Стабильность значения

      К внешним детерминативам можно отнести закономерности употребления языка и его функционирования в обществе. Соссюр не рассматривал такие факторы в качестве обусловливающих отношение между означающим и означаемым (и вообще подлежащих рассмотрению теорией языка), отмечая как тривиальный факт невозможности изменения знака членом языкового сообщества по индивидуальному намерению. Между тем следствия из этого факта оказались плодотворными для разработки как общих философских теорий языка (ср. аргумент "индивидуального языка" у позднего Витгенштейна), так и специальных лингвистических дисциплин - сравнительно-исторического языкознания, ареальной лингвистики, социолингвистики и т.д. Результаты, полученные в этих областях, позволили Ю. С. Степанову вывести "фактически действующий в современной лингвистике" "постулат о пространстве-времени", ограничивающий произвольность языкового знака58.
      И отстаивая произвольность знака, и делая оговорки об относительности этой произвольности, Соссюр исходит из развиваемого им положения о том, что языковой знак связывает не вещь и ее название, а понятие и "акустический образ"59 ("имя"). Тем не менее фактически единственный аргумент, рассматриваемый им в качестве возможного свидетельства в пользу детерминированности знака - это традиционный аргумент ономатопеи (в опровержении которого Соссюр не более чем повторяет Аристотеля), относящийся к "вещи", во всяком случае, не менее, чем к "понятию" о ней. В пользу же своей точки зрения о произвольности он опирается на соображения, имеющие форму "аргумента границы", т.е. касающиеся различий между языками и самого факта существования различных языков: означаемое "бык" выражается означающим b?uf по одну сторону языковой границы и Ochs по другую.
      По мнению Ю. С. Степанова,
      в словесной формулировке де Соссюр утверждал произвольность связи между означающим - означаемым в пределах одного языка, а на деле понимал ее как произвольность отношения знака в целом (с его двумя сторонами - означающим и означаемым) к предмету объективного мира и доказывал это наличием языковых границ - резких, дискретных различий языка в пространстве.
      То, что связь между означающим и означаемым как двумя сторонами знака не является произвольной, было хорошо показано позднейшей критикой и в настоящее время не вызывает ни у кого сомнений. Более существенно показать, что языковой знак не произволен и в другом отношении - как целое (состоящее из означающего и означаемого) в его отношении к объективному миру...
      Новый постулат утверждает: произвольность знака в его отношении к объективному миру сильно ограничена в силу того, что не существует категории дискретной языковой границы: языковые различия в пространстве, на разной территории, тождественны языковым различиям во времени, на одной территории; существование языка в пространстве и существование языка во времени - одно и то же явление существования языка во времени - пространстве60.
      Следует тем не менее заметить, что Соссюр не оперировал категорией "объективный мир". Более того, он вообще избегал в теории языка заключать о внешнем по отношению к языку мире. Так же, как и аргумент ономатопеи, "аргумент границы" относится к представлению о предмете не менее и не более, чем к самому предмету; в отличие от аргумента ономатопеи, о нем можно сказать даже, что он в равной степени не относится ни к тому, ни к другому. Аргумент такой формы скорее признает знак некоторой автономной сущностью, наделенной особым способом бытия - или, еще скорее, сущностью, наделенной бытием с определенной очевидностью.
      Эта "онтологическая сдержанность" Соссюра заметно отлична от теорий референции, помещающих предмет указания в центр дифференцированного, причинно обусловленного внешнего мира (зачастую "материального" или "объективного" мира). Последнее обстоятельство предстает связанным с широко описанными затруднениями, испытываемыми такими теориями по отношению к интенсиональным контекстам, актуализующим "смысловое значение" языковых единиц; именно в направлении решения этих проблем развиваются теории такого типа. Хотя и отклонение реификации истинностных условий61 не снимает этих затруднений, именно онтологический статус отсылки к предмету указания остается стержнем проблемы референции как проблемы значения.
