Сага о Плоской Земле - Героиня мира

Лакей оглядел меня с головы до ног. Он вышел к нам в халате, держа в руке шандал.

— Вы, вероятно, шутите, — сказал он.

Охранник стоял на своем:

— Чем отсылать просительницу прочь, а потом слушать нарекания, если она сказала правду… — Он прокашлялся. — Не впервые дама является с визитом к Зуласу Ретке в поздний час. Послания и прежде приносили иной раз после полуночи.

— Ладно, — сказал лакей. — Вы обыскали эту женщину?

— Не смейте и пальцем ко мне притрагиваться, — услышала я собственный голос.

И тут по гулким покоям за дверью разнеслось бронзовое эхо:

— Провались вы в пасть ада, что тут у вас творится?

Оба тут же вытянулись по стойке «смирно». Лакей обернулся и крикнул:

— Пришла девушка, сэр…

— И принесла послание, — отозвался голос. — Я слышал, как вы тут ломали комедию. Впустите же ее.

Лакей поманил меня за собой, охранник отошел в сторону. Отражение заскользило по гладкому полу у меня под ногами, а впереди меня и подо мной заколыхалось пламя свечей, и я увидела вход в большую зеленую гостиную с яркими кроваво-красными шторами.. а на их фоне самого Ретку. Такой большой, высокий, такой неотесанный при всем своем великолепии — в этом красноватом свете казалось, будто он отлит из тусклого золота, — я собралась с силами, готовясь к очной ставке, надеясь как-нибудь умилостивить его, если на то имеется хоть тень возможности.

— Ах да, Дара, — сказал он. И бросил лакею: — Все в порядке. Можете снова ложиться спать.

В следующее мгновение дверь закрылась, и я осталась с глазу на глаз с Реткой.

— Дара… — только и удалось мне произнести, — нет, я не…

— Не Дара. Ну, разумеется, Арадия Завион, вы не Дара. Но разве вам не кажется, что лучше им думать, будто я принимаю у себя кого-то другого, ведь этот ночной визит выходит за рамки общепринятых правил?

Я думала лишь о том, что он вроде бы не сердится, что мне необходимо опустить на пол этот несчастный маленький саквояж, пока я не переломилась под его тяжестью Ставя свою ношу, я бросила взгляд на руку и заметила, что на ней больше нет кольца.

Саквояж упал. А я лишь с трудом сдержалась и не закричала. Эта последняя капля, непереносимо жуткая, повергла меня в полное отчаяние и выбила землю из-под ног.

Ретка поднес к моим губам чашу с вином и велел попить, я послушно отхлебнула.

— Мое кольцо… наверное, это случилось, когда я мыла руки у фонтана… холодная вода.. видимо, оно соскользнуло с пальца, — забормотала я. — Вот уже несколько недель, как оно стало велико мне, не знаю, почему..

Вероятно, я повернулась, как будто решила тут же кинуться обратно и заняться поисками там, во тьме Но Ретка усадил меня в кресло и спросил:

— И кто же всему виной?

Вопрос привел меня в чувство. Он был необычен, или так мне показалось.

— Никто, а может, я сама.

— Значит, это не из-за Завиона.

Зрение немного прояснилось, и я увидела, что Ретка стоит у письменного стола. Там лежали бумаги и огромная книга, из которой торчало несколько закладок, стояла лампа, перья в подставках и серебряная фляга для вина. Все эти вещи я восприняла как часть Ретки.

— Видите ли, — проговорила я, — никто не захотел помочь мне. Все меня принимали за… за проститутку, потому что я оказалась одна на улице. В панике я не сумела придумать ничего иного, как назвать ваше имя. Простите меня, пожалуйста.

— Рад, что мое имя для чего-то пригодилось, — ответил он. — А почему вы бродили там в одиночестве?

