Сага о Плоской Земле - Героиня мира

Он снова подождал. Мне удалось проговорить лишь.

— Любые сведения…

Но он прервал меня:

— Ваш родственник, мадам, подложил мне свинью. И точно так же обошелся с законом. Полагаю, это удается ему лучше всего. Противозаконные действия, предательство, гадости окружающим. По милости вашего кузена мне, кроме прочего, придется уплатить крупный штраф. Вам не составит труда понять, что я не пылаю к нему любовью, в чем, вероятно, заключается различие между мной и вами, поскольку парень он удалой. Что до меня, я с радостью поглядел бы, как он гнет спину у меня над веслами. И, сказать по секрету, надеюсь на такое удовольствие.

Мне пришлось спросить:

— В чем он провинился перед вами?

Капитан встал. Человек он был рослый, и ему приходилось наклонять голову, чтобы не удариться о потолок каюты.

— Пойдемте, я покажу вам кое-что, — сказал он.

Я догадалась, что меня ждет, и страх накатил на меня волной. Разве я посмею спорить? В данный момент я нахожусь в его власти, и было бы глупо противиться ему.

Мы вышли из каюты и проследовали по палубе в кормовую часть (помощник возницы с безучастным видом шагал позади). Трое вахтенных, а среди них и Рябой, стояли с фонарями каждый у своей мачты. Когда мы прошли мимо, они отдали честь капитану и плотоядно посмотрели на меня. Только мне было не до них, я всеми силами старалась держать себя в руках и не дрожать.

— Капитан, мне кажется, я догадываюсь о ваших намерениях, — надменно произнесла я. — Так ли уж необходимо подвергать меня подобному испытанию?

— Необходимости нет, — ответил он, — но меня гложет обида.

— И вы хотите наказать меня вместо Завиона.

— Возможно. И если я сообщу вам, где он находится, а вам удастся отыскать его, вы напомните ему о зрелище, которое скоро откроется вам, ведь он тоже это видел Как я уже говорил, я надеюсь, что в один прекрасный день подобная участь постигнет и его Мне хочется, чтобы будущее представлялось ему яснее.

Он вполне деликатно взял меня за руку и повел дальше К нам подбежали два охранника; нагнувшись, они сняли засовы и откинули крышку люка.

Боги мои, боги, какой вонью оттуда пахнуло — смрадом человеческих нечистот, который я безошибочно предугадала заранее, и зловонными испарениями всего немыслимого, смертоносного, рокового, сгустившегося и бессознательно пожирающего самого себя.

— Я не заставлю вас спускаться, — сказал капитан. — Вы упадете в обморок, и мне придется возиться с вами, а дамские припадки не по моей части. Подними фонарь, — добавил он, обращаясь к Рябому — тот держался поблизости. — А теперь, госпожа, вашим блистательным очам откроется упоительное зрелище.

Я посмотрела на пятно света, упавшее в эту яму, полную гниения и смерти, словно в раскрытую могилу.

Я увидела немногое. Отблески света на руках, принадлежавших, казалось, пещерным людям; на воде, похожей на змеиное гнездо; на огромных цепях, которые смогли бы удержать быка. Я услышала тихие стоны и пронзительный тонкий крик — так верещит мышь, угодившая в когти сове. Но не только. Наряду с запахом существовал и звук, не затихавший ни на миг. Какой-то глухой стук, подобный неуемному биению пульса.

Я отшатнулась.

— Я посмотрела, — проговорила я, — и увидела предостаточно. Можете быть довольны.

— Нет, я не доволен, — ответил он, — но придется обойтись этим.

Он подал знак, и охранники снова опустили крышку над кошмаром. Похоже, никто из обреченных на пребывание в нем не заметил, ни как открылся люк, ни как опять закрылся.