      Различные усовершенствования, принимаемые расширенными теориями референции, в самом деле, выступают в роли стабилизаторов значения, поскольку ограничивают произвольность знака, причем именно в отношении его "значения обозначения", т.е. по отношению к обозначаемой им внешней вещи. Такие теории, как теория естественных родов Крипке - Патнэма, пытаются объяснить, каким образом, например, химическое соединение Н2О могло быть правильно обозначено еще до того, как стала известна его формула. В то же время последовательное развитие теорий референции в этом направлении ведет, как представляется, к неизбежному усложнению взглядов на структуру знака, усвоению процессуальных, конструктивных представлений.
      Отсюда, в частности, видно, что попытки установить природу и степень обусловленности языкового знака внешними и внутренними факторами требуют уточнения самого понятия обусловленности. В самом деле, сегодня невозможно говорить о детерминации и детерминизме в том же смысле - и, соответственно, в тех же терминах, - что и во времена Соссюра.
      Детерминизм как научная стратегия доказал свою универсальную плодотворность блестящей "академической карьерой" от Декарта почти до наших дней. Практически вся современная наука возникла в результате целенаправленного поиска детерминистских, физикалистских инвариантностей, объясняющих и предсказывающих наблюдаемые феномены. Таковой явилась бы и установка, прямо противоположная соссюровской. Результативность этой методологии традиционно была впечатляющей, поэтому в эпистемологическом отношении детерминистской парадигме, подразумевающей безальтернативную Вселенную, прощалось некоторое "злоупотребление доверием" субъекта, лишаемого возможности влиять на результаты событий. Детерминированный мир, где мы можем заключать о будущем, детерминированная причинная связь являются фундаментальными понятиями, "жестким ядром" исследовательских программ, актуальных и поныне, и прежде, чем отказаться от этой парадигмы в пользу новой, возникшей в результате развития физики, биологии, теории информации в XX веке, уместно задаться вопросом, будет ли новая стратегия работать лучше. В то же время эти последние результаты настолько весомы, что для дальнейшего использования прежней стратегии она должна быть существенно модифицирована.
      Рассмотрение проблемы детерминизма, согласно сложившимся традициям, затрагивает весьма широкий круг тем; тем не менее понимание науки как знаковой деятельности выдвигает на первый план взаимодействие между инструментами разума и объектом исследования. Уяснение возможностей "орудий умственного труда" и ограничений этих возможностей, накладываемых их природой, фиксирует важные для эпистемологии черты современной научной ситуации.
      Любое явление, способное стать объектом научного или философского рассмотрения, должно быть прежде всего как-то описано. Следовательно, обращение к проблеме "случайность vs. детерминизм" должно начинаться с анализа того языка, на котором осуществляется описание феномена. Даже лапласовский детерминизм есть прежде всего проявление убеждения в неограниченных возможностях языка научного описания. Таким образом, в современных дискуссиях вопрос о детерминизме касается скорее языка современной науки, чем устройства "объективной реальности" и связан с выразительными возможностями современных научных теорий62. Последние же, по самой своей сути, являются детерминистскими. Собственно, описанное на формализованном языке - это уже детерминированное. "Случайное", "непредвиденное" и т.п. могут быть рассмотрены как негативные понятия, обозначающие то, для чего не нашлось места в нашем языке, что осталось невыразимым в нем. В этом случае сами понятия случайного и детерминированного имеют смысл только относительно описания событий на формализованном языке (или на языке, метаязык которого известен). Отказ от допущения об универсальном и бесконечном познающем субъекте ("третий мир" Поппера) дает нам новый вид знания, который иначе, оставаясь на позициях абстракции всеведения, мы бы не получили. При этом не происходит отказа от научной строгости и определенности, но устанавливается новый вид определенности, учитывающий особенности описания и интерпретации этого описания.
