Осужден пожизненно

– Желаю тебе успеха, Сара, – сказал старый плут с искренним восхищением. – Ей-богу, вся эта затея напоминает прежние времена, когда мы с тобой были мистером и миссис Крофтон.

– Или мистером и миссис Скинер, Джон, – поправила она его, и в голосе ее прозвучала такая нежность, словно она была добродетельной матроной, вздыхающей о своем медовом месяце. – Неудачное имя мы выбрали, верно, голубчик? Послушался бы ты моего совета.

И достойная парочка погрузилась в лирические воспоминания о своих проделках, и на лицах обоих заиграла мягкая улыбка. Рекс первый очнулся от приятных воспоминаний.

– Хорошо, допустим, я буду во всем повиноваться тебе, – сказал он, – ну а дальше что?

– А дальше вот что: если ты говоришь, что мое появление может оказать нам плохую услугу, тогда мы тихонько уедем из Англии. Для начала представимся твоей матери. Потом отделаемся от мистера Фрэнсиса., затем поедем в Хэмпстед, поживем там немного. А тем временем ты постараешься обратить в наличные большую часть недвижимости, соблюдая приличия, разумеется. Затем мы поедем в Европу, останемся там на «сезон». Через год ты даешь распоряжение своему стряпчему, чтобы он продал еще какую-то часть имения, и наконец, через три или четыре года, когда наше отсутствие станет для всех привычным, мы распродадим все, что осталось, и махнем в Америку. Там ты сможешь заняться благотворительностью. Построишь церковь или больницу в память того человека, имя которого ты присвоил.

Рекс расхохотался.

– Здорово ты придумала! Благотворительность! Совсем недурно: больница имени сэра Дивайна!

– Кстати, а как тебе удалось раскопать подробности его жизни? Ведь Ричард Дивайн сгорел на «Гидаспе»?

– Черта с два! Его тоже упекли на каторгу, – важно заявил Рекс. – Но под другим именем – Руфуса Доуза. Ты помнишь его на «Малабаре»? Канительная это была история. Я кое-что выведал. И если бы старая леди хоть на каплю была проницательней, она бы меня тут же раскусила. Но больно уж ей хотелось увидеть сыночка живым – вот потому она так легко и попалась на удочку. Ну, об этом потом. А сейчас спать. Я устал, как собака, голова прямо раскалывается.

– Стало быть, ты обещаешь и впредь меня слушаться?

– Обещаю.

Она встала, протянула руку к звонку.

– Что ты еще затеяла? – настороженно спросил Рекс.

– Я – ничего. А вот ты отправишь сейчас депешу своим слугам в Лондон, чтобы они приготовили дом для твоей супруги, с которой ты послезавтра прибудешь в город.

Рекс сердито схватил ее за руку.

– Считаешь, что осечки не будет? – спросил он. – А что, если все полетит к чертям?

– Это уж, Джон, твоя забота. Если тебе не по душе мой план – тогда откажись. Мне бы даже хотелось, чтобы ты отказался.

– И что будем делать тогда?

– Я не так богата, как ты. Но у меня есть ферма, ну и еще кое-что, это, в общем, дает мне семь тысяч в год. Возвращайся со мной в Австралию и верни этим глупцам их состояние. Ах, Джон, поверь мне, это самое лучшее. Теперь мы сможем начать честную жизнь. – Ничего себе, хорошо придумала! – вскричал он. – Бросить полмиллиона и вернуться в Австралию! Нет, ты определенно сошла с ума!

– Тогда отправляй депешу.

– Ну, знаешь, милочка…

– Тс-с, идет слуга.

С тяжелым сердцем Рекс взялся за перо: он вернул ее любовь, но эта любовь была для него таким же ярмом, как и прежде.

Глава 67

ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖЕЙМСА НОРТА

7 декабря.