— Я приехала в город, чтобы разыскать Фенсера Все произошло неожиданно. Он ни о чем не знал. Мне не удалось найти улицу, на которой он живет. Дурацкая история. — Вино вернуло мне равновесие или дало возможность увидеть случившееся под другим углом. Я попыталась вести себя как ни в чем не бывало и даже принять беспечный вид. Мне захотелось ускользнуть от Ретки, хотя деваться было некуда. От него исходила невероятная мощь, она то порождала новые предметы в комнате, то пожирала прежние. Как только хватило у меня смелости…

И спокойно зазвучал тот голос:

— А отчего же вы столь поспешно отправились в Эбондис, когда вас никто не ждал, не зная даже точного названия улицы?

Я не собиралась рассказывать Фенсеру о случившемся. Я хотела обрушиться на него с горькими сетованиями по поводу одиночества, сослаться на тревогу, ничего не уточняя.

— Там, где я живу, произошел неприятный случай. Один человек попытался насильно овладеть мной.

— Поскольку вы живете там одна, а ваш муж находится здесь.

— Да, поэтому.

— Кто?

Ну что мне стоило сказать, какой-то рыбак из Ступеней или поселившийся в нашем доме греховодник? Но слова выскользнули у меня изо рта, как будто не могли не прозвучать.

— Человек по имени Фирью.

— Ах, ну да, Фирью.

Я опомнилась слишком поздно и подумала, что теперь Ретка, наверное, очень рассердится. Он стоял, глядя в лежавшую на столе книгу, как будто читал в ней нечто важное.

Я разволновалась, снова вскочила с кресла и опять уставилась на палец, на котором уже не было кольца. Сплетенные друг с другом медные дельфины наверняка лежат в сточном желобе фонтана, они попадутся на глаза какой-нибудь девушке, и она возьмет их себе.

— Ценное было кольцо? — внезапно спросил Ретка. Казалось, он читает не книгу, а мои мысли. К чему таиться от него?

— Вовсе нет… но это мое обручальное кольцо. Я не захотела другого. Колечко из тех, что носят рыбачки, мы купили его в Тули… Эта потеря наверняка дурное предзнаменование. — Я улыбнулась, и лицо мое напряглось, пытаясь уподобиться лицу взрослой женщины. — Не сохрани я целомудрия, можно было бы сказать: и поделом. Но я отбилась от него, от Фирью. Пригрозила, что убью его. — Я и хотела бы замолчать, но не могла, слова так и сыпались с языка, мне с трудом удавалось не сорваться на крик. — Он испугался, поверив, что я так и сделаю. Он изумился. Ему казалось, что я стану легкой добычей. Фенсеру я явно ни к чему, вот он и поселил меня в том доме у моря. В свое время мне следовало оставить его в покое. А теперь он считает, что несет за меня ответственность. Может, именно по этой причине мне и не удалось отыскать его улицу? Я боялась: вдруг я приду и увижу по его лицу, что я ему там не нужна. — Я приумолкла. Потом сказала: — Извините меня еще раз. Я говорю, не думая.

— Знаете ли, — ответил он, — в преддверии боев все именно так и поступают. Стараются запрятать понадежнее то, что ценят дороже всего.

Я опустила голову, мучаясь стыдом за свою вспышку чувств, я была готова согласиться с любым предположением, лишь бы оно все вернуло на свои места.

— Конечно.

— Но разумеется, — продолжал он, — вам кажется, будто вас не ценят, будто вами пренебрегают. Не мне объяснять вам, какие побуждения двигали Фенсером. Но, по-моему, вы недооценили его заботу о вас.

Он взял лист бумаги и принялся что-то писать. Не следует ли мне удалиться? Но Ретка сам вышел из гостиной и, остановившись у дверей черного дерева, подозвал охранника. Вернувшись, он подлил вина в чашу и снова протянул ее мне.

— Я отослал весточку Сидо. В этом доме поздно ложатся спать. Вы сможете остановиться у нее, пока дела ваши не уладятся или на неограниченный срок.

— Я не смею, — возразила я.

— Оберис содержит этот великолепный дом ради нее, — сказал Ретка, — а сам предпочитает жить здесь в скромном уголке. У нее в доме места хоть отбавляй. Гостья не стеснит Сидо, иначе я не потревожил бы ее просьбой. Доверьтесь мне хоть немного, Арадия. А иначе зачем было ко мне бежать?