      Подобное признание современной наукой информативности случайного и непредвиденного перекликается с установкой обыденного сознания - возможно, наследующей упрощенное понимание сциентистской ориентации, - которая склоняет видеть в самом случайном и непредсказуемом нечто предопределенное и неслучайное, расшифровывать непредвиденное как знак. Это, в частности, свидетельствует о необходимости отделить изучение языковых знаков от изучения различных видов тел, которые способны функционировать в качестве знаков. Подлежащие семиотической интерпретации тела имеют различную природу и поддаются делению на три класса - тела, которые:
      1) могут существовать в природе (например, метеорологические знаки, симптомы болезни и др.);
      2) могут создаваться человеком для других целей (например, предметы одежды, постройки и др.);
      3) могут специально производиться как носители знаков (например, слова и тексты).
      Языковые знаки принадлежат лишь к классу 3), но тот факт, что они могут быть рассмотрены в более широком горизонте семиотических систем, напоминает о том, что субстанциональный характер знака, наличие у него собственного "тела" или "носителя" (vehicle) - такое же неотъемлемое свойство знака, как и передаваемое им содержание. Ч. Пирс писал в этой связи о том, что signans - воспринимаемо, осязаемо, тогда как signatum - схватываемо разумом, постижимо, интерпретируемо (intelligible), или, как настаивал на этом Р. Якобсон, - переводимо (translatable)63.
      Коды или семиотические системы, построенные с участием разных по своей субстанции знаков, воспринимаются по-разному и различаются по своему коммуникативному использованию: знак воспринимаем, но зрительный знак воспринимается не так, как слуховой, и т.д. Устная и письменная речь, демонстрирующие использование разных по своему типу знаков, обладают специфическими особенностями своей организации уже потому, что для графических знаков в принципе существует возможность использовать их зрительные и пространственные характеристики (двухмерность плоскости становится важным ориентиром в понимании текста, аналогичным образом зрительная закрепленность текста позволяет при необходимости возвращаться к любому месту текста, а шрифтовая разбивка иконически свидетельствует об иерархическом подчинении одной части текста другой; поэзия вообще может быть формально определена как фиксация текста на плоскости установленными способами и т.п.).
      Таким образом, кроме соссюрианского подхода к знаку как к ментальному конгломерату, объединяющему акустический образ знака с понятием, возможно предположить, что знак сочетает не две ментальных сущности, а феноменальную с трансцендентной - со знаконосителем, по основанию которого, в частности, производится интерпретация знака. Некоторые возможные пределы интерпретации задаются этим внешним по отношению к сознанию "телом знака". Устройство знака в таком случае объясняется и
      (i) соотнесением с неким объектом вне знака или же его референтом, и
      (ii) его внутренней организацией, внутренним строением.
      Так, Р. Якобсон показывает, что классификация знаков может быть построена не только на учете соотношения разных типов знаков с объектами вне знака, но и зависима от того, как тело знака определенной природы репрезентирует свое содержание, т.е. от того, как соотносятся между собой signans и signatum знака. Развивая эту интенцию, Якобсон продемонстрировал наличие в языковой системе не только идеальных знаков-символов, но и обязательное присутствие в ней индексальных знаков (шифтеров), а также иконических знаков и явлений так называемого диаграмматического иконизма. Якобсон, комментируя Пирса, выделяет вслед за ним три типа знаков:
      1) действие иконического знака основано на "фактическом подобии означающего и означаемого";
      2) действие индекса - на "фактической, реально существующей смежности означающего и означаемого";
      3) действие символа основано на "установленной по соглашению, усвоенной смежности означающего и означаемого"64.
      Если иконический знак детерминирован своей внутренней структурой, то символ предстает детерминированным лишь внешней конвенцией; внутренне же символический знак произволен, случаен (arbitrary). Причем сложность языковой системы предстает при таком подходе не только как манифестируемая особой организацией знаков разного типа, но и как проявляющаяся в ее гетерогенности, наличии в разных ее участках индексов, иконических знаков и символов; различие трех основных классов знаков - это лишь различие в относительной иерархии. В основе разделения знаков на иконические знаки, индексы и символы лежит не всеобъемлющее наличие или полное отсутствие подобия или смежности между означающим и означаемым, равно как и не исключительно фактический или исключительно условный, привычный характер связи между двумя составляющими, а лишь преобладание одного из этих факторов над другими. Поэтому в классификации семиотик и самих знаков можно учитывать различные степени "знаковости"65.