Я решил покинуть это место, снова укрыться в глуши и там ждать смерти. Я стараюсь внушить себе, что причиной этого решения являются чудовищные условия жизни каторжан. Я решил уехать, потому что каждый день испытываю ужас и отвращение при виде позорных пыток и мучений. Чувствуя себя бессильным спасти других, хочу пощадить себя. Но в этом дневнике я дал себе слово писать только правду, поэтому и вынужден признаться, что истинная причина другая. Скажу честно: «Я возжелал жену ближнего своего». На бумаге это выглядит весьма неприглядно. Это выглядит отвратительно. В глубине души я стараюсь найти тысячу оправданий для своей страсти. Я уверил себя: «Мой ближний не любит свою жену, и жизнь без любви для нее мука. Ее вынуждают жить взаперти на этом проклятом острове, и она чахнет от одиночества. Она знает, что я понимаю и ценю ее, что я мог бы любить ее так, как она этого достойна, и сделать ее счастливой. Я понимаю, что встретил единственную женщину, способную тронуть мое сердце и удержать меня от грозящей мне погибели, способную сделать из меня, запойного пьяницы, настоящего человека, приносящего пользу другим». Когда я нашептывал себе эти мысли, мне хотелось бросить вызов общественному мнению во имя нашего счастья. И я говорю себе, вернее, это мои желания подсказывают мне: «Разве это грех? Разве это прелюбодеяние? Нет, ибо супружество без любви – худшее из прелюбодеяний. Какие узы связывают мужчину и женщину? Неужели традиционные слова, освященные церковным обрядом, делают этот брак «законным»? Нет, не только это! Ибо брак есть договор о взаимной верности, но во всех договорах нарушение обязательств одной стороной освобождает другую. Стало быть, поведение мужа делает миссис Фрер свободной. Иначе я себе этого не мыслю. Но захочет ли она подвергнуть себя позору бракоразводного процесса? Как знать, способна ли она с ее характером нести бремя бесчестие, которое неизбежно падет на нее? Не преисполнится ли она вдруг отвращения к человеку, который навлек на нее этот позор? А может быть, тот комфорт, которым она окружена, возмещает отсутствие любви? И я продолжаю себя мучить вопросами и ответами, пока не начинаю сходить с ума от сомнений, любви и отчаяния. Конечно, я не прав, конечно, я нарушаю свой пасторский долг, конечно, я иду против веры, вовлекая себя и ее в пучину. Увы, священники такие же люди, как и все, их сердца также открыты страстям. Слава богу, что я до сих пор не поверял свое безумие бумаге. Печальная моя судьба! Ее присутствие – какая это для меня мука! Когда я не вижу ее, она становится для меня воплощением добродетелей, свойственных не только ей, а всем женщинам моей мечты: Елене, Джульетте, Розалинде… Как мы глупеем от наших чувств! Стоит мне только подумать о ней, как мое лицо заливается краской, стоит мне только услышать ее имя, мое сердце замирает, и я бледнею. Любовь! Что такое любовь двух чистых сердец, смутно сознающих, какое райское блаженство сулит им этот безумный бред? Я понимаю, какой яд отравлял чашу Цирцеи: то были сладкие муки запретной любви, подобной моей. Прочь грубый материализм, которому я так долго заставлял себя следовать. Я, который смеялся над страстью, считая ее проявлением прихоти, капризом и распущенностью, я, который воображал, что мой острый ум проник в глубины и мелководье человеческих чувств, я, который подверг анализу собственную душу, глумился над своим стремлением к бессмертию, должен обоготворять бессмысленное могущество веры и признать существование бога, чтобы молиться ему. Теперь я понимаю, почему люди отвергают то холодное и безликое нечто, которое, как учит разум, правит миром, – отвергают потому, что они полюбили. Умереть, исчезнуть, умереть и превратиться в прах, который ветер развеет по земле, умереть и оставить свою любовь покинутой и беззащитной, пока светлая душа, улыбавшаяся нам в ответ, не рассыплется в прах и не уйдет в землю, ее создавшую! Нет! Любить – значит познать вечную жизнь. Господи! Я верую в тебя! Помоги мне! Сжалься надо мной! Я – жалкий грешник, отрекшийся от тебя! Ты видишь, я преклонил колени перед тобой! Сжалься надо мной или пошли мне смерть!

