Бандиты

Пей, посмеивайся, подначивай – только так и можно что-то выяснить. Дагоберто и его приятелю из Майами (только бы не назвать его «Криспи») Дик принялся разъяснять, что купить вертолет – это еще полбеды, его же потом содержать надо, черт побери. Перегреется мотор и нагреет тебя на сто двадцать пять грандов, а то и больше. Да что там, пуля угодит в систему контроля топлива – это типа карбюратора в машине, – и залетел на сорок пять тысяч, а ведь речь идет всего-навсего о модели с четырьмя посадочными местами. Создать воздушный флот – на это огромные нужны деньги. Так он думает, ему удастся собрать средства для ведения полномасштабной войны?
      – Хотите, я расскажу вам, сколько стоит война? – зашумел Дагоберто Годой. – Каждому бойцу мы платим двадцать три доллара в месяц, даже если он ни разу не выстрелит. Один ваш богатый друг, очень богатый, дал мне чек на пять тысяч. Вот я смотрю на него… Знаете, что можно купить на этот чек? Риса на несколько недель и двадцать тысяч патронов к автомату «АК-47». Хотите, чтобы я объяснил вам, во сколько обходится доставка из Израиля, контрабандный рейс в Гондурас, да еще все посредники, которых приходится подмазывать?
      – Не стоит, если это так расстраивает вас, Дагаберта, – постарался успокоить его Николе. Та женщина за соседним столиком хоть с лица и ничего, но клюет свой ужин безо всякого аппетита и вообще худосочная какая-то, из тех, кому интереснее провести светский вечер в клубе, чем маленько побаловаться. – Что-то вы сбавили темп, ребята, – подбодрил он своих гостей, и они вновь принялись за выпивку. Парочка мачо, только что спрыгнувших с дерева.
      – Один геолог как-то сказал мне: «Если вы найдете на этом участке нефть, я готов выпить ее», – неторопливо заговорил Николе – Этот сукин сын дальше своего носа ничего не видел. – Дик Николе исподтишка наблюдал, как полковник нервно перекладывает вилку и нож. – Но я не таковский, я никогда не заставляю человека пить, если ему неохота. Роберт, ты как раз вовремя, – обратился он к подошедшему официанту. Дав ему время обслужить сидевших за столиком и снова отойти, Николе в упор посмотрел на полковника и выпалил: – Дагаберта, дочушка говорила мне, ты любишь убивать. Это правда?
      Полковник оставил в покое свой столовый прибор и постарался прямо и честно поглядеть в глаза своему собеседнику.
      – Ваша дочь видит войну глазами гражданского человека. Она ничего не понимает. Задача солдата – убить противника.
      – Она говорит, вы убиваете женщин и детей.
      – А вы разве нет, когда бомбите города?
      – У вас вроде не было бомбардировщиков.
      – Я говорю, это одно и то же. Партизанская война: напал – убежал, напал – убежал. Тюрем нет, пленников девать некуда, отпустить тоже нельзя, иначе завтра они попытаются убить тебя.
      – Одно дело – убивать в сражении, а хладнокровно убивать людей – это совсем другое, – заявил Дик Николе.
      – Бывает так, что на войне не отличишь одно от другого, – стоял на своем Дагоберто. – Ваше собственное правительство, ваше ЦРУ учат нас «выборочно применять силу для нейтрализации противника». Что такое – «нейтрализовать»? Ваш президент Рейган объясняет – надо сказать тому парню наверху: «Все, ты тут больше не работаешь». Полюбуйтесь, как все просто. Вот бы вашему президенту побывать с нами под Окоталем. Один из моих людей так перетрусил, что не мог стронуться с места, прижался к стене и наделал в штаны. Я ему говорю: «Ну же, друг, вперед!», а он не двигается, за нами уже собираются другие бойцы и смотрят на все это. Я взял у него из рук автомат, магазин полон до отказа. «Ты даже ни разу не выстрелил!» – кричу я ему. Господи, какой пример этот человек подает другим? Я «нейтрализовал» его из его же ружья и нескольких сандинистов «нейтрализовал», а потом мы сорвали сандинистский флаг и сожгли его. В общем, если и бывает что «нейтральное», то только оружие – ему все равно, кого убивать.