      Классификация Пирса - Якобсона представляет альтернативу тезису Соссюра о немотивированности и произвольности знака66. Представляется совершенно справедливым замечание Якобсона о том, что если бы работы Пирса были опубликованы тогда, когда он их написал (то есть до Соссюра), а не в 30-е годы, то все развитие наук о языке могло бы пойти по иному пути67.
      Таким образом, свойственные современной семиотике представления о знаке связаны с общей характерной чертой эпистемологических парадигм, актуализуемых современными исследовательскими программами: отказаться от противоположения детерминизма и индетерминизма, трактовать их как взаимодополнительные подходы или инструменты человеческого познания и преодолеть ограниченность классического детерминизма, сняв противопоставление необходимости и случайности. Случайность, неопределенность, многозначность более не трактуются как показатель неполноты знания, некачественности нашей информации о предмете исследования; напротив, отказ от стремления исключить их из картины мира означает терпимость (согласно принципу толерантности Карнапа - Хюбнера) к альтернативности, дополнительности, вариабельности теорий.
      Такой подход позволяет уйти от противопоставления необходимости и случайности как двух несовместимых онтологических абсолютов. Особенно (если не наиболее) продуктивным способом рассмотрения детерминированности явления оказывается поэтому рассмотрение детерминированности его описания и интерпретации этого описания. Детерминированность при этом важна не как причинная обусловленность, но как открытость описания для верификационных метатеоретических процедур, подразумевающих интерпретацию в более широком метаописательном контексте. В самом деле, будучи описанными, сингулярные факты уже тем самым получают онтологический статус и не нуждаются в дальнейшей реификации, а следовательно, не могут и не должны быть сравнены в онтологическом плане с чем бы то ни было, кроме себя самих. Единственной необходимостью, достаточной для их онтологичности, является необходимость быть описанными. Обратное предположение приводит к неразличению языка как метаязыка определенного уровня и языка как коррелята некоторой внеязыковой сущности - в то время как разведение этих понятий сущностно значимо для философского описания языка. Любая ментальная сущность, которая может быть присуща знаку, не является автономным содержанием сознания в том отношении, что ее присутствие не является независимым от окружающих условий. Поэтому если даже нам известно, что такое обладание понятием, мы не сможем объяснить словесное выражение этого понятия, обращаясь к ментальной ассоциации между ними двумя. При объяснении того, что такое для слов обладать соответствующим значением, мы скорее вынуждены описывать их употребление, не считая заранее известными выражаемые ими понятия. Описание, устанавливая то, что составляет знание этих значений, само покажет, в чем заключается обладание этими понятиями68.
      При таком понимании непроизвольность языкового знака может быть определена как
      инвариантность интерпретации знака сквозь все возможные индивидные события его употребления.
      Поэтому в этой связи - вне зависимости от того, предстает ли философия языка методологией лингвистики, методологией семиотики, или же пытается апеллировать непосредственно к обыденному языку, т.е. к индивидуальной языковой компетенции исследователей - корректнее, вероятно, говорить о непроизвольности знака не как о его детерминированности, а как о стабильности его употребления, или о стабильности значения знака.
      1.4.2 ФАКТОРЫ СТАБИЛЬНОСТИ ЗНАЧЕНИЯ
      Допущение о том, что отражаемое в знаке приходит в язык не непосредственно из внешнего мира, а только через наше сознание, было схематически трансформировано в известный "базисный треугольник"69, призванный в графической форме представить соотношение между именем, концептом и референтом.