9 декабря.

Я посетил двух осужденных арестантов – Доуза и Бленда – и молился вместе с ними. О боже, дай мне спасти хоть одну душу, которая заступится за меня перед тобой! Дай мне вызволить из ада хотя бы одну живую душу! Я докучаю тебе молитвами. О господи! Снизойди ко мне! Подай мне знак. Ведь ты когда-то давал его людям, которые молились не более неистово, чем я. Так учит Писание, Писание, в которое я верую, да, верую. Подай мне знак, хотя бы самый ничтожный. О господи! И я больше никогда ее не увижу. Я дал себе клятву. Ты видишь мое горе, мои муки и мое отчаяние. Ты знаешь, почему я люблю ее, ты знаешь, как я стремлюсь внушить ей ненависть ко мне. Неужели это не жертва? Я так одинок – одинокий человек, любящий одно-единственное существо на свете. Но что для тебя любовь смертного? Жестокий и неумолимый, ты обитаешь на небесах, созданных для тебя людьми, и ты презираешь людей. Неужто тебе мало всех сожжений святых и невинно убиенных? Неужто ты, бог мести, гнева и отчаяния, не насытился слезами и кровью? Господи, пожалей меня! Ты сжалишься надо мной – потому что ты являлся в образе человека! Ты – святой спаситель, к ногам которого припадала Магдалина! И ты, чистый и святой, ибо страдания твои омыли тебя святостью, обратился к своему жестокому богу, чтобы он спас тебя. В память о том мгновении, когда ты увидел, что господь покинул тебя, – не покидай меня! Господи, сжалься над грешным рабом твоим!

Больше не могу писать. Уста мои будут возносить тебе молитвы. Я буду громко взывать к тебе. Я буду неистово к тебе взывать, чтобы весь мир услышал мои стенания и содрогнулся бы от твоего молчания. О, несправедливый и безжалостный бог!

14 декабря.

Откуда эти кощунственные речи, вырвавшиеся у меня в моем отчаянии? Какое безумие поразило меня, ввергнув мою душу в состояние лихорадочного бреда? Мною овладел дьявол, я стал похож на того безумца из древних времен, который блуждал среди могил, стенал и разрывал на себе одежды. Целую неделю я ничего не сознавал, кроме этой страшной душевной пытки. Хотя я каждодневно выполнял свои пасторские обязанности, но выполнял их словно во сне, как человек, бессознательно повторяющий привычные действия. Люди с удивлением смотрели на меня. Сумасшедший ли я или только на грани безумия? О боже, тебе исповедуюсь в страданиях своих, – сохрани мне разум, не дай мне стать посмешищем для зевак, которые будут либо жалеть меня, либо указывать на меня пальцем! Пощади меня хоть немного в своем милосердии! Сделай так, чтобы кара твоя не настигла меня здесь. Сделай так, чтобы ее память обо мне не была бы омрачена воспоминаниями о моей грубости и жестокости. Пусть лучше она вспоминает обо мне как о неблагодарном негодяе, каким я стараюсь казаться ей, но только не дай ей увидеть меня таким.

Глава 68

СТРАННОЕ ПОВЕДЕНИЕ МИСТЕРА НОРТА

В декабре, примерно числа 8-го, миссис Фрер заметила внезапную и непонятную перемену в поведении капеллана. Однажды днем он зашел к ней, и после странного и бессвязного рассказа о тяготах тюремной жизни и об ужасном положении некоторых каторжан вдруг неожиданно стал расспрашивать ее о Руфусе Доузе.

– Я не хочу думать о нем, – сказала она, содрогнувшись. – Он снится мне ночью в страшных кошмарах. Дурной он человек. Когда я была еще девочкой, он покушался на мою жизнь, и если бы не мой муж, он бы убил меня. С тех пор я видела его только один раз – это было в Хобарт-Тауне, когда его снова поймали.

– Иногда он говорит со мной о вас, – сказал Норт, пристально глядя на нее. – Как-то даже он попросил меня дать ему розу, сорванную в вашем саду.

