сражения, зыбь из людей и лошадей, флагов и клинков, которые то устремлялись в атаку, то поворачивали, заходя с флангов, то разбегались. Я видела, как пушки играют огнем, будто горный хрусталь, но не расслышала залпов за грохотом и кошачьими воплями ветра.

Тела погибших и умирающих людей усеяли все склоны между мной и городом. Они тоже находились так далеко, что казались лишь рисунком на снегу. Но не могу сказать, чтобы это зрелище, сдавленные стоны или молчаливые страдания подействовали на меня, хотя я вскоре подошла близко. Подобные видения и так уже переполнили мою голову, а судьба всегда щедро оделяла меня досугом, чтобы я смогла над ними поразмыслить.

В поле зрения появлялись проносившиеся то в одну, то в другую сторону кони без всадников, а иногда среди завихрений ветра всплывали беспорядочно движущиеся фигурки, поменьше и почернее. Вороны на кронианских знаменах с изображением тотема кровожадно размахивали крыльями над трупами кронианцев. Зимний холод злобен, пусть каждый сам о себе заботится.

И я тоже боялась только за себя. Эти небеса, опускавшиеся все ниже, этот мрак несомненно предвещают наступление ночи, а снег все порхает на ветру вместе с воронами. Жизнь еще идет, но лишь на поле сражения. Гурца убьют, а Мельм забудет обо мне.

Косой ветер, дувший с востока, словно погнал меня вниз по склону к равнине.

Согнувшись под шубой в три погибели, я стала кое-как пробираться по широкой колее, по проложенной войсками дороге. Стоило мне выйти из-под прикрытия холмика, как резкий порыв ветра снова хлестнул меня по спине; казалось, он рассек мне сзади одежду и оставил меня голой, но, похоже, я успела свыкнуться с ветром, как раньше свыклась с холодом. Я вынесу нестерпимое. Мои мысли занимало другое.

Я — девушка из королевского города, и если мне повстречаются бойцы чавро или, быть может, какого-нибудь полка моей страны, оказавшегося в Золи, я скажу, что принадлежу к родственному им народу. И обращусь к ним на своем родном языке. Я торопливо семенила вдоль дороги среди черных и белых пятен, замерзшей грязи, валяющихся мертвыми тюками черных форм военных, склонившихся к земле черных копий, на одном из которых висел истрепанный ветром алый вымпел; усевшийся на железную пряжку ворон глянул на меня, повернув голову боком и прикидывая, не угрожает ли ему что-нибудь с моей стороны (что за двигающийся кусок человечьего мяса невероятных размеров); по дороге я сочиняла речь, с которой обращусь к соотечественникам или к союзникам моего короля. Затем я испугалась, что все скажу не так или с кронианским акцентом, и заговорила вслух. Вороны клевали и терзали трупы, следя за мной, и слушали меня в промежутках между порывами ветра. А потом белое лицо с черной бородой — оно казалось белым как снег — впилось в меня укоряющим взглядом. Но тут я не могла ничего поделать. Пусть ты умер, но я не друг тебе. Я не сестра твоя по отечеству, по лесам и лебединым озерам. Закрой глаза, что же ты так злобно глядишь? Тут нет моей вины…

А вот изумрудный вымпел, свидетельство того, что существуют и другие цвета.

И я знаю: есть человек, который спасет меня, ведь этот человек — мое прибежище; еще минута, и я увижу, как он скачет мне навстречу на фоне жуткого янтарно-серого неба, цветок света приник к нему, и уже ничто не будет угрожать мне, и рядом со мной он тоже окажется вне опасности…

Я чуть приподняла голову, заслышав приближение метафизического всадника; лед крошился под копытами, а на фоне сумерек проступили неясные очертания духа, вызванного заклинаниями.

Когда до него осталось пятьдесят шагов, зрение мое вновь обрело четкость. Это был Мельм, он сидел верхом на одной лошади и гнал, держа под уздцы, вторую.

Он испугался, увидев меня, поднес руку ко лбу и сделал какое-то движение, осеняя себя знамением; кронианские солдаты время от времени поступали так же, и мне доводилось это видеть.

— Аара? — крикнул он и еще быстрее погнал лошадей. — Мисс Аара. — Он наклонился и внимательно посмотрел на меня. — Неужели вы меня услышали на таком-то расстоянии? — Затем он покачал головой. — Нет, думаю, вы напугались. Конечно. Вы пошли искать его. Но здесь… вам здесь не место. — Он спешился, подхватил меня и усадил на вторую лошадь. — Не тревожьтесь. С вашим полковником ничего не случилось. Он хотел сам вернуться за вами, но это было бы безумием. А теперь держитесь покрепче. Ехать недалеко.

По всей равнине разносился грохот пушек. Ветер стих. Мы оба оглянулись, но позади нас землю покрывали лишь вороны да лица, румянец дыма да дымовой столб, уже превратившийся в небосклон.

— Неблагодарный день, — сказал Мельм.

