Неизвестный венецианец

      – А… как это я раньше не догадался, – устало вздохнул Падовани. А затем, с куда большим интересом, спросил: – Ты уверен, что соус не слишком острый?
      Брунетти отрицательно покачал головой и прикончил вторую порцию. Видя, что Падовани тянется за большой ложкой, Брунетти закрыл ладонями свою тарелку.
      – Ешь, а то больше почти ничего нет, – настаивал хозяин.
      – Нет, правда, хватит, Дамиано.
      – Ну как хочешь. Только пусть Паола не ругает меня потом, что я уморил тебя голодом.
      Он взял обе тарелки и пошел на кухню. Прежде чем снова усесться за стол, он два раза уходил и возвращался. В первый раз он принес жареную грудку индейки, завернутую в pancetta, с картофельным гарниром, а затем большое блюдо тушенного в оливковом масле перца и салатницу, полную свежих овощей и зелени.
      – Ну вот, это все, – объявил он, и Брунетти послышалось в этом извинение за столь скромное угощение.
      Брунетти положил себе мяса с картошкой. Падовани наполнил бокалы и тоже принялся за индейку с картофелем.
      – Креспо, я полагаю, родом из Мантуи. Года четыре назад он поехал в Падую учиться на фармацевта, но быстро понял, что, следуя своим природным наклонностям, он добьется гораздо больших успехов в жизни, чем если будет грызть науки, и что лучше всего найти какого-нибудь состоятельного господина, который станет его содержать, купит ему квартиру, машину, будет оплачивать счета и все такое. Взамен от него потребуются сущие пустяки. Изредка, когда патрону удастся улизнуть на минутку с работы, с совещания в городском совете, и от жены, они будут проводить время вместе. В то время ему было лет восемнадцать. И он был прехорошенький.
      Падовани замер на мгновение, подняв вилку.
      – Знаешь, он напомнил мне Вакха у Караваджо – прекрасный, но слишком искушенный и уже отчасти порочный. – Падовани положил перец Брунетти, потом себе. – Последнее, что я слышал о нем, так это то, что он связался с каким-то бухгалтером из Тревизо, а потом бухгалтер его крепко избил и выгнал, поскольку Франко – неисправимый потаскун. Не знаю, с чего он подался в трансвеститы. Я никогда не понимал, что в них толку. Если уж ты хочешь бабу, так бери бабу.
      – Возможно, это род самообмана. Человек желает верить, что это женщина, – предположил Брунетти, вспомнив теорию Паолы. Теперь она представлялась ему не лишенной смысла.
      – Вероятно. Но как это печально, а? – Падовани, отставив тарелку, откинулся на спинку кресла. – Мы и так все время себе врем – в любви, в поступках, в мыслях. Но хоть в постели-то можно не врать? Господи, это не так уж и трудно. – Он взял салат, посолил, добавил оливкового масла и напоследок сбрызнул уксусом.
      Брунетти отдал ему свою тарелку и взамен получил тарелку для салата. Падовани подвинул ему салатницу:
      – Угощайся. Десерта не будет. Только фрукты.
      – К счастью, я неприхотлив, – пошутил Брунетти.
      Падовани рассмеялся.
      Брунетти положил себе две ложки салата, а Падовани себе – и того меньше.
      – Что ты знаешь о Креспо?
      – Я слышал, что он одевается, как женщина, и называет себя Франческой. Но я не знал, что он докатился до виа Капуччина. Или до городских парков?
      – Он бывал и там и там. Хотя сейчас, по-моему, ему нет нужды шляться по улицам и паркам. У него отличная квартира в хорошем районе, и на двери его фамилия.
      – Фамилия на двери может быть любая, – заметил Падовани. – Зависит от желания того, кто платит ренту. – Он был явно более осведомлен в этом вопросе.
      – Пожалуй, ты прав, – согласился Брунетти.
      – Ну вот, больше я о нем ничего и не знаю. Он не мерзавец. По крайней мере, не был таким, когда мы с ним общались. Но трусливый, слабовольный, легко внушаемый, а это не лечится. Так что он вполне может соврать, если почует выгоду.
