Сага о Плоской Земле - Героиня мира

— Роза, а когда будут убивать бога?

— Сохрани вас небо! Этого никто не делает!

— Но ты же говорила мне.

— Бог умирает, когда ему самому на ум, взбредет. А впрочем, я имела в виду совсем иную смерть.

— Какую смерть, Роза?

— Ох, мадам, вы просто невинный младенец, уж это точно. Ваш пригожий принц откроет вам глаза, без него тут не обойтись. Старый бедняга Гурц этого не сделал, ясно, как день. Да как же, сегодня женщины повсюду будут убивать бога, днем и ночью. Это угодно богине. И не считается изменой, для нас не считается. — Меня исключили из общего числа. Я грустно поглядела на Розу. — Даже для меня, — сказала она. — Честь моего любовника будет сохранена, — и похлопала себя по животу. — Сегодня я вольна наслаждаться.

И вслед за этим она ушла.

Оставшись в одиночестве, я опустилась на сиденье под балдахином, ведь я поклонилась урожаю, а теперь могу и отдохнуть. Однако мне было неспокойно, и я крутила в руках отчаянно холодную серую чашу из камня. А где помощник управляющего? И он ушел. Даже Мельм…

Возле колесницы остановился священнослужитель и две девушки, одна перебирала пряди его волос, другая держала корзину с инжиром и розами. Священнослужитель не был молод, но в ту минуту он помолодел, лицо его зарделось, как у мальчишки, он принялся мягко выговаривать мне:

— Надо кого-нибудь отыскать, чтобы вас проводили до дома. Смотрите, он совсем недалеко. Отсюда видно верхушку Волчьей Башни.

— Мне кажется, до нее несколько миль пути.

— Это от вина и только. Вам нехорошо, принцесса? Нет? Все в порядке? Как жаль, что принц…

Я сошла с колесницы. Это оказалось нетрудно.

— Пройдусь пешком, — сказала я. Мне не хотелось его задерживать, я понимала, чем ему хочется заняться. Я по-прежнему испытывала легкое недоумение на сей счет, но относилась одобрительно ко всему, что доставляет радость другим людям, хоть они и не взяли, меня с собой.

— Что ж, принцесса… Только, пожалуйста, что бы ни встретилось вам по дороге, не обращайте внимания.

Это обряды в честь Нее. Они в своем роде священны. Сегодня — день благоволения Матери и к мужчинам и к женщинам.

— Конечно, — ответила я. И, опустив глаза, улыбнулась, желая показать, что у меня нет возражений.

Внезапно они тоже скрылись из виду.

Я осталась одна, только пони, таская за собой колесницу, жадно объедали дерн, собирая свой собственный урожай. Подле моих ног на земле лежали яблоки, персики и полупустой бурдюк с вином, так что и я могу попастись. Я налила себе вина в чашу. Странное ощущение, поддерживавшее меня, заставило меня стать терпимей и очиститься и в то же время обострило восприятие, наполнив душу грустью; я никак не могла освободиться от него.

Но все недавние мои собеседники по-прежнему оставались поблизости. Как и в стародавние времена, деревья, высокие травы, заросли папоротника и рощи наполнили смешки, хихиканье и всплески, рябь пробегала по ним, как по залитой солнцем воде. А сквозь камыши на меня глядела одна из Вульмардр — красные губы, белое лицо, глаза из глазури, гирлянда из цветов.

Вероятно, кто-то пересказывал мне легенду. В ней говорится о том, как бог во время странствий повстречал на поляне богиню. Их поразила красота друг друга, ибо вечно юный бог был само совершенство, а богиня обладала достоинствами девственницы и королевы. Среди снопов и виноградных лоз опустились они на землю. Его руки заскользили по ее груди и бедрам, а она ласкала пряди его волос, золотистые соски и чресла. Он наверху, она внизу. Биение и трепет тел. Она закричала, и разверзлось небо, и пролился теплый дождь. Он застонал, и розы вспыхнули красным пламенем. А когда иссяк поток его семени, земля, готовая к плодоношению в новом году, спокойно отдыхала.

