Стабильность значения

      2. Другой род семантических теорий анализирует истинность, аналитичность и т.д. относительно агента (говорящего) или множества агентов (языкового сообщества) - т.е., возможно, как функцию от условий употребления языкового выражения. Это - род семантики, представленный поздним Витгенштейном, П. Грайсом, Б. Скиннером, Куайном, Ч. У. Моррисом и (частично) Карнапом. Его недостатком является, по мнению Льюиса, "нежелание рассматривать больше чем одно языковое выражение одновременно"25.
      Это различие, по Льюису, не может быть описано через различение семантики формального vs. естественного языка. Оба рода теорий могут быть применены и к тому, и к другому; оба лучше работают на упрощенных фрагментах естественных языков (используемых в качестве формальных), чем на полных естественных языках.
      Описанное различение используется Льюисом для ответа на критику аналитичности, выдвинутую Куайном. Согласно Куайну, аналитичность в смысле Карнапа такова: утверждение является аналитическим в языке L, если и только если оно истинно на основании семантических правил для L (причем исключительно на этом основании); при этом язык L - по крайней мере, если это искусственный язык - соответствует некоторому множеству семантических правил, определяющих условия истины. Куайн замечает:
      Но таким же путем мы могли бы более просто рассматривать искусственный язык L как соответствие (ordered pair), вторым компонентом которого является класс аналитических утверждений этого языка; тогда аналитические утверждения L станут уточняемыми просто как утверждения во втором компоненте L. ...
      Обращение к гипотетическим языкам искусственно простого вида могло бы очевидно быть полезно в освещении аналитичности, если ментальные, поведенческие или культурные факторы, релевантные для аналитичности - чем бы они ни являлись - могли бы так или иначе быть обрисованы в этой упрощенной модели. Но модель, которая рассматривает аналитичность просто как нередуцируемый признак, вряд ли прольет свет на проблему объяснения аналитичности26.
      Согласно Льюису, любой (а не только искусственно упрощенный, как для Карнапа) возможный язык в самом деле может быть представлен как соответствие, вторым компонентом которого является множество семантически правильных истинных предложений; но ментальные, поведенческие или культурные факторы при этом будут должны учитываться в самих правилах истинности. Собственно, это и есть то, что с ними происходит при их использовании для определения значения. Предположим, что мы вступили в общение с человеком, говорящим на непонятном для нас языке, и у нас имеется определение истинности, сформулированное в духе Тарского; можем ли мы в таком случае судить о применимости этого определения к данному языку? Если высказывание "Gwyn yw eira" является истинным на некотором возможном интерпретируемом языке в том и только в том случае, если снег бел, а некто Морган заявляет "Gwyn yw eira", то говорит ли он истину? Тот факт, что возможный рассматриваемый язык назван валлийским потому, что это - язык уэльсцев, не объясняет, чтo мы имеем в виду, когда говорим, что Морган сообщает истину на своем языке, или чтo мы имеем в виду, когда мы просто говорим, что Морган сообщает истину. Для объяснения того, чтo мы имеем в виду в этом случае, мы будем должны ввести некоторые ментальные и/или социально-бихевиоральные факторы.
      Льюис формализует ситуацию, учитывающую эти факторы, с помощью семантики возможных миров. Технический аппарат семантики возможных миров привлекается в подобных случаях для обеспечения квантификации референциально непрозрачных контекстов, где понятие "возможный мир" представляет собой способ описания ситуаций или событий в реальности, альтернативных некоторому описанию "действительного мира". Используя фиксированную систему понятий (слов с фиксированным значением), мы описываем альтернативные универсумы. Считая, что некоторые предложения должны быть истинными просто из-за включаемых в них понятий и значений, а другие истинны благодаря тому, что происходит в мире, мы должны будем признать, что при описании возможных миров мы используем только предложения второго типа. Каждый из возможных миров содержит некоторое количество индивидов с определенными свойствами и определенными отношениями между ними; тогда квантификация таких выражений возможна лишь в том случае, если некоторый термин "а" выбирает из области индивидов действительных и возможных миров один и тот же индивид а. Для этой цели должна существовать процедура, которая позволяла бы осуществлять указание или "распознавание" индивида в возможных мирах. Согласно Льюису, носитель языка определяет аналитические предложения своего языка, определяя, который из возможных языков является его языком.