Я спрятала лицо, склонившись над вином.

Он больше не заговаривал ни о чем существенном, пока мы дожидались прибытия экипажа сговорчивой Сидо, в котором мне предстояло отправиться к ней. Мы вели беседу о невесомых материях, кажется, о песнях и о погоде. Вопросы Ретки никоим образом не затрагивали ни моего прошлого, ни будущего, ни моих чаяний, ни опасений. Он безупречно исполнял роль хозяина дома, притворяясь, будто ничего необычного не происходит.

Затем приехал экипаж, охранник провел меня во двор и усадил в огромную карету с гербами.

Погромыхивая, мы покатили прочь, а в вышине все светились темно-алые окна апартаментов Ретки. Я сумею узнать их в будущем.

4

В дневное время Сидо наряжалась в белые или черные одежды, а по вечерам в черные или серебристые. Она полулежала на диване под навесом абрикосового цвета, стоявшем во внутреннем дворе; руки и ноги обнажены, россыпи черных локонов упрятаны под серебристую сетку. Но и при этом они доходили ей до пояса. Солнце притронулось губами к ее коже, но не покрыло темным загаром. По мановению руки Сидо являлись слуги, чтобы вновь наполнить наши бокалы лимонным или грушевым соком или подать блюдо с фруктами и сладостями. А теперь девушка в ливрее дома Сидо перевернула страницу и приступила к чтению третьей главы романа.

Я прожила у Сидо в качестве «гостьи» уже два дня. Она не выказывала ни радости, ни досады. С момента моего появления среди ночи она восприняла мое присутствие как нечто само собой разумеющееся. Горничная тут же провела меня на второй этаж в спальню, где мне очень плохо спалось, несмотря на окружавший меня комфорт. На следующее утро меня снабдили всем, что только могло понадобиться. Слуги в доме относились ко мне с таким почтением, будто я прожила в нем всю жизнь.

Меня пригласили перекусить в обществе хозяйки дома. Встретившись с Сидо, я выразила ей благодарность за гостеприимство, быть может, чересчур многословно. Я ожидала услышать в ответ нечто вроде: мол, я выполняю его желание. Но она сказала:

— Не стоит благодарности. В доме предостаточно места.

Дом и вправду был поставлен на широкую ногу — изобилие мрамора, бронзовых и позолоченных затейливых вещиц, которые, похоже, тщательно протирали, но помимо этого особым вниманием не удостаивали. Полупрозрачные яства подавали во внутреннем дворе, мерцающие струи двух фонтанов взлетали в напоенный дыханием цветов воздух и падали в водоем из порфира.

— Летом я провожу долгие часы здесь, во дворе, — сказала Сидо. — Присоединяйтесь ко мне, если хотите. А если вам больше нравится уединение, никто не станет вам докучать.

— Благодарю, вы очень добры. Тем не менее, боюсь, мое… внезапное появление… обременит вас.

— Нет-нет, все это вы уже говорили мне, — ответила она.

Моя взволнованная лесть повергает ее в скуку. Я решила, что мне пора притихнуть.

Она и в самом деле не заводила со мной разговоров. Какое-то время мы провели в тишине, потом пришла служанка и стала читать вслух. Смысл витиеватых цветистых тулийских фраз порой ускользал от меня, хотя повседневная речь почти не вызывала затруднений. Ничто не мешало моим мыслям метаться из стороны в сторону и шарить когтями по углам. Я притворялась, будто слушаю историю о пиратах, возвышенной любви и колдовстве (интересно, ей по душе столь трагические произведения, или книгу выбрали специально для меня?), а сама мучительно раздумывала о том, где же Фенсер. Я вполне могла предположить, что Ретка известит его о моем приезде, но я не стала доверяться случаю. Проснувшись, я воспользовалась услугами посыльного Сидо и отправила с ним на неуловимую Лютневую улицу короткую покаянную записку. Он наверняка получил ее не позднее десяти часов утра. Но колокола на храме Исибри недавно пробили три часа дня. Видимо, он занят делами более срочными, чем мои.