Сильвия побледнела.

– И вы дали ему эту розу?

– Да. А почему бы нет?

– Конечно, это пустяк, но все-таки… каторжнику!

– Вы не сердитесь?

– О нет! Почему я должна сердиться? – И она принужденно рассмеялась. – Странная причуда для такого человека, вот и все.

– А мне вы не дадите другую розу, если бы я вас попросил.

– Почему же нет? – проговорила она, в смущении отворачиваясь. – Вам – другое дело. Вы – джентльмен.

– О, далеко нет! Вы меня ведь совсем не знаете.

– Что вы хотите сказать?

– Хочу сказать, что было бы лучше нам никогда не встречаться.

– Мистер Норт! – Испугавшись дикого блеска его глаз, она торопливо встала с кресла. – Как странно вы; со мной говорите!

– О, не волнуйтесь, сударыня. Я ведь не пьян! – ответил он, сердито подчеркнув последнее слово. – Пожалуй, мне лучше уйти. Чем меньше мы будем видеть друг друга, тем лучше.

Глубоко изумленная и задетая столь неожиданной резкостью, Сильвия позволила ему уйти и не проронила ни слова. Она видела, как он прошел через сад, хлопнул калиткой, но она не видела страдания, написанного на его лице, и яростного взмаха его руки, когда, скрывшись из глаз ее, он проклинал себя за то, что так унизил себя перед нею. Она думала о том, как странно он себя вел, и ее беспокойство все возрастало. Немыслимо вообразить, что он был пьян – в этом пороке она меньше всего могла его заподозрить. Очевидно, это были последствия недавней его лихорадки, которая приковала его к постели и, вероятно, еще не прошла. Погрузившись в размышления и догадки, она встревожилась, поняв, как много значит для нее благополучие этого человека.

На следующий день они встретились. Он поклонился и быстро прошел мимо. Это уязвило ее. Неужели она обидела его каким-нибудь неосторожным словом? Она попросила Мориса пригласить капеллана к обеду, и, к ее изумлению, он отказался прийти, сославшись на болезнь. Гордость ее была задета, и она отослала ему обратно все книги и ноты.

Не в силах преодолеть унизительное для нее любопытство, Сильвия поинтересовалась у слуги, передавшего пакет, каков был ответ капеллана.

– Он ничего не сказал – он засмеялся. Засмеялся! Он презирает ее за глупость! Такое поведение недостойно джентльмена. Конечно, ей следует забыть, и как можно скорее, о существовании этого человека. Порешив так, Сильвия стала особенно терпеливой с мужем.

Прошла неделя, а мистер Норт все не появлялся. К несчастью для бедного капеллана, самопожертвование такого рода повлекло за собой иные последствия, которых ему, несомненно, хотелось бы избежать. Возможно, если бы их общение продолжало носить столь же размеренный характер, то новые обстоятельства и новые впечатления стерли бы из памяти этот незначительный эпизод, вернув их отношения в прежнюю колею, и Сильвия, вероятно, никогда бы не узнала, что питает к капеллану какие-то иные чувства, кроме почтения. Но внезапное исчезновение ее задушевного друга раскрыло ей всю пустоту одиночества, на которое она была обречена. Давно уже с горечью она призналась себе, что муж был ей чужим. Его общество не приносило ей радости, и потребность найти чье-либо понимание и сочувствие побудило ее искать утешение на стороне. Она поняла, что любовь Мориса к ней давно уже отпылала: унизительно было признаваться в том, что его любовь была всего-навсего плотской страстью, что она истлела, сгорев в собственном огне. К несчастью, многие женщины приходят к такому же выводу, но у большинства из них находятся какие-то другие утешения. Если бы Сильвия вращалась в фешенебельном обществе, она открыла бы для, себя отдушину в беседах с остроумцами или внимании достойных людей. Если бы судьба забросила ее в город, она могла бы стать одной из тех очаровательнейших женщин, что собирают у себя за ужином цвет мужского интеллекта, предоставляя своему мужу откупоривать бутылки шампанского. Прославленные женщины, покидавшие домашний очаг с тем, чтобы восхищать и потрясать мир своими талантами, почти всегда были несчастливы в семейной жизни. Но бедняжке Сильвии была уготована иная участь. Предоставленная самой себе, она не могла утолить свою боль плодами собственного воображения, в лишь встретив человека намного старше ее, человека, побудившего ее открыть свою душу, человека, общества которого она искала, к совету которого прислушивалась, впервые в жизни она забыла о своих горестях. Впервые в жизни ее душа, подобно цветку, потянулась к солнцу и расцвела под его благотворным влиянием. Когда же это солнце вдруг неожиданно скрылось, ее душе, уже привыкшей к теплу и свету, стало холодно от этого мрака, и она с отчаянием взирала на свое унылое и безнадежное будущее. Словом, она поняла, что общество Норта стало для нее насущно необходимым, лишившись его, она впала в мучительную тоску, и присутствие мужа было слабым для нее утешением.