      – Как и большинство из тех, с кем мне приходится иметь дело, – сказал Брунетти.
      – Как и большинство людей, с которыми нам всем постоянно приходится иметь дело, – с улыбкой уточнил Падовани.
      Брунетти мрачно усмехнулся. Падовани и тут был прав.
      – Я принесу фрукты.
      Собрав со стола посуду, Падовани пошел на кухню и вскоре вернулся, неся голубую глиняную вазу с шестью большими персиками, которую поставил перед гостем. Затем Брунетти получил очередную чистую тарелку, взял персик и стал его очищать ножом и вилкой.
      – Как насчет Сантомауро? – спросил он, не отрываясь от дела.
      – Ах! Президента – или как его там величать – Лиги по защите нравственности? – Последние Слова Падовани произнес торжественным басом.
      – Да.
      – Понимаешь ли, я достаточно о нем наслышан и уверяю тебя, что когда впервые Лига заявила о своем существовании и о своих целях, то людей определенного круга все это сильно позабавило. Ну, как, например, нас всех раньше в кино забавлял Рок Хадсон, покушавшийся на честь Дорис Дэй . Да и до сих пор не перевелись такие бравые парни среди актеров, возьми хоть наших, хоть американцев.
      – Ты хочешь сказать, что это общеизвестно?
      – Ну, и да и нет. Большинство из нас в курсе, но мы и поныне блюдем наш кодекс чести и не носимся со старыми школьными сплетнями, как политики. Будь это иначе, некому было бы заседать в правительстве, ну или, скажем, в Ватикане.
      Брунетти был рад увидеть прежнего Падовани, то есть веселого живого остряка, каким, он полагал, является настоящий Падовани.
      – Но организация вроде Лиги? Как ему удалось обмануть их?
      – Интересный вопрос. Однако если оглянуться на прошлое Лиги, то можно увидеть, что в ее младые годы Сантомауро был не более чем eminence grise . На самом деле, мне представляется, что вначале его имя не было связано с Лигой, по крайней мере официально. Это произошло лишь два года назад. А в прошлом году он пошел на повышение, когда его избрали домоправительницей, экономкой, или как там называется его должность? Gran priore ? Что-то помпезное, в этом духе.
      – Почему же тогда все молчат?
      – Наверное, потому, что Лигу мало кто воспринимает всерьез. По-моему, это непростительное заблуждение.
      Падовани внезапно помрачнел.
      – Почему?
      – Потому что я считаю, что политическое будущее за такими группами, как Лига, малютками, которые добиваются расчленения более крупных объединений, растаскивают их по кусочкам. Видишь, что сделали с Восточной Европой, с Югославией? А у нас? Посмотри: наши политические партии так и норовят развалить Италию, чтобы на месте единой страны стало много мелких независимых государств, как раньше.
      – А ты не преувеличиваешь, Дамиано?
      – Если только самую малость. Конечно, на поверку вполне может оказаться, что Лига по защите нравственности состоит из дюжины безобидных старушек, которые любят собраться за чашкой кофе и повздыхать о старых добрых временах. Но для чего тогда вся эта конспирация? Почему никто не знает ни сколько там членов, ни кто они, ни что они делают в этой самой Лиге?
      Подозрительность у итальянцев в крови. Они всасывают ее с молоком матери. Заговоры мерещатся итальянцу повсюду. Если несколько человек собираются вместе и почему-либо не объявляют во всеуслышание о том, чем они намерены заняться, их сразу же начинают подозревать в политиканстве, экстремизме, сепаратизме и прочих грехах, как это было с иезуитами или Свидетелями Иеговы. А с иезуитами так обстоит до сих пор, вспомнил Брунетти. Да, заговор всегда покрывает тайна, но Брунетти был не склонен полагать, что тайна обязательно указывает на заговор.
      – Ну? – торопил Падовани.
      – Что «ну»?
      – Ты-то сам что знаешь о Лиге?