      – Сколько лет было человеку, которого вы застрелили?
      – Он был достаточно взрослым, чтобы умереть за свободу.
      – За чью свободу? – переспросил Дик Николе. – Дочка сказала мне, что мы вот уже семьдесят пять лет занимаем не ту сторону в никарагуанской войне.
      – Двадцать первого июня тысяча девятьсот семьдесят девятого года солдат Национальной гвардии в Манагуа застрелил репортера Эй-би-си, – размеренно заговорил Дагоберто. – Весь мир, черт бы его подрал, увидел эти кадры. Такого не должно было произойти, но это случилось, и с тех пор многие нас недолюбливают. Девятого июля сандинисты захватили Леон, шестнадцатого – Эстели и уничтожили гарнизон в Хинотеге. Мне тыкали в лицо винтовкой «М-16», а я не закрывал глаза. Сомоса улетел в Майами вместе со своими родными и своими министрами, он увез с собой тела своего отца и брата. Нас он оставил умирать.
      Никарагуанец выразительно посмотрел на своего друга из Майами.
      – И родных Криспина он тоже бросил на смерть, отозвав гвардейцев с их кофейной плантации. Анастасио Сомоса, Верховный Правитель и Главнокомандующий, Вдохновенный и Славный Вождь, Спаситель Государства и так далее, и тому подобное. Подлый сын шлюхи, бросивший нас умирать!
      Дик Николе молча наблюдал за ним.
      Ничего себе, как полковник завелся от пары глотков шиваса! Вот он снова подносит рюмку ко рту, лихо осушает ее, запрокинув голову, и, ставя на стол пустую рюмку, нечаянно переворачивает пару пустых бокалов из-под вина. Криспин оставался бесстрастным, словно оцепенел, но теперь Дик Николе смотрел на него по-другому: этот малый родился в семье кофейных магнатов, с самого рождения получал все, что хотел. Не иначе как он ухитрился утащить с собой часть деньжат, вложил их где-нибудь в Майами. Любопытно, почему у него такое неподвижное лицо, как у покойника?
      Ему стало еще интереснее, когда полковник заявил:
      – Я вернулся в Никарагуа, чтобы сражаться. Но я хочу сказать вам кое-что, Дик, и вы меня поймете, вы же сами говорили: бизнес есть бизнес.
      – Когда это я говорил?
      – Не важно, если и не говорили, вы так думаете. Вот и для меня так: я делаю все это не во имя нации и не в память о давно покойном Сомосе. Я делаю это из экономических соображений. Мне нужно то же, что и вам, Дик. Что хорошо для вас, хорошо и для меня.
      Уолли Скейлс последовал за полковником Дагоберто в туалет, понаблюдал, как полковник стоит, раскачиваясь, перед писсуаром, как упирается рукой в стену, чтобы удержаться на ногах. Стоя к нему вплотную, Скейлс поинтересовался:
      – Вы не заметили, что кто-то дышит вам в затылок? Эй, не лейте мимо!
      – Что вам тут надо?
      – Я пришел сообщить вам чрезвычайно важные сведения. – Уолли отступил к соседнему писсуару, уж очень ему не понравился остекленевший взгляд полковника. – Вы в порядке?
      – Когда писаю, мне лучше. О-ох! – выдохнул полковник, передергивая плечами.
      – Что вы узнали насчет своей подружки?
      – Ну ее к черту. Проказа меня больше не волнует.
      – И правильно. На вашем месте я бы больше боялся подцепить венерическую болезнь, общаясь со шлюхами из Французского квартала. Я бы также поинтересовался, от кого это так разит ирландским виски. Они там любят виски, в Ирландии, а еще «Гиннесс», темное пиво. Как только почуете этот запах в комнате, так и знайте: он снова побывал тут. Впрочем, и мы заходили в его номер – он остановился в той же гостинице. Нашли все инструменты взломщика, но оружия нет. Может, он его где-то припрятал, впрочем, сомневаюсь, он с трудом получил въездную визу и знает, что находится под наблюдением. Вы что, не понимаете, о ком я говорю? Эй, эй, мотай, да не отрывай. Ты себе на ботинки писаешь… Ну вот, так-то лучше. Не забудь руки вымыть.
