Черное сердце

      - Я следую за Буддой, наставником моим, я следую Учению, указующему мне путь, я следую порядку, как моей путеводной звезде.
      Над левым плечом Преа Моа Пандитто, на подоконнике, стояла старинная деревянная шкатулка, и Киеу Сока пытался на нее не смотреть.
      Во-первых, она была необычайно красива. Она была покрыта темно-бордовым лаком и изящно расписана желтой и изумрудно-зеленой красками.
      - Кто есть Будда?
      Во-вторых, на шкатулку падали лучи утреннего солнца, и она сверкала и переливалась.
      - Он тот, кто волею своею достиг совершенства, просветления и спасения. Святой и мудрый гласитель Истины, - Киеу так отчаянно старался не отвлекаться, что даже голова закружилась.
      - Есть ли Будда Бог, который предстал перед человечеством?
      - Нет.
      На шкатулку и на камень подоконника упала тень.
      - Или есть Он посланник божий, который явился на землю, чтобы спасти человека?
      - Нет, - взгляд темных глаз метнулся к шкатулке - по подоконнику полз жук. Черный, сверкающий, гладкий, похожий на пулю. Он с трудом начал взбираться по стенке шкатулки, по желтому и зеленому.
      - Был ли Он существом человеческим?
      Веки Киеу Сока слегка дрогнули - он постарался сосредоточиться.
      - Нет, - ответил он. - Он был рожден человеком, но таким человеком, который рождается один раз во много тысячелетии. И лишь в детском восприятии людей может представать он "Богом" или "посланником Бога", - Киеу сам заметил, что голос звучит напряженно - результат того, что внимание его отвлеклось.
      - В чем суть слова?
      Жук притормозил у медного замка. Киеу Сока недоверчиво прищурился: в причудливом утреннем свете ему показалось, что жук пробует открыть замок. Невероятно!
      - Пробужденный или Просветленный, - произнесен, почти не думая. - Это означает Того, кто своей собственной волей достиг высочайшей мудрости и морального совершенства, доступных сыну человеческому.
      Преа Моа Пандитто наконец-то пошевельнулся. При рождении ему дали другое имя, но, став монахом, он отказался от имени, как и от много другого. На санскрите Преа означало, в зависимости от ситуации, "царь", "Будда" или "Бог", Моа - "великий", Пандитто - указание на то, что он был буддистским монахом. Но Киеу Сока обращался к нему "Лок Кру", что на языке кхмеров значило "учитель".
      С точки зрения продолжительности человеческой жизни Преа Моа Пандитто был стариком. Но только с этой точки зрения. Если он утруждал себя воспоминанием о том, когда же он родился - а это случалось все реже и реже, поскольку время перестало значить для него то, что значило прежде, - Преа Моа Пандитто с удивлением отмечал, что живет на земле вот уже более восьмидесяти лет.
      Выглядел он не старше, чем на пятьдесят - глаза его были полны жизни, мышцы крепки, лицо гладкое. Но тот, кто проник в суть всего сущего так глубоко, как проник Преа Моа Пандитто, уже не слышал тиканья земных часов, но внимал маятнику вселенной. Время более не отягощало его плечи, не тянуло душу вниз. Об этом он размышлял неоднократно, он полагал, что в этом - суть левитации.
      - Сока, - произнес он голосом таким мягким, что внимание мальчика сразу же целиком обратилось к нему. - Когда ты родился?
      - В день полнолуния в месяц май, - ответил мальчик официальной формулой.
      - Это есть и дата рождения Будды, - глаза монаха, прекрасней которых мальчик ни у кого никогда не видел, глаза, переливавшиеся всеми цветами земли и неба, напряженно вглядывались в Киеу.
      - Конечно же, Будда родился очень давно. В год пятьсот двадцать третий до начала эры западной Христианской цивилизации, - чудесные глаза закрылись. Возможно, этим и объясняется такая огромная разница между ними.
      - Я не понимаю.
      Глаза Преа Моя Пандитто раскрылись вновь.
      - Я знал, что ты не поймешь, - произнес он печально. Киеу Сока понял упрек.