      Имя А
      Референт В С Концепт
      Динамические модели учитывают, с одной стороны, актуализацию значения в процессе коммуникации, с другой - изменения в значении языковых единиц в связи с изменениями, которые претерпевают обозначаемые реалии во внешнем мире и, соответственно, с изменениями, происходящими в сознании носителя языка и языкового сообщества. Схема знака, позволяющая отразить эти интенции, должна быть более дифференцированной, включая две плоскости семантического значения: "смысловое значение" и "значение обозначения" (см. 1.3.4), где обозначение имеет дело со связями между языковыми элементами и внеязыковой реальностью, тогда как смысловое значение подразумевает систему связей между самими языковыми элементами и касается только внутриязыковых отношений.
      Учитывающая эту семантическую дистинкцию схема языковой деятельности может выглядеть следующим образом:
      Языковое сознание А
      Метаязык D В Неязыковой мир
      С Язык
      Приведенная схема состоит из двух половин, представляющих два взаимосвязанных и взаимопроникающих аспекта речевой деятельности.
      Площадь треугольника АВС представляет то, что было выше названо "значением обозначения", то есть оперирование данными о внеязыковом мире, отраженном в языке и через язык. Все, что субъекту речевой деятельности известно о мире, реальности (в том числе и о себе), включено в этот объем. В процессе коммуникации из этого корпуса знаний обычно бывает задействована лишь часть, касающаяся предмета сообщения; но эта часть находится под активным контролем, из нее черпается информация и, следовательно, все это воздействует на выбор лексических и грамматических средств, которые практически реализуют языковую коммуникацию.
      Дополняющая это множество смысловая область, представленная треугольником АСD, включает все наши знания, явные и неявные, о том языке, на котором ведется речевая деятельность: все языковые единицы, известные говорящему, и все правила их употребления (синтаксические и прагматические). Знания о мире, проходя через эту область, получают языковую оболочку.
      Обе области задействованы одновременно и работают, дополняя друг друга (линия АС). Говорящий обращается к обеим областям, как бы пропуская данные из двух источников по двум цепочкам: АВС и АСD; эти данные соприкасаются и дополняют друг друга. Обе области равнозначны для речевой деятельности, и сама речевая деятельность - результат их постоянного взаимодействия.
      Значение языковой единицы может быть представлено как производное от этой схемы: знак получает значение из внеязыкового мира. Приобретение значения происходит не только за счет отдельной изолированной связи "означающее означаемое", но в результате активного влияния всего корпуса знаний, имеющихся в распоряжении языкового сообщества. Иначе говоря, обозначение отдельной реалии не может оказаться актом, независимым от других реалий и человеческого представления о них. На это обозначение (и, следовательно, на появление новой языковой единицы) влияет вся картина мира. Наряду с этим на значение знака воздействует и лингвистическая компетенция, регулирующая внешнюю оболочку знака, правила его трансформаций и включения в синтагматические единицы разной длины. Кроме того, для успешного функционирования в качестве единицы языка знак должен быть понят, истолкован - а следовательно, он может быть рассмотрен со стороны наличия оснований для интерпретации.
      В соответствии с этим в структуре знака выделяются минимум четыре компонента:
      * имя, включающее внешний сознанию носитель знака и его ментальную репрезентацию ("акустический образ");
      * референт;
      * концепт (сигнификат) - смысл знака, подвергающийся интерпретации;
      * интерпретанта, представляющая ассоциативные, прагматические и иные свойства знака, влияющие на его интерпретацию.
      В этой связи (постольку, поскольку рассматриваются эти факторы) схема, представляющая речевую деятельность в целом, может быть рассмотрена и как схема значения языковой единицы.