      Низкорослый никарагуанец с совершенно остекленевшими глазами и встопорщенными усиками застегнул ширинку и потащился вдоль стены к раковине.
      Вслед ему Уолли Скейлс сказал:
      – Может, вы не знаете, что вам на хвост сел агент ИРА? Он живет в вашей гостинице. Приехал в Новый Орлеан из Шэннона, по дороге побывал в Манагуа. Это теперь такой маршрут у членов ИРА, они нынче дружат с марксистами из Латинской Америки, заезжают повидаться с товарищами. Почему бы и нет? Джерри Бойлан самого Каддафи поцелует в задницу, если тот ему подарит пару минометов. Отсидел пять лет в ольстерской тюрьме, смотался к вам в тропики, а теперь вот явился в Новый Орлеан. Спроси его, зачем, он скажет, что, мол, собирает денежки на Шин фейн и объединение Ирландии, а благотворительные организации ему помогают. Но вместо этого он ходит за вами по пятам, а когда вы уходите обедать, обыскивает вашу комнату. Так что же ему нужно? Может, те доллары, которые вы собираете на дело свободы, или еще что?
      Дагоберто побрызгал на себя водой, сильно растер лицо полотенцем, но красивее от этого не стал.
      – Этот человек irlandes? –переспросил он.
      –  Irlandesnegro– «черный ирландец» и большой дока. Таскается по барам, болтает направо и налево. Отличное прикрытие. Всем понятно: этот болтун не может быть агентом.
      – Что вы с ним сделаете?
      – Лично я ничего не буду с ним делать, – возразил Уолли Скейлс. – Я собираюсь провести три недели в «Хилтон-Хед», отдохнуть от этой чертовой влажности и ничего не делать, только наслаждаться мыслью, что сыграл важную роль в судьбоносной борьбе своего народа. Звучит неплохо, а? Я способен разрешить практически любую ситуацию, но так далеко я заходить не стану. Это вы боретесь с оружием в руках против деспотичного правительства и его эмиссаров. Если вы провалитесь, я мало что теряю, разве что капельку самоуважения, это я как-нибудь переживу. А вот вы можете загубить свою миссию и потерять все.
      Дагоберто напряженно слушал, скосив глаза, потом швырнул полотенце в корзину, и его налитые кровью глаза внезапно вспыхнули огнем.
      – Черт побери, хотите что-то сказать – говорите прямо!
      – Его зовут Джеральд Бойлан, он остановился в триста пятом.
      – Хотите, чтобы я его нейтрализовал? Уолли покровительственно опустил руку на плечо Дагоберто.
      – Разве я об этом говорил? С моей стороны подобное высказывание было бы недопустимым. Это кто-то другой подсказал вам такое решение.
 
      Кловис, шофер Дика Николса, отошел от длинного белого лимузина и направился к парню в черном костюме, стоявшему по ту сторону улицы, близ входа на кладбище. Парень сторожил черный «крайслер», он долго стоял неподвижно, а потом, отойдя от ресторана, перешел поближе ко входу на кладбище и снова застыл, словно статуя. Умеет же человек стоять истукан истуканом!
      – Как дела? – окликнул его Кловис.
      Парень кивнул в ответ. Так, слегка кивнул. Вблизи он смахивал на черномазого, только посветлее и с примесью чего-то такого китайского, к тому же еще и волосы прилизаны.
      – Надоело, да?
      Парень не ответил, надоело ли ему стоять у ворот кладбища, словно еще одна статуя. Кловис посмотрел в другую сторону, на ресторан – здоровенное здание с полосатыми тентами вдоль всего фасада и неоновыми огнями на крыше.
      – Смахивает на корабль, а? Правда ведь? Мне всегда казалось, он похож на корабль. – Снова обернувшись лицом к странному парню, Кловис принялся втолковывать ему: – Меня зовут Кловис. По-моему, твой босс, один из тех двух парней, которые вышли из этого «крайслера» – или ты работаешь на обоих? – встречается сейчас с моим боссом. – Кловис выждал минуточку, но парень все так же торчал, словно зомби, у металлической решетки, отгораживавшей мертвых от живых. – Ты по-английски-то говоришь? Если не говоришь, чего я корячусь? А если говоришь, что у тебя за пробка в заднице, что ты рта, на хрен, открыть не можешь? Ты хоть понимаешь, что я говорю?