      Конвенции здесь не создают и не отменяют фактические утверждения о том, что является возможным (или сами фактические возможности): конвенция членов языкового сообщества может выражаться лишь в выборе одного языкового выражения скорее, чем другого, для высказывания истины на основании фактов относительно возможных миров. Можно сказать, что "женатых холостяков" или "круглых квадратов" не существует в силу конвенции, но это будет означать, что в соответствии с соглашением не может существовать языковое выражение "женатый холостяк" или "круглый квадрат", а не что невозможно быть одновременно женатым и холостым или круглым и квадратным в соответствии c соглашением. Последняя невозможность не может быть конвенциональна.
      Таким образом, аналитичность определяется Льюисом (вслед за Карнапом, связывавшим аналитичность, в духе лейбницевской традиции, с методом описания состояния) как истинность во всех возможных мирах. Аналитическая истинность высказывания для агента А зависит как от фактов в возможных мирах, так и от языка L, который А использует. L зависит от конвенции, которую разделяет А. И эта конвенция - не что иное, как регулярность в поведении, поддерживаемая заинтересованностью участников языкового общения во взаимной координации своих действий и их ожиданием, что другие будут выполнять свою часть соглашения, т.е. поступать так же27.
      Вместе с тем привлечение технического аппарата возможных миров несколько усиливает модальность ситуации: в каком отношении вообще можно говорить о конвенциональности там, где истинность выражения устанавливается с необходимостью?
      Вообще говоря, семантическое понятие аналитичности часто уравнивается (или смешивается) с эпистемологическим понятием априорности и метафизическим понятием необходимости. Понятие априорной истины - в том виде, как оно было введено Kaнтом, - представляет собой такую истину, которая может быть известна независимо от опыта. Необходимая истина, однако, является истиной несколько иного вида, а именно такой, которая не могла бы быть ложью. С определенной точки зрения представляется интуитивно ясным, что многое из того, что случается, могло бы и не случиться; и в этом смысле то, что истинно, не является необходимо истинным, и этот факт, собственно, не имеет отношения к состоянию нашего знания. При этом допущение о том, что все необходимое известно а priori, или что все известное а priori является необходимым, является подлежащим обсуждению тезисом, а не эквивалентностью в определении. Например, Крипке резко разделяет эпистемическую и метафизическую истину: он утверждает, что существуют контингентные априорные истины (истины о состояниях дел, которые не основаны на опыте), равно как и необходимые апостериорные истины (необходимые истины, которые мы обнаруживаем через опыт).
      Одна из причин смешения необходимой и априорной истинности состоит в том, что, начиная с Лейбница, необходимое принято объяснять как нечто истинное во всех возможных мирах. С такой точки зрения, умозрительно рассматривая все возможные миры, мы должны быть способны видеть, необходимо ли истинно суждение, и знать это а priori. Однако можно было бы предположить, наоборот, что если нечто известно а priori, это должно быть необходимо истинно, потому что, будучи истинным а priori, это было известно без обращения к фактическому миру. Если бы истина зависела от некоторой контингентной особенности мира, то это не могло бы быть известно без обращения к миру; фактический мир мог бы быть одним из миров, в которых проверяемое суждение было бы ложно. Это, однако, предполагает, что любой способ знания о фактическом мире без обращения к миру является способом знания обо всех возможных мирах. Если мы теперь раскроем термин "аналитически истинный" в его обычном понимании, как "истинный в силу (своего) значения", то с такой точки зрения оказывается, что все аналитические истины необходимо истинны, но не наоборот. В этом отношении модель Льюиса также рассматривает аналитичность как нередуцируемый признак и не выходит из круга критики Куайна.