Мы вернулись в каюту. И снова мой телохранитель остался ждать под дверью. Мне полегчало на время, как будто я выдержала какое-то испытание. Но лишь богам известно, что еще задумал чернобородый. Может, и ничего. Он действует в рамках закона. Будь у меня желание, я могла бы упомянуть об уговоре с представителями Управления порта насчет моей сохранности и о моих связях с императорским домом. Но мне не хотелось этого делать без крайней необходимости. Я полагала, что заявления такого рода не имеют большого веса в этом уголке Земли, на борту «Двексиса».

Не присаживаясь, капитан подошел к буфету, достал графин с разбавленным ромом и два изящных кубка восточной работы.

— Выпьете?

— Нет, благодарю вас.

— Даже после всего, что вам пришлось из-за меня пережить?

— Я выпью, — сказала я, — если это доставит вам удовольствие. А если вы предложили из вежливости, мне ничего не нужно.

Он открыл рот, обнажив зубы, покрывшиеся бурым налетом от красного тарасского табака.

— Тогда я выпью один.

Так он и поступил и посвятил следующие несколько минут исключительно этому занятию.

В конце концов я сказала:

— Я пришла к следующему выводу: поскольку вы считаете, что я перед вами в долгу из-за поступков моего кузена, вам захочется, чтобы я возместила ущерб.

— Что вы имеете в виду?

— Я заплачу вам за сведения.

— Не стану возражать.

Я сдержалась и, не выказывая негодования и волнения, вынула три последних империала.

— Это все, что я могу предложить.

Он посмотрел на монеты, лежавшие у меня на ладони.

— У вас есть куда больше, — сказал он. — Вы могли бы продать кое-что из одежды. Или самое себя.

— Ни я, ни моя одежда продаже не подлежат.

— Пока что. Как я понимаю, милая госпожа, вам никогда еще не доводилось сталкиваться с невзгодами.

Я рассмеялась в ответ. Что-то заставило меня сказать:

— Вы крайне удивились бы, узнав, с чем мне доводилось сталкиваться. Я видела, как сотни людей, подобных вам, капитан, валяются мертвыми на поле боя.

Вежливая мина на его лице сменилась неприятным выражением.

— Это угроза?

— Я могу пригрозить лишь тем, что возьму обратно свое предложение насчет денег и оставлю вас. Вероятно, я смогу добыть те нехитрые сведения, которые мне нужны, иным путем. Из данных о передвижении вашего судна, как только они появятся в порту. При помощи взятки какому-нибудь клерку, который удовольствуется меньшим и к тому же не станет меня оскорблять.

Вряд ли стоило на это рассчитывать, но как бы там ни было, капитан ответил:

— Милая госпожа, данные о портах захода нашего корабля вам не помогут. Ваш родственник покинул его в промежутке между ними.

Мне показалось, что жизненные силы покинули меня. Нет, это просто отхлынула от сердца кровь. Я услышала свой собственный голос, он доносился как бы из другого угла каюты:

— Вы хотите сказать, его убили и выбросили за борт? На этот раз пришел черед повеселиться капитану.

— Если бы и так, то поделом ублюдку. Но неужели вы думаете, что я рассказал бы вам об этом?

Я не удержалась и прислонилась к стене. Либо я потеряю сознание, либо прикончу его, но я решила, что выберу второй вариант.

— А теперь я спрошу вас, — сказала я, каким-то образом справившись с голосом, — и повторять вопрос не стану: имя Карулан о чем-нибудь говорит вам? Да? Так учтите, мне это имя знакомо куда лучше и ближе, чем вам.

— Как, милашка принца — и здесь, по такому-то делу? Как ни странно, вместе с недомоганием явилось вдохновение. Лишь бы добиться правды, все остальное не важно.

— А вдруг вас хотели испытать. Подобная мысль не приходила вам в голову, капитан? Или вы настолько легкомысленно относитесь к закону и к императору Саз-Кронии, что вас это не трогает?