Среди кустов порхают бабочки, мелькают руки, нет-нет да и блеснет серебром чья-то ножка. А меж деревьев — спутанные женские волосы и птицы, воркуют голуби и человеческие голоса: «Еще, люби меня еще».

Нескончаемо вращение колеса. Колеса, что ведет меня за собой. Я шла по траве, ступая по незримым тропам среди скрытых завесой мистерий. Миновала раскрашенный дом. И скрылась в лесу. Под кровлей, лежащей на сосновых колоннах. Красноватые стволы, густой бальзам подлеска. А вот рододендрон, охваченный пыланием осени. Метаморфозы дубовой листвы. А здесь заяц оставил след на спине вселенной. Я прошла сквозь времена года. В руках у меня бурдюк с летним вином и каменная чаша зимы, в распущенных волосах — потоки васильков и хризантем, а где-то остались туфли и зеленая весенняя мантия, теперь на мне лишь бело-желтая туника, а я ступаю меж кровавых стеблей, и сердце мое разрывается от нестерпимо громкого крика…

Я остановилась. И оцепенела.

Дубовая листва, преображаясь, окрасила поляну в зеленый и лимонно-желтый цвета. К дереву привязана лошадь, она, как пони, тоже щиплет дерн.

А к дереву прислонился бог; почувствовав мое присутствие, он вскинул голову.

Зеленовато-золотистые волосы струятся, обрамляя лицо и шею, где золото темней; глаза под стать драгоценным каменьям, которым нет названия. Он одет как человек, на нем дорожный костюм. Но маскировка бесполезна, меня не обманешь.

Завидя возникшее перед ним существо, лесную дриаду, он сохранил настороженность и чуть ли не язвительность. Он готов был вступить с ней в поединок, пустить в ход меткие фразы, звучащие жестоко или просто безразлично. Он уже подпал под власть чар, но еще не понял этого.

А затем понял.

Я увидела, как он изменился в лице. Будто в полусне пошел он мне навстречу. Но и тогда он попытался обратить все в невесомую шутку без смеха.

— Принцесса Аара. У меня вылетело из головы, что сегодня — праздник Вульмартии. Как глупо. Свидетельства тому на протяжении двух дней встречались мне у каждой изгороди, в каждой рощице. — Затем он пристально поглядел на меня, я ответила тем же. Он сказал: — Как вы прекрасны, словно листва в лучах солнца.

Наклонив бурдюк, я налила вина в каменную чашу. Я протянула чашу Фенсеру. Он взял ее, не сводя с меня глаз. Отпил вина и отдал чашу обратно. Я тоже сделала глоток и снова передала ее Фенсеру. Он осушил ее до дна.

— Я еду в Яст. — Он смотрел на меня. — Это неважно. Тень, похожая на черную собаку, поманила меня за собой и увела с дороги. А потом я понял, что попал сюда, в это поместье. Все это неважно.

Он протянул ко мне руки, прикоснулся к моей груди так, словно я — плод воображения.

— У тебя бьется сердце, — сказал он.

Руки его обвились вокруг меня. Мы прижались друг к другу, и все его тело открылось мне, его контуры и изгибы, влечение его и вожделение. Всю меня впитала его кожа. Наши тела переплелись, как стволы деревьев. Губы его слились с моими, заполнили мой рот. Его запах, биение крови, как часто и гулко бьется сердце, его или мое — не разберешь.

У меня перехватило дыхание. Я прильнула к нему и сказала, что мне нечем дышать. Пальцы его рвали дурацкую шнуровку на моем корсете — он разрезал ее ножом и отбросил корсет прочь — его бесчувственные косточки затрещали. И теперь плоть к плоти. Я держу его, а он меня. Его волосы, мускулистые плечи, спина и бедра — все незнакомое, мужское, но мне казалось, что я, как и прежде, прикасаюсь к самой себе, что происходит тот глубоко интимный процесс, слияние воедино, монолог и дуэт.