      Фрэнклин де Диос улыбнулся в ответ.
      – Вот черт! – восхитился Кловис. – Вроде ожил.
      Фрэнклин де Диос закивал и сказал:
      – Я учил английский с рождения, но я мало пользовался им до последнего времени. Люди, на которых я работаю, не говорят по-английски.
      – Ты приехал из Никарагуа?
      – Да, оттуда. Я учил испанский, но дома я сперва учил английский и в школе тоже.
      – Погоди-ка. Говоришь, ты родом из Никарагуа, но в детстве не говорил по-испански? Как же так?
      – Нас потом заставили. Я – мискито. Понимаешь? Я индеец. Сандинисты заставили нас учить испанский, но раньше я учил английский.
      – Ты индеец? Взаправду?
      – Взаправду.
      – Скажи что-нибудь по-индейски.
      – Н-ксаа.
      – Что это значит?
      – «Как дела?»
      – Да, ты взаправду индеец, – рассмеялся Кловис.
      – Взаправду.
      – А почему ты не отвечал, когда я поздоровался с тобой и когда я болтал весь этот вздор?
      – Я не знал, кто ты.
      – Я сказал тебе, кто я. Ты такой застенчивый? Слышь, а я-то думал, ты из наших. Понимаешь, о ком я? Думал, ты тоже черномазый.
      – Да, отчасти. Остальное – мискито.
      – А тот парень, на которого ты работаешь, он тоже индеец?
      – Нет, он с Кубы, а потом стал никарагуанцем. И тот, второй, полковник, тоже никарагуанец. Мы оба сражались против сандинистов, но каждый сам по себе. Не знаю, почему он не любит сандинистов. Я их не люблю, потому что они пришли к нам, убили людей, животных убили, коров постреляли из автоматов и заставили нас уйти из Мусаваса. Сожгли все деревни мискито и заставили нас переселиться в asentamientos . Это вроде концлагеря.
      – Черт, как погано.
      – Мы поехали в Гондурас, в такое место Рус-Рус – не слыхал?
      – Не, не слыхал.
      – Там тоже плохо. Вот я и пошел на войну. ЦРУ знаешь?
      – Конечно.
      – Они дали нам ружья и показали, как воевать против сандинистов. Хорошие ружья, хорошо стреляют. Но на войне мне тоже не понравилось, и я поехал в Майами – это во Флориде.
      – Да уж, на войне мало хорошего. А как ты попал в Майами?
      – Сел на самолет. Сказал пограничникам, что потом вернусь, а сам остался.
      – Ага, – сказал Кловис, дивясь про себя, как никарагуанский индеец мог проделать все это.
      – Но в Майами мне тоже не очень понравилось. Там тоже война, только другая. Один раз меня арестовали, хотели выслать.
      По улице в сторону ресторана проехала машина. Свет фар на мгновение выхватил из темноты лицо индейца, а затем его фигура и ворота кладбища вновь отступили во тьму, но Кловис успел убедиться, что этот человек говорит с ним запросто, не набивая себе цену.
      – Они хотели тебя выслать?
      – Да, но тот человек, на которого я работаю, поговорил с кем надо – не знаю с кем, – и они сказали, все в порядке, а потом мы поехали сюда. Здесь мне нравится. Немного похоже на тот город в Гондурасе, где есть аэропорт. На Майами не похоже. Здесь я мог бы жить. Только деньги нужны, чтобы было на что покупать еду.
      – Без денег нигде не обойдешься, – подхватил Кловис. – А что, ты убивал на войне?
      – Несколько человек убил.
      – Да? Ты был близко, ты мог их разглядеть?
      – Кое-кого мог.
      – Ты их застрелил?
      – Ну да, конечно.
      – Со мной никогда такого не было. – Кловис отвел взгляд, посмотрел в сторону ресторана. – Значит, ты водишь машину, и все?
      Фрэнклин помедлил с ответом.
      – По дому тоже что-нибудь приходится делать? Знаешь, как это бывает: гараж убрать, детей отвезти, и все такое.