      – Почти ничего, – признался Брунетти. – Но если уж и подозревать Их в чем-либо, то начинать надо не с политики. Для начала я бы проверил, на какие деньги они существуют. – За двадцать лет службы в полиции Брунетти имел немало шансов убедиться, что по части мотивации преступлений жажда наживы даст сто очков вперед самым высоким политическим идеалам.
      – Сомневаюсь, чтобы Сантомауро пленился столь прозаическим предметом, как деньги.
      – Дами, все любят деньги, а многие ради них только и живут.
      – Ладно, как бы то ни было, но если Джанкарло Сантомауро там заправляет, то дело нечисто. В этом я абсолютно уверен.
      – А что ты знаешь о его частной жизни? – спросил Брунетти, подумав о том, как ловко слово «частная» маскирует слово «сексуальная».
      – Ну, я не могу похвастаться особыми знаниями. Так, все слухи, предположения, догадки, намеки сведущих людей… В общем, сам понимаешь. – Брунетти кивнул. Ему ли было не понять. – Ну так вот, я знаю, то есть не знаю, а просто убежден, что он любит мальчиков, и чем младше, тем лучше. Раньше он не реже раза в год посещал Бангкок. Без вездесущей синьоры Сантомауро, прошу заметить. Но последние несколько лет эти поездки прекратились. Объяснений этому я пока не придумал, но известно, что привычки такого рода с годами не меняются, и такие желания нельзя удовлетворить иными способами.
      – А… каковы тут… эээ… возможности для их удовлетворения? – Почему так легко было разговаривать с Паолой, а с другими трудно?
      – Кое-какие имеются, но в Риме и в Милане возможностей побольше.
      Брунетти читал об этом в полицейских отчетах.
      – Порнофильмы?
      – Безусловно, но есть и живая натура – для тех, кто готов платить и не боится рисковать, но сейчас, по-моему, риска никакого.
      Брунетти поглядел к себе в тарелку и увидал лежавший там очищенный и забытый персик. У него вдруг пропал аппетит.
      – Дамиано, что значит «мальчики»? Какого они возраста?
      Падовани вдруг улыбнулся:
      – Знаешь, Гвидо, у меня такое впечатление, что наш разговор тебя страшно смущает. – Брунетти потупился и молчал. – Начиная с двенадцати лет, но есть и десятилетние.
      – Хм…
      После долгой паузы Брунетти спросил:
      – А ты уверен насчет Сантомауро?
      – Я уверен, что такова его репутация. И знаешь, ведь не бывает дыма без огня. Но у меня нет доказательств – ни улик, ни свидетелей.
      Падовани встал и подошел к буфету на другом конце комнаты. Половину его занимали бутылки.
      – Граппу будешь?
      – Буду.
      – Есть грушевая. Хочешь попробовать?
      – Давай.
      Брунетти тоже подошел к буфету, взял предложенный ему бокал и вернулся на диван. Хозяин опять уселся в кресло напротив.
      Нектар, подумал Брунетти, пригубив граппу, и поморщился:
      – Слабовато.
      – Граппа? – испугался Падовани.
      – Нет, я имею в виду связь между Сантомауро и Креспо. Если Сантомауро любит маленьких мальчиков, то при чем здесь Креспо? Скорее всего, Сантомауро просто его адвокат.
      – Вполне возможно, – согласился Падовани, но тоном, начисто отрицающим такую возможность.
      – А у тебя нет знакомых, которые тоже могли бы поделиться со мной информацией?
      – О Сантомауро и Креспо?
      – Да. И о Леонардо Маскари. Надо выяснить, какое отношение он к ним имел, если имел вообще.
      Падовани взглянул на часы:
      – Звонить уже поздно.
      Брунетти тоже поглядел на часы: пятнадцать минут одиннадцатого, время детское.
      Падовани, заметив его недоумевающий взгляд, рассмеялся:
      – Нет же, Гвидо, их просто дома нет. Они расходятся на целую ночь. Но завтра я позвоню им из Рима и спрошу, что они знают или могут разузнать.
      – Только мне бы хотелось, чтобы эти двое как-нибудь не пронюхали, что о них наводят справки.