Пауза. Он допил свой ром с водой. Потом сказал: — Завион остался цел и невредим, но если бы я догадался, что он замышляет, повесил бы его собственными руками. Нет, он ускользнул от нас вплавь. И прихватил с собой одного из каторжных гребцов. Огромного мужика, похожего не то на вепря, не то на медведя; мы вспомнили, как его зовут, Ирменк, ему нет равных, он продержался в гребном отделении семь лет и остался в живых. Мои гребцы вызвали интерес у Завиона, так он сказал. Я решил, что он со странностями, ведь при одном упоминании о гребном отделении он побелел и позеленел, а потом ему вдруг захотелось все это увидеть, и, должен отметить, он отпускал славные шутки насчет этой трюмной падали и насмешил нас. Потом он стал расспрашивать, за что они сюда попали. Ну, коллекция у нас тут богатая. Я бы сказал, жалеть их — попусту время тратить. К нам попадают только по заслугам. Есть один каторжник, так он убил трех женщин и отсек им самые лакомые кусочки тела, а другой — грабитель, на его счету человек сто путешественников, которым он перерезал на дороге глотку. Ну и этот самый Ирменк. В гребном отделении стоит такая вонища, а Завион задержался около него и стал его разглядывать. «А этот человек что сделал?» — спрашивает Завион. Ну, Ирменк убил какого-то священнослужителя, только он утверждал, будто это неправда. Я рассказал про него, а Завион вроде бы понял, что этот парень еще не потерял разума, и говорит ему: «А ты что скажешь?» И представьте, негодяй начинает выкладывать все по-своему, будто тот самый священнослужитель постоянно держал в страхе всех бедняков в деревне и подвергал их надругательствам, особенно маленьких мальчиков и девочек. Однажды утром Ирменк слышит крики и обнаруживает, что священнослужитель взобрался верхом на его младшего братишку, восьми лет от роду, а мальчишка лежит, уткнувшись носом в собственную кровь. Священнослужитель заверил Ирменка, что за этим визитом последуют новые, подобные ему, а в ответ Ирменк, он ведь был кузнецом, схватил свой молот и прошиб негодяю голову. Но в деревне здорово боялись служителей храма, а доказательств у Ирменка не нашлось, поскольку, когда ребенка осмотрели, решили, что Ирменк сам над ним надругался и священник застал его за этим делом, а вовсе не наоборот. — Капитан налил себе еще разбавленного рому. — Я знаю по опыту, что мальчишки часто сами на такое напрашиваются. На Востоке их для этого специально натаскивают. Пойди пойми. Этого валуха признали виновным, сослали сюда, и он проявил на «Двексисе» невероятные способности по части гребли. Я полагал, что мне придется содержать его все двадцать лет, и следил, чтобы ему давали хорошего мяса, а по праздникам и вина — пусть выпьет за здоровье своего священнослужителя. Как бы там ни было, Завион, выслушав историю Ирменка, тут же заявил, что это чушь, прижал к носу платок, как будто вдруг почувствовал, как там воняет, развернулся и пошел наверх на палубу. А выражение лица Ирменка стало, как у девушки, которой пренебрег любовник; тут уж и я посмеялся.

Голос капитана звучал не прерываясь, он перешел к рассказу о нанесенной ему обиде, и слова так и посыпались. Впоследствии мне удалось вспомнить начало этой истории, значит, я слушала его, но мысли мои занимало другое. Когда я узнала, что Фенсер все еще жив, мне пришлось опять собирать себя из кусочков в единое целое.

