Осужден пожизненно

Главной достопримечательностью острова является стройная норфолкская сосна, возвышающаяся на сто футов над окружающим ландшафтом. Природа этой местности первобытна и красива. Она напоминает мне природу романтических островов в Тихом океане, с такой любовью описанных старыми географами. Лимонные, лаймовые деревья, гуавы, апельсины, виноград, инжир, бананы, персики, гранаты, ананасы – все это произрастает здесь в изобилии. Климат в это время года сырой и жаркий. Подход к Кингстауну – так здесь именуется скопление бараков и хижин – весьма затруднен. Длинный, низкий риф, возможно, прежде являвшийся частью скалистых островов Непин и Филипп, простирающихся к востоку и западу от поселка, загораживает бухту и мешает кораблям причаливать к берегу. Пересев в шлюпки, мы отыскивали узкий пролив между рифами, в то время, как корабль наш держался на сигнальной дистанции. Волны порой окатывают стену, обрамляющую мощеную дорогу, что ведет к баракам. Местные порядки вызывают во мне ужас. Здесь, по-видимому, отсутствует всякое представление о дисциплине. По пути к дому коменданта мы прошли мимо какого-то полуразвалившегося строения, возле которого арестанты мололи маис. При виде нас они стали свистеть, улюлюкать, выкрикивать всякие непристойности. Находившиеся рядом надзиратели не сделали ни малейшей попытки прекратить это безобразие.

14 мая.

Я сажусь писать с такой неохотой, словно речь пойдет о путешествии по клоаке.

Прежде всего о бараках для арестантов. Они занимают площадь около трех акров и обнесены высокой стеной. Между этой стеной и морем проложена дорога. Бараки трехэтажные, вмещают в себя семьсот девяносто человек. (Замечу, что население острова составляет более двух тысяч душ.) В бараках двадцать две камеры. Каждая камера уходит в глубину здания, занимая площадь в восемнадцать футов, и представляет собой нечто вроде трубы, по которой гуляет горячий или холодный воздух. Когда камера заполнена, люди стараются располагаться поближе к окнам. В самой большой камере размещается сто человек, а в самой маленькой – пятнадцать. Арестанты спят в подвесных койках, напоминающих гамаки, вплотную прижатые друг к другу, как койки на кораблях, с проходом посередине. В каждой камере имеется свой надзиратель. Его избирают сами арестанты, и, как правило, это человек самой дурной репутации. Он должен следить за порядком, чего он никогда и не пытается делать. Каждый вечер после шести часов его запирают вместе с арестантами, из камеры уносится фонарь, и все остаются в темноте вплоть до рассвета. Не исключена возможность, что арестанты могли бы ночью учинить над ним расправу, если бы надзиратель им чем-нибудь насолил.

Строения выходят на Барачную площадь, где шатаются праздные арестанты. Сюда же выходят окна больничной палаты, и арестанты постоянно переговариваются с больными. Лазарет представляет собой низкое каменное строение, вмещающее двадцать человек, обращенное своим фасадом к бухте. Я приложил руку к стене, и моя ладонь стала влажной. Один арестант, страдающий язвой, объяснил мне, что влажность эта – следствие прилива, когда вода подступает к самому зданию.

На острове две тюрьмы – старая и новая. Старая тюрьма находится возле моря, неподалеку от причала. Снаружи у дверей стоит виселица. Я коснулся ее, проходя в тюрьму. Это адское сооружение первым возникает перед глазами прибывшего сюда арестанта. Новая тюрьма, недавно построенная, имеет форму пятиугольника; в ней восемнадцать радиально расположенных камер; проект всей конструкции был одобрен каким-то мудрецом в Англии, который, вероятно, счел, что отсутствие у человека возможности общения с ему подобными не должно доводить его до сумасшествия. В старой тюрьме сидят двадцать четыре арестанта, закованных в тяжелые цепи, все они ждут суда особой комиссии из Хобарт-Тауна. Некоторые из этих бедолаг совершили преступления вскорости после заседания предыдущей комиссии и потому уже просидели в тюрьме около года.