      – Гвидо, все будет шито-крыто, не беспокойся. Хотя народ не прочь поболтать о Сантомауро, особенно если намекнуть, что он замешан в какой-нибудь грязной истории, я обещаю, что до него это не дойдет.
      – Вот-вот, Дамиано! Я не хочу, чтобы пошли слухи, особенно потому, что он может быть замешан в этой грязной истории. – Дабы смягчить неловкость, произведенную его резким тоном, Брунетти улыбнулся и протянул бокал за граппой.
      – Понятно, Гвидо. Я буду осторожен. Своих знакомых я буду опрашивать поодиночке. Ко вторнику или среде мы уже кое-что должны иметь.
      Падовани долил себе граппы.
      – А ты, Гвидо, присмотрелся бы к этой Лиге. По крайней мере, узнай, кто там еще состоит, кроме Сантомауро.
      – Почему она тебя так беспокоит?
      – Меня настораживает любая организация, члены которой мнят себя высшей расой.
      – А полиция?
      – Полиция? – с улыбкой переспросил Падовани. – Нет, ну, полиция это совсем другое дело. Никто не верит в вашу исключительность, даже вы сами. – Он допил граппу и поставил бокал и бутылку на пол у своего кресла. – Я всегда вспоминаю Савонаролу. Он хотел изменить мир к лучшему и для этого стал разрушать все, что было ему не по нраву. Фанатики, они все такие, даже зеленые и феминистки. Желают исправить мир, а сами норовят просто убрать все, что не вписывается в их представление об этом мире. И как Савонарола, они все плохо кончат.
      – Ну а потом что? – спросил Брунетти.
      – Ну а мы как-нибудь проживем и без них.
      Брунетти решил, что на этой сдержанно-оптимистической ноте встречу следует и закончить. Он поднялся, поблагодарил хозяина и отправился домой в свою одинокую постель.

Глава пятнадцатая

      Была и другая причина, державшая Брунетти в городе. По воскресеньям либо он, либо его брат Серджо навещали мать. В это воскресенье ехать выпало ему, потому что Серджо с семьей был на Сардинии. Конечно, они могли бы и не ездить, разницы не было никакой, но и он, и Серджо продолжали наведываться к ней. Мать была в Мире, в десяти километрах от Венеции. Сначала надо было добираться на автобусе, потом брать такси или долго идти пешком до Casa di Riposo .
      Зная, что завтра предстоит поездка, он плохо спал. Воспоминания, жара и москиты мучили его всю ночь. Проснувшись в восемь часов, он задался вопросом, который решал каждое второе воскресенье, ехать ли с утра или после обеда. Впрочем, когда бы он ни поехал, кончалось все одинаково. Сегодня его решение зависело только от погоды. К обеду жара грозила усилиться, и он не стал откладывать поездку.
      Когда Брунетти вышел из дому, не было еще и девяти часов. Он пришел на пьяццале Рома за минуту до отхода автобуса на Миру. Мест уже не было. Он стоял, и его бросало из стороны в сторону, пока автобус кружил по эстакадам, объезжая Местре.
      Среди пассажиров автобуса он увидал нескольких знакомых. Иногда от станции они ехали в одном такси или, когда позволяла погода, шли пешком, говоря опять же о погоде. В Мире сошли шестеро. С двумя женщинами, которых он знал, они тут же сговорились взять такси на троих. В такси не было кондиционера, что в полной мере позволяло обсуждать погоду. Все были рады хоть чем-то отвлечься.
      У Casa di Riposo каждый вытащил пять тысяч лир. Водитель не пользовался счетчиком, все и так знали, сколько стоит проезд.
      Внутрь они вошли вместе – Брунетти и две женщины, которые все еще трещали, выражая надежду на то, что ветер скоро переменится, что пойдет дождь; уверяли друг друга, что такого лета они сроду не припомнят, и жалели бедных фермеров с их засыхающим урожаем.
      Брунетти поднимался на третий этаж, а его спутницы – на второй, где было мужское отделение. Наверху его встретила монахиня сестра Иммаколата, его любимица.