      Если сам способ отсылки к миру не является конвенциональным, то как мы можем уйти от жесткого логического детерминизма в трактовке значений? Но, с другой стороны, как может быть конвенциональна сама референция?
      2.2.2 ИДЕНТИФИКАЦИЯ В РЕФЕРЕНЦИАЛЬНО НЕПРОЗРАЧНЫХ КОНТЕКСТАХ
      Распространение Т-теорий на модальные и косвенно-речевые контексты, естественный язык в целом обнаружило их ограниченность, состоящую в том, что стандартная теория оказалась не в состоянии обеспечить указание в такого рода контекстах в силу нарушения принципа подставимости тождественного. Контексты с ложной подставимостью тождественного не подлежат квантификации и определяются как референциально непрозрачные: переменные в этих контекстах находятся не в указательных позициях.
      Основанные на корреспондентной теории истины условно-истинностные концепции значения могут не оперировать понятием "смысл" или "значение", но, поскольку они стремятся к тому, чтобы их положения давали знакам верные референции - а это намерение равносильно требованию, чтобы они демонстрировали значение выражений, - постольку они содержат явную или неявную отсылку к "способу, которым дается референт" (Фреге), т.е. постольку такие концепции явно или неявно предполагают, что T-теории могут предоставлять больше, чем сами по себе истинностные условия выражений, а именно, что они могут предоставлять истинностные условия в таком аспекте, который "показывает" или "отображает" значения выражений. Для этого может утверждаться, что в то время, как два выражения имеют один и тот же референт, подобно "Цицерон" и "Tуллий", они имеют отличные друг от друга значения, так как выражения имеют различные режимы, или алгоритмы представления, т. е. они представляют референт "Цицерон/Tуллий" различными способами. Поскольку "Цицерон" и "Tуллий" имеют различные значения, то, например, в убеждениях кого-то, кто полагает, что Цицерон был лыс и что Tуллий не был лыс, может не содержаться противоречия.
      Традиционно возникающие в этой связи вопросы таковы: могут ли T-теории работать с подобными интенсиональными контекстами, т.е. представляют ли теоремы такой теории только референты выражений, или также и значения? Правая сторона T-предложения отсылает к выражению слева: каков характер этой отсылки? Простое ли это указание или же эта ссылка может до той или иной степени показывать или отображать некоторое значение? Может ли это значение быть конвенционально? Если да, то каким образом?
      Предполагается, что способность T-теории отображать значения является наиболее важной при обсуждении вопроса о том, может ли T-теория служить теорией значения. Для построения теории значения на основе теории истины следует определить некоторые условия адекватности, которые теория истины должна рассматривать для того, чтобы функционировать как теория значения, пригодная для интерпретации выражений языка L28. В таком случае, если T-теория предназначена служить теорией значения, то она должна быть T-теорией такого вида, которая может отображать значения (смыслы). В противном случае следует отклонить условия адекватности.
      Адекватная T-теория для агента A будет содержать теоремы (1) - (2), но не теоремы (3) - (4).
      (1) "Цицерон лыс" - истинно ТТТ Цицерон лыс
      (2) "Tуллий лыс" - истинно ТТТ Tуллий лыс
      (3) "Цицерон лыс" - истинно ТТТ Tуллий лыс
      (4) "Tуллий лыс" - истинно ТТТ Цицерон лыс
      Если агент A полагает, что Цицерон лыс, но не что Tуллий лыс, то T-теория, порождающая теорему (3), будет неправильно характеризовать семантическую компетенцию А. Опасность введения (3) в семантическую теорию для А состоит в том, что это ведет к неправильной атрибуции суждения в следующем виде:
      (a) А полагает: "Цицерон лыс";
      (b) А полагает, что "Цицерон лыс" - истинно (из (a) и допущения о рациональности А);
      (с) А полагает, что "Цицерон лыс" истинно ТТТ, когда Tуллий лыс (посредством гипотезы);
      (d) А полагает: "Tуллий лыс" (из (b), (с), и предположения о замкнутости выражения)29.