День я провела в унынии, не смея заикаться о своем неловком положении, чувствуя облегчение благодаря отсутствию всяческих вопросов.

Вот и подошло время обеда. Сидо поведала мне, что за столом будет несколько дам и ни одного мужчины. Рой ловких горничных уже потрудился над моим саквояжем, они извлекли оттуда мою одежду и выгладили бальное платье земляничного цвета — единственное, что я могла надеть к обеду.

Сидо нарядилась в черное гофрированное платье из шелка, походившее на колонну с каннелюрами, перехваченное в талии серебряным кушаком, но обошлась без единой драгоценности, и я порадовалась, что не продела в уши свои сережки. Три дамы, жены судейских, занимавших высокие посты, в неярких или белокисейных одеждах всем своим видом выражали полную готовность к услугам. Они явно прибыли с намерением изо всех сил ублажать Сидо; мое присутствие явилось для них неожиданностью, и они терялись в догадках, не зная, как со мной держаться. Сидо ничем не помогла им, она представила меня просто как жену Завиона, приятеля Ретки. Впрочем, исходя из ее слов и моего появления в зале, дамы заключили, что я представляю собой некоторую скрытую ценность, и на протяжении обеда становились все угодливей и раболепней.

Но конечно же, мои мысли занимало совсем другое. Немного погодя они решили, что я все-таки темная лошадка, и избавили меня от своих ужимок.

Они ловили на лету каждое слово Сидо. Они расспрашивали, какого она мнения о винах этого года, о высоте вошедших в моду каблуков — не кажется ли ей, что из-за них туфли жмут ногу? А потом осмелели и принялись критиковать действия губернатора по части налогообложений, его слепую приверженность проживающему на материке королю, но при этом неусыпно следили за ее реакцией (всегда сведенной к минимуму), чтобы сообразить, в какую сторону плясать дальше.

Впрочем, похожий на дуэль обед проходил для меня как в тумане. Мелкие тревоги крепко вцепились в меня, не ослабляя хватки.

В одиннадцать часов на пороге появился мажордом Сидо, и я чуть не вскочила с места, решив, что принесли весточку от Фенсера. Но мажордом вручил Сидо доставленную из суда записку. Она не стала сообщать нам, чье это послание — ее супруга Обериса или ее любовника Ретки, а лишь зевнула, прикрыв рукой рот, и проговорила:

— Все трудится без конца.

Дамы закивали, но им не удалось затеять подробное обсуждение, поскольку они не знали, кого из мужчин нужно похвалить или поругать. Сидо поступила так нарочно, я нисколько не сомневалась на сей счет.

Когда троица дам собралась уходить, Сидо пожелала мне спокойной ночи, а сама направилась в музыкальный кабинет, и вскоре оттуда донесся заунывный звон клавесина.

Я ушла к себе в спальню и там провела вторую ночь почти без сна, в полнейшем смятении Когда я встала утром, у меня ныло все тело, как будто меня побили, глаза жгло огнем, а на сердце сгустилась тьма.

Никаких известий.

Похоже, этот день пройдет, как вчерашний.

Сидо спала допоздна, она вышла к полднику и ничего не сказала по поводу моего плохого аппетита. Она вообще ничего не сказала. Принесли роман для чтения вслух.

Я наконец сообразила, что в книге идет речь об острове Китэ. События почти столетней давности… мысли мои забрели еще дальше.

Через мощенный плитами двор прошествовал мажордом; я внимательно поглядела на него и решила, что вид у него многозначительный. Он наклонился и что-то шепнул на ухо Сидо. Повернув ко мне голову, она сказала:

— Похоже, пришел ваш супруг.

Я встала, в висках у меня заколотились еще два сердца.

— Мой слуга проведет вас в Бирюзовую гостиную. Там вас никто не побеспокоит.