      – Buon giorno, Dottore, – произнесла она с улыбкой.
      – Buon giorno, сестра, – сказал он. – Вы прекрасно выглядите, будто жара вам нипочем.
      Она снова улыбнулась, как всегда, в ответ на его шутки.
      – Ах вы, северяне. Вы не знаете, что такое настоящая жара. Это не жара, а просто весенняя оттепель.
      Сестра Иммаколата родилась в горах Сицилии, и настоятельница отправила ее сюда два года тому назад. Ни агония, ни безумие и ни горе, сопровождавшие ее дни, не угнетали ее так, как холод. Но говорила об этом скупо и неохотно, словно стесняясь ничтожности собственных страданий на фоне того, что ее окружало. Она была очень красива: миндалевидные глаза, нежные губы и тонкий точеный нос. И все это пропадало зря. Брунетти, человек из плоти и крови, искренне не понимал, что заставляет таких женщин принимать постриг.
      – Как она? – спросил он.
      – Хорошо, Dottore. – Это означало, что на этой неделе она ни на кого не нападала, ничего не разбила и не покалечилась.
      – Она ест?
      – Да, Dottore. В среду она даже обедала в столовой. – Он подождал, думая услышать об ужасных последствиях этого события, но сестра молчала.
      – Можно мне ее увидеть?
      – Конечно, Dottore. Хотите, я пойду с вами? – О, милосердие женщины, что на свете может быть прекрасней?
      – Благодарю вас, сестра. Да, пойдемте. Она будет меньше волноваться, когда увидит нас вдвоем.
      – Да. Это будет для нее не так неожиданно. Привыкнув к вашему присутствию, она успокоится. А когда она поймет, что это вы, Dottore, она будет просто счастлива.
      Это была ложь. Брунетти знал это, и сестра Иммаколата знала. Лгать было грешно, но все равно раз в неделю она повторяла это для Брунетти и его брата. Потом она на коленях замаливала свой грех, который не имела сил не совершать, зная, что согрешит снова и снова. Зимой, после вечерней молитвы, она открывала окно и ложилась на постель без одеяла, единственного одеяла, которое ей дозволялось. И так каждую неделю.
      Теперь же она повернулась и повела его знакомой дорогой в палату 308. В коридоре, справа у стены сидели три женщины в инвалидных колясках. Две ритмично колотили руками по подлокотникам своих колясок, бормоча бессмыслицу. Третья раскачивалась туда-сюда, вперед-назад, как безумный живой маятник. Когда он проходил мимо, та из них, от которой всегда несло мочой, схватила его за руку.
      – Ты Джулио? Ты Джулио? – залепетала он.
      – Нет, синьора Антония, – сказала сестра Иммаколата, наклоняясь и гладя ее по коротко стриженным седым волосам. – Джулио уже ушел. Разве вы не помните? Он принес вам вот эту милую зверушку. – Она взяла с колен женщины маленького изжеванного медвежонка и попыталась всунуть ей в руку.
      Старуха подняла на сестру свои изумленные глаза, изменить выражение которых было бы под силу только смерти, и спросила:
      – Джулио?
      – Правильно, синьора. Джулио принес вам этого orsetto. Взгляните, какой он славный.
      Старуха забрала у сестры игрушку, поглядела на Брунетти и снова спросила:
      – Ты Джулио?
      Сестра Иммаколата взяла его за руку и повела прочь, говоря:
      – Ваша матушка причащалась на этой неделе. Ей сразу стало лучше.
      – Не сомневаюсь, – ответил Брунетти. Каждый раз, приходя сюда, он чувствовал себя как человек, который знает, что ему вот-вот причинят боль – сделают укол или выставят на мороз, и в ожидании боли он непроизвольно напрягает мышцы. С той разницей, что у Брунетти, вместо мышечного напряжения, наступало, так сказать, напряжение душевное.