В шесть часов перекличка. Перед перекличкой я прочел молитвы. Меня поразило, что присутствовала только часть арестантов, в то время как другие бродили по двору, свистели, пели и отпускали шуточки. Перекличка – чистый фарс. Она должна проводиться во дворе, после чего арестантам надлежит под надзором пройти в свои бараки. Не тут-то было! Они беспорядочно кинулись в бараки и повалились на койки, кто одетый, кто раздетый. И лишь тогда помощник надзирателя начал перекличку. Если на каждое названное имя кто-то откликнулся надзирателю, считается, что все в порядке. После этого фонарь уносится, но около восьми часов его приносят на несколько минут, когда в барак впускаются арестанты отличного поведения, которым разрешено появляться позже, а затем все остаются предоставленными самим себе до утра. Так как мне слишком известны нравы каторжан, сердце мое сжалось, когда я вообразил себя на месте только что прибывших в это вонючее логово, обреченных страдать здесь с шести часов вечера до самой зари.

15 мая.

Между высокими стенами, примыкающими к арестантским баракам, находится место, называемое Двором Отбросов. Это арестантская столовая. Она покрыта двухскатной крышей, под которой располагаются столы и скамейки. Столовая рассчитана на шестьсот человек, но так как сюда всегда набивается семьсот, то тем, кто послабее, приходится сидеть на земле. Более беспорядочного зрелища, чем это место в обеденные часы, я никогда не видывал. Рядом помещаются кухни, где люди сами готовят себе пищу. Снаружи у кухонной двери лежит топливо, костры разводят на земле где попало. Арестанты рассаживаются вокруг них, жарят свои куски свинины, выпекают маисовые лепешки, болтают, курят. Двор Отбросов – своего рода Эльзас,[19] где находят убежище преследуемые преступники. Не думаю, чтобы даже самый смелый констебль решился бы заглянуть сюда, чтобы отыскать кого-либо среди семисот человек. Если бы он и вошел сюда, живым бы ему не выбраться.

16 мая.

У меня состоялся разговор с помощником надзирателя по имени Хэнки. Он сообщил мне, что здесь отбывают свой срок около сорока самых злостных преступников, которые составляют так называемое «Кольцо». Члены этого «Кольца» связаны клятвой поддерживать друг друга и мстить за своих товарищей, подвергшихся наказанию. Хэнки привел два случая, когда арестанты, прибывшие из Англии, отказались участвовать в преступлении, задуманном «Кольцом», и донесли об этом коменданту. Наутро их нашли задушенными на своих койках. Провели расследование, но никто из девяноста человек этой камеры не сказал ни слова.

Я страшусь своей миссии. Смогу ли я проповедовать нравственность и благочестие таким людям? Удастся ли мне спасти хотя бы наименее ожесточенных?

17 мая.

Сегодня я побывал в камерах и вернулся в отчаянии. Положение намного хуже, чем я предполагал. Оно не поддается никакому описанию. Прибывшие из Англии арестанты – истории некоторых весьма трогательны – подвергаются оскорблениям и насмешкам со стороны закоренелых преступников, являющихся отребьем Порт-Артура и острова Какаду. Они шутя совершают самые гнусные злодеяния. Среди арестантов есть и такие, которые в открытую поносят начальство, сквернословят и устраивают такое, рядом с чем и Бедлам показался бы тихим местечком.

Здесь есть и арестанты, которые убивали своих товарищей и еще похваляются этим. И с ними вместе помещают английского батрака, взбунтовавшегося рабочего или какую-нибудь жертву лжесвидетельства или судебной ошибки. Здесь же китайцы из Гонконга, аборигены из Новой Голландии, чернокожие жители Вест-Индии и Малайи, греки, кафры, дезертиры из армии, умственно неполноценные люди, сумасшедшие, свинокрады и мелкие карманники. Кажется, что это страшное место вобрало в себя все, что ни есть самого уродливого и омерзительного в человеческой природе. Царящие здесь разнузданность, непокорность, грязь и отчаяние приводят на ум общепринятые представления об аде.