Словно какая-то вселенская сила владеет мной, я снова и снова прижимаюсь к нему, мы движемся вместе, вместе, все глубже погружаясь друг в друга, раскаты грома, и тело мое — лишь это, и это, и это…

Волна кипящей лавы взметнулась во мне, обрушилась с высоты и захватила меня. Меня несет вниз, я падаю и не пытаюсь удержаться. Только за него я держусь, за плот среди океана и полнейшего хаоса. Крича, взмывая из пределов плоти в белизну света, уже на самой вершине чувствую всплеск в нем и слышу короткий низкий хриплый стон, один-единственный, и, повернув обратно, проплываю сквозь сумеречные толщи и, словно частичка безмолвного сияния, возвращаюсь к смыкающейся зенице дня.

— Фенсер, — проговорила я спустя некоторое время, — Фенсер.

— Я здесь.

— Нет, мне просто захотелось… произнести твое имя. Не надо… не произноси моего.

— Не буду. — Он ласково обнял меня, поцеловал волосы, щеку, шею. — Все позабудется, малышка. Сегодня Вульмартия.

И тогда я уже не смогла ничего ему сказать, не смогла открыть правду. Значит, мне придется молчать, потому что лгать нельзя. Не сейчас.

Он проявил такую же сдержанность, как и я. Мы не вели разговоров, лишь ворковали, как люди, чьи голоса я слышала: «Люби меня еще».

Его руки в моих спутанных волосах, губы прикасаются к груди, и снова начинается восшествие из мягкого пепла, и таяние во мне невыносимо, я ласкаю его тело, он стонет от наслаждения, и эти ласки для меня блаженство; дотрагиваясь до него, я дотрагиваюсь до самой себя, а его пальцы и губы отвечают мне, обращая его ко мне среди подобного расплавленному стеклу необъятного жара, который извивается и рассыпается осколками, и я слышу, как уносится вдаль мой голос, мольба, протяжный чистый зов, будто ставший песней вздох, а в его горле — резкий звук, ему перехватило дыхание. Пауза, исступленные агонические спазмы, а меня пронзают огненные стрелы, и я готова жизнь отдать, лишь бы он умирал вот так, укрывая меня своим телом, лишь бы доставить ему радость. Готова умереть ради него, любимого, единственного для меня.

— Не надо, — сказал он, — не плачь.

А раньше, когда я плакала, он держал меня на руках, позволяя мне лить слезы. Но может, он неправильно меня понял, подумал, будто мне страшно, стыдно, или принял слезы за банальное проявление печали после соития. Любимый, это просто любовь. Любовь, ставшая слишком сильной, она не оставляет места удовольствию и счастью. Боль, которая, как любовник, радует меня. Преходящая, мимолетная.

— Вот ты уже и смеешься надо мной, — сказал он, целуя меня в губы.

Мы лежали в ложбине на теплой земле, прильнув друг к другу, два обнаженных зверя, усыпанные листьями и сосновыми иголками.

Пятнистая змея обвилась вокруг ветки у нас над головой, безобидная и красивая, она не проявила ни внимания, ни учтивости.

— Я мог бы уснуть, — сказал он, — обнять тебя и уснуть у тебя на груди. Но мне придется тебя покинуть. Только я вовсе этого не хочу, веришь?

— Чего же ты хочешь?

— Остаться здесь навсегда.

— Неправда.

— Какая проницательность, моя божественная нимфа. Ну, тогда хоть до захода солнца. Здесь тепло и сухо. А море очень мокрое, любимая. Уж я-то знаю.

— Море?

— Корабль в Ясте. Негодяй должен смыться, пока его не изловили.

Я лежала и дивилась, но не его словам, а красоте. Что бы он ни говорил и ни делал, это не имеет значения. Важно лишь одно.

— Подожди до захода солнца.

— Не могу.

— Я спрячу тебя в доме.

— Слишком большая опасность для тебя и бесчестие. А для меня — потеря времени, которое мне столь необходимо. Оригос, о чем я говорю. Я — неотесанный глупец, который трясется за свою жизнь, а стоит ли так за нее цепляться, если я знаю, что ты можешь быть моей еще раз. Можешь?