Я справилась с этой задачей к моменту описания капитаном обеда, за которым все напились, а Фенсер выступал в роли паяца и лицедея, и все сидевшие за столом хохотали до упаду. Около двух часов утра после того, как капитан ушел отдыхать, а первый помощник занялся обходом вахтенных, спиртное продолжало литься рекой, и Завион уговорил второго помощника привести Ирменка и посадить его за стол на место капитана. Все остальные офицеры оказались идиотами и к тому же так нализались, что согласились на его затею. Ведь нет ничего смешней и увлекательней, чем напоить бренди вонючего каторжного гребца, повесить ему на шею гирлянду цветов, сделанных из листов бумаги, выдранных из бухгалтерской книги, и спрашивать у него, какие будут распоряжения на завтра и все такое прочее. При помощи ряда уловок Ирменка вызволили из трюма и привели в кают-компанию. Каторжников иногда выпускали на палубу подышать, а этому огромному человеку и раньше оказывали подобную милость, чтобы он смог подольше сохранить здоровье. Разумеется, он явился в кандалах, но вслед за тем, как его усадили за стол и все еще не раз выпили, Фенсер уговорил второго помощника снять оковы. Впоследствии все офицеры дружно заверяли, что Завион ухитрился подсыпать в бренди какое-то снадобье, и капитан был склонен согласиться с ними.

Некоторое время все развлекались шутками. В конце концов Фенсер поднялся на ноги и нетвердым шагом направился к трапу. Он сказал, что все должны выйти на палубу и поглядеть на звезды, а Ирменка надо прихватить с собой и проверить, помнит ли он, что это такое. За это время моряки успели привыкнуть к тому, что Фенсер всеми верховодит, и решили, что могут запросто последовать за ним. Все поднялись по трапу и вышли на палубу, а там Фенсер привел всех в восторг, проделав следующее: он скинул сапоги и плащ, подвел к борту Ирменка, похожего на быка с гирляндой из цветов на шее, и спросил его: «Ты умеешь плавать, дружище?» По-видимому, Ирменк уже почуял, чем дело пахнет, а может, сам что-нибудь задумал. Позже все в один голос утверждали, будто он ответил: «Вполне».

И тогда оба перемахнули через леерное ограждение и прыгнули в море.

Эта последняя из всех шуток вызвала у пьяных моряков, оставшихся на палубе, бурное одобрение, но вскоре они пришли в замешательство и возгласы затихли.

— Мы находились в миле от побережья Тулии, — проговорил капитан, глядя на свой кубок. — Они могли и утонуть, но я в это не верю. Мы спустили шлюпку, но никого не нашли, а наутро в расположенный на берегу город отправился наш отряд, но напасть на след нам не удалось. Да я на это и не надеялся.

— Название города, — сказала я.

— Да, я скажу вам его. Потому что их там уже нет. И оно вам ничем не поможет. Город называется Дженчира.

Я положила на стол три империала и без единого слова или жеста ушла.

Стоявший за дверью юноша подошел ко мне и подхватил меня под руку.

— Со мной все в порядке, — сказала я. — Баркас еще дожидается нас?

— Да, только надо их подозвать. Им велели отойти на расстояние длины корабля, помноженной на двадцать.

Мы подняли крик, и вскоре баркас вернулся к галере.

Я почувствовала признательность гребцам, ведь они меня не бросили, и растрогалась, а потому щедрой рукой раздала серебряные пенни сверх условленного вознаграждения. Не забыла я и про помощника возницы.

Теперь я отберу для продажи кое-что из имущества, и этих денег мне хватит, чтобы добраться до тулийского города Дженчира. Я не представляла себе, что произойдет потом.

1

Синее, гладкое, как русалочьи волосы, море несло меня на юго-восток в люльке под названием «Нилени».

Мой проезд обеспечило пожертвование на похороны. То есть мне не хотелось пугать хозяйку пансиона, и я сказала, что мне необходимо продать кое-какие вещицы, чтобы выручить денег на подарок родственникам одного человека, который скончался. Она порекомендовала мне хорошую лавку, владелец которой оказался честен. Мой корабль был из небольших, всего с четырьмя каютами для пассажиров, три из которых так и остались пустовать.

За все время плавания земля ни разу не скрылась из виду.

Перед глазами проплывало золотистое в свете дня побережье, казавшееся загадочным при луне. Удивительные птицы, вяхири, целыми выводками садились на леера и ворковали, глядя на нас, а затем пускались в обратный путь к берегу; на тридцать третий день плавания у нас появился дружественный эскорт: в воде зарезвились дельфины с платиновыми спинами, а чуть позже и крапчатые морские свиньи. Похоже, моряки благоволили и к тем и к другим: они бросали им всякие лакомства. Они и меня уговорили покормить дельфинов; перегнувшись через леер, я протягивала им рыбу, а они с извиняющимся видом подхватывали ее и ни разу не напугали меня и, уж конечно, не причинили мне вреда.