21 мая.

Сегодня я официально приступил к отправлению своих обязанностей религиозного наставника в колонии.

Утром произошел случай, раскрывший мне опасную сущность «Кольца». Я сопровождал мистера Паунса во Двор Отбросов; войдя туда, мы заметили в толпе, окружавшей кухню, человека, который при виде нас нарочно закурил. Старший констебль острова – мой старый приятель Троук из Порт-Артура, – заметив, что это привлекло внимание Паунса, указал на этого человека своему помощнику. Помощник, Джекоб Гимблет, приблизился к курящему и попросил его отдать трубку. Арестант засунул руки в карманы и с презрительной миной отошел к тому углу, где собиралось «Кольцо».

– Уведите негодяя в тюрьму! – крикнул Троук.

Никто не двинулся с места, а человек, стоящий у ворот, ведущих через плотницкую мастерскую к баракам, посоветовал нам удалиться, так как арестанты нипочем не позволят увести курильщика. Однако Паунс, проявив неожиданную для меня решимость, настоял на том, чтобы столь дерзкое нарушение правил не осталось безнаказанным. Троук по его требованию протиснулся сквозь толпу и направился к месту, где укрылся нарушитель.

Двор жужжал, как потревоженный улей, и я было подумал, что сейчас все на нас кинутся. Но вскорости появился арестант, не конвоируемый, а, скорее, сопровождаемый старшим констеблем острова. Он приблизился к незадачливому помощнику констебля, стоявшему рядом со мной, и спросил:

– За что вы приказали отправить меня в тюрьму?

Помощник что-то ответил и посоветовал ему спокойно следовать куда приказано, как вдруг арестант поднял кулак и одним ударом свалил его на землю.

– Уходите, джентльмены, – сказал Троук. – Они уже вынимают ножи.

Мы направились к воротам, а толпа прихлынула, как море, окружив двух констеблей. Я опасался убийства, но через несколько минут из толпы вышли Троук и Гимблет, достаточно запыленные, но невредимые, а между ними шел провинившийся. Проходя мимо меня, он с мрачным видом поднял руку, то ли для того, чтобы поправить свою соломенную шляпу, то ли чтобы запоздало принести извинения. Я никогда не был свидетелем более нарочитого, ничем не вызванного нарушения порядка. У «старых псов», как называют бывалых каторжников, вошло в привычку ругательски ругать начальство, что обычно пропускается начальством мимо ушей, но я никогда раньше не видел, чтобы человек ни с того ни с сего ударил констебля. Думаю, что он это сделал из чистого бахвальства. Троук назвал мне этого человека – Руфус Доуз, добавив, что он главарь «Кольца» и считается самым неисправимым арестантом на острове. Чтобы призвать его к порядку, Троук должен был прибегнуть к его языку, но в присутствии полномочного представителя его превосходительства он не осмелился это сделать.

Арестант оказался тем самым человеком, которого я обидел в Порт-Артуре.

Семь лет «строгого режима», по-видимому, не исправили его характер. Он «вечник»—и обречен до конца своих дней прозябать в этом месте! Троук говорит, что он был грозой Порт-Артура и что его прислали сюда после «чистки» преступников. Он находится здесь уже четыре года. Несчастный!

24 мая.