Я почувствовала, как в нем снова расцвело и окрепло желание, и чресла мои откликнулись на его вожделение. Он перекатился на спину, потянул меня, мягко подталкивая, показывая, уступая мне место завоевателя. Тело мое изогнулось, и я увидела, как расширились его зрачки, как потемнели под моей тенью круги радужной оболочки, испещренные зелеными блестками солнца, приливы и отливы дыхания, половодье страсти. До исступления радостно мое биение над его телом, изгибы, судороги и безумие, я рву траву ногтями и в ослеплении умираю.

А вот иная сладость — нежность его объятий встречает меня по возвращении, неся утешение, как будто я и впрямь восстала из мертвых вместе с ним, мы оба вернулись живыми.

Немного погодя он оставил меня, ничего больше не объясняя, без извинений, и я тоже не проронила ни слова. Одевшись, он взялся за уздечку стоявшего в ожидании коня. Тени отяжелели, лесная кровля провисла под ними. Плетение их нитей заволокло коня и всадника, и оба стали бесцветны и бесплотны. Фенсер поднял руку в знак прощания, и все. Он развернул коня и поскакал прочь, лесные дорожки сомкнулись у него за спиной.

Я оделась, оставив корсет валяться где-то в кустах. Мне подумалось, что таких, как он, наберется немало. Подняла каменную чашу.

Выбравшись из-под деревьев, я обнаружила, что небо потемнело и на заходе дня окрасилось в цвет мастиковой смолы. Впереди несколько часов заката, отсветы зари и сумерки, восход белой звезды. Впереди долгие часы, и месяцы, и годы. Мой праздник состоялся. И пришел к концу.

1

— Смею вас заверить, впечатлений хватит месяца на три, — сказал принц-адвокат, мой помощник из Крейза, который заставил судейство утвердить меня в правах как вдову Гурца. — Власти обеих держав вне себя. Ему так много известно. Они перевернули его жилье вверх дном и хотели арестовать денщика, но похоже, Завион дал ему денег и велел побыстрей скрыться — отыскать его не удалось. Завион ушел в отставку вполне законным путем, даже в присутствии нотариуса (которому заплатил, чтобы тот держал потом язык за зубами — нотариус клянется, что был болен и позабыл имя клиента). Он оставил записку мелодраматического характера; говорят, она смахивает на письмо человека, решившегося на самоубийство. А может, болтают попусту. Вкратце содержание сводится к следующему: ему обрыдло жить, продаваясь то одной, то другой из сторон. Никто ему не доверяет, на его друзей клевещут, или те сами поносят его. Прощайте все. На самом же деле предполагают, что его доконала та самая история с Вильсом. Его записку, почти сгоревшую, тоже обнаружили, в камине. Но мне не следует утомлять вас подобными рассказами, принцесса.

— Что за история с Вильсом? — спокойно спросила я, опустив на колени задрожавшие руки и крепко стиснув их.

— Ах. Дуэль. Из-за его пристрастия к Завиону. К сожалению, Вильс погиб. Я немного знал его. Благороднейший человек, отличный воин. Рассуди судьба иначе, стал бы квинтарком. Похоже, он чувствовал, что его ждет, или попросту понимал, что противник сильней его. А потому привел в порядок свои дела и нацарапал прощальное письмо к южанину. Предположительно, в нем говорилось: «Меня сразил клинок этого человека, но я умер, сохранив приверженность тебе».

Адвокат сделал паузу, чтобы посмотреть, не огорчилась ли я. (Не прошло и пяти минут, как мы присели, а он уже принялся по-светски рассказывать мне обо всем.) Разумеется, огорчилась. Я не в состоянии скрывать все свои чувства, да и нужды в том нет, ведь ему наверняка известно о нашем с Вильсом знакомстве и о том, что мы слегка флиртовали друг с другом, пока Карулан не заявил о своих правах на меня.