      Шаг (с) основан на предположении о том, что А фактически принимает за истину теоремы T-теории. Это предположение исходит из того, что А, не обладая специальными семантическими познаниями, имеет тем не менее некоторые убеждения (по крайней мере, делает заключения) относительно теорем T-теории определенного вида. Поскольку нельзя сказать, что А (не семантик) обладает отчетливым (осознающим себя) знанием относительно таких вопросов, то отсюда следует, что А должен обладать некоторым неявным знанием о (3).
      Допущение о том, что введение (3) будет позволять нам выводить (d), требует обоснования важного предположения, задействованного в приведенном выше рассуждении. А именно, приписывает ли теорема (3) агенту больше семантических знаний, чем (1)? Ведь утвердительный ответ на этот вопрос в категориях корреспондентной теории истины означал бы, по сути, отказ от представления об аксиомах и теоремах T-теории как о предложениях, изоморфных аксиомам и теоремам любой другой науки.
      В самом деле, при рассмотрении предложений других наук (научных языков) способ представления классификаций (законов) не имеет для нас важности в том смысле, что мы не выводим, например, свойства атомов из названий элементов. Убеждение в том, что свойства атомов элемента не изменятся при переименовании элемента, как не меняются они при склонении и других изменениях названия элемента в процессе речи, характеризует позитивное научное знание в его наиболее существенных основаниях. И если мы пытаемся строить семантическую теорию на таких основаниях, то она не должна быть чувствительна к имени, которое мы даем семантическому значению, подобно тому, как экономические законы не чувствительны к разновидностям валют, а геологические - к названиям минералов и именам горных хребтов. Поскольку, далее, теория представляет собой разработанную структуру с большим числом следствий, постольку эти следствия должны включать как можно больше явлений. В традиционной теории истины к явлениям относится событие, фиксируемое Т-предложением; тогда, если теория истины строится по подобию научной теории, Т-предложения должны быть доказуемы.
      В рамках условно-истинностной концепции значения может предполагаться, что T-теории трактуются "дефляционным" способом - так, чтобы они не отсылали к объекту (предмету) или состоянию дел30. Теория истины, которая приписывает возможные состояния дел или факты указательным предложениям, назначает одни и те же истинностные условия предложениям "Цицерон лыс" и "Tуллий лыс". Тем не менее условно-истинностные теории значения вовсе не обязательно должны иметь такую форму: стандартная теория Дэвидсона отклоняет реификацию истинностных условий31. Отсутствие отсылки к вещам не мешает таким условиям выполнять свою функцию - сертифицировать истинность предложений.
      Но и так называемые дефляционные теории не преодолевают основной трудности на пути отображения значения. Фундаментальная проблема здесь состоит в следующем: при использовании языкового выражения (например, русского языка) с правой стороны T-предложения то, что утверждается с правой стороны, не может быть ни больше ни меньше, чем то, что утверждается этим языковым выражением. Вопрос тогда может быть поставлен так: о разных ли вещах идет речь в предложениях "Цицерон лыс" и "Tуллий лыс"? Поэтому эта проблема свойственна не исключительно определенным видам T-теорий, в которых полагается, что правая сторона T-предложений отсылает к определенному состоянию дел; скорее она вытекает из того факта, что для установления истинностных условий используется некоторый язык, и, поэтому T-теория может отображать не более, чем то, что сообщается выражением этого языка, используемым для установления истинностных условий.
      Но в том случае, если теоремы T-теории являются частью языковых знаний говорящего, то способ, в котором это знание выражается, становится релевантным. В самом деле, если теоремы входят в языковую компетенцию агента, то они могут быть помыслены как встроенные в традиционный для рассмотрения в аналитической философии контекст вида "агент знает, что..." При том, что эти контекстные среды непрозрачны, использование теоремы (1) для характеристики семантических знаний агента может быть адекватным, но использование теоремы (3) - нет.