      Концепт А
      Интерпретанта D В Референт
      С Имя
      Отнюдь не все знаки системы проходят оба показанных в схеме треугольника: в языке существуют знаки, созданные специально для оперирования его системой (функциональные слова, индексикалы). В этом случае их значение определяется исключительно правилами и законами смысловой сферы - метаязыка и концептуальных соотнесенностей (линия AD). Эта область языковых взаимодействий не получает отражения в схемах, проецирующих языковые знаки только на внеязыковой мир. В то же время следует отметить, что ни одно обозначение внешних реалий из концептуальной схемы не проходит мимо формальной языковой нагрузки: любое слово должно быть оформлено по правилам языка (линия АС). Даже самые прозрачные ономатопеи приобретают свойства данной языковой системы.
      Основной смысл связи речевой деятельности с проблемой значения языковых единиц в том, что она позволяет подойти к значению слова с двух сторон: знаний о мире и знаний о языке. Операционные определения знака (внутрисистемные его отношения) следует рассматривать не как альтернативу к внесистемным отношениям, но как их дополнение.
      Итак, отношения между всеми компонентами знака (все линии схемы) могут быть рассмотрены как в той или иной степени обусловливаемые различными внеи/или внутриязыковыми факторами; представление о структуре знака может быть и дальше усложнено через более дробные анализы, в результате чего возрастет число усматриваемых компонентов, а соответственно и отношений между ними, и обусловливающих эти отношения стабилизаторов, под которыми в таком случае можно понимать
      факторы, обеспечивающие некоторую инвариантность интерпретации знака за счет ограничений, усматриваемых в отношениях между его компонентами.
      Вероятно, все они могут быть объектом не только специального, но и философского рассмотрения. Тем не менее той общей целью, которой будут подчинены все подобные анализы, является установление природы знака в его наиболее сущностном свойстве - свойстве обозначать предмет внеязыкового мира. Для более же полного и глубокого проникновения в эту природу важно удержать представление о знаке как об элементе работающей и развивающейся системы.
      Если мы готовы признать, что в качестве стабилизаторов значения выступают все факторы, ограничивающие произвольность интерпретации знака, то вопрос может быть поставлен, например, так:
      каково соотношение между различными типами стабилизаторов, описываемыми в теориях языка?
      Такие стабилизаторы очевидным образом могут быть разделены на две группы: внутри- и внеязыковые. Первые определяют значение через ограничения, усматриваемые в отношениях между языковыми знаками как элементами системы языка; вторые делают это с помощью ограничений, устанавливаемых для отношения языковых знаков к обозначаемым ими предметам внешнего мира.
      I. В соответствии с лингвистической абстракцией языка отношения между языковыми знаками как элементами системы языка предстают связанными с идеями системного характера значения, признания зависимости значения знака от его окружения и внутренней формы. Вместе с тем они могут быть рассмотрены двояко: как отношения между элементами грамматической, лексической и т.д. системы единиц языка и как отношения между элементами порождаемых с помощью этого языка текстов (речи), т.е. языковыми выражениями. Например, А. А. Потебня утверждал:
      Спрашивается, как... значение... возникает в течение веков при столь слабой поддержке со стороны звука? В одном слове это и невозможно, но одного изолированного слова в действительности и не бывает. В ней есть только речь. Значение слова возможно только в речи. Вырванное из связи слово мертво, не функционирует, не обнаруживает своих лексических, ни тем более формальных свойств, потому что их не имеет... Слово конь вне связи не есть ни именительный, ни винительный ед., ни родительный множ.; строго говоря, это даже вовсе не слово, а пустой звук70.
      Наконец, эта дихотомия может быть проведена несколько иначе - и, вероятно, наиболее полно - через различение статического и динамического способов представления языка.
      A. Внутриязыковыми статическими стабилизаторами значения могут быть признаны синтагматические отношения в языке - внутренняя форма слова, правильность предложения, связность текста и т.д. - в той степени, в которой они представляют семантические правила (композициональность значения). В этом случае, например, значение слова трубочист определяется значениями составляющих его морфем.