— Тоже мелодрама, — прибавил адвокат, который в конце концов явился ко мне от Карулана и привез бумаги, связанные с супружеством сердечного преподношения. — Думается, это послужило последним ударом, которого Завион не смог или не захотел снести. Я слышал, что он отправился в порт Яст, перебираясь с места на место по ночам, чтобы его не узнали, и прячась по канавам. Но я подозреваю, что его могли убить из политических соображений, если он все-таки попался. Южане или мы, не важно. Светлейшая голова. И, как всякий поистине умный человек, дурак полнейший.

— Да.

— А теперь, мадам, поставьте вот здесь подпись и печать. Сургуч прекрасно разогрелся. Какая очаровательная грелка, — проговорил он и взял сосуд с сургучом, желая дать мне время, чтобы я успокоилась. — Черепашка с полым панцирем — просто обворожительно. Я заметил, антикварные вещицы Гурца, как правило, отличаются солидностью…

Кристен Карулан прибудет в последний день этого месяца. С ним приедут юристы, несколько друзей и пара дам, церемония будет спокойной и благопристойной. Священнослужитель нам не понадобится, хотя из эстетических соображений мы должны помолиться Випарвету. К тому же он, вероятно, надеется, что подобная фальшивка в духе религиозного всепрощения придется мне по нраву.

По-видимому, он не приехал на праздник урожая, чтобы продемонстрировать всему свету, до чего мы с ним добродетельны. Чтобы придать лоска нашему, не отличающемуся высоконравственностью союзу.

Как далеко позади остался тот день, годы прошли с тех пор. С той ночи, когда я проливала слезы, которые, как мне казалось, давно выплаканы; воды души моей, о существовании которых я не догадывалась. Кровь сердца.

Но только эту кровь я принесла богине. А месячных кровотечений не было. И прошло уже три недели. Деревья стряхнули с себя кровавую листву и стали внезапно старыми и голыми, будто злые колдуньи застыли они на фоне неподвластных временам года сосен. Постепенно увядая, в озере кругами плавали окровавленные листья.

Стоило мне бросить взгляд на Розу, и я тут же вспомнила, что предвещает эта затянувшаяся засуха во мне.

Я пришла в ужас. Что делать?

Я никому не рассказала о своем положении. Если я заговорю, то только усложню все. Я даже постаралась создать впечатление, будто кровотечения пришли как обычно, прибегнув к женским хитростям, упоминания о которых мне доводилось как-то слышать; они вызывали у меня отвращение. Но сплетни мне ни к чему. Я не хочу, чтобы мой поклонник отступился от меня. Мне необходимы связи с будущим императором. (Хотя он и набирает силу с каждым днем, похоже, вульгарная наличность Гурца по-прежнему ему нужна.)

Потом я сумею убедить его, что плод от его семени. Это нетрудно — первый ребенок родится на пять-шесть недель раньше срока — я могу устроить небольшое падение, легкий испуг.

Но я не хочу иметь ребенка. И Карулану он ни к чему, даже если он примет его за собственного.

Вынашивать и рожать. Кричать в одиночестве и биться в муках, а может, и умереть, таких историй тоже предостаточно, и все это за что, за что? Из-за привидевшихся во сне восторгов, из-за призрачного любовника в осеннем лесу. Его не существует; возможно, его и в живых-то нет, для меня он умер навсегда.

Но у меня не остается выбора.

Как негодовала я из-за содеянного со мной. Я была ребенком, который ни о чем не заботился, которого всегда оберегали, я отдалась ему, а он воспользовался мною и покинул меня…

О нет, все совсем не так.

Из-за этого померкнет драгоценное сияние единственного выпавшего мне в жизни дня, что хуже всего.

На неделе перед приездом Карулана я приняла настой из трав, о котором где-то читала, неумело приготовила его сама и выпила очень много вина. Меня рвало всю ночь. Больше ничего не произошло.

2

Принц Карулан прибыл в Гурц за два дня до срока. Что совсем не характерно для него. Он извинился передо мной, пока мальчики-слуги вносили багаж и сундук с подарками.

— Мне хотелось улучить часок и побыть с вами, — сказал он. И пристально поглядел на меня. — Когда бы мы ни встретились, вы всякий раз бледны.