      Поскольку эта среда непрозрачна, то теоремы (1) и (3) (и их непосредственно составляющие) не будут просто указывать на референты, но скорее будут содержать отсылку к интенсионалам. Так как интенсиональные значения (1) и (3) различны, то теоремы (1) и (3) будут в таком контексте выражать различные вещи.
      Трудность здесь состоит в том, что поскольку среды, вызываемые обычным использованием контекстов вида "знает, что", непрозрачны - и, следовательно, случаи (1) и (3) могут различаться, - то отношение "А знает, что b", используемое в семантической теории, не является отношением, обозначаемым этим выражением повседневного языка, но скорее техническим отношением в абстрактной логико-ориентированной теории значения. Оно отличается от обычного отношения "А знает, что b" прежде всего тем, что учитывает "неявное знание" - знание, которое агент может не сознавать или не признавать. Не будучи семантиком, агент без сомнения не будет эксплицитно признавать (осознавать) большинство аксиом и теорем семантической теории, однако, согласно такой теории, агент все же будет соблюдать - и, таким образом, "знать" эти аксиомы и теоремы. Интенсиональные обороты, выражающие такое отношение, были подвергнуты Дэвидсоном запрету для языка теории значения (например, следующего вида: "Интерпретатор языка L знает, что в данной теории утверждается, что...")32. Тем не менее нельзя отрицать, что при наличии таких радикально различающихся типов отношений, имеющих одинаковую форму "А знает, что b", интуиции относительно того, что выражается в обычной среде, неприменимы к теории значения. Невозможно представить, что в среде, вызываемой техническим отношением, теорема (3) выражает что-либо отличное от (1). В частности, можно сказать, что агент, неявно знающий (1), должен таким образом неявно знать (3). Знания (1) и (3) выступают для агента способами знания друг о друге.
      Предположим, однако, что мы откажемся от понятия неявного семантического знания и используем обычное отношение "А знает, что b" для характеристики семантической компетенции агента. Это позволяет утверждать, что теорема (3) выражает нечто отличное от (1). Но поскольку неискушенный в семантике агент может произвольно интерпретировать фактически любое выражение, содержащее семантическую терминологию, то запрет на неявное знание исключит из теории даже выражения вида "x указывает на y" или "x удовлетворяет P".
      Поэтому семантические теории знаний агента о значении могут быть разделены следующим образом:
      а) Теории, использующие обычное отношение "А знает, что b", будут допускать, что теорема (3) выражает нечто иное, чем теорема (1), но они будут неадекватны для обеспечения дифференцированных (пригодных для описания естественного языка) семантических теорий.
      б) Теории, представляющие техническое отношение "А знает, что b" для допущения неявного знания, могут обеспечивать дифференцированные семантические теории, но в таких теориях неясно, что теорема (3) будет выражать нечто иное, чем теорема (1).
      Следовательно, такая теория, которая отображала бы значение выражения, должна состоять:
      а) из теорем T-теории;
      б) из теории выражений, используемых в T-теоремах.
      Очевидно, что такая теория более высокого порядка не является собственно T-теорией: это - T-теория, объединенная с теорией, обеспечивающей способ, которым агент представляет истинностные условия предложения, т.е. теорией, демонстрирующей (хотя и не отображающей непосредственно) значения выражений объектного языка. Конвенциональный характер носят, соответственно, теоремы группы б), но не а).
      Постоянство указания, таким образом, обеспечивается с помощью некоторой его интерпретации. Инвариантность интерпретации сквозь все возможные индивидные события употребления и представляет стабильность языкового знака как конвенциональность, регулирующую здесь способы представления истинностных условий. Различные способы представления истинностных условий, разработанные с целью обеспечить постоянство указания в рамках расширенных теорий референции К. Доннеланом, С. Крипке, Х. Патнэмом, М. Девиттом, Г. Эвансом, Р. Бойдом и другими, нашли отражение в дискуссиях по теории идентифицирующих дескрипций и теории терминов естественных родов.