      - Вы сердитесь на меня, Лок Кру.
      - Я ни на кого не сержусь, - ответил старый монах. Он поднял вверх раскрытую ладонь, до того лежавшую у него на коленях. - Но, пожалуйста, объясни мне, что так занимало тебя, если ты отвечал урок наизусть, а не от сердца.
      - Верно ли, Лок Кру, что для вас не существует тайн?
      Преа Моа Пандитто хранил молчание.
      - Тогда вы знаете.
      - Даже если я знаю, я хотел бы услышать ответ из твоих уст.
      Киеу Сока наклонился вперед, глаза его сверкали:
      - Но значит ли это, что вы действительно знаете?
      Монах улыбнулся:
      - Возможно, - он терпеливо ждал. Наконец мальчик указал пальцем:
      - Вон там, на лакированной шкатулке, сидит жук.
      Преа Моа Пандитто даже не повернул головы.
      - И что, по-твоему, ему надо?
      Киеу Сока пожал плечами:
      - Не знаю. Кто может сказать, что кроется в мыслях насекомого?
      - А если бы на его месте был ты? - прошептал монах. Мальчик задумался.
      - Я бы хотел забраться внутрь.
      - Да, - сказал монах. - Если тебе хочется открыть шкатулку, открой ее.
      Мальчик встал, подошел к учителю. Дотянулся до подоконника. Когда тень его руки упала на жука, тот ринулся в раскрытое окно и исчез.
      Киеу Сока стоял на цыпочках, склонив набок голову, он открывал замок. Крышка легко поднялась.
      - Я ничего не вижу.
      - Тогда сними шкатулку.
      Мальчик крепко обнял теплое дерево и повернул шкатулку так, чтобы луч света попал внутрь - и вздрогнул, недоуменно глядя на Преа Моа Пандитто.
      - Дохлые жуки, - прошептал мальчик. - Я вижу кучу пустых панцирей, - он снова заглянул в шкатулку, солнечный свет играл на блестящей черной шелухе.
      - Они прекрасны, не так ли?
      - Да. Свет...
      - А когда на них свет не падает?
      Киеу Сока отодвинул шкатулку.
      - Ничего, - сказал он. - Тогда внутри темнота чернее ночи.
      Вдруг все в комнате как будто замерло. Мальчик в удивлении огляделся, но не увидел ничего необычного и вновь заглянул в шкатулку.
      - Но почему жук так упорно пытался сюда залезть? - спросил он. - Ведь он нашел бы только смерть.
      - Ты - это Вселенная, - медленно произнес Преа Моа Пандитто. - И ты познаешь мир. Когда ты поймешь это, ты поймешь все.
      Киеу Сока взглянул на учителя и поразился: от учителя исходил какой-то свет, он излучал энергию. Мальчик задрожал. Осторожно, боясь уронить, он поставил шкатулку назад на подоконник.
      Он почувствовал, что вот-вот расплачется, и испугался, потому что не мог понять, что происходит. Неужели смертный может обладать такой силой? Но Лок Кру не был простым смертным - он был Преа Моа Пандитто. А возможно ли самому обрести такую силу? Что для этого нужно делать? От чего отречься? Он знал, что жизнь - это равновесие. Силы достигает только тот, кто сбрасывает с чаши весов все остальное. Пусть важное. Кто же эти достигшие силы люди?
      - Вот теперь по твоему лицу я вижу, - ласково произнес монах, - что полностью овладел твоим вниманием, - и обнял Киеу.
      На улице Киеу ждал Самнанг, старший брат. Все это происходило на территории королевского дворца принца Нородома Сианука. Киеу остановился и оглянулся на золотую пагоду на крыше Ботум Ведди, храма, из которого он только что вышел. С небес лился солнечный свет, омывавший Ботум Ведди, слева от храма на легком ветру шелестели аккуратно подстриженные деревья, справа вздымался огромный королевский дворец. Киеу Сока подумал, что он до сих пор еще не замечал всей этой красоты.
      - Хо, малыш, оун, - Киеу Самнанг улыбался. - На что это ты загляделся?