Пустота жизни казалась ей невыносимой: неделю спустя, после горестных размышлений, она попросила мистера Мориса отправить ее обратно в Хобарт-Таун. – Морис, я не могу больше жить на этом ужасном острове, – сказала она, – Я просто заболеваю. Отпусти меня к отцу, ну хотя бы на несколько месяцев.

Морис согласился. Его супруга действительно выглядела больной, а майор Викерс был старым и к тому же богатым человеком, горячо любившим свою единственную дочь. Морису даже хотелось, чтобы Сильвия навестила отца. Во взаимоотношениях этой четы наступило заметное охлаждение, и Морис, вначале удивившись ее желанию, был даже рад на время остаться один.

– Если хочешь, моя дорогая, ты можешь отправится с «Леди Франклин», на ней же вернешься обратно. Я жду ее со дня на день.

Услышан его решение, которое немало ее удивило, Сильвия поцеловала его с такой нежностью, какую никогда не проявляла к нему со дня смерти их ребенка. Новость о скором ее отъезде быстро распространилась, однако Норт не появлялся. Если бы не женская гордость, которой она не могла поступиться, госпожа Фрер сама бы пошла к нему, чтобы узнать о причине столь странной неучтивости, однако в ее влечении к нему таилась какая-то роковая сила, удержавшая ее от этого шага, на который юная девушка, хоть и столь же неопытная, решилась бы без колебания. Однажды, зайдя к жене лекаря, она столкнулась лицом к лицу с капелланом, и, владея присущим большинству женщин искусством притворства, стала подшучивать над тем, что он избегает ее. Бедный священнослужитель был обижен до глубины души. Забыв о правилах приличия, о почтении к женщине, он метнул на нее гневный взгляд, круто повернулся и вышел. Сильвия вспыхнула до корней волос и попросила извинить Норта, сказав, что он еще не вполне оправился от своей недавней болезни. Жена лекаря как-то косо на нее посмотрела и переменила тему разговора. Вскоре Сильвия встретила эту даму на улице и поклонилась ей, но в ответ получила высокомерный кивок; от этого кровь бросилась Сильвии в голову.

– Чем я обидела миссис Филдс? – спросила Сильвия мужа. – Сегодня она едва поклонилась мне.

– Ах, эта старая кошка! – ответил Морис. – Все это такая ерунда!

Но оказалось, что это совсем не ерунда. Морис зашел к доктору Филдсу, и между ними произошел серьезный разговор. Когда миссис Фрер узнала о содержании разговора, она расплакалась: это были слезы негодования, уязвленного самолюбия и стыда. Оказалось, что Норт дождался, пока Сильвия вышла из дома Филдсов, затем вернулся и, по словам миссис Филдс, «через пень-колоду» рассказал, что он не выносит миссис Фрер и не хочет бывать у них, добавив, что она ведет себя легкомысленно и недостойно замужней женщины, занимающей положение в обществе. Этот низкий поступок Норта, продиктованный благородными побуждениями, достиг желаемой цели. Сильвия перестала замечать несчастного священника.