      B. Внутриязыковыми динамическими стабилизаторами значения могут быть признаны синтагматические (а отчасти и парадигматические) отношения в языке в той степени, в которой они представляют правила функционирования языка (смысл как результат некоторого процесса). Процесс употребления знака отражается в том факте, что знак происходит от других знаков. В этом случае значение слова трубочист определяется значением выражения чистить трубы (или тот, кто чистит трубы), послужившего основой номинации. Сюда же относятся все виды переносов значений, их этимология и вообще все виды семантической деривации.
      II. К внешним стабилизаторам можно отнести закономерности употребления языка и его функционирования в обществе. Они рассматриваются, с одной стороны, теориями, актуализующими социальные или бихевиористские аспекты употребления языка; с другой, аналитическими теориями, возникшими в значительной степени из развития представлений о значении как о функции употребления знака. В центре внимания таких теорий находится не столько даже процесс употребления, сколько сам факт "употребляемости" языка и следующая из него философская абстракция "обыденного языка".
      Все эти теории рассматривают в качестве фактора, стабилизирующего значения языковых выражений, конвенцию, фактически действующую между членами языкового сообщества.
      Внутриязыковые стабилизаторы значения регулируют ту непроизвольность знака, которая, по мнению Ю. С. Степанова, была хорошо показана специальными исследованиями и "в настоящее время не вызывает ни у кого сомнений". Она действительно настолько хорошо показана в лингвистике, что можно трактовать ее более точно, чем непроизвольность связи между означающим и означаемым как двумя сторонами знака. Разделение внутриязыковых стабилизаторов значения на статические и динамические позволяет предположить, далее, что эта дихотомия приложима и к внеязыковым стабилизаторам.
      Конвенциональность значения как его внешний стабилизатор устанавливается для отношения знака к обозначаемому им предмету внешнего мира лишь по основанию употребления этого знака, где сам факт употребления (употребляемости) знака воспринимается как данность и служит отправной точкой, а не объектом анализа. Теории референции, явно или неявно признающие конвенцию источником значения, испытывают хорошо известные трудности с объяснением употребления языковых выражений в референциально непрозрачных контекстах. Как представляется, эти трудности могут быть рассмотрены как связанные именно с привлечением понятия конвенции для объяснения природы значения. Об этом свидетельствует, в частности, направление развития теорий референции в сторону увеличения внимания к онтологии указания (теория родовых терминов) как к более глубокому источнику значения - которое затем конвенция лишь фиксирует. В таких случаях может утверждаться, что значение, выполняя указательную функцию, соотносит звуковой комплекс с понятием, которое тем или иным способом существует вне и помимо знака, и при этом, возможно, возникает в сознании носителей языка еще до того, как они конвенционально закрепили за данным понятием особый звуковой комплекс. Предстоит исследовать, насколько такие представления продуктивны для разрешения проблем, связанных с рассмотрением понятия конвенции в качестве стабилизатора значения.
      2. ЯЗЫКОВАЯ КОНВЕНЦИЯ
      2.1 ОБЩИЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ КОНВЕНЦИИ
      Представление о том, что языковые знаки функционируют как бы по некоторому соглашению об их использовании, вызвано к жизни фактом низкой (обычно с трудом прослеживающейся или вообще не наблюдаемой) иконичности знаков естественного языка. Последние не похожи на обозначаемые ими вещи; с определенной точки зрения представляется естественным предположить, что они могли бы быть использованы для обозначения чего угодно, и мы - те, кто их использует - в действительности некоторым образом сделали так, что они обозначают именно то, что они (в действительности) обозначают, потому что так или иначе мы пришли к пониманию того, для обозначения чего мы их используем. Иными словами, ситуация действительного использования знаков естественного языка может быть рассмотрена как имеющая форму ситуации существования соглашения об их использовании, действующего между членами языкового сообщества. Мы могли бы с тем же результатом использовать эти слова иначе, или использовать другие слова, как это делают члены других языковых сообществ; тогда ситуация была бы иной, но имела бы ту же самую форму. Более того: трудно представить себе, какую еще форму она могла бы иметь.