Существует множество историй о потерпевших кораблекрушение и чуть не утонувших моряках, которых спасли дельфины. Даже если бы Фенсеру с каторжником пришлось туго, разве не пришли бы им на помощь эти разумные существа, столь явственно похожие на людей во всем, за исключением внешнего облика и среды обитания, и несомненно наделенные человеческой душой? Тулийские моряки называют их Посланцами Богов. Я сразу — с первой минуты — прониклась доверием к каторжнику и не сомневалась в его порядочности по отношению к Фенсеру. Фенсер уже составил мнение на его счет. Впрочем, до чего это похоже на все остальное. Незнакомый мне человек… если бы кто-то поведал мне начало рассказанной капитаном истории и попросил бы меня завершить ее, сочиненный мною конец совпал бы с действительностью. Вероятно, с одной оговоркой: у меня они добрались бы до берега.

И что за берега открывались нам, пока мы плыли в Тулийское королевство.

Холмы, увенчанные рощами диких апельсиновых деревьев, бирюзовые леса, сбегающие волнами к лазурной воде. Иногда ветер доносил до нас аромат этой земли, смолистый, сладковатый, запах цветов и фруктов и заполненную пляшущими искорками субстанцию, известную под названием «воздух». Единственное, что можно было поставить в упрек погоде, — это отсутствие ветра, из-за чего мы продвигались очень медленно.

Гавань Дженчиры, в которую должна была зайти «Нилени», не вызывала восхищения. Судоводители отдавали предпочтение порту побольше и получше, в Тули; он лежал на расстоянии еще недели пути к югу.

Дженчира — старый захолустный город с улицами, сходящимися у гавани, которую постепенно заносит илом. Мне сказали, что старикам нравится жить в Дженчире, а молодежь оттуда уезжает. Не рассчитывайте, предупредили меня, на обеды с танцами, гонки на колесницах, азартные игры и театры. Дженчира — это променады, зонтики, тихие ужины и безмятежное чтение книг.

Но дельфинам несомненно нравился этот город. На сорок первый день плавания они появились вновь, чтобы проводить нас в порт.

2

Молодой человек, второй помощник капитана «Нилени», проявил ко мне огромный интерес, из-за чего мне пришлось доверительно ему поведать, что в Дженчире я должна встретиться со своим нареченным. Затем Эмаль-до, мой страстный поклонник, обнаружил, что этот человек не позаботился ни о моей безопасности, ни о жилье для меня, и тогда я сочинила историю, будто мой жених выполняет государственное поручение, и я отправилась в путь, не успев получить письма.

К счастью, Эмальдо оказался тулийцем, и затруднения в языке пришлись как нельзя более кстати, когда мне пришлось столь многое ему рассказать. Слушая разговоры служивших на корабле тулийцев, я тут же начала безо всякого умысла перенимать их речь, но притворялась, будто говорю хуже, чем было на самом деле. Я решила, что такая восприимчивость к чужим языкам объясняется тем, что мне в очень раннем возрасте довелось столкнуться с кронианским. Я овладела им в основном за счет слуха и способности к подражанию, набирая в запас как можно больше отдельных слов, — собственно говоря, так учатся языку все дети. Позднее мне удалось выправить грамматику и синтаксис, в основном таким же образом, что сослужило мне добрую службу. Но в разговорах с Эмальдо я запиналась и упорно не хотела понимать страстных выражений чувств и признаний.

Когда на борт корабля поднялся лоцман, за мной зашел Эмальдо, красивый, аккуратный, в белом атласном плаще; его светлые волосы и синие глаза показались мне творением рук ювелира; он попросил разрешения сопровождать меня на берег.