Он стоял под зеркалом в черепаховой раме, висевшим под углом. Он надел темный цивильный костюм из тех, что носят письмоводители, в котором приезжал иногда и в дом у моря. Но ни прежде, ни теперь в нем не было ни малейшего сходства с людьми такого сорта. Он ждал, не глядя на меня, не заговаривая со мной, а висевшее над ним зеркало отражало его фигуру, копну светлых волос, его полнейшую неподвижность.

Я и понятия не имела, о чем думает Фенсер, встревожен он или рассержен, испытывает ли он сочувствие или осуждает меня, или же ему все безразлично.

Я никогда его не знала. Вероятно, это правда. Я не знаю его теперь.

Потом он заговорил, обращаясь ко мне:

— Я получил твою записку три часа назад. Вчера на рассвете мне пришлось уехать по делам. Нынче днем меня вызвали в суд, к Ретке, а оттуда я прямиком отправился сюда.

— Он не…

— Он упомянул о приключившемся с тобой казусе. Казус. Язвительное словечко, произнесенное безо всякого выражения.

Я сказала:

— Мне очень жаль, если я тебя рассердила. Но я побоялась, как бы происшедшее не повторилось, останься я опять там в одиночестве.

— Фирью, — проговорил Фенсер. — Сомневаюсь, чтобы такой случай повторился. — Мне показалось, что он присматривается ко мне. Он продолжал: — Арадия, похоже, ты растревожила осиное гнездо. Скажи, почему ты обратилась к Зуласу Ретке, а не ко мне?

Я принялась заново пересказывать ту же историю, думая, что она настолько банальна и глупа, что покажется неправдоподобной. И тем не менее необходимо рассказать Фенсеру, как я пыталась отыскать его и не смогла.

— Понятно. Но когда ты добралась до Ретки, неужели нельзя было попросить отвезти тебя ко мне домой?

Такая мысль не пришла мне в голову. А Ретка не стал обсуждать со мной своих намерений. И… я боялась, как бы Фенсер не отослал меня обратно.

— Мне не хотелось излишне его утруждать. Он предложил мне остановиться в этом доме. Я что-нибудь не так сделала?

— Ты действовала в свойственной тебе манере, — сказал он.

— Насколько я понимаю, это упрек.

— Ну, — сказал он, — ты могла бы поступить несколько иначе.

— То есть позволить Фирью изнасиловать меня и написать тебе сдержанное письмо с обещанием прислать подробное изложение событий со следующей оказией.

Он вскинул брови.

— Если бы у него хватило пороху тебя изнасиловать, так бы и случилось. Но ты оказалась ему не по зубам. Он уже проделал подобный маневр с половиной живущих здесь женщин. Возможно, наберется пара таких, что уступили его домогательствам, но я и в этом сомневаюсь. А в остальных случаях понадобилось лишь твердо сказать «нет».

Меня затрясло от злости и от ощущения, что события, происшедшие со мной, и их версия, в которую верит Фенсер, — вещи совершенно разные.

— «Нет» на него не подействовало. Мне пришлось пригрозить ему ножом, только тогда он отступился.

— Вероятно, ты переоценила пылкость его чувств.

— Я там одна, мне некому помочь…

— Знакомая жалоба, Арадия, эти слова мне не в новинку. Ты терпишь ужасные бедствия из-за того, что меня нет рядом. Заверяю тебя, нигде в городе ты не отыщешь убежища более безопасного, чем та деревня. Впрочем, говорить об этом поздно, ты уже здесь. А что до Фирью, так ему сообщили, что ты помчалась прямиком к Ретке. Он испугался и скрылся. Его знания могли бы пригодиться во время предстоящих событий. Кроме того, здешнее общество, разумеется, пришло к выводу, что мне свойственна такая же снисходительность, как и Оберису, и что я предоставляю тебя в пользование своему покровителю Ретке, а потому он выступает в роли твоего защитника. Если у них и оставались какие-то сомнения, твое пребывание в этом доме с этой женщиной убедит их окончательно. Две дамы под одной крышей. Он специалист по части экономии.

— Но Сидо, — сказала я, — как можно заподозрить в попустительстве ее?