      Способы представления истинностных условий, призванные прояснить использование понятия конвенции для объяснения значений естественных языков, могут (и, вероятно, должны) предполагать рассмотрение системы языка в ее развитии, что означает применительно к семантической системе учет динамики значений. Следовательно, использование понятия конвенции должно опираться на генетический анализ значений - которые именно в силу этого могут быть описаны конвенционально.
      Позиция Куайна, с которой полемизировал Льюис, состояла в следующем: когда мы говорим о конвенции, то в действительности речь идет о не более чем о регулярностях, наблюдаемых в нашем использовании языка. Льюис дополнил понятие регулярности внеязыковыми факторами - "взаимным ожиданием" и т.д., и конвенция заработала как понятие, условно говоря, "формальной прагматики". Но в таком случае нуждается в разборе и сам предмет регулярности, включая происхождение этой регулярности. Так, в частности, если языковая конвенция должна иметь форму тотальной, она не должна быть ограничена во времени: языковые знаки должны одинаково интерпретироваться в любой момент. Это обстоятельство подчеркнуто Дэвидсоном:
      Регулярность в данном контексте должна означать регулярность во времени, а не просто соглашение на данный момент. Чтобы конвенция (в понимании Льюиса и, я бы сказал, в любом понимании) могла иметь место, нечто должно повторяться во времени. Единственным кандидатом на то, чтобы быть этим "нечто", является интерпретация звуковых образов (sound patterns): и говорящий, и слушатель должны регулярно, намеренно и во взаимном согласии интерпретировать одинаковые звуковые образы говорящего одинаковым способом33.
      Условия истинности связываются Дэвидсоном с интерпретацией, и эта связь признается им конвенциональной. Аналитико-синтетическая дистинкция может быть заменена при этом различением концептуальной схемы и наполняющего ее содержания. В то время как первая модель требует различения в языке понятия и содержания, вторая предлагает вместо нее дуализм целостной схемы (языка) и неинтерпретированного содержания34. Как на наиболее наглядный пример второй модели Дэвидсон ссылается на концепцию Сепира - Уорфа, согласно которой язык производит обработку, организацию и классификацию потока чувственного опыта.
      2.3 ДИСТИНКЦИЯ "СОДЕРЖАНИЕ МИРА VS. КОНЦЕПТУАЛЬНАЯ СХЕМА"
      Гипотеза лингвистической относительности Сепира - Уорфа представляет здесь следует согласиться с Дэвидсоном - один из наиболее ярких примеров теорий конвенциональности значения, исходящих из противопоставления концептуальной схемы, на использовании которой основано описание, и наполняющего схему содержания "внешнего" мира, трансцендентного описанию.
      2.3.1 ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ КОНЦЕПЦИИ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ СЕПИРА - УОРФА
      Гипотеза Сепира - Уорфа непосредственно связана с этнолингвистическими исследованиями американской антропологической школы. Формы культуры, обычаи, этнические и религиозные представления, с одной стороны, и структура языка с другой, имели у американских индейцев чрезвычайно своеобразный характер и резко отличались от всего того, с чем до знакомства с ними приходилось сталкиваться исследователям в подобных областях. Это обстоятельство, по общепринятому мнению, и вызвало к жизни в американском структурализме представления о прямой связи между формами языка, культуры и мышления.
      В основу гипотезы лингвистической относительности легли две мысли Эдварда Сепира:
      1) Язык, будучи общественным продуктом, представляет собой такую лингвистическую систему, в которой мы воспитываемся и мыслим с детства. В силу этого мы не можем полностью осознать действительность, не прибегая к помощи языка, причем язык является не только побочным средством разрешения некоторых частных проблем общения и мышления, но наш "мир" строится нами бессознательно на основе языковых норм. Мы видим, слышим и воспринимаем так или иначе, те или другие явления в зависимости от языковых навыков и норм своего общества.