После молитвы я навестил Доуза. Он заключен в старую тюрьму, в одну камеру с семью арестантами. По моей просьбе он вышел и встал, прислонясь к дверному косяку. Он очень изменился с тех пор, как я его видел. Семь лет назад это был крепкий, прямой, красивый мужчина. Теперь же он превратился в мрачного, угрюмого, ссутулившегося бедолагу. У него седые волосы, хотя ему не более сорока лет, его фигура утратила пропорциональность частей, которая некогда делала его стройным и подвижным. Его лицо тоже стало похожим на лица других арестантов – а они все безобразно похожи друг на друга! – и если бы не черные глаза и особая манера сжимать губы, я не узнал бы его. Насколько же порок, вошедший в привычку, и преступная среда огрубляют «образ и подобие божье»! Я говорил очень мало, так как другие арестанты прислушивались, как мне показалось, им не терпелось стать свидетелями моего смущения. Очевидно, Руфус Доуз привык отвечать дерзостью на поучения моего предшественника. Я беседовал с ним всего лишь несколько минут, сказав, как глупо сопротивляться власти, которая сильнее его. Он не отвечал, и только когда я напомнил ему о нашей давней встрече, он выказал подобие чувства, – передернул плечом не то от боли, не то гневно, и, кажется, хотел что-то сказать, но, бросив взгляд на собравшихся в углу, снова погрузился в молчание. Мне надо во что бы то ни стало побеседовать с ним наедине. Ничего не добьешься от человека, постоянно запертого с семью другими, если те дьяволы почище его самого.

Я послал за Хэнки, чтобы расспросить его о состоянии камер. Он ответил, что тюрьма забита сверх меры. «Одиночное заключение» – фикция. Шесть человек, приговоренных к одиночному заключению, сидят в маленькой клетушке. Клетушка зовется «женским монастырем». Когда я вошел туда, все шесть человек лежали обнаженные до пояса, пот ручьями катился по их нагим телам. Противно даже писать о подобных вещах.

26 июня.

Паунс отплыл на «Леди Франклин» в Хобарт-Таун; носятся слухи, что нам пришлют нового коменданта. Капитаном на «Леди Франклин» служит старик Блант, протеже Фрера, к которому я проникся необъяснимой антипатией.

Сегодня утром видел Руфуса Доуза. Он по-прежнему мрачен и хмур. Отношение к нему прескверное. Он то и дело получает наказания. Я узнал, что он и еще другой арестант, Иствуд, по кличке Джекки-Джекки, кичатся тем, что являются вожаками «Кольца», и не скрывают, что жизнь им опротивела. Может ли быть, что незаслуженная порка, которой подвергли его в Порт-Артуре, вкупе с другими бесчисленными издевательствами, искалечила его душу? Вполне возможно.

О, Джеймс Норт, вспомни о своем собственном преступлении и моли небо, чтобы оно помогло тебе спасти хотя бы одну заблудшую душу, чтобы ты смог оправдаться в день Страшного суда!

30 июня.

Сегодня после полудня я решил отдохнуть и пошел прогуляться к горе Маунт-Пит. Остров лежал у моих ног, – и как об этом сказал любимый поэт миссис Фрер: «Словно дивный остров рая в синеве лежит, сияя». У Софокла в «Филоктете» тоже есть что-то похожее, но я не могу этого припомнить. Кстати, я измерил одну сосну – двадцать три фута в обхвате! Я шел вдоль небольшого ручья, бегущего с гор, пробивающего свой извилистый путь сквозь густые заросли ползучих цветущих растений. Ручеек достигает прелестной долины, окруженной высокими деревьями, ветви которых оплетают пышные виноградные лозы, образуя зеленый свод. Здесь же развалины старой хижины, в которой некогда обитали первые поселенцы. Лимоны, инжир и гуавы стоят сплошной стеной, а кустарники и тростники перевиты вьюнками с их пурпурными и малиновыми цветами.

Я присел там покурить. Прежний обитатель этих комнат, очевидно, читал по-французски, так как в поисках книги, – а я никогда не хожу на прогулку без книги, – я нашел томик Бальзака и захватил его с собой. Это оказались сочинения из «Сцен частной жизни», и я наткнулся на рассказ «Мнимая любовница». Реально представляя Париж, созданный его воображением, где Маркас выступает политиком, Нусинген – банкиром, Гобсек – ростовщиком, а Вотрен – кандидатом на ссылку в местечко, подобное этому, Бальзак знакомит меня с неким поляком по имени Паз, который, будучи влюбленным в жену своего друга, отдает себя безраздельно заботам о ней и ее счастье, а также о благополучии ее супруга. А супруг – игрок и мот. Паз уверяет женщину в том, что в их домашних финансовых затруднениях повинен не муж ее, а он, Паз, который якобы вымогал у ее мужа деньги. Однако она ему не верит, и Паз, чтобы рассеять все сомнения, прикидывается влюбленным в цирковую наездницу. Наконец жена начинает просить обожаемого супруга:

– Избавься от своего неуемного друга! Гони его прочь! Он мот, игрок и пьяница!