— Она всегда смотрела сквозь пальцы на его интрижки с другими женщинами. Сидо намерена сохранить за собой привязанность Ретки.

— Тогда мне нужно немедленно покинуть этот дом.

— И тут ты опоздала. Сделанного не вернешь.

— Но если он намерен…

— Разве я говорил, что у него имеются какие-либо намерения на твой счет? Я сказал только, что общество Эбондиса решило, будто он увлечен тобой.

— Но ведь Ретка наверняка понимал все заранее, — вспылила я от обиды и унижения; где-то подспудно зашевелилась тошнота от манеры Фенсера в общении со мной.

— Да, видимо. Сомневаюсь, чтобы он задумался об этом. Ты оторвала его от работы, ему пришлось куда-то тебя пристроить. Я представляю собой ценность, хоть и незначительную. Нельзя сказать, что я незаменим. С твоего позволения, я склонен примириться с положением, в которое попал. — От лица его веяло холодом. Мне не удалось понять, ни сколь глубоко владеющее им чувство, ни что оно собою представляет.

— Так что же мне, по-твоему, делать? Ты хочешь, чтобы я вернулась в тот особняк в Ступенях?

— Тогда весь Эбондис скажет, что он тебя бросил.

— Мне все равно, что станут говорить люди.

— Это я уже понял. Нет, оставайся-ка ты лучше у нее в доме. Здесь ты по крайней мере найдешь защиту от тех адских неприятностей, в которые вечно ввязываешься. Видишь ли, Арадия, у меня нет на все это времени. Завтра я отправляюсь в горы. Сегодня я должен был поехать к тебе и сообщить об этом.

Я подобрала осколки картинок, рассыпавшихся у меня в мозгу на части, и отложила их в сторону.

— Значит, именно теперь ты уезжаешь в горы.

— Армия Китэ, если помнишь, — сказал он, — та самая часть предприятия, которую я в состоянии как следует выполнить. Обучение людей искусству убивать друг друга.

И тогда я мельком заметила, хоть и не поняла, что это такое, эту неудовлетворенность в нем, горькое ядрышко открывшегося ему видения: во искупление вины за пролитую кровь придется проливать ее снова. Но ведь он знал об этом с самого начала. Он утверждал, будто убийство в ходе войны, совершенное ради спасения жизни, ради свободы, не пятнает душу, не влечет за собой проклятия. И то, как он отозвался о Ретке. Нечто более значительное, чем мой поступок, вызвало недовольство у Фенсера. Нечто иное заставило его усомниться в огромном божестве из позолоченной бронзы.

Внезапно мне в глаза бросился шрам, прочертивший по диагонали кисть его левой руки, словно ни разу в жизни я не видела ни этого, ни других шрамов на его теле.

Глаза его приобрели голодное, затравленное выражение существа, которое постоянно прячется, не может спать или голодает. Такой же взгляд был у него, когда мы стояли в стенах запыленной комнаты и еще на прогалине в королевском саду. Мой поступок не является причиной происходящего в его душе. Я лишь пощекотала перышком открытую рану.

— Ладно, — сказал он, — вверив тебя заботам прекрасной Сидо, позволю себе откланяться. — И повернулся, словно намереваясь тут же скрыться.

— Не уходи от меня вот так, — сказала я. — Сколько времени тебя не будет?

— Несколько месяцев, — ответил он. — Каким же образом я должен от тебя уходить?

— Чтобы не казалось, будто мы расстаемся навсегда.

— Я доказывал тебе свою любовь всеми доступными мне способами, — сказал он. — Ты перебираешь их все, а потом начинаешь требовать новых. Я не подарок. И предупреждал тебя об этом Мне больше нечего тебе дать.

Мне подумалось: наверное, он и вправду любил меня раньше, потому что теперь он меня уже не любит.

— Мы с тобой когда-нибудь увидимся? — спросила я.

— Увидимся, конечно. Когда я спущусь с гор и вернусь в Эбондис. — Он посмотрел на меня, в его взгляде прибавилось глубины. — Не огорчайся так сильно, милая, — сказал он, — тебе полезно пожить без меня. Ты слишком сильно меня любишь, а может, только думаешь, будто любишь.