Между комендантом и капелланом теперь чувствовалось отчуждение; Фрер задумал всякого рода мелкими придирками отравить ему существование и тем самым вынудить его подать в отставку. Тюремщики из арестантов вскоре заметили перемену в обращении коменданта со священнослужителем и тоже стали вести себя вызывающе. Почтение к нему сменилось дерзким неповиновением, проворная услужливость – холодным равнодушием, послушание – наглой строптивостью. Арестанты, которым Норт покровительствовал, подвергались грубым нападкам. Стоило кому-нибудь из них остановиться и поговорить с капелланом, его товарищи тут же начинали над ним издеваться. И Норт в конце концов осознал, что души, которые, он стремился спасти, вновь погружаются в бездну, а люди, чью любовь он сумел завоевать, отворачиваются при встрече с ним. Если он выказывал участие к судьбе какого-нибудь арестанта, он тем самым лишь вредил ему. Несчастный священнослужитель бледнел и худел от этой изощренной пытки. Отринув свою любовь, пусть и греховную, но единственную, которую ему довелось изведать, он убедился в том, что, одержав над собой победу, обрел ненависть всей своей паствы.

Власть коменданта была здесь так велика, что люди буквально ловили каждое движение его бровей. Задеть его самолюбие значило погибнуть; тот, кого комендант ненавидел, становился предметом ненависти всех, кто дорожил своей безопасностью.

Был лишь один человек, который не отступился от своего благодетеля, – Руфус Доуз, убийца и каторжник, приговоренный к смерти. Много дней он угрюмо молчал, подавленный собственным горем. И Норт, оказавшись изгоем, стал бороться за эту мятежную душу, пытаясь вернуть ей мир и покой. Его расстроенный и воспаленный мозг сверлила мысль, что этот арестант, над которым он возносил свои молитвы, был послан ему в залог искупления содеянного им греха. «Я должен спасти его или погибнуть, – говорил он себе. – Я спасу его душу даже ценой собственной крови».

Фрер никак не мог уяснить себе, почему обреченный преступник бестрепетно переносит все его издевательства и пытки. Ему казалось, что Доуз лишь притворяется усмиренным, надеясь получить дополнительную порцию пищи, и Фрер еще более ужесточал тюремный режим. Он приказал, чтобы Доуза отправляли на работу в те часы, когда его обычно навещал капеллан. Под предлогом того, что каторжник «опасен», он распорядился, чтобы во время их бесед в камере всегда присутствовал надзиратель, ибо Доуз «может убить капеллана». Он отдал приказ, обязывающий всех гражданских чиновников откликаться надзирателям из каторжан. Каждый раз, когда Норт шел к кающемуся грешнику, чтобы помолиться вместе с ним, его по дороге останавливали ухмыляющиеся арестанты, которые кричали в лицо: «Кто идет» – и, получив ответ, громко хохотали ему вслед. Под тем предлогом, что имущество капеллана нуждается в более тщательной охране, Фрер разрешил всем констеблям из каторжан производить у него досмотры в любое время, «повсюду и повсеместно», якобы для того, чтобы найти все то, что незаконно прячут арестанты. Слуга капеллана, разумеется, был арестант, и все ящики в доме Норта дважды в неделю подвергались осмотру Троука и переворачивались им вверх дном. Норт хладнокровно встречал это беззаконие, и Фрер» никак не мог понять его упрямства. Только лишь с прибытием «Леди Франклин» ему стала понятна причина внешнего равнодушия священника: два месяца назад он отправил свое прошение об отставке и на его месте был назначен преподобный Микин. Фреру так и не удалось сломить волю священника, и, негодуя на свое поражение, он вымещал злобу на Руфусе Доузе.