      Он остановился у дверей палаты, где лежала его мать, и на него внезапно набросились, точно фурии, тени из прошлого, будто ждали его там. Вот все их большое семейство собралось за ужином, стол ломится от еды, смех, шутки, и над всем этим – высокий и звонкий голос матери. Он вспомнил, как она закатила истерику, когда он сказал ей, что женится на Паоле. И как в ту же ночь она пришла к нему в комнату и отдала ему золотой браслет, единственную память о муже, сказав, что это для Паолы, потому что браслет должен принадлежать жене старшего сына.
      Усилием воли он заставил себя вернуться в настоящее и видеть только дверь, белую дверь и белую спину сестры Иммаколаты в монашеском облачении. Она вошла, оставив дверь открытой.
      – Синьора, – позвала она, обращаясь к согбенной старухе, сидевшей у окна. – Синьора, ваш сын пришел повидать вас. Вы рады?
      Брунетти оставался в дверях, пока сестра не кивнула ему, разрешая войти. Тогда он вошел, но дверь закрывать не стал, как его научили.
      – Добрый день, Dottore, – громко и отчетливо произнесла сестра, – как хорошо, что вы пришли навестить вашу матушку. Не правда ли, она прекрасно выглядит?
      Брунетти сделал еще два шага и остановился, держа руки перед собой, чтобы их было видно. Сестры предупреждали, что так надо.
      – Buon di, мама. Это я, Гвидо. Как ты себя чувствуешь? – Он улыбнулся.
      Старуха потянула сестру за руку. Когда та наклонилась, она шепнула ей что-то на ухо, не сводя глаз с Брунетти.
      – Нет-нет, синьора. Не говорите так. Он хороший человек. Это ваш сын, Гвидо. Он пришел навестить вас, справиться о вашем здоровье. – Она погладила старуху по голове, придвинулась поближе и опустилась на колени рядом с ней. Старуха поглядела на сестру, сказала что-то, потом снова повернулась к Брунетти, который не двигался с места.
      – Он убил моего ребенка! – вдруг закричала она. – Я знаю, это он. Я узнала его. Это он убил моего малыша!
      Она стала раскачиваться в кресле и кричать:
      – Помогите! Помогите! Он вернулся, чтобы убить моих крошек!
      Сестра Иммаколата обняла ее, крепко прижала к себе, шептала ей какие-то успокоительные слова, но все было напрасно: больная только пуще кричала от страха и гнева и под конец оттолкнула сестру, да с такой силой, что та упала на пол.
      Быстро поднявшись, сестра обернулась к Брунетти, покачала головой и сделала знак выйти. Брунетти, не опуская рук, попятился вон из палаты и захлопнул за собой дверь. Из-за двери еще долго неслись ужасные крики, потом они начали постепенно стихать, и стал слышен другой женский голос – молодой, глубокий, утешающий. В коридоре не было окон. Брунетти стоял и смотрел на дверь.
      Минут через десять вышла сестра Иммаколата:
      – Мне очень жаль, Dottore. Но она была такая спокойная всю неделю, после того, как приняла причастие.
      – Ничего, сестра. Такое бывает. Вы не ушиблись?
      – Нет-нет. Бедняжка, она не ведает, что творит. Нет, я в полном порядке.
      – Может быть, ей что-нибудь привезти?
      – Нет, у нее есть все, что ей нужно.
      Брунетти казалось, что у матери вообще ничего нет из того, что человеку нужно, но это, наверное, потому, что ее потребности были невелики.
      – Вы очень добры, сестра.
      – Господь милосерден, Dottore. Мы лишь исполняем его волю.
      В ответ на это Брунетти не нашелся что сказать. Он лишь с благодарностью пожал монахине руку:
      – Благодарю вас, сестра.
      – Да пребудет с вами Господь, Dottore, и да пошлет вам сил.

Глава шестнадцатая

      Неделя миновала с того дня, когда Мария Лукреция Патта покинула мужа. И она перестала быть тем солнцем, вокруг которого вращалась венецианская квестура. Двое министров за это время ушли в отставку, дружно заявив, что их отставка не имеет отношения к недавним скандалам, связанным с коррупцией и взяточничеством в правительстве. Обыкновенно в таких случаях квестура, как и вся страна, зевнув, переходила к чтению новостей спорта, но сейчас один из министров оказался министром юстиции, и потому квестура повременила перелистывать страничку, а стала лениво гадать, чьи еще головы покатятся вниз со ступенек Quirinale .