      – У него нет ни гаража, ни детей. У него только женщины.
      – Ага, ясно. Но я вот про что спрашиваю: ты привозишь его, потом ждешь, потом опять куда-то везешь, так?
      – Я вожу машину, но мне не часто приходится ждать, – уточнил Фрэнклин де Диос – Бывает, он берет меня с собой. Иногда я один иду на дело.
      Повисло молчание. У Кловиса язык чесался спросить: «На дело? Что это значит?» Но тут индеец в свою очередь задал вопрос:
      – Тебе нравится человек, на которого ты работаешь?
      – Он неплохой, – сказал Кловис – Дерьма в нем много, но тут уж ничего не поделаешь: когда у человека столько денег, он не привык, чтобы ему отказывали.
      И тут, легок на помине, мистер Николе показался в дверях ресторана, помахал своему шоферу, и на этом светская беседа оборвалась.
      Если Николе не собирался в дороге говорить по телефону и работать, он садился рядом с водителем, оставляя за спиной длинный пустой автомобиль.
      – Этот индеец возит одного из тех джентльменов, с которыми вы обедали, – пустился в объяснения Кловис – Он индеец из племени мискито. Сперва он не хотел мне отвечать, молчал, точно деревянный идол из табачной лавки, но потом оттаял. Я ему сказал: «Ты почему молчишь, когда с тобой разговаривают?» – а он ответил, типа, он со мной незнаком, потому и молчит. Вернее, он так сказал: «Я не знаю, кто вы такой». Я ему говорю: «Я тебе уже сказал, кто я такой». Вы можете это понять, мистер Николе? Почему он вдруг сменил пластинку?
      – Он сказал, что не знает, кто ты такой?
      – Вот именно: «Я не знаю, кто ты такой».
      – По-моему, он старался соблюсти вежливость, – сказал Дик Николе. – Он не хотел, чтобы ты узнал, кто онтакой.
      – Да, но потом он сам мне все рассказал.
      – Что именно?
      – Он был на войне, убивал людей. Потом поехал в Майами…
      – А что он теперь делает?
      – Возит одного из этих никарагуанцев.
      – А чем заняты никарагуанцы?
      – Этого он не говорит.
      – Так что же тебе удалось узнать?
      Кловис плотно сжал губы и покрепче ухватился за руль. Сейчас его пассажир начнет клевать носом и проспит всю дорогу до Лафайета. Пусть ему приснится, что он всех умней. Он босс, на все смотрит со своей колокольни и даже не замечает, когда тут, на земле, что-то идет не так.
      Яркий свет фар освещал простиравшееся перед лимузином шоссе. В машине было тихо.
      Вдруг Николе зашевелился, и из темноты послышался его голос:
      – Как это индеец попал в Майами?
      Кловис усмехнулся. Все-таки его босс еще на что-то способен.
      – Хороший вопрос, мистер Николе! – похвалил он его.

15

      В час дня Джек с Люси шли по Французскому кварталу. Они спускались по улице Тулузы в сторону реки, то и дело натыкаясь на группки туристов. Джек пытался объяснить, откуда взялся Джерри Бойлан:
      – Я не знал, что мне с ним делать. Пора было уходить, так что я взял его с собой в бар к Рою.
      – Узнать его мнение? – спросила Люси.
      – С сегодняшнего дня Рой там не работает. Вчера мне так и так надо было с ним повидаться, после того как я осмотрел комнату полковника. С Калленом я встретился сегодня, передал ему все данные.
      – Он говорил, что вы должны встретиться. Кажется, он собирался проверить счета?
      – Да, положит в банк десять долларов, чтобы проверить, не закрыт ли счет, может быть, еще что выяснит. Каллен немного не в форме после двадцати семи лет тюрьмы. Он тебе не досаждает?
      – Большую часть времени он проводит на кухне с Долорес. Все эти годы он не видал приличной еды.
      – Это не единственное лишение в тюрьме. Предупреди Долорес: если он начнет к ней приставать, пусть огреет его черпаком.
      – Мне он нравится. Он милый.
      – Ты ко всем хорошо относишься, – улыбнулся Джек.