Теперь каждый из нас говорит на языке, непонятном другому, вот к чему мы пришли.

Я застыла посреди этой бирюзовой залы, пытаясь перевести его слова на свой язык, пытаясь осознать, что за невероятная трещина пролегла между нами, будто у нас под ногами с треском раскололась плавучая льдина, но почувствовала, насколько безнадежны все мои потуги. Теперь я знаю, что потеряла его, хотя, честно говоря, не знала и секунды прежде, когда он принадлежал бы мне.

Мы оба вежливо сказали «до свидания», затем он рассказал о предпринятых им мерах, чтобы обеспечить меня деньгами, и уже у самых дверей добавил: возможно, мы встретимся еще до моего дня рождения, до Вульмартии, до наступления осени.

Потом он ушел.

Я походила несколько минут по комнате, из одного конца в другой, как бы разглядывая то тут, то там забавные вещицы, но совершенно их не видя. Из зеркала на меня посмотрело запрокинутое лицо белей салфетки. Мое лицо лучше меня понимает, что произошло.

В конце концов я вернулась во двор. Сидо лежала на своем диване, на виноградных листьях, словно трепещущие мохнатые почки, поблескивали пчелы, как обычно. Девушка, читавшая вслух книгу, перевернула страницу и безразличным тоном произнесла:

— Вот так, рука об руку, но при этом каждый по отдельности, переступили они порог Дома Ночи.

Часть четвертая

Дом ночи

1

Накануне дня летнего солнцестояния Сидо вместе с компанией, в которую входила и я, отправилась в театр на открытом воздухе. Пьесу там играли дурацкую, и, как все тут же отметили, даже песни в ней не отличались мелодичностью. Но в театр ходят затем, чтобы показаться людям на глаза, и Сидо не осталась без внимания. Над Эбондисом повис душок возбуждения, волнения, пребывающего в зачаточном состоянии, запах легковоспламенимого мускуса, схожий с предчувствием пробуждения вулкана, — я слышала, как кто-то его описывал именно этими словами. Мы рано, в девять часов, сели за ужин в доме у кого-то из знакомых Сидо. К десяти свет поблек, а похожее на патоку небо загустело от пыли. Улицы поливали целыми днями, но при такой жаре, даже если вино подержать под водой в старом колодце, оно не станет холодным. Казалось, половина городского населения избрала местом прогулок сад, видневшийся из окон роскошного маленького особняка. Улицы кипели деятельностью, стоял шум. Об этом никто не упоминал. Все вели разговоры ни о чем. (Мне доводилось слышать, что среди живущих далеко в горах людей считается, будто упоминание о схватках женщины, рожающей ребенка, грозит бедой. И пока роженица, не жалея сил, пытается произвести дитя на свет, никто не обращает на нее внимания, несмотря на все ее муки и стоны, пока ребенок наконец не родится.)

Позднее гости мужского и женского пола высыпали на крышу, затянутые в атлас мужчины с дымящимися трубками, обмахивающиеся веерами дамы в расшитых платьях — будто нашествие огромных бабочек… Сидо в серебристой дымке и я в своем единственном вечернем платье да сопровождавший нас разговорчивый господин из той же братии, что Оберис. Все отправились на крышу, чтобы посмотреть, как заходит солнце; это случается каждым вечером, но подобная мысль никому не пришла в голову.

— Ах, посмотри! Ах, гляди! — восклицали они.

Небеса пылали, там горели города и огромные глыбы налившегося кровью пурпурного облака, которое разбилось о рифы искромсанной красноты. Пальмы, крыши и башни здания суда скрыли от глаз последние вздохи солнечного шара, но отблески зарева виднелись в ясные ночи. Впрочем, наступила середина лета и неистовость угасания поражала взгляд. Даже гулявшие в саду и по улицам обитатели города Эбондиса обратили внимание на это зрелище, и каждый истолковал прочтенные в нем знаки на свой лад.