В конце концов Паз умирает, и лишь после его смерти дама узнает истинную ему цену. История эта плохо кончается.

Бальзак был слишком большим художником, чтобы позволить себе завершить ее счастливым финалом. В реальной жизни занавес никогда не опускается на счастливом исходе драмы. Игра продолжается вечно.

Я думал об этом рассказе весь вечер. Человек, который любит жену своего друга и жертвует собой во имя ее счастья, скрывая от нее сумасбродства мужа! Разумеется, никто, кроме Бальзака, не набрел бы на такой сюжет. «Человек, который возлюбил жену ближнего своего»… О, Асмодей, я умолкаю! Я так давно не беседовал с тобой, что краснею от робости и не могу признаться во всем, что таится в моем сердце. И никогда не признаюсь в этом. Стало быть, на сегодня довольно.

Глава 60

ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖЕЙМСА НОРТА

24 августа.

С 30 июня в моем дневнике появилась только одна запись – о прибытии к нам нового коменданта, как я и ожидал, им оказался капитан Морис Фрер.

Перемены, которые здесь произошли, настолько велики, что просто не поддаются описанию. Капитан Фрер оправдал наихудшие мои ожидания. Он жесток, мстителен и властолюбив. Его знание тюрьмы и арестантов дает ему преимущество перед Берджесом, в остальном же он очень похож на этого свирепого зверя. Его единственная забота – держать арестантов в узде. Пока на острове все спокойно, ему наплевать – живы они или мертвы.«Я послан сюда, чтобы навести порядок, – сказал он мне через несколько дней по прибытии. – И я этого добьюсь!»

Должен признаться, что он этого добился, внушив, однако, такую к себе ненависть, что когда-нибудь пожалеет о своем успехе. Он создал три полицейских отряда. Один несет охрану на плантациях, другой – в мастерских и общественных зданиях, а третий – сыскная полиция. На острове двести человек солдат. Их командир, капитан Мак-Наб, действуя по распоряжению Фрера, загружает арестантов непосильной работой. Все поводья дисциплины теперь туго натянуты. Вместо беспорядка, который я здесь застал, Фрер установил жесточайшие строгости. Если офицер даст арестанту хотя бы понюшку табаку, он будет немедленно выдворен с острова. Росший здесь дикий табак был вырван с корнями и уничтожен, чтобы арестантам не досталось ни одного листочка. Отменено право получения котелка с горячей водой после возвращения партии с работ. Пастухам, сторожам и всем другим арестантам, живущим в Лонгридже или Каскадах (поселки арестантов-англичан), запрещено держать попугаев или других каких-либо птиц. Плетение арестантами соломенных шляп в часы досуга также запрещено. Поселки, где живут арестанты – «старожилы», обнесены заграждениями – частоколами, выходить за пределы которых запрещается, исключение делается лишь для тех, кто следует на работы. Два дня тому назад негр Джоб Додд уронил свою куртку за частокол и перемахнул через него, чтобы ее поднять. За это его жестоко выпороли. Наказания плеткой стали возмутительно часты. Я не раз видел место, где арестанты стояли у треугольника, залитого кровью так, будто кровь вылили из ведра и она образовывала лужу, которая растекалась в разных направлениях ручейками в два-три фута длиной. Допустим, что к преступникам должны применяться суровые меры, но почему весь остров находится в положении унизительного порабощения? Нет ни малейшей возможности протестовать. Люди безропотно идут на работу и, вернувшись, уползают на свои койки, как побитые собаки в конуру. Тюрьма и одиночные (!) камеры битком набиты арестантами, каждый день выносятся все новые приговоры за все новые преступления. Здесь все считается преступлением, кроме того, что ты дышишь.