— Волнение, — лениво бросила я.

— О, а я-то думал, вы истомились без меня.

— Очевидно, и это тоже.

Он велел слугам отнести сундук ко мне в комнату.

— Пойдемте наверх, дорогая. Мне хочется посмотреть, как вы станете вынимать эти вещи.

— Вы так щедры…

— Во всяком случае, подарки придутся вам по душе. Я обратился к женщинам, которым присущ хороший вкус, и возложил эту задачу на них. Там нет ни одной вещи, приобретенной по моему выбору.

Слова его прозвучали так резко, что я подумала, уж не затеял ли он игру, и взглянула на него, ища подсказки. Но казалось, он поглощен своими мыслями.

И теперь он уже не возражал против уединения со мной в спальне.

Не пройдет и двух дней, как мы вступим в союз. Вероятно, он решил, что ждать не стоит.

Я не ошиблась.

Нам принесли топаз, он выпил сам и стал уговаривать меня, но после той болезненной оргии я и смотреть не могла на вино. Затем я принялась доставать трепетные кружева, струящиеся шелка — среди них лежали три нитки жемчуга, и каждая длинней моей руки, — а он сказал:

— Ты хочешь, чтобы я сгорел? Даже не поцелуешь в знак приветствия?

Я понимала, что означает этот поцелуй, и повернулась, намереваясь подойти к нему. Чем скорей он овладеет мною, тем лучше, и, вероятно, под первым натиском желания он позабудет об осторожности, чего, возможно, не произойдет потом, а так у меня будет удобное объяснение беременности.

Но когда мои руки уже лежали на его плечах, когда его губы заскользили по моей шее, я не смогла.

— Нет, нет, — пролепетала я и отскочила в сторону.

— Аара. Две ночи…

— Мы ведь ждали, храня целомудрие.

— Пара дней.

— О, не будем изменять правилам, — сказала я, и в моем голосе прозвучало такое воодушевление, что мне свело зубы.

Но он лишь тяжело вздохнул и снова сел.

— Что ж, ладно. Подойди же, приласкай меня хоть немного, обещаю больше ни на что не покушаться.

— Разве я могу теперь доверять тебе?

— Кокетка проклятая, — сказал он с неподдельной злостью, на секунду бирюзовые глаза вспыхнули гневом, и я поняла, что ожидает всякого, кто посмеет упорствовать и противиться ему.

Упираться глупо. Я отдалась Гурцу и по глупости принесла свою девственность в жертву, ни о чем больше не думая. Впрочем, Драхрис… я убила человека, не желая уступить ему. Поостерегись, император, погляди, на кого ты покушаешься. Эта кокетка способна на звериные, дикарские выходки. У нее имеются когти.

Возможно, он прочел все это в моем взгляде, ибо отступился, осыпая меня льстивыми словами вперемежку с ругательствами; он встал и сказал, что займется в таком случае своим конем, ведь его нельзя доверить никому другому, к тому же конь — джентльмен, а я… впрочем, он не станет говорить, кто я такая; по-видимому, мы оба обрекли друг друга на ожидание. За мной остается право побыть пока снегурочкой.

На том он и ушел.

Дурак. Как тот умный дурак, Фенсер Завион, после ласк которого мне не вынести ничьих других.

Но придется.

Обед проходил сдержанно. Карулан держался любезно и снисходительно. Я вдруг сообразила: с тех пор, как мы с ним заключили договор, я ни разу не отказала ему и не вступала в споры. А теперь причиняю беспокойство. Ему не по душе начинать все труды заново. Так он выглядит, когда недоволен. Прежняя чуть презрительная холодность.

Конечно, он должен стать императором. Он понимает, что лишь глупец осмелится ему перечить. Он уже проделал немалый путь, презрев судьбу, людей, все на свете. Его чувство юмора и прекрасные манеры — свидетельство безразличия и пренебрежения.

Он больше не притязал на меня.

Было бы ошибкой докучать ему теперь, даже если бы я сумела заставить себя пойти на это. Слабость и нерешительность хуже противления.