На крыше возле парапета стояли цветущие гибискусы в глиняных горшках, а в одном из углов разместился небольшой алтарь Исибри в синем плаще.

— Пойдемте же, узнаем, что сулит вам будущее, — сказал сопровождавший меня кавалер и повел меня к установленному возле алтаря лакированному коробу, из которого дамы что-то по очереди вытаскивали, повизгивая и сдержанно поругиваясь.

— Ох, и доложу я вам! — вскричала одна из них, слабонервная подруга Сидо; она выпрямилась, вглядываясь в предмет, который выудила из короба, и прикрыла его веером. — Н-да! Я никак не могу произнести это вслух!

— Если все сбудется, — весьма проницательно подметила другая дама, — мы так или иначе станем свидетелями самого события.

Мой кавалер принялся настойчиво уговаривать меня принять участие в развлечении. Он сообщил, что такой обычай распространен среди крестьян. Просто бесподобно, что — он назвал имя хозяйки дома — пришло в голову его позаимствовать.

Дамы потянулись к коробу целыми стаями, они чуть ли не выхватывали друг у друга из рук лежавшие в нем предметы. Я увидела, что они достают оттуда маленькие перламутровые ракушки, рассыпающиеся на кусочки при легком нажатии, а потом извлекают на свет кусочек бумаги.

Я не стала упираться, ведь на это требуются силы, а встала в очередь, и вскоре в руках у меня оказалась одна из ракушек.

— Теперь вы должны прочесть, что там написано, — сказал мой худощавый кавалер. За его болтливостью крылось коварство, он неотступно следовал за мной, пытаясь выяснить, на что же я гожусь. Обнаружив, что я почти не подаю голоса и не спешу обнародовать тайные пристрастия, он не оставил меня в покое, а решил задержаться и посмотреть, какие результаты даст обстрел «тяжелой артиллерией».

Я раздавила ракушку; выяснилось, что она пуста.

— Надо же, какая неудача, — сказал этот господин, пристально поглядев на мою ладонь. — Эту пропустили. Вам надо вытащить другую.

— Тогда их может не хватить на всех.

— Да, но вы вытащили пустышку.

— Вероятно, в этом и заключается мое будущее. — Мне не хотелось, чтобы он случайно заглянул ко мне в душу, я извинилась и спустилась вниз.

Мне стало дурно от вида этого необъятного неба. Уже много дней подряд у меня болела голова, я, не переставая, мучилась от жары, и мне никак не удавалось вздохнуть полной грудью. Я отправилась в туалетную комнату, предоставленную хозяйкой дома в пользование дамам, ополоснула руки и лицо тепловатой тошнотворной жидкостью, заново припудрилась, подкрасила губы и щеки. Хотя солнце уже зашло, неизвестно, насколько растянется вечер.

В гостиной я выпила еще глоток теплого вина, но от его вкуса меня чуть не вывернуло.

По комнатам снова замелькали стайки оживленных гостей. Вошла Сидо и поманила меня к себе. Ее позолоченная рука изогнулась, словно шея лебедя над водой.

— Какая скука, — сказала она, — пойдемте-ка прочь. Оберис не сопровождал ее. Никого из столпов законности и порядка в этом доме не было.

— Сидо… неужели вы уже покидаете нас?

Но едва она сделала шаг к дверям, как все прочие гости метнулись следом.

Мы хлынули толпой на улицу, нас приветствовали прохожие, а некоторые из них указывали друг другу на серебристую женщину, на ее сбегающие по плечам черные волосы.

Теперь, с приходом темноты, жара казалась еще удушливей Загорались уличные фонари, и в еженощном стремлении к самоистреблению к ним тучами слетались мотыльки. Я не разглядела ни одной звезды. Воздух так загустел, что стало невозможно вдохнуть его. Вероятно, лишь это и заставляло меня просыпаться снова и снова, лежа в постели, задыхаясь и хрипя парализованными легкими, когда сон отбрасывал меня прочь, будто я ударялась о стену пропасти? Похожий на сироп ночной воздух…