Он имел в виду, что они, его соплеменники, проиграли битву при Золи. Он имел в виду, что последние боевые действия, которые разворачивались у стен, напоминают часовой механизм: иной раз перед тем, как остановиться, он вдруг начинает работать быстрей. Генерал вместе со штабом покинул поле сражения. Войска, конечно, отступали, стягивая фланги к тылу, но еще завязывались стычки между мелкими отрядами: они искали славы, геройской гибели. Граница пролегала в двух милях отсюда. Предполагалось, что вдоль нее стоят новые батальоны сил Альянса. Честь Уртки обязывала кронианцев пересечь ее: если человек хочет в будущем сражаться, он должен остаться в живых, иначе как ему добиться окончательной победы?

Кони шли к одноцветным холмам, пересекая землю, на которой потерпели поражение кронианцы. Посыпал густой снег, он словно спешил подобно бинтам закрыть грязное месиво, в которое превратился мир.

7

Они допустили различные просчеты в отношении оборонительных укреплений Золи, уязвимых мест, численности неприятеля, характера местности. Они срочно создали новый план перехода через границу. К востоку от города находилась замерзшая река, до которой оставалась ночь пути, и остатки легионов Дланта переправились через нее; безветренный рассвет, лишенный лунного и солнечного света, прикрыл их щитом. Среди ледяных плит вздымались острова, а на другом берегу стоял лес, лес Севера во всей своей красе.

Какая-то часть войск чавро тоже пересекла границу. Везде, где только удавалось, они устраивали нам ловушки, прячась за деревьями. Однако дальше лежала враждебная им страна, укрытая плащом зимы. А лесные боги охраняли кронианцев с растущей бдительностью. Впоследствии чаврийцы станут рассказывать, как видели волка Випарвета, черного часового среди белых холмов, глаза которого вобрали в себя все звезды. И как на них охотился медведь Уртка в белой шкуре, снежный зверь двадцати футов ростом. Во времена войн и страданий, в ненависти и любви рвется цепь, удерживающая нас в пределах человеческого, и тогда нетрудно поверить в существование странных явлений, потому что, как бы мы ни пытались скрыть, — это то, что мы постоянно носим в себе.

Но леса обходились безжалостно и с людьми своей страны: в уплату за проход они требовали обычную цену — свершение древнего ритуала освящения смертью.

Мельм изо всех сил стремился догнать передовые части отступающих войск. Всякий балласт, оставшийся после перехода, — экипаж, походная кухня — потерян или брошен. Из всего хозяйского имущества Мельм намеревался вернуть Гурцу только меня. Он без конца уверял, что ехать нам недалеко, но между нами и полем сражения пролегло уже несколько миль, а мы все продолжали путь. В предрассветный час, перед той самой зарей, когда солнце еще не показалось на небе, мы добрались до следов уцелевшей части армии, до нее самой и до переправы через реку. Среди жалких остатков снегопада по сумеречному льду протянулся облезлый хвост из людей и животных. Осталась пара фургонов, и речной лед трещал под ними. Офицеры верхом на лошадях. Лица мужчин, похожие на те, что я видела среди равнины. Единственное отличие: эти пока еще живые. Лишь однажды лед с глухим треском раздался и солдат скрылся из виду, не успев даже вскрикнуть. Его сотоварищи склонились над крошечным отверстием, намереваясь вытащить его, но он приглянулся наяде, обитательнице той реки.

Я перебралась через реку, следуя за Мельмом. Я ни разу не усомнилась в нем. Лед под ногами казался толстым, неизбывным.

Когда мы оказались на поросшем лесом берегу, он помог мне пробраться меж других людей, продвигавшихся вперед, а затем вдруг вручил меня Гурцу, который шел пешком по снегу; у него не осталось ни шлема, ни коня. С бороды свисали сосульки. Он закутал голову в матерчатый восточный тюрбан с болтающимися меховыми ушами. Казалось, увидев меня, он не обрадовался, не удивился — он никак не выразил вслух своих чувств. Но прошло мгновение, и он взял меня за руку, а по истечении часа, когда мы все еще брели вперед, вдруг сказал:

— Я знал, что ты никогда не покинешь меня.

— Мельм привез меня, — сказала я.

— Нет, — сказал он, — я знал, что ты никогда этого не сделаешь.

Я подумала: интересно, участвовал ли он в бою, по нему никак не поймешь. Он выглядел как человек, гибнущий от смертельной раны, бескровной, не оставляющей прорех в одежде.

А следом, шаркая ногами, шел Мельм, уже без лошадей, — другие люди предъявили на них права — он бросил на меня ни о чем не говорящий взгляд.

Вот так мы и продвигались по заснеженному парку под сенью чужестранных деревьев. Но Кир Гурц больше не призывал меня взглянуть на какое-нибудь необычное растение или окаменелость. Иногда он брал меня за руку или под руку, помогая удержаться на ногах. Сам он несколько раз падал на колени и поднимался, опираясь на меня и Мельма, а в это время мимо проходила колонна таких же спотыкающихся, падающих, безмолвствующих людей.