      Люси повернула голову: за тусклым стеклом витрины она увидела покрытые пылью статуи: изображение Святого Сердца, гипсовую раскрашенную Богоматерь с Младенцем, попиравшую ногами змия. Они уже прошли мимо магазина, когда она сказала:
      – Вся эта атрибутика способствует вере, правда? Тебя словно окутывают ритуалы священнодействия.
      – Надо как-нибудь это обсудить, – с серьезной миной ответил он.
      Наконец-то она улыбнулась. Очень уж «сестра Люси» сегодня сосредоточенна – надела синюю хлопковую блузку простого покроя и юбку хаки, чтобы предстать перед Джерри Бойланом монахиней из Никарагуа, не морочить ему голову подробностями. Кстати, Джерри говорил, что в прошлом месяце побывал в Манагуа. Вот пусть Люси и проверит.
      – Я повел Бойлана в «Интернейшнл». Знаешь этот стрип-бар? Экзотические танцовщицы со всего света – из Шривпорта и Восточного Техаса. Мы входим, а Рой как раз беседует с Джимми Линэхеном, хозяином этого заведения. Рой пьет рюмку за рюмкой, а Джимми ему наливает, уговаривает остаться. Жалование обещал прибавить, даже долю доходов от бара предлагал. Мы подходим прямиком к столу, слушаем, как Джимми втирает Рою, дескать, он прямо-таки создан для этой работы, никто не умеет так управляться с туристами и пьяницами.
      – Когда ты меня с ним познакомишь?
      – Погоди, может быть, даже сегодня вечером. Ну так вот, мы садимся. Я сразу понял, Бойлан сойдется с Линэхеном, Линэхен такой весь из себя ирландец, а Бойлан прямиком оттуда. Линэхен его слушал, открыв рот, пока тот заливался, какие в Дублине знаменитые бары, а Рой возьми и скажи: «Чем знаменитые? Пьяницами?» – Он уже был наполовину пьян, и в глазах у него чертики играли. Бойлан на это: «Затем и идут в паб, чтобы напиться», – и пошел дальше рассказывать, про «Маллиган», про «Бейли», про то, что Джеймс Джойс прославил их на весь мир. Ну, уж о Джойсе Рой, наверное, слышал, хотя не поручусь. Да один черт, стоит при Рое заговорить о книгах, как он решит, что ты задаешься. Я сразу понял, как только Бойлан раскрыл рот, что Рой станет его задирать. Вот Рой и говорит: «Пойду-ка я отсюда, а то как бы новый вид СПИДа не подцепить». Бойлан купился: «Что это за новый вид?» – спрашивает. А Рой ему: «Ушной СПИД. Можно подцепить его, когда слушаешь задницу».
      – Так при нем и сказал?
      – Прямо ему в лицо. Потом посмотрел на меня и говорит: «Откуда ты притащил этого парня?» Я ему сказал: «Ты все равно не поверишь, если я скажу, где мы встретились». А Рой на это: «Я про этого человека ничему не поверю. И свой дерьмовый акцент он тоже подделал».
      – И что сказал на это Бойлан?
      – Бойлану не привыкать. Можно доверять ему, пока он рассказывает про дублинские кабачки, но все остальное – пятьдесят на пятьдесят. Одно я знаю точно: он отбывал срок. Я понял это с первого взгляда.
      – И как ты это узнал?
      – Есть что-то такое. Кто сидел, тот сразу это увидит. – На пороге «Ральфа и Каку» Джек придержал Люси за руку и предупредил: – Но он ничего не знает о наших планах. Постарается выведать у тебя.
      – Я буду сама невинность, – захлопала ресницами Люси.
      – Важно понять, сможем ли мы его использовать. Постарайся разобраться.
 
      Джерри Бойлан ел устрицы, поливая их лимонным соком. Когда мясо начинало отслаиваться от стенок раковины, он подносил раковину ко рту, стряхивал в рот устрицу и принимался жевать, запивая пивом. Джек и Люси быстро расправились с устрицами и крабовой запеканкой, Люси задумчиво помешивала чай со льдом. Они оба были почти зачарованы этим обрядом: две дюжины устриц одна за другой проскальзывали между губ Бойлана, а он жевал, запивал, глотал и болтал – язык непрерывно двигался у него во рту.