      2) В зависимости от условий жизни, от общественной и культурной среды различные группы могут иметь разные языковые системы. Не существует двух настолько похожих языков, о которых можно было бы утверждать, что они выражают такую же общественную действительность. Миры, в которых живут различные общества, - это различные миры, а не просто один и тот же мир, которому приклеены разные этикетки. Другими словами, в каждом языке содержится своеобразный взгляд на мир, и различие между картинами мира тем больше, чем больше различаются между собой языки.35
      Речь здесь идет об активной роли языка в процессе познания, о его эвристической функции, о его влиянии на восприятие действительности и, следовательно, на наш опыт: общественно сформировавшийся язык в свою очередь влияет на способ понимания действительности обществом. Поэтому для Сепира язык представляет собой символическую систему, которая не просто относится к опыту, полученному в значительной степени независимо от этой системы, а некоторым образом определяет наш опыт. Сепир, по наблюдению Дэвидсона, следует в направлении, хорошо известном по изложению Т. Куна, согласно которому различные наблюдатели одного и того же мира подходят к нему с несоизмеримыми системами понятий. Сепир находит много общего между языком и математической системой, которая, по его мнению, также
      регистрирует наш опыт, но только в самом начале своего развития, а со временем оформляется в независимую понятийную систему, предусматривающую всякий возможный опыт в соответствии с некоторыми принятыми формальными ограничениями... (Значения) не столько обнаруживаются в опыте, сколько навязываются ему, в силу тиранического влияния, оказываемого языковой формой на нашу ориентацию в мире36.
      Развивая и конкретизируя идеи Сепира, Уорф проверяет их на конкретном материале языка и культуры хопи и в результате формулирует принцип лингвистической относительности.
      Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категориями и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном - языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию...
      Это обстоятельство имеет исключительно важное значение для современной науки, поскольку из него следует, что никто не волен описывать природу абсолютно независимо, но все мы связаны с определенными способами интерпретации даже тогда, когда считаем себя наиболее свободными... Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или, по крайней мере, при соотносительности языковых систем37.
      Уорф придал более радикальную формулировку мыслям Сепира, полагая, что мир представляет собой калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашей языковой системой. Так, условия жизни, культура и прочие общественные факторы воздействовали на языковые структуры хопи, формировали их и в свою очередь подвергались их влиянию, в результате чего оформлялось мировоззрение племени.
      Между культурными нормами и языковыми моделями существуют связи, но не корреляции или прямые соответствия... Эти связи обнаруживаются не столько тогда, когда мы концентрируем внимание на чисто лингвистических, этнографических или социологических данных, сколько тогда, когда мы изучаем культуру и язык... как нечто целое, в котором можно предполагать взаимозависимость между отдельными областями38.
      Но главное внимание Уорф уделяет влиянию языка на нормы мышления и поведения людей. Он отмечает принципиальное единство мышления и языка и критикует точку зрения "естественной логики", согласно которой речь - это лишь внешний процесс, связанный только с сообщением мыслей, но не с их формированием, а различные языки - это в основном параллельные способы выражения одного и того же понятийного содержания и поэтому они различаются лишь незначительными деталями, которые только кажутся важными39.
      Согласно Уорфу, языки различаются не только тем, как они строят предложения, но также и тем, как они членят окружающий мир на элементы, которые являются единицами словаря и становятся материалом для построения предложений. Для современных европейских языков, которые представляют собой одну языковую семью и сложились на основе общей культуры (Уорф объединяет их в понятии "общеевропейский стандарт" - SАЕ), характерно деление слов на две большие группы - существительное и глагол, подлежащее и сказуемое. Это обусловливает членение мира на предметы и их действия, но сама природа так не делится. Мы говорим: "молния блеснула"; в языке хопи то же событие изображается одним глаголом rеhрi - "сверкнуло", без деления на субъект и предикат.