      Пусть это был один из самых громких скандалов десятилетия – впрочем, бывают ли вообще тихие скандалы? – никто не сомневался, что его опять замнут, заболтают, зашикают, как и все громкие дела прошлых лет. Итальянца пастой не корми, дай порассуждать на эту тему. Любой сразу выдаст список недавних происшествий, расследование которых по таинственным причинам зашло в тупик: Устика , смерть Иоанна Павла I , П-2 , смерть Синдоны . Мария Лукреция Патта, как бы драматично ни было ее отбытие из города, едва ли могла даже мечтать подняться до таких высот. Жизнь полиции снова пошла своим чередом. Единственная новость касалась найденного в Местре трансвестита. Оказывается, он был директором Банка Вероны. Ну кто, скажите на милость, мог этого от него ожидать? Подумать только – директор банка.
      Секретарша из паспортного стола прослышала в своем баре, что в Местре Маскари был очень даже хорошо известен, как и то, чем он занимался, уезжая в командировки. Более того, в другом баре говорили, что его брак был фиктивный, он женился, чтобы иметь возможность работать в банке. Кто-то высказал предположение, что его жена носит тот же размер одежды, иначе зачем она ему понадобилась? Один продавец фруктов с Риальто уверял, что Маскари еще мальчиком ходил в женской одежде, и даже в школу.
      К обеду пересуды несколько выдохлись и поутихли, чтобы после обеда вскипеть с новой силой. Общими усилиями было установлено, что в смерти Маскари виноват его «тайный порок» и что жена отказывается забирать его тело из морга и хоронить его по-христиански.
      У Брунетти была назначена встреча с вдовой в одиннадцать часов, и он отправился на нее, не подозревая, что город уже бурлит слухами. По телефону он выяснил в Банке Вероны, что в Мессину звонил некий мужчина, который, назвавшись Леонардо Маскари, сказал, что его визит откладывается – на две недели, а может, и на месяц. Нет, они не перезванивали, чтобы удостовериться, что это был действительно Маскари. У них не было причин сомневаться в этом.
      Квартира Маскари находилась в большом доме в квартале от виа Гарибальди, центральной улицы Кастелло. Когда дверь на третьем этаже открылась, Брунетти увидал ту же женщину, что приходила в полицию два дня тому назад, только теперь на ней был черный костюм и тени под глазами залегли глубже.
      – Доброе утро, синьора. Очень любезно с вашей стороны согласиться встретиться со мной сегодня.
      – Проходите, прошу вас, – сказала она, отступая в глубь квартиры.
      Когда он вошел, у него возникло странное ощущение, что он когда-то уже бывал здесь. Оглядевшись, он понял, отчего это: квартира была почти такая, как и у той старой синьоры на кампо Сан-Бартоломео, и выглядела так, будто в ней прожили несколько поколений одной семьи. У дальней стены стоял такой же комод, и на зеленой бархатной обивке дивана и стульев рябили те же морские волны. Окна были плотно зашторены – от солнца и от любопытных взглядов.
      – Не хотите ли чего-нибудь выпить? – предложила она, явно только потому, что так требовали приличия.
      – Нет, спасибо, синьора, не нужно. Только уделите мне, пожалуйста, немного времени. Мне необходимо задать вам несколько вопросов.
      – Я знаю, – ответила она и пошла назад, в глубину комнаты. Там она опустилась на один из обтянутых бархатом стульев. Брунетти занял второй стул напротив. Она сняла какую-то ниточку с подлокотника, аккуратно скатала и убрала в карман своего жакета.
      – Если вы читали о смерти вашего мужа в газетах, то вы, наверное, знаете, что его обнаружили в несколько необычном виде…
      – Я знаю, что его нашли одетым в женское платье, – сказала она тихим пресекающимся голосом.