      От внешнего сада эту часть дворцовых угодий отделяла декоративная стена, и сад, покрытый белыми цветами, показался Киеу настолько прекрасным, что даже захотелось прикрыть глаза. Но он сдержался - он не хотел отгораживаться от этого мига. Киеу хотел испить его до дна.
      Наконец он взглянул на брата и тоже улыбнулся.
      - Чему учил тебя сегодня Преа Моа Пандитто? - спросил Самнанг. - Ты что-то на себя не похож.
      - Да? Тогда на кого я похож? - переспросил Киеу. Старший брат рассмеялся, они пошли дальше.
      - Вот, - сказал он, протягивая Соке пакет. - Я принес тебе поесть.
      - Спасибо, Сам, - Киеу прижал пакет к груди. Он действительно проголодался.
      За высокими украшенными черепицей воротами он разглядел оранжевого цвета тоги буддистских монахов. Они несли над собой белые зонтики от солнца.
      Братья гуляли по саду, по красным кирпичным дорожкам, вьющимся между лужайками, цветочными клумбами, изумрудной зелени живых изгородей. Всюду были расставлены каменные нага, их семь голов, казалось, внимательно следили за мальчиками.
      Наконец они нашли скамью и сели. Отсюда им был виден каменный сад усыпальниц, где хранились урны предков.
      Самнанг достал миску с рисом, рыбой и креветочной пастой и начал есть. Сока держал свою миску на коленях, подложив под ее такую привычную и успокаивающую округлость ладони. Есть вдруг расхотелось.
      Он произнес:
      - Я - это Вселенная. И я познаю мир. Я знаю его; я знаю все.
      Брат услышал эти слова и по-доброму расхохотался:
      - Когда-то я тоже испытывал это чувство, - сказал он, отправляя в рот рис. - Я думал, что тогда я все понял.
      - Но это правда, - возразил Сока. - Я знаю, что правда. Тебе разве смешно? Ты над этим смеешься?
      Самнанг покачал головой:
      - Нет. Я над этим не смеюсь, Сок. Я просто сомневаюсь.
      Сока повернулся к брату:
      - Сомневаешься? Как ты можешь сомневаться в том, что есть наша жизнь? - Он отставил миску. - Ты говоришь о буддизме так, будто это то, что мы выбираем. Буддизм это то, что делает нас... нами. Скажи, чем мы были бы без него? Как только я научился складывать слова во фразы, я начал постигать учение, - он указал на себя пальцем. - Я - это оно, и оно - что я.
      Самнанг взъерошил брату волосы.
      - Сколько в тебе рвения... Но тебе только восемь лет. С таких мыслей начинается каждый истинный кхмер, но тебе еще очень многое предстоит узнать.
      - Да, я понимаю, - взволнованно произнес Сока. - Но меня наставляет Преа Моа Пандитто. Ты бы видел его, Сам! Сколько в нем силы! И когда он дотронулся до меня, я почувствовал, что эта сила пронизывает меня, словно лучи. Мне показалось, что это живой огонь.
      - Да, я знаю, - кивнул старший брат. - Это называется ситап станисук. Прикосновение Мира. И оно живое, оун. Когда-то я был так же потрясен, как и ты. Но я старше, и вижу лучше, - он пожал плечами. - Что для нас ситап станисук? Чем может помочь оно в реальной жизни?
      - Помочь? Я не понимаю... Зачем тебе нужна помощь?
      - Затем, - мягко произнес Самнанг, - что грядут перемены. А Рене сказал, что единственный способ добиться перемен - революция. Он сказал, что Кампучия гибнет под порочным правлением Сианука и его семьи.
      Рене Ивен - это был довольно молодой бледноликий француз, один из редакторов "Realities Cambodginnes". Он прибыл в Пномпень через Сайгон. Чем он там занимался, не знал никто, но именно этот покров тайны, покров, под которым пряталось нечто опасное и противозаконное, и привлек, как Сока позже понял, его старшего брата к этому чужестранцу. За последний год они очень сблизились, и Киеу Сока начал обнаруживать в брате что-то чуждое, взгляды его претерпели изменения, и Киеу эти перемены не казались естественными.