      – Присматриваетесь ко мне, сестрица? – сказал он Люси. – Хотите знать, зачем это я ездил в Никарагуа, а спросить стесняетесь? Одна моя родственница постриглась в монахини под именем Виргинелла. Я ей говорю, – тут Бойлан сурово нахмурился: – «С какой стати ты назвалась Виргинеллой, „маленькой девственницей“? Хочешь быть девственницей, – говорю я ей, – так будь большой девственницей, девственницей мирового класса». Видите, в чем проблема, сестра? Один ваш обет мешает другому. Она так смиренна, что не смеет громко заявить о своем целомудрии. – И новый кусочек французской булки с маслом исчез у него во рту.
      – Я бы хотел кое о чем спросить, – вмешался Джек.
      – Прошу вас.
      – Зачем вы ездили в Никарагуа?
      – Прямо в лоб, да? Я отвечу, не сомневайся, Джек. – Бойлан удовлетворенно откинулся, не выпуская из рук стеклянную кружку с пивом. – В пасхальное воскресенье, всего лишь месяц тому назад, я посетил кладбище Миллтаун. Это под Белфастом, на Фоллс-роуд, по дороге в Антрим, – пояснил он. – Мы отмечали семидесятую годовщину восстания тысяча девятьсот шестнадцатого года. Собрались под дождем в лютую стужу, чтобы почтить наших мертвых…
      – Зачем вы ездили в Никарагуа? – повторил Джек.
      – Спрашивай-спрашивай, на этот раз пистолета в руках у тебя нет, – усмехнулся Бойлан. – Ты славный парень, Джек, только нетерпелив, а оттого все время допускаешь промахи, верно? Сам не смог разобраться ни во мне, ни в этой ситуации, вот и привел эту красавицу-монахиню посмотреть на меня. А неуверенность в себе заставляет тебя перебивать мой рассказ как раз в тот момент, когда я пытаюсь объяснить, как я познакомился с никарагуанцами. Может показаться, – теперь он снова обращался к Люси, – будто я все хожу вокруг да около, будто я склонен к излишнему красноречию, что вообще свойственно революционерам, но я опускаю подробности. Вас интересует, что сандинисты делали в Ирландии холодным пасхальным утром?
      – Что они вообще там делали? – уточнила Люси.
      – Если вам кто-нибудь скажет, будто мы связаны с террористами, не верьте. Эти парни из Никарагуа – музыканты, их ансамбль называется «Герои и мученики». Они сражались за свободу, как и мы, они победили и приехали к нам, чтобы в песнях, в балладах рассказать нам о своей борьбе. Эти песни находят отклик в душе каждого человека, сражающегося за свою страну. Я был вдохновлен и решил поехать в Никарагуа вместе с «Героями и мучениками», тем более что у меня там старший брат, я его не видел почти десять лет. Скромный священник-иезуит, пасет свою паству в деревушке Леон.
      Джек уставился на Бойлана. Попробуй-ка подлови этого парня, который с невинным видом попивает пиво, утирая рот тыльной стороной ладони! Он и тут, и там, он повсюду. И кузина-то у него монахиня, и брат – священник.
      – Леон вовсе не деревня, – вставила Люси.
      – Да и иезуиты не столь уж смиренны, – добавил Джек.
      Но торжествовали они недолго. Бойлана не поймаешь.
      – Все относительно, – сказал он. – Город, деревня, священник, революционеры – все зависит от того, как на это посмотреть. Теперь вот «контрас» сделались мятежниками. Каково! Эти палачи, кровавые убийцы невинных людей – мятежники! А люди, живущие в богатстве и довольстве, оплачивают их злодеяния.
      На Бойлане был все тот же бесформенный пиджак в «елочку», тот же серый с красным галстук, должно быть, и рубашку он не сменил. Зачесанные назад волосы переливались в свете ресторанной люстры. Теперь он смотрел прямо на Джека.