В вышине среди лесистых холмов Севера стоял заброшенный форт, в него и хлынул этот безучастный поток и вернул форт к жизни. Теперь он стал центром нашей деятельности, а вокруг него на снегу раскинулся лагерь. Я смотрела сквозь маленькое окошко башни, и мне удалось подсчитать то, что осталось: пара сотен человек, несколько повозок, навесы из рогожи на обрубках бревен. Внизу, на дворе, несколько женщин поддерживали главный костер и готовили офицерам еду. Сильный запах жареной конины поднимался вверх, к нему примешивался аромат горящих сосновых шишек.

Вот уже день и ночь, как мы здесь; пятые сутки, проведенные в лесах Сазрата, древнего королевства, породившего этот народ, эту империю и это отчаяние.

В круглой комнатке имелся свой очаг, и возле него на постели из мешковины и плащей, со сломанным седлом в изголовье лежал Кир Гурц.

Мельм ухаживал за ним. Мне не приходилось ничего делать — только быть рядом, неотступно. Всякий раз, как насущная необходимость заставляла меня выйти из комнаты, Гурц начинал беспокоиться.

Мельм поддерживал огонь в очаге и приносил нам обоим суп, сваренный на костре. Суп был приготовлен из конины, воды и капельки бренди. Расположившиеся под стенами солдаты кормились кровью и снегом или одним снегом.

Два дня прошло без стычек с чаврийцами.

Генерал, Хеттон Тус Длант, проживал в крепости. Его комната находилась напротив нашей, в самой высокой башне. У неприступных западных ворот Золи пушечным ядром ему сломало левую ногу. Однажды я стояла у окошка нашей башни и увидела его лицо, обрамленное краями бойницы, находившейся неподалеку. Рядом с огромными камнями он казался карликом; не думаю, чтобы он меня заметил. Он сильно изменился, и я вспомнила, как он входил в мой город, держа в руке обнаженный меч. Только это не принесло мне утешения.

— Милая, — сказал Гурц, — вставай скорей. Причешись. Мы пойдем к генералу.

Вот-вот наступит полночь, звезды глядят в окошко. Я решила, что он опять не в себе. И огляделась в поисках Мельма. Но Мельм уже стоял наготове у дверей с моим плащом в руках; он кивнул.

— Что такое?

Гурц улыбнулся мне. Он рано встал и совершил своего рода туалет: расправил военную форму, протер сапоги пучком соломы…

— Что? — вскрикнула я; эта попытка совершить обыденную процедуру напугала меня куда сильней, чем усеянная трупами равнина.

Но Гурц только посмотрел на меня и с мягкой настойчивостью попросил поторопиться. Его лицо цвета жженой охры раскраснелось от лихорадки, стало изнуренным, но оно так и светилось любовью ко мне. Казалось, никогда в жизни не встречала я подобного лица и взгляда. Догадывалась ли я когда-нибудь, сколь велика сила чувства, которое он испытывал ко мне? Она помогла ему превозмочь недуг и теперь, вопреки всему, поддерживала его. Разве могла я впустую тратить время? Я выполнила его просьбу и без дальнейших вопросов поступила так же, как и он, изо всех сил стараясь привести себя в порядок.

Мы спустились по внутренней лестнице башни, смоляной факел в руке Мельма освещал нам путь, и ночь закружилась, стены кинулись скакать, отшвыривая тени нам за спину. У подножия лестницы сидела и плакала женщина. Она поднялась на ноги, не прерывая будничного своего плача, и подвинулась, пропуская нас. Среди женщин, добравшихся живыми до форта, не оказалось ни одной знакомой мне. Я не представляла, что случилось с остальными, с дамами из экипажа принцессы, с девушками из фургонов и с колдуньей Джильзой; возможно, она-то сумела предугадать собственную судьбу и, сбросив бренную оболочку, добралась до дома иным образом.

Мы прошли по коридору, под аркой и поднялись на второй этаж. У входа в комнату Дланта совершенно не к месту стоял часовой. Он не окликнул Гурца, а сразу же постучал в дверь; ее перекосило, она частью соскочила с петель, а потому толком не открывалась и не закрывалась.

Нас пригласили войти, и мы попытались протиснуться в дверь. Она упорно не хотела пропускать Гурца. Между ними завязалось сражение, комическое и мрачное. Перед самой смертью Гурцу пришлось попусту тратить силы и еще раз испытать унижение.

Он вошел в комнату и оперся на руку Мельма, тяжело дыша и обливаясь потом. Мы заняли свои места на сцене, а перед нами в очаге Дланта пылал огонь, похожий на погребальный костер.

Возле одной из стен стояли склоненные знамена с изображением ворона и медведя, языки пламени высветили позолоту, но в их свете проступили также пятна и прорехи. Сколько же боевых регалий утратили легионы Дланта при Золи? Говорят, потеря боевого знамени означает гибель полка. И неужто чаврийцы захватили в плен самого бога? Его не было в комнате.

Но Уртка Тус восседал в своем резном кресле, словно привидевшийся во сне анахронизм; сломанная и чем-то обмотанная нога агрессивно выброшена вперед, как дубинка. Два офицера штаба стояли рядом. В свете грубого огня эти крупные люди казались румяными и крепкими, гигантами из красной бронзы, еще способными завоевать всю землю. Но мне припомнилось лицо Дланта, мелькнувшее недавно в окошке.