      - Рене говорит, что наши настоящие враги - вьетнамцы, - убежденно произнес Самнанг, - и он прав. Что бы там Сианук ни твердил, они - наши извечные враги, - он отставил свою пустую миску. - Тебе бы неплохо повторить урок истории.
      Вспомни, Сока, что наш недоброй памяти правитель Чей Чета женился на вьетнамской принцессе. Это случилось еще до того, как появилось слово "Вьетнам". Тогда они назывались аннамитами, но от этого суть их не меняется они и тогда были дьяволами. Принцесса умолила супруга разрешить ее народу поселиться в южной части Камбоджи, и он, как всякий слабовольный глупец, согласился. Аннамиты ринулись туда, и это стало началом долгой истории чужеземного вторжения в нашу страну. Они тут же объявили эту территорию своей и уходить не собирались. И ты прекрасно знаешь, что часть той земли, которую сейчас называют Вьетнамом, на самом деле - Кампучия. Так что история доказывает, что доверять вьетнамцам нельзя.
      У меня все внутри переворачивается, когда я вижу этих вьетнамцев, ту семью, что живет рядом с нами в Камкармоне. Какое они имеют право там жить? Это все дела Сианука. Он по четыре дня в неделю проводит в Камкармоне с Моникой и ее бандой, вот потому там и торчат эти вьетнамцы.
      - А я в них ничего плохого не вижу, - сказал Сока с простой детской логикой. - Они ничего плохого не сделали ни мне, ни тебе, никому из нас.
      Самнанг смотрел в лицо братишки и чувствовал, как в нем нарастает волна гнева. Он попытался улыбнуться, чтобы как-то охладить пыл. Он недавно виделся с Рене, а Рене всегда удается распалить в нем этот огонь.
      Все еще улыбаясь, он обнял братишку за плечи, нежно сжал. Они очень любили друг друга.
      - Мне не с кем поговорить, - мягко произнес Самнанг, - поэтому я порой и выкладываю все тебе. Ты - все, что у меня есть, единственный, кто меня понимает.
      - Да, я понимаю, бавунг, - сказал Киеу Сока, стремясь помочь старшему брату. Он был счастлив, что тот разговаривает с ним как со взрослым. - Ты знаешь.
      - Верно, - Киеу Самнанг прикрыл глаза. - А сейчас забудь, о чем я тебе тут наговорил. Это ничего не значит, - но про себя подумал: скоро настанет время, и это будет значить все.
      Ким сидел в библиотеке и делал выписки из досье "Рэгмен". Подошел библиотекарь и передал ему приказ подняться к Директору.
      Ким кивнул, в последний раз глянул в свои записи, чтобы убедиться, что он на верном пути. Затем закрыл досье, отодвинул кожаное кресло, сложил выписки в измельчитель документов: из библиотеки запрещалось что-либо выносить, за редким исключением, и тогда требовалось получить две подписи начальства.
      Он вернул досье, отметил время, расписался. Кивнул библиотекарю внешность его была до такой степени невыразительной, что и при желании ее невозможно было бы описать, - и зашагал по длинному коридору.
      Пол был покрыт толстыми коврами, кругом царила полнейшая тишина - одно из строжайших требований Директора. Даже на первых этажах, где располагался музыкальный фонд "Дайетер Айвз" - этот Фонд был создан для прикрытия истинной деятельности тех, кто занимал остальные этажи, и, опять же ради прикрытия, тратил в год тысяч двадцать долларов на молодых американских композиторов, так вот, те самые ничего не подозревающие композиторы по требованию истинных хозяев вынуждены были прослушивать интересовавшие их произведения исключительно через наушники. Только каждое первое воскресенье месяца, когда в зале происходили концерты, из здания доносились хоть какие-то звуки.
      В этой тщательно сохраняемой тишине Киму легче было предаваться воспоминаниям о давно погибшей семье - эти воспоминания были единственным, что удерживало его в этой жизни. Воспоминания заставляли его также быть терпеливым:
      уже давно время значило для него совсем иное, чем для других.