      – Джек, мы-то с сестрицей видели, как убивают невинных людей, а ты это видел? Ты видел? – Вновь откинувшись на спинку стула, Бойлан повернул голову к Люси. – Впервые это было двенадцать лет назад – через месяц будет ровно двенадцать. Я сидел в «Маллигане» за кружкой пива и услышал взрыв, этот ужасный грохот, означающий, что произошло нечто непоправимое… Я помню это по сей день, помню слишком отчетливо, что я увидел, когда вышел на улицу и завернул за угол на Тальбот-стрит. Эти крики и дым, висевший кровавым облаком.
      Джек отвел глаза, стараясь не смотреть на сумрачное лицо Бойлана, но Бойлан упорно продолжал свой рассказ, и взгляд Джека вернулся к нему и остановился, прикованный к его глазам.
      – И этот запах, навеки застрявший в моих ноздрях. Это не запах смерти, сколько бы ни твердили о нем, это запах человеческих внутренностей, вывалившихся наружу, валяющихся повсюду на мостовой. Какая-то женщина сидела, прислонившись к фонарному столбу, и смотрела прямо перед собой – то ли на меня, то ли в вечность, у нее не было обеих ног.
      Джек резко поднялся.
      – Что, не по нутру тебе это, Джек?
      – Сейчас вернусь.
      – Ты должен знать, каково это. Мы-то с сестрой знаем. Верно, сестра?
      Джек прошел по ресторанному залу, кивая на ходу знакомым официантам, обходя столики – почти все были заняты, поскольку наступило время ланча, – и пробрался в дальний конец, к столику у самой стены.
      Хелен уже закончила обед, посуду убрали, она сидела за чашкой кофе и читала какую-то книгу, низко опустив над ней рыжие волосы, свою завивку-перманент.
      – Что читаешь?
      Она подняла глаза – в зрачках отразилась, удваиваясь, люстра, – подняла носик, все тот же дивный, тонкий носик с изящно вырезанными ноздрями. Заложив одним пальцем книгу, она закрыла ее и посмотрела на обложку, потом снова подняла взгляд, но уже с другим, хитрым выражением, словно девочка, готовая поделиться своим секретом.
      – «Любовь к себе и сексуальность».
      – Хорошая книга?
      – Неплохая. Смысл в чем: если ты не любишь самого себя, то и в постели удовольствия не получишь. Прежде чем полюбить другого, нужно полюбить самого себя.
      – Если не любишь себя? Но как может человек не любить себя? Разве он – не самое главное для самого себя?
      – Не знаю, Джек. Видимо, бывают люди, которые себя не любят.
      – Думаешь, всякие засранцы понимают, кто они есть? Куда там, для себя-то они хороши. И потом, даже если человек не любит себя, разве в постели занимается самоанализом?
      – Спасибо, что просветил, – съехидничала Хелен. – Какие планы в жизни?
      – Я бросил работу в похоронном бюро. – Хелен явно ждала чего-то еще, и Джек добавил: – Что-нибудь подыщется.
      Она все так же смотрела на него, неудовлетворенная его ответом. В открытом вырезе ее блузки виднелись веснушки, по которым Джек когда-то водил пальцем, от созвездия к созвездию, добираясь до двойного солнца, а оттуда – до средоточия ее вселенной. Какая-то связь сохраняется навсегда, если двое любили себя и, как им казалось, любили друг друга, если они помнят об этом – а они оба помнят, судя по выражению ее глаз.
      – Что за красотку ты привел?
      – Я не знал, что ты нас видела.
      – Увидела, когда вошла.
      – Она бывшая монахиня.
      – Да? А сейчас она кто?
      – Ищет себя.
      – Как и все мы. Полжизни я ходила по собеседованиям, а чем занимаюсь в итоге? Печатаю рефераты для какого-то придурка, не пойму даже, чем он занимается. В конторах полно людей, все чем-то заняты, но если б они завтра же прекратили бы работать, никто бы и не заметил. Компании производят какие-то идиотские вещи, которые никому не нужны, но как же – они делают великое дело, служат человечеству. С тех пор как мы снова встретились, я все время думаю о тебе, Джек. Я и раньше думала. Скучала по тебе.
      Как меняются ее карие глаза – то искрятся весельем, то подернутся печалью, то в них словно вся душа проступает. Одно выражение быстро сменяет другое, ее взгляд не отрывается от глаз Джека, чаруя его, стирая болезненные воспоминания.
      – Ты все еще винишь меня в том, что случилось?