В знак уважения к нему я надела платье из зеленого муслина, и это вызвало у него такой взрыв эмоций, что я испугалась, как бы он тут же и не умер. По-видимому, он был старше меня всего на год и несомненно повидал в жизни куда больше моего, но не успел так близко познакомиться с ее теневыми сторонами.

Из-за скверной гавани кораблю потребовался лоцман. Стоя рядом с элегантным Эмальдо, я впервые увидела Дженчиру.

В красоте и живописности она не уступала городам из волшебных сказок. Из погибающей заводи получился пруд, заполненный лотосами и хитросплетением водяных лилий и гиацинтов. Морякам приходилось каждый день обрубать щупальца этих очаровательных вампиров, высвобождая корабль. Теперь там стояли лишь два или три небольших приземистых суденышка, походившие на уток. За их мачтами виднелся старинный спуск к причалу, вскинутые руки статуй морских богов из серпентинита. Огромные пальмы, словно веера из перьев, прикрывали лицо старого города.

Я заметила опоясанные балконами дома и стены, выкрашенные различными красками и блиставшие цветами павлиньих переливов: розовым, красным, желтым — под стать волосам Эмальдо, синим, превосходящим яркостью его глаза, что совершенно невероятно. А за стенами — массивные камфарные деревья и терпентиновые, поменьше размером. Черные и белые аисты, хлопая крыльями, расхаживали вокруг своих гнезд на разрушенной красной башне, высившейся над гаванью.

— Вот видишь, — гордо сказал Эмальдо, будто это он сотворил город ради меня.

— Прелесть! — воскликнула я по-тулийски, и волшебник поклонился.

— Но это немолодой город, — добавил Эмальдо по-крониански. — Да, это хорошо. Твоя безопасность. И ты поселишь моя тетушка.

Я искоса глянула на него, пытаясь угадать, кто у кого поселится, тетушка у меня или я у нее. А также размышляя: можно ли принять его предложение.

— Да-да, — настаивал Эмальдо. — Она будет заботиться о тебе. Ты нигде больше.

— Но может быть, ей… — Я призадумалась над тем, как правильно назвать по-тулийски отсутствие симпатии.

— Ты любишь, она будет обожать, — сказал Эмальдо. И, сжав мне руку, добавил: — Как я.

Вот все и высказано. И никакие способы выражения не высятся преградой между нами.

Стоя под лучами солнца, Эмальдо так и сиял. Мне станут завидовать все девушки Дженчиры и многие недевушки тоже. Если во мне сохранилась хоть капля способности к восприятию удовольствий и реальности, я позволю ему ухаживать за собой. Кроме него, у меня ничего нет, одни фантомы.

Дом тетушки Эмальдо стоял на тенистой улице, темно-желтый кирпич, три этажа, а над входной дверью — четырехмачтовый галеон из кованого железа. Эмальдо сказал, что у них в роду морская профессия — традиция. Его дядя имел собственный корабль и командовал им. В округе дом так и называли — «Корабль».

Похоже, тетушка пускала постояльцев и заманивала меня. Она оказалась дамой весьма почтенного возраста, и даже горничной перевалило за пятьдесят. Ни та, ни другая не знали кронианского, не говоря уже о каких-либо южных языках. Эмальдо служил нам переводчиком. Я заметила, что женщины ясно поняли, как обстоят дела, — он меня «обожает», а я старше его и себе на уме.

Я ничего не могла с этим поделать. Но попросила Эмальдо объяснить, что меня ждет встреча с женихом.

Мне кажется, он так и сделал. Но их лица ясно говорили: «О, эту историю мы уже слыхивали раньше».

Когда Эмальдо отправился обратно на «Нилени» (сообщив, что на закате вернется), я тут же решила, что мне необходимо раздобыть еще денег.