      Поднимаясь в лифте, он думал о том, что принесло ему терпение. Теперь время настало, сказал он себе, время привести асе в движение. Последний кусочек головоломки лег наконец на свое место, и он почувствовал естественное желание ястреба опробовать крылья, прежде чем ринуться на жертву. Сколько времени заняло у него решение головоломки! Времени, исчисляемого несколькими жизнями.
      Выйдя на верхнем этаже, он выглянул в похожее на бойницу окно: внизу, по Кей-стрит, сновали пешеходы. Чуть дальше к востоку виднелась площадь Феррагат и здание ИВКА9 - располагалось оно достаточно близко к Белому дому, и обитатели era видели из окон не только туристов, но и тех, кто вершил судьбы страны.
      Ким решительно отвернулся от окна и прошел через две двери - одна открывалась к нему, вторая, после маленького тамбура, от него.
      Ступив внутрь, он и не подумал улыбнуться: Директор не признавал вольностей. Это был человек внушительного телосложения и со значительным, строгим лицом - Ким, которого научили не обращать внимания на лица и их выражения, и то каждый раз невольно испытывал почтение. У Директора была тяжелая квадратная челюсть, и если бы не пронизывающий взгляд, запоминалась бы в его лице только она. Киму не нравились глаза директора - они напоминали ему взгляд Трейси Ричтера.
      - Ну, как повеселились во Флориде? - пророкотал Директор.
      - Летом Флорида просто невыносима.
      Директор встал из-за заваленного бумагами стола и скрестил на груди руки более всего он напоминал монумент горы Рашмор10.
      - Ким, мы прошли с вами долгий путь. Я принял вас на работу вопреки рекомендациям людей, мнению которых я привык доверять, - Директор выплыл из-за стола, словно авианосец в открытый океан. - Вряд ли мне стоит повторять, что вы занимаете в фонде совершенно особое положение. До определенной степени вы пользуетесь даже большей свободой, чем я сам. Такой свободой, что если об этом догадается Президент, мне головы не сносить.
      - Мы оба знаем, чем это вызвано.
      - Да уж, черт побери, - Директор позволил улыбке чуть растопить льды его лица. - Господи Иисусе, вы смогли проделать для нас ту работку, в которой мы отчаянно нуждались, - он развел в стороны могучие ручищи, чтобы подчеркнуть значимость того, что собирался сказать. - Пока эти придурки гонялись в Юго-Восточной Азии за своими хвостами, вы дали нам досье на самых ярых коммунистических лидеров. И досье толщиной с мою руку. - Он сложил эту самую руку в подобие пистолета. - И потом, один за другим, - он прищурил глаз, прицеливаясь, - пах, пах, пах, они исчезли во мраке.
      Он поддернул манжеты, словно собирался приступить к какой-то работе:
      - Но дело не в этом.
      Ким уже понял, что собирался сказать ему Директор, но, черт побери, облегчать ему задачу не собирался и потому стоял молча.
      - Ким, - начал Директор своим самым проникновенным голосом. - Всю жизнь вы занимались тем, что уничтожали приговоренных. Вы делаете это лучше всех. Прекрасно. За это вам и платят. - На Директора упал луч солнца, и он моргнул. - Я полагал, что здесь вы должны были бы отвлечься от своей работы, подумать о чем-нибудь еще.
      - Вызнаете?..
      - Да, - прервал его Директор. - Я отлично знаю, кто такой Лон Нам.
      - Он убивал детей! - воскликнул Ким. - Мясник из лесов Камбоджи! Казнь, которую я для него придумал, и то была шиком мягкой.
      - Что он заслужил или не заслужил, - ровно произнес Диктор, - это не вопрос. Главное: вы совершили несанкционированную экзекуцию, и вот это-то я терпеть не намерен. Даже от вас. Я ценю вашу работу, но ту, что я вам поручаю. Так что благодарите Бога, что вы не в штате ЦРУ. Тимпсон вам бы такое устроил, что вы бы ползали на пузе месяца полтора.
      - Вы не должны были об этом узнать, - сказал Ким. - Это невозможно.