Метод, с помощью которого капитан Фрер терроризирует остров, выявляет суть этого человека. Он заставляет всех шпионить за всеми, усмиряет наиболее дерзких жестокостью, превышающей их собственную, и, предоставляя отпетым негодяям в качестве поощрения почетные должности, приказывает им выискивать случаи, подлежащие наказанию. Всякое предательство награждается. Полицейские из арестантов могут обыскивать своих товарищей где угодно и когда угодно. Эти обыски часто производятся самым разнузданным, грубым и бесцеремонным образом. Если же арестант сопротивляется обыску, то обыскивающий может избить его своей дубинкой. Всюду господствует инквизиторская бдительность и слепая жестокость, и жизни сотен арестантов превратились в сплошную агонию страха и самоунижения.

– Не могу поверить, – сказал я однажды капитану Фреру, в первые дни «новых порядков», – что арестанты, которых вы назначили констеблями, будут выполнять свои обязанности.

– И еще как будут! – ответил он. – Если они станут потакать арестантам, я их высеку, и они это знают. А если они будут делать, что я им приказываю, их так возненавидят арестанты, что они будут рады и отца родного засечь у треугольника, лишь бы я не отправил их обратно в общие камеры.

– Вы обращаетесь с ними как с рабами, которые сторожат диких зверей. Они должны бить зверей, чтобы их самих не били.

– Правильно, – сказал он и хрипло рассмеялся. – Если я хоть раз их выпорю, они будут делать все, что прикажут, лишь бы снова не попасть в клетку, вы меня понимаете?

Страшно подумать, что такая логика присуща человеку, который имеет не только жену и друзей, но и врагов. Эта логика надзирателя в камере пыток. Я уже более не могу выносить это место. Я перестаю верить в общественные благодеяния. Эта логика изымает из уголовного кодекса все благородное и достойное уважения. Здесь властвуют жестокость, унижение и бесчеловечность.

26 августа.

Сегодня опять видел Руфуса Доуза. Он ведет себя как обычно – дерзко и вызывающе. Он погружен в бездну самоуничижения и явно испытывает радость от своего падения. Это состояние мне хорошо знакомо:

Он работает в кандальной партии, в которую помощником надзирателя назначен Хэнки. Слепой арестант Муни, которого отправили в лазарет, сообщил мне, что арестанты собирались убить Хэнки, но Доуз, к которому Хэнки относился по-доброму, помешал убийству. При встрече с Хэнки я рассказал ему об этом и спросил, знал ли он что-нибудь о заговоре. Он ответил мне – «нет», и сам весь задрожал от страха. «Майор Пратт обещал перевести меня в другую партию, – сказал он. – Я ожидал, что дело может дойти до этого». Я поинтересовался, почему Доуз его защищает, и он, поколебавшись, объяснил мне, взяв с меня слово, что я ничего не скажу коменданту. Как-то утром на прошлой неделе Хэнки ходил в дом капитана Фрера с рапортом от Троука и на обратном пути сорвал цветок в его саду. Доуз попросил у него этот цветок в обмен на двухдневную порцию пищи. Хэнки, человек по натуре не злой, отдал цветок арестанту. «Когда он его взял, на его глаза навернулись слезы», – добавил Хэнки.

Ведь можно же найти ключ к сердцу этого человека каким бы закоренелым преступником он ни казался.

28 августа.

Вчера Хэнки убили. До этого он просил, чтобы его убрали из этой партии, но Фрер отказал. «Я не позволю моим людям малодушничать, – сказал он. – Если арестанты пригрозили убить вас, я вас продержу там еще месяц назло им».