Глава 69

МИСТЕР НОРТ ЗАГОВОРИЛ

О методах и способах мести Фрера стали шептаться на острове. Говорили, что Норту было запрещено посещать арестанта, но капеллан отказался подчиниться этому запрету и, угрожая мерами, которые он примет по возвращении в Хобарт-Таун, вынудил коменданта отменить приказ. Комендант, однако, тут же обнаружил в поведении Руфуса Доуза признаки неподчинения в снова принялся за «усмирение духа», который он так блистательно «сломил». Злополучного арестанта лишали еды, ночью ему не давали спать, его посылали на самые трудные работы, заковывали в самые тяжелые кандалы. Троук, словно демон, искушал замученного человека, говорил ему, что, если тот откажется видеть священника, ему облегчат тюремный режим. Но все уговоры были тщетны. Будучи уверен, что смерть неизбежна, Доуз тянулся к Норту как к спасителю своей истерзанной души, отвергая все соблазны Троука. Разъяренный его упрямством, Фрер приговорил свою жертву к «распластыванию орлом» и «растягиванию» на дыбе. Слух об упорстве этого каторжника, о котором упомянул капеллан во время их несколько необычного свидания, дошел до Сильвии. Из обрывков разговоров ей не раз доводилось слышать о суровых наказаниях, которым подвергали несчастного по приказу ее мужа. И, возвращаясь к последней беседе с капелланом, она вспомнила странное желание арестанта получить цветок, и мысли ее вновь стали путаться, одолеваемые туманными воспоминаниями, преследовавшими ее с детства. Какая нить связывает ее с этим злосчастным убийцей? Почему по временам она ощущает странное сочувствие его судьбе? Почему он, покушавшийся на ее жизнь, сохраняет такое нежное воспоминание о ней, что просит подарить цветок, которого коснулась ее рука? Она попыталась узнать у мужа, в чем же провинность Руфуса Доуза, но всякий раз, когда речь заходила об арестанте, Морис Фрер раздражался, злился и наотрез отказывался отвечать. Это еще более разожгло любопытство Сильвии. Она вспомнила, сколь суров и жесток был он всегда к этому человеку, и в памяти ее всплыла сцена у них в саду, в Порт-Артуре, когда этот преследуемый каторжник цеплялся за ее платье и молил ее о чем-то, и она вспомнила тот лоскуток в мешочке, который Доуз порывистым жестом сорвал со своей груди, и с каким презрением ее жених швырнул эту реликвию в водный поток. Хотя само имя «Доуз» было ей теперь ненавистно, оно каким-то неведомыми путями переплеталось в ее сознании с ощущением спокойствия и надежды. Какую же тайну несли в себе ее смутные детские воспоминания? Лишенная советов Норта, которому еще совсем недавно она могла поверять все свои тревоги и сомнения, Сильвия, преодолев отвращение, отважилась на смелый поступок. Она решила посетить таинственную тюрьму, чтобы убедиться в том, насколько справедливы слухи о жестокостях ее мужа. И вот однажды в знойный полдень, когда комендант уехал по делам инспекции, Троук был сильно озадачен, увидев у дверей новой тюрьмы его жену.

– Зачем вы здесь, сударыня? – спросил он, не веря своим глазам.

– Я хочу видеть арестанта Доуза.

У Троука от изумления отвисла челюсть.

– Доуза? – переспросил он.

– Да. Где он?

Троук не знал, как получше солгать. Он был смущен ее спокойствием и повелительностью тона.

– Он здесь.

– Проводите меня к нему.

– Он… он отбывает наказание, сударыня.

– То есть как? Его бьют плетьми?

– Нет, но… он опасен, сударыня. Комендант…

– Вы отопрете мне дверь или нет, мистер Троук? Троук еще более смутился. Видно, (ему очень не хотелось отпирать дверь.

– Комендант отдал строгий приказ…

– Хотите, чтобы я пожаловалась на вас коменданту? – прикрикнула Сильвия с былой горячностью, вообразив, что тюремщики ради собственного удовольствия измываются над своей жертвой. – Сейчас же отворите дверь! Открывайте, ну!

На этот приказ Троук отворил дверь камеры справа от входа в тюрьму, пробурчав, что, мол, «это не его дело, и он надеется, что миссис Фрер сама расскажет капитану, как все произошло».