      - Но я ведь узнал, да? - на этот раз в улыбке Директора тепла не было совсем. - Не позволяйте вашим горестям подчинять себе ваше я, Ким. А то в один прекрасный день вам придется поднять к солнцу незрячие глаза.
      И он резко повернулся к столу, давая понять, что разговор окончен:
      - И запомните этот урок.
      Три дня в неделю Киеу работал в "Пан Пасифика" - неприбыльной организации, чьей задачей было сближение американцев с азиатами "путем культурно и художественного взаимопонимания".
      "Пан Пасифика" занимала три этажа в современном здании на Мэдисон-авеню. Спонсорами ее были разные корпорации и частные лица, в немалой степени процветанию способствовала и все более активная торговля с Японией, Китаем и Таиландом.
      Но широкая публика видела лишь верхушку айсберга - работу по расселению, устройству и обучению беженцев из Вьетнама и Камбоджи. Публика также знала, что организация способствовала созданию первых храмов камбоджийских буддистов на территории Соединенных Штатов - в Вашингтоне, Лос-Анджелесе и Нью-Йорке.
      Деятельность же Киеу не была видна широким массам. Эти три дня в неделю он проводил, наблюдая за, казалось бы, бесконечным потоком прибывающих в страну камбоджийцев с растерянными, испуганными глазами. В их лицах он видел свое прошлое. И каждый вечер, покидая кабинет, он с благодарностью думал о безопасности, которую так неожиданно - и даже чудесно, - обрел.
      В "Пан Пасифика", как и везде, где он появлялся, прежде всего обращали внимание на его экзотическую красоту. В организации, в основном, работали белые женщины - исполнительный директор с большой охотой брала на работу именно их, потому что считала женщин большими идеалистками и энтузиастками.
      Со своей стороны Киеу воспринимал чрезмерное внимание с холодным любопытством: он не понимал, что такое находили в нем эти женщины. И его холодность только больше их распаляла.
      А потом настал день, когда кое-кто перешел от флирта к прямым действиям случилось это почти в то же время, когда в трехстах милях отсюда Директор вел беседу с Кимом. Киеу поднял взгляд от своего стола, и увидел, что над ним склонилась Диана Сэмсон.
      Она была молодой и, поскольку работала в отделе по связям с прессой, достаточно хорошенькой: это тоже было следствием политики исполнительного директора по подбору кадров - она считала чрезвычайно важным, чтобы "Пан Пасифика" имела привлекательное лицо.
      - Да? - спросил он, но карандаша, которым вычерчивал план второго нью-йоркского камбоджийского храма, не положил.
      - Я бы хотела побеседовать с вами о проблемах беженцев, - объявила Диана. Ее синие глаза сияли за стеклами больших очков. - Полагаю, пришло время рассказать в прессе об этой стороне нашей деятельности. Я бы хотела начать с "Нью-Йоркера", "Бизнес уик" и "Форбса", это наиболее логично, но сначала я бы хотела обсудить с вами текст, - она наклонилась еще ниже и уперлась ладонями в стол. - Вы могли бы уделить мне время?
      Киеу кивнул:
      - Хорошо.
      - Так, давайте прикинем... Завтра вас здесь не будет, - она, как бы раздумывая, склонила голову набок. - Может быть, сейчас?
      Киеу редко ходил на ленч - работы было слишком много, кроме того, его грызла совесть: ведь он работал всего три дня в неделю. Эскиз храма еще не закончен, но, вероятно, это может подождать. Он встал из-за стола.
      - У вас есть какое-то место на примете? - спросил он и заметил, что ее взгляд уперся в его грудь.
      - Что, если пойти ко мне? - прошептала она.
      Она жила в пяти кварталах по Восточной 17-й улице, в маленьком, но ухоженном особняке. Из окна спальни был виден огромный ветвистый вяз.
      Он позволил ей провести себя через всю квартиру в спальню, там подошел к окну и безучастно, пока она снимала с него галстук и расстегивала рубашку, наблюдал, как играет в листве солнце.
      Он почувствовал, как рубашка соскользнула с плечей, как розовый язычок начал трогать соски его мускулистой груди.