У меня осталось два платья, мужской наряд, несколько рубашек, нижнее белье, пара сандалий и сапоги. Ни шарфика, ни перчаток, ни бантика, ни вуалетки. Я подумала, что из предметов туалета мне больше ничего не хочется продавать. Но у меня сохранилось одно жемчужное ожерелье, подаренное Каруланом, — второе я не взяла с собой. Теперь я последую совету, который дала когда-то Розе: разрежу нитку и стану потихоньку продавать друг за другом бусины. Только опять же, где?

Я отобрала две жемчужины, прихватила их с собой и отправилась рыскать по городу.

Я совершила упоительную прогулку по извилистым боковым улочкам и широким бульварам под тенью тополей, пальм и терпентиновых деревьев. В маленьком парке стояла длинноволосая каменная богиня, лишь раковины прикрывали ее наготу. А на западной стороне торговой площади располагался храм. Я не знала, кому из богов он посвящен, но мысль о том, что надо бы зайти и поблагодарить его по случаю прибытия, мелькнула у меня в голове, впрочем, тут-то я и заметила ювелирный магазинчик под аркадой.

Я вошла в лавку и обнаружила в ней только продавца и большую пятнистую птицу, сидевшую в плетеной клетке.

Птица заклекотала, торговец поклонился.

Неумело изъясняясь по-тулийски, я постаралась объяснить, зачем пришла, и достала жемчужины.

Торговец взял лупу и принялся их разглядывать. Осмотр занял всего пару минут.

— Очень хорошие, — вроде бы сказал он. (Птица повторила его слова, значит, он произносит их всякий раз.) Затем он обратился ко мне с предложением, но мне не удалось его понять. Он сухо улыбнулся и поднял руку, чтобы я видела все пальцы, потом загнул большой и вынул из ящичка четыре тулийских лильда — эта сумма соответствует примерно восьми серебряным пенни Юга.

Я ужасно расстроилась и схватила жемчужины.

— Настоящие, — воскликнула я и добавила по-тулийски: — Не подделка.

— Да, — ответил он.

Я решила, что торговец — сумасшедший, и, к неудовольствию птицы, не взяв денег, обратилась в бегство.

Возле стен храма на другой стороне площади расположился маленький рынок. Я уставилась на горы фруктов, которых не могла себе позволить, тушки кур, на банки с мукой и разными вареньями. Человек с желтоватой, как масло, кожей, житель Востока, сидел на земле, играя на свирели, а перед ним, извиваясь на блюде из черепашьего панциря, раскачивалась из стороны в сторону изумительной окраски змея. Я заметила в ухе уроженца Востока жемчужину. И в ту же секунду вспомнила, что дополнением к туалету большинства пожилых дам, которые важно прогуливались по улицам под зонтиками в сопровождении служанок и маленьких собачек, служило жемчужное ожерелье, броши, кольца или серьги с жемчугом, и даже ошейник одной из собачек украшали жемчужины.

Дженчира изобилует жемчугами. И две жемчужины стоят дешевле, чем плата за ночлег в гостинице.

Я завершила приятную прогулку в некотором смятении и вернулась к дверям дома с кораблем.

Придется спросить Эмальдо, что мне делать.

3

— Благодаря устричным отмелям, — сказал по-тулийски Эмальдо, — в городе полным-полно хорошего жемчуга. — Он бросил на меня грустный взгляд. — Этот жених так плохо о тебе заботится, — заговорил он на кронианском. — Забудь про эту свинью. Позволь Эмальдо оберегать тебя.

Я поблагодарила его; в ответ на столь пылкое высказывание краска бросилась мне в лицо, и он решил, что мой румянец говорит о многом. Но я все испортила, добавив, что никак не могу отречься от принесенного мной обета. Как же мне продержаться, пока обстоятельства не изменятся к лучшему? Я робко спросила, нет ли какой-нибудь работы, которую я смогла бы выполнять и которая считалась бы позволительной для женщины моего сословия. Быть может, кому-нибудь из множества пожилых дам требуется компаньонка? Я задала этот вопрос с нелегким сердцем, поскольку у меня отсутствовала способность сопереживать как старым людям, так и маленьким детям. Мысль о необходимости проявлять к ним интерес и терпеливо их выносить вызывала у меня мучительную неловкость. Не возьмусь объяснить почему. Как бы там ни было, Эмальдо в ужасе всплеснул руками:

— Нет! Скажу тебе. Есть кое-что, ты можешь это здесь продать.