Мне с ним неловко. Мне было неловко с Гурцем. К таким вещам привыкаешь. Он не станет задерживаться у меня подолгу, протекция же его будет безгранична.

— Говорят, вас навестили воины Юга, — проговорил он, когда мы перешли к бренди и сладкому. До этого момента он ни разу не упомянул ни о политике, ни о войне, ничего не рассказал мне о текущих событиях своей жизни. Может, хотел меня наказать, а может, соблюдал осторожность.

— Им понадобилось продовольствие. Еще они хотели проверить, нет ли у нас в доме опасных смутьянов.

Я хранила спокойствие. Это ничего не значит. Уже давным-давно решено, что это не важно.

— И что смутьяны?

— Скрылись на тот момент, если и были.

— Прекрасно. Мне надо поздравить Мельма. — Он выбрал глазированное яблоко, взрезал коричневый сахар, добрался до белой мякоти. — А командовал ими Завион. Еще одно историческое событие. Насколько мне известно, он бежал на юго-восток. На корабле под названием «Двексис», печально известной галере, направлявшейся в Тулию.

— Значит, он скрылся, — сказала я. — Адвокат, который приезжал от вас, кое-что мне порассказал.

— Да, он скрылся. — Карулан принялся за яблоко и за коричневую сахарную глазурь.

Это не допрос. Не хватило кое-каких деталей, чтобы открыть ему глаза на правду. Для Карулана значение имеет только Карулан. Теперь эта его черта показалась мне более заметной.

— Подобные люди, — сказал он немного погодя, — выше моего понимания. Он мог бы многого добиться. Я сам охотно взял бы его на службу. Но, как выясняется, письмо умирающего сотоварища с признанием в любви, похожее на послание женщины, злопыхательство и желчность окружающих погнали его прочь. Или же он вознамерился продать нас восточной монархии.

Карулан докурил трубку, и беседа иссякла.

Мы оба легли рано, каждый в свою постель.

На следующий день Карулан отправился на охоту, он уехал с восходом солнца. Никто и словом не обмолвился мне о приготовлениях. Он уже распоряжался слугами, как будто они ему принадлежали, а те с радостью подчинялись и были счастливы, что на них нашелся хозяин.

Я лежала на диване, пытаясь нарисовать трех женщин, танцующих среди лавровых деревьев. Мне не удавалось заставить женщин плясать, а лавры расти. Бессмысленно притворяться, будто жизнь моя течет нормально или сносно. Махнув на все рукой, я откинулась на восточные подушки. Я не смогла даже заплакать. Я заснула.

Меня разбудил тихий стук в дверь. Часы прозвонили три раза. Наверное, кто-то из горничных несет медовое питье или чай.

Оказалось, что это Роза, и принесла она только спрятанные под складками платья фрукты.

— Мадам… я пришла просить вас об особой милости. Пожалуйста, простите, если я поступаю неправильно. Но вы как-то сказали мне, что если… когда… — Она запнулась и уставилась в пол, как будто обнаружила там нечто необычайное.

После праздника она стала являться ко мне с подношениями — то ее тезка роза, то припасенный фрукт из теплицы, который она специально постаралась выискать и выпросить; она сшила изумительную крохотную сумочку с блестками и подарила ее мне. Роза проявляла нежную заботу, как в прежние времена. Я подумала, что она опять подлащивается ко мне, чтобы не вызвать моего неудовольствия. А может, все потому, что я по-доброму обошлась с ней (спьяну) в день Вульмартии, не стала корить за округлившийся живот и сказала… что же я сказала?

— Видите ли, вы сказали, если он за мной приедет, то получит меня. Понимаете, мадам, по закону мне нельзя, только если вы разрешите.

— Роза, о чем ты говоришь?

Пунцовая, как цветок, Роза подняла блеснувшие нетерпением глаза, гадая, уж не ждет ли ее крах и досада; быть может, опять придется скрывать обиду, только вот живот уже не скроешь.