      Соски напряглись, и он услышал, как она застонала, но сам он ничего не чувствовал.
      Он ничего не чувствовал и тогда, когда она расстегнула ему брюки и, охнув от восторга, увидела как он напряжен и как огромен. Он выступил из спустившихся к щиколоткам брюк, легко поднял ее на руки и понес к постели.
      Он снял с нее блузку и был просто поражен силой ее эмоций, когда он в свою очередь взял в рот ее соски. Совершенно очевидно, она что-то чувствовала - но это чувство, при всей его интенсивности, было для него чуждым.
      Он взял в руки ее груди и начал нежно касаться языком ложбинки между ними, пока она не двинулась, подсказав ему, что следует вернуться к соскам. Она стонала, а он по очереди брал их в рот, ласкал языком.
      - Я слышу, - проговорила она, закрыв глаза, - я слышу как между бедрами у меня разливается огонь.
      Интересно, что это такое она ощущает, подумал Киеу, и поднес ее пальцы к своим соскам, в надежде ощутить то же самое. Она ласкала, терла его соски - но он ничего особенного не чувствовал.
      И все же у меня есть эрекция, подумал он, глядя вниз на свой напрягшийся член, в подобных ситуациях у меня всегда так бывает. Но что же я на самом деле чувствую?
      В тот миг, когда он вошел в нее, он ощутил тепло. Он ощутил ее влажность. В ее глазах он видел, как она жаждет его, и не понимал этой жажды.
      Он знал, как сделать женщинам хорошо, и поэтому старался проникнуть как можно глубже.
      Она застонала и обхватила его ногами, пятки сомкнулись у него на спине, бедра сжимались и разжимались, сжимались и разжимались.
      Киеу чувствовал напряжение ее мышц, она начала дрожать. Тогда он вышел из нее, но она закричала, потребовала, чтобы он продолжал.
      Она приподняла ягодицы от постели, и лишь его небывалая сила дозволяла ему удерживать ее при помощи одного лишь своего инструмента. Он наклонил голову и вновь начал лизать ее груди.
      - О, я не могу, я не могу... - кричала она хриплым голосом. - Еще, еще!
      И Киеу вновь прижал ее к постели и начал двигаться быстро-быстро, чтобы доставить ей максимум удовольствия.
      Он услышал, как она взвизгнула, словно маленький ребенок, мышцы ее влагалища сжимались все плотнее и плотнее.
      И вдруг словно черная тень накрыла его, и рука его непроизвольно заколотила о постель - к нему пришли воспоминания, но он усилием воли отогнал их.
      Она дышала словно вышедший из-под контроля паровой движок и однажды даже выкрикнула его имя. Ее напряжение передалось ему в самый последний момент.
      Он знал, что это за момент, улавливал время, когда его пенис начнет извергать семя. Он даже испытывал при этом некоторое удовольствие, но не более того.
      Возвращаясь в офис, он вновь и вновь вспоминал искаженное страстью лицо Дианы Сэмсон, ее конвульсии, и размышлял о том, какие странные, непонятные чувства владели при этом ею: да, когда он кончил, он тоже почувствовал нечто вроде обжигающего ветра, но это длилось всего мгновение, и ветер утих.
      Это-то и было для него самое непонятное, самое тайное. Он редко предавался размышлениям об этой тайне. Она напоминала ему о смутном, безымянном чувстве, которое иногда возникало в нем по утрам. Пожалуй, чувство чаще всего посещало его после ночных кошмаров, которые случались с ним с завидной регулярностью каждые десять-одиннадцать дней.
      Он просыпался абсолютно мокрый от пота, дышал так, словно перед этим пробежал двадцатимильный кросс; он чувствовал за спиной жар напалма, слышал запах горящей человеческой плоти.
      После этого он всегда шел к стоявшей в его комнате древней деревянной статуе Будды Амиды, зажигал молитвенную свечу и становился на колени. Он молился усердно и долго, как учил его Преа Моа Пандитто. И в конце концов на разум его вновь снисходил мир.