Я недоверчиво поглядела на него. Что же он скажет дальше?

— На «Нилени» ты всегда сидишь, рисуешь. Такие странные картинки, сады и девушки. Продай их.

Я в изумлении уставилась на него — это так просто, а в голову мне не пришло ни разу.

— А они достаточно хороши? Разве кто-нибудь станет их покупать?

— Пожилые дамы — им нравятся такие пейзажи, они их успокаивают.

И в самом деле, госпожа из Гурца стянула у меня как-то пару пастельных рисунков, и они перекочевали в сорочью сокровищницу в Башне Покоя — о чем горничные проговорились Розе.

— Ну, если ты и вправду так считаешь…

— Да.

— Пожалуй, вдобавок я могла бы предложить сделать портреты их собачек…

— Еще лучше.

— Но как это устроить? Мне придется обивать пороги, как бродячему торговцу?

— Моя тетушка, — заявил Эмальдо, — знакома с продавцом мыла.

Я ничего не поняла. Он старательно разъяснил мне, что нужно повесить мои работы в лавке, где торгуют мылом, а хозяин получит комиссионные с продажи.

На следующий день мы так и поступили. Несколько пастелей и карандашных рисунков, как раз из тех пейзажей, о которых он говорил: гуляющие под соснами девушки, одна из них читает письмо, стоя у фонтана; усеянный цветами луг, а на нем девушки и лев, на заднем плане — море и плавающие в нем нимфы. Я даже осмелилась выставить отнюдь не успокоительную и неподходящую картину, которую нарисовала на «Морской Провидице», с изображением идущего ко дну брига и прекрасного утопленника. Надо сказать, первой купили именно ее.

На протяжении недели Эмальдо каждый вечер обедал с нами в доме с кораблем. В моей памяти сохранились отсветы заката, игравшие на стекле бокала, белоснежные салфетки, синие чаши для воды из тончайшего фарфора. В Тулии принято возлежать за едой, но тетушка опиралась при этом на подушки, а Эмальдо с венком из плюща на голове походил на лесное божество; все стены в округе заросли плющом, и в его честь к обеду всегда вывешивали гирлянды, непременно из живых растений. Видя мои успехи, он совсем расцвел. А я по-своему полюбила его. Такой пылкий, такой красивый и к тому же он здесь, рядом со мной.

Прошла неделя, Эмальдо казалось, что тетушка свыклась с моим присутствием; торговец мылом жаждал все новых работ, и у меня болели пальцы, а в кожу въелась краска, и вот «Нилени» пришла пора отправиться в путь на восток, в порт Тули, а затем в тулийскую Кирению, страну, где скалы вырастают прямо из воды. Эмальдо с сожалением сказал, что вернется через несколько месяцев, не раньше. Его подобные озерам глаза уже оплакивали нашу с ним разлуку. Может, я дам ему какое-нибудь обещание, чтобы он мог с уверенностью дожидаться возвращения?

— Мне думается, во время плавания ты повстречаешь другую. Какую-нибудь киренийскую девушку с золотистыми волосами, которая вольна дарить свою любовь.

— Где твой великий возлюбленный? Покажи мне его. Иметь такую, как ты, и не показываться…

— Эмальдо, я говорила тебе, что должно произойти. Неужели ты хочешь, чтобы я покрыла себя позором?

— Где он, этот пес?

— Не знаю. Эмальдо, я не знаю, и меня это сильно удручает.

Но я уже столько раз говорила о нашем обручении, что теперь и сама наполовину уверовала в это, как чуть не поверила в Кандире, будто какая-то из моих родственниц заболела и скончалась.