      – То есть вы понимаете, что я вынужден буду задать вам вопросы определенного рода?
      Она кивнула и уставилась на свои руки.
      После этого вопросы возможны были либо грубые, либо неловкие. Он выбрал второе.
      – Есть ли у вас или, может быть, были раньше причины полагать, что ваш муж вовлечен в подобные занятия?
      – Я вас не понимаю, – сказала она, хотя чего тут было не понять.
      – Я имею в виду ношение женской одежды. – Ну почему бы прямо не сказать – «трансвестит»?
      – Этого не может быть.
      Брунетти молча ждал продолжения.
      – Этого не может быть, – повторила она.
      – Синьора, ваш муж получал какие-нибудь странные письма? Может быть, были какие-нибудь необычные телефонные звонки?
      – Не понимаю.
      – Не беспокоили ли его в последнее время телефонные звонки или письма? Не выглядел ли озабоченным?
      – Нет, все было как обычно.
      – И, возвращаясь к моему первому вопросу, синьора, вы никогда не замечали, что его привлекают отношения подобного рода?
      – С мужчинами? – Ее голос зазвенел от возмущения. И еще от чего-то. Отвращения?
      – Да.
      – Нет! Мне оскорбительно слышать такие слова о моем муже. Как вы смеете? Я не позволю вам так о нем говорить. Леонардо не был таким. Он был нормальный мужчина.
      Ее руки, лежавшие на коленях, сжались в кулаки.
      – Пожалуйста, простите меня, синьора. Я всего лишь стараюсь понять, что произошло, и потому вынужден задавать вам вопросы. Это совсем не значит, что я хочу оскорбить вашего мужа.
      – Зачем тогда спрашивать?
      – Чтобы узнать правду о его смерти, синьора.
      – Я отказываюсь отвечать на такие вопросы. Это неприлично.
      Он хотел сказать ей, что в убийствах вообще мало приличного, но вместо того спросил:
      – В последние недели вы, случайно, не отмечали ничего необычного в поведении вашего мужа?
      Ее ответ был вполне предсказуем:
      – Я не понимаю.
      – Ну, не говорил ли он о поездке в Мессину? Ему хотелось ехать или он уезжал с неохотой?
      – Он уезжал как всегда.
      – И как это происходило?
      – Ему нужно было ехать. Разъезды были частью его работы.
      – Но хоть что-нибудь он же говорил?
      – Нет.
      – И никогда не звонил вам, синьора?
      – Нет.
      – Почему, синьора?
      Она, кажется, поняла, что Брунетти так просто не отстанет, и объяснила:
      – Он не имел права делать частные звонки за счет банка. Иногда он звонил в офис другу, а тот перезванивал мне. Но не всегда.
      – Ах вот оно что, – сказал Брунетти. Ага, директору банка и не хватало денег, чтобы позвонить жене.
      – У вас с мужем есть дети, синьора?
      – Нет, – тут же сказала она.
      Брунетти не стал допытываться почему.
      – У вашего мужа были друзья на работе? Вы упомянули друга, которому он звонил. Как его зовут?
      – Зачем он вам?
      – Может быть, ваш муж высказывался касательно командировки. Я хочу повидаться с ним и спросить, не замечал ли он чего-нибудь необычного в поведении вашего мужа.
      – Я уверена, что не замечал.
      – Мне в любом случае очень хотелось бы поговорить с ним, синьора. Как же его зовут?
      – Марко Раванелло. Но ему нечего вам рассказать. Мой муж был совершенно нормальный. – Метнув в Брунетти свирепый взгляд, она повторила: – Совершенно нормальный.
      – Ну что ж, не стану более надоедать вам, синьора. – Брунетти поднялся и направился к выходу. – Вы, наверное, уже позаботились насчет похорон?
      – Да. Месса завтра. В десять. – Она не сказала где, а Брунетти не спросил. Если понадобится, он сам узнает.
      У двери он задержался:
      – Большое спасибо, синьора. Примите мои личные соболезнования и позвольте вас заверить, что мы сделаем все от нас зависящее, чтобы найти виновного в смерти вашего мужа.