      Следующую ночь он неизменно спал хорошо, но просыпался на рассвете с тем ощущением, которое связывал с занятиями любовью, с ощутимым напряжением внизу живота.
      Его правая рука чувствовала усталость, и он недоуменно оглядывался, словно пытался выяснить источник этого обжигающего, уносящего его дыхание ветра.
      На углу Мэдисон-авеню и Пятидесятой улицы под звуки лившейся из плейера музыки реггей приплясывал чернокожий с волосами, заплетенными в длинные растафарианские косицы. Всем проходившим мимо особям мужского пола он раздавал листки-приглашения в массажный салон.
      Всего в квартале отсюда степенно двигался кортеж черных блестящих лимузинов. Двигался он к Собору Св. Патрика на Пятой авеню. Полисмены разогнали зевак и лоточников.
      Трейси, стоявший на ступеньках собора, увидел, как подъехал лимузин с Мэри Холмгрен, и спустился ее встретить.
      Она была стройной женщиной с каштановыми волосами, решительным подбородком и спокойным взглядом светлых глаз. Строгий черный костюм, на голове - черная шляпка с вуалью.
      - Привет, Мэри, - мягко произнес он. - Как ты?
      Мэри Холмгрен совершенно спокойно взглянула на него - казалось она даже не замечает репортеров и телевизионщиков с камерами, толпившихся за временной оградой. Цвет лица у нее был свежий и здоровый.
      Рука ее в черной перчатке покоилась на плече девочки-подростка.
      - Ты знаком с моей дочерью, Энни?
      - Конечно.
      - Маргарет, - объявила она твердым голосом, - проведи Энни в церковь. Я скоро к вам присоединюсь. - Высокое белолицее существо с маленькой головкой кивнуло и повело Энни по лестнице, а фотокамеры запечатлевали этот момент для истории.
      - Она просто героическая девочка, - сказала Мэри Холмгрен, провожая взглядом неестественно прямую спину дочери.
      - Я могу быть чем-нибудь полезен, Мэри?
      Мэри Холмгрен взяла его под руку. Она приняла соболезнования от президента городского совета, кивнула представителю, которого едва знала, и сжала руку Трейси.
      - Она здесь?
      Трейси сразу же понял, что она имеет в виду Мойру:
      - Нет.
      Она похлопала его по руке:
      - Хорошо. Я всегда могла на тебя положиться.
      - Мэри...
      - Нет!
      Она выкрикнула "нет!" полушепотом - разговор не предназначался для посторонних ушей. - Об этом мы говорить не будем. Ни сегодня, ни когда-либо я не намерена обсуждать поступки Джона. Да и зачем? Его больше с нами нет.
      Они медленно поднимались по ступенькам.
      - Хорошо, что ты меня встретил, - голос ее смягчился. - Ты был лучшим другом Джона. Я уверена, что без тебя он не добился бы того, чего добился, и за это буду вечно тебе признательна, - она повернулась, кивнула подходившему к ним мэру города. - Но в конце концов она бы отняла его у меня, я это знаю, теперь он заметил слезинки в уголках ее глаз. Они сверкнули на солнце. - Но, Боже мой, ему еще столько следовало сделать, столько сделать!
      Он сильнее сжал ее руку и помогал ей преодолевать ступеньки - с таким трудом, будто это были плато на пути к горной вершине. Он хотел бы поддержать, обнять ее за плечи, но знал ее достаточно хорошо, чтобы понять: она воспримет это как непростительную слабость со своей стороны. Она всегда была более сильной личностью, чем Джон, это Джон искал ее поддержки, а не наоборот. Возможно, подумал Трейси, Мэри потому и не пропускала воскресных служб, что только в церкви она находила поддержку для самой себя.
      На верхней ступеньке они помедлили, и Трейси почувствовал, что Мэри, вопреки всей своей выдержке, дрожит.
      - Трейси, - прошептала она. - Я сейчас скажу тебе то, о чем никто не знает. Впрочем, Джон, может быть, догадывался... Я больше всего на свете хотела стать Первой леди этой страны. Я могла бы сделать так много, так много! - Он заглянул в ее глаза и увидел там пустоту.