— Мадам, посмотрите, как я располнела. Мне уже неприлично оставаться при вас на службе. Я сильно раздалась в талии, как моя матушка, сильней, чем положено по сроку. Если только это не двойняшки, сохрани нас небо. — Не останавливаясь, не снижая темпа, она закончила: — Он здесь. Можно я приведу его?

— Твоего… любовника.

— Моего любовника, мадам.

— Роза, ко мне в спальню?

И вдруг она расхохоталась, как частенько случалось с нею прежде. Я пребывала в унынии, но ее смех оказался заразителен. И нечто, засевшее у меня в комнате, тут же взметнулось и вылетело в окно.

— Так. Прекрасно. Принц Карулан позволяет себе входить в мои покои, почему бы твоему кавалеру не сделать того же. Мы с тобой станем выполнять обязанности дуэньи друг при друге.

Она вышла за дверь и отправилась за ним в какой-то из дальних коридоров, где он прятался, словно приблудный пес.

Я снова рассмеялась — от изумления. Не смогла удержаться и Роза. Бедняга стоял в неудобной позе, смущенно улыбаясь, он попался в плен к женщинам, одна из них прекрасна и любима, вторая может оказаться безучастным наблюдателем, как говорится, вне игры.

Он — чавриец. Верно, мундира на нем нет, но он гладко выбрит, светловолос, у него сине-серые встревоженные глаза мальчишки. Я смутно припомнила, что видела его во время обыска. Одной богине ведомо, когда они заключили меж собой перемирие и сошлись где-то в саду под деревом. В тот вечер мы обедали с Фенсером, и он сказал, что я похожа на тетушку Илайиву; наверное, тогда это и произошло. У меня разрывалась на части душа, а они творили это дитя среди летней ночи. Так же, как мы с Фенсером сотворили нашего ребенка в золоте дня, от которого разбиваются сердца.

Нечто темное улетучилось из моей комнаты, и на одно прекрасное мгновение мне явственно открылось золотое чудо, скрытое во мне, — затем видение исчезло. Уныние опять навалилось на меня, но я отпихнула его в сторону: пусть подождет, пока я не разберусь с просителями.

— Итак, — проговорила я, обращаясь к этому красивому смущенному юноше, — что скажете?

Он переступил с ноги на ногу. Наверное, он надеялся, что много говорить не придется.

— Госпожа, — сказал он, — я с радостью возьму ее за себя. Женюсь на ней. Наша часть стоит в Крейзе. Женатым дают хорошее жилье. И им нравится наша дружба с Севером, так уж повернулось дело.

— Ему практически пообещали, — прощебетала Роза, — дать звание капитана.

Он улыбнулся.

— Роза, — сказала я, — редчайшее сокровище. Знайте, если вы дурно с ней обойдетесь…

— Никогда! — вскричал он, чуть ли не собираясь вызвать меня на дуэль.

— Ну что ж, прекрасно. Я не возражаю. Мне нужно что-нибудь подписывать?

Роза засмеялась, засмеялась и я, и молодой, человек тоже.

— Достаточно вашего согласия, мадам.

— И что теперь? — спросила я. Воодушевление мое несколько спало.

— Соберу вещи — и в путь, — ответила она, светясь любовью к нему, ко мне. — Он раздобыл двуколку и пони — как у королевы…

— Нельзя же, чтобы тебя трясло, — сказал он.

И оба в одну и ту же минуту залились румянцем.

— Но, — сказала я, — разве мне… тебе полагается букет… — я подумала о прощальном подарке, который вручила ей Воллюс.

Роза всплеснула руками:

— Ни в коем случае! Я прослужила вам меньше года. Да и подарок другой госпожи, Воллюс… ну, я ведь отложила деньги, мне не пришлось истратить ни пенни.

Они уже стояли у дверей, изнывая от желания поскорей оказаться наедине друг с другом.

— Погодите, — сказала я.

А затем подошла к туалетному столику, открыла шкатулку и вынула одну из длинных ниток с круглыми жемчужинами кремового цвета, купленных посторонними людьми по просьбе Кристена Карулана в расчете на доходы с Гурца. Я подошла к Розе и, будто гирлянду, повесила ей на шею ожерелье.