В камере было темно, и Сильвия, войдя, ничего не могла различить, кроме очертаний какой-то рамы, на которой было распластано нечто, похожее на тело человека. Сначала она подумала, что человек мертв, но он стонал. Ее глаза, привыкнув к темноте, постепенно стали различать отдельные орудия пытки. На полу лежала железная рама в шесть футов длины и два с половиной фута ширины с закругленными железными брусьями, укрепленными поперечно на расстоянии двенадцати дюймов один от другого. На этой раме был растянут тот человек, которого она искала. Голова его была на весу, за рамой. Если голова падала, кровь приливала, и он задыхался. Когда же он силился удержать голову, все его мускулы напрягались до боли. Лицо мученика побагровело, изо рта шла пена. Сильвия в ужасе вскрикнула:

– Это не наказание – это убийство! Чей приказ?

– Коменданта, – мрачно ответил Троук.

– Не верю! Отвяжите его!

– Не имею права, сударыня, – ответил Троук.

– Я вам приказываю, освободите его! Вы слышите?… Хейли! Где вы там?

Шум привлек в камеру нескольких надзирателей.

– Вы меня слышите? Вы знаете, кто я? Развяжите его, я вам приказываю!

В порыве сострадания она опустилась на колени возле дьявольского орудия, стараясь развязать веревки своими хрупкими пальцами.

– Негодяи, вы изуродовали его. Он умирает! На помощь! Вы его убили!

И в самом деле, увидев ангела милосердия, склонившегося над ним, услышав голос, который семь лет он слышал только во сне, арестант потерял сознание. Троук и Хейли, испугавшись ее гнева, выволокли раму поближе к свету и поспешно разрезали путы. Доуз скатился на пол, как бревно, прямо у ног госпожи Фрер. Троук грубо оттащил его в сторону и приказал принести воды. Сильвия, бледная от гнева, трепещущая от сострадания, повернулась к его мучителям:

– Сколько времени длилась эта пытка?

– Около часа, – ответил Троук.

– Ложь! – произнес в дверях суровый голос, – Пытка продолжается уже девять часов!

– Мерзавцы! – воскликнула Сильвия. – Вы за это еще ответите! О-о, боже! Мне дурно!..– Она прислонилась к стене. – Я… я…

Норт наблюдал за ней, его лицо выражало страдание, но он не двинулся с места.

– Мне дурно! – воскликнула она, не то с гневом, не то с отчаянием. – Мистер Норт, разве вы не видите? Уведите меня домой, уведите меня!

Она упала бы на тело замученного арестанта, если бы Норт не подхватил ее.

Очнувшись от обморока, Руфус Доуз увидел в свете солнечного луча, проникшего в окошко из коридора, женщину, пришедшую спасти его тело; она опиралась на руку священника, явившегося спасти его душу. С трудом встав на колени, он с хриплым криком протянул к ним руки… Возможно, этот жест вызвал в помутившейся памяти жены коменданта образ из далекого прошлого: какой-то очень похожий человек протягивает руки к перепуганной девочке. Сильвия вздрогнула и, откинув волосы со лба, устремила исполненный печали и тревоги взгляд в лицо этого человека, словно хотела прочесть в этих глазах разгадку своих навязчивых, призрачных видений. Возможно, она бы и заговорила с ним, если бы: не капеллан, который, опасаясь, что от волнения с ней может случиться истерика – как это случалось и прежде, – осторожно повел ее прочь. А Сильвия все не могла отвести глаз от двери камеры. Арестант увидел, как бледный от волнения священник медленно повел это нежное молодое создание из освещенного солнцем двора под мрачную сень тюремного свода, и руки его безжизненно упали, а предчувствие беды холодом сковало его сердце. На какую-то секунду, когда их поглотил мрак, Доузу почудилось, будто этот странный служитель божий вдруг обернулся служителем зла, готовым погубить свет и красоту прильнувшего к нему беспомощного существа. Мгновение – и они вышли из-под тюремной арки на свежий воздух, под чистое небо. Солнечные лучи позолотили их лица.