Эти слова стали известны, и вчера арестанты напали на несчастного тюремщика и лопатами раскроили ему череп. Зачинщик кричал: «Поделом тебе! А если твой начальник не побережется, он на днях получит то же самое!» Арестанты были заняты постройкой мола и работали по грудь в воде. Хэнки упал после первого удара и уже больше не шевелился.

Я пришел к арестантам этой партии, и Доуз сказал мне:

– Все произошло по вине Фрера. Ему следовало бы отпустить Хэнки.

– Удивляюсь, почему же вы не вмешались? – спросил я.

– Я сделал все, что мог, – ответил он. – Жизнь человека здесь ничего не стоит.

Этот случай напугал надзирателей, и они подали коменданту петицию, подписав ее вкруговую: они просили убрать их с постов.

То, что сделал Фрер с этой петицией, тоже свойственно его характеру и вызывает во мне как восхищение, так и отвращение. Он появился в тюрьме, зашел во двор, запер за собой ворота и сказал:

– Вот эту петицию я получил от моих надзирателей. Они боятся, что вы их убьете, как вы убили Хэнки. Ну что ж, если хотите убивать – так убейте меня! Вот я здесь, перед вами. Ну, кто-нибудь, выходите!

Все это было сказано вызывающе-презрительным тоном, но никто не сдвинулся с места. Я видел двенадцать пар глаз, горящих ненавистью, но бульдожья смелость этого человека внушала здесь почтение. Было бы очень просто убить его тут же на месте, тем более что смерть его уже давно была предрешена ими. Но никто и пальцем не шевельнул. Единственный человек, который подался вперед, был Руфус Доуз, но он тут же остановился.

Фрер проявил отчаянную храбрость – я не считал его на это способным, – он подошел к Доузу, самому свирепому из всех арестантов, и легко пробежал пальцами по его бокам, как это делают констебли, обыскивая человека. Доуз, с его свирепым нравом, побагровел от этой наглости, и я подумал, что он сейчас его ударит. Но он не ударил. Тогда Фрер, безоружный, придвинувшись к нему вплотную, спросил:

– Ну, как поживаешь, Доуз? Не подумываешь ли опять удрать? Быть может, ты соорудил себе еще несколько лодок?

– Дьявол! – вот и все, что вымолвил скованный человек. Но в голосе его послышалась такая угроза, что все похолодели.

– Правильно, ты в этом еще убедишься! – со смехом ответил Фрер и, повернувшись ко мне, добавил тем же издевательским тоном:

– Вот вам кающийся грешник, мистер Норт, – испробуйте на нем свое искусство!

Я онемел от этой дерзости, но лицо мое, очевидно, выразило отвращение, потому что он слегка покраснел и, когда мы уходили со двора, даже попытался оправдаться, говоря, что нет смысла читать проповеди камням и что такие закоренелые преступники, как Доуз, абсолютно безнадежны.

– Я этого мерзавца знаю давно, – сказал он. – Он приехал вместе со мной на корабле из Англии и хотел поднять на борту мятеж. Это он чуть не убил мою жену. С него ни разу не снимали кандалы, он носит их уже восемнадцать лет, не считая тех дней, когда был в бегах. У него три пожизненных приговора, очевидно, он так и умрет в кандалах.

Да, это, по-видимому, страшный преступник, и тем не менее я чувствую к нему какую-то необъяснимую симпатию.

Глава 61

МИСТЕР РИЧАРД ДИВАЙН ПОЛУЧАЕТ УДАР

Городской дом Ричарда Дивайна находился в Лондоне на Кларджес-стрит. Сей скромный особняк не был его единственным владением. У Джона Рекса были вкусы, требовавшие больших расходов. Он не был ни стрелком, ни охотником, поэтому и не вкладывал свои капиталы ни в лицензии на охоту в шотландских болотах, ни в охотничьи угодья в Лейстершире. Но его конюшни были предметом восхищения всего Лондона. Ему принадлежала почти вся деревня возле Донкастера, где разводили породу скаковых лошадей; он держал яхту в Коусе и, помимо особняка в Париже, арендовал виллу в Бромптоне. Он был членом нескольких привилегированных клубов и мог бы жить как принц в любом из них, если бы захотел. Но постоянный страх, что его разоблачат, не рассеявшийся за целых три года полного попустительства и бесконтрольной свободы, вынудил его предпочесть жизнь в собственном доме, где он мог собирать общество по своему выбору. Дом на Кларджес-стрит был обставлен в соответствии со вкусом его владельца. На стенах висели картины с изображением лошадей, в библиотеке хранились отчеты о скачках, а также романчики с описанием спортивной жизни. Утром 20 апреля 1846 года Фрэнсис Уэйд ожидал появления своего племянника, со вздохом вспоминая благословенную атмосферу изысканности и покоя, царившую у него дома в Нортэнде.

Ричард вышел к нему в халате. После трех лет бесшабашной жизни и пьянства он утратил атлетическую стройность и красоту. Ему уже было за сорок, и внезапное прекращение тяжелого физического труда, к которому он привык, будучи каторжником, а впоследствии овцеводом, способствовало развитию его природной склонности к полноте. Из статного, представительного человека он превратился в толстяка. Щеки его покраснели от неумеренного употребления крепких напитков, бунтовавших в его крови. Руки его распухли, движения утратили былую уверенность. В бакенбардах проступала седина. Глаза его, все еще блестящие и черные, окружала густая сеть морщинок, которые называют «гусиными лапками». Он преждевременно облысел – верный признак телесных излишеств. Заговорил он с наигранным добродушием, слишком уж бойко, чтобы преодолеть смущение:

– О, мой дорогой дядя! Ха-ха! Присаживайтесь! Счастлив вас видеть. Вы уже позавтракали? О да, конечно, позавтракали. Я что-то очень поздно лег вчера. Уверен, что вы не откажетесь! Стаканчик вина? Не желаете? Тогда присядьте и расскажите; что нового в Хэмпстеде.

– Благодарствую, Ричард, – сухо отвечал старый джентльмен. – Мне надо серьезно поговорить с тобой. Каковы твои планы относительно имения? Эта неопределенность меня тяготит. Либо ты освободишь меня от опекунства, либо последуешь моим советам.

– Дело в том, что я… – начал Ричард, и на лице его появилось неприятное выражение, – дело в том, что, если говорить напрямик – а вам лучше узнать правду сейчас, – мне очень нужны деньги.

– Тебе нужны деньги? – в ужасе вскричал мистер Уэйд. – Я знаю от Перкиса, что имение приносит тебе двадцать тысяч фунтов в год.

– Может быть, так и было лет пять назад, но игра на скачках, тотализатор, пари да и другие развлечения, относительно которых не советую вам проявлять любопытство, изрядно уменьшили эту сумму.

Он говорил вызывающе дерзко и грубо. Видно, от успехов он совсем обнаглел. Его «дендизм» был напускным. Бедность и необходимость изворачиваться заставляли его играть роль «джентльмена», а теперь, когда нужда миновала, его природная грубость вышла наружу. Мистер Уэйд с отвращением взял щепотку табаку. – Я не желаю слушать о твоих дебошах, – сказал он. – Наше имя и так уже достаточно опозорено.

– «Кто сел черту на спину, тот свалился ему под брюхо!» – резко отпарировал Ричард. – Мой старик загребал деньги еще более грязными путями, чем я их трачу. Клянусь, что такого прожженного негодяя и скряги свет не видывал.

Фрэнсис Уэйд встал.

– Ты не смеешь оскорблять память отца, Ричард! Он оставил тебе все.

– Да, но по чистой случайности. Он не хотел мне ничего оставлять. Если бы не его смерть, то все досталось бы этому прохвосту Фреру, по которому виселица плачет. Между прочим, – добавил он другим тоном, – вы что-нибудь слышали о Морисе?

– Уже много лет ничего не слышал, – ответил Уэйд. – Он, кажется, в Сиднее, служит в Департаменте по делам ссыльных.