Осужден пожизненно

Он сам добровольно отдал себя в рабство. Пока спасение казалось невозможным, с ним считались и его уважали. Теперь же, когда он сделал все для их избавления, он снова превратился для них во вьючное животное. В этом заброшенном диком месте его величали мистером Доузом, он был их спасителем; в цивилизованном мире он снова станет Руфусом Доузом, преступником, арестантом, беглым каторжником. Он молча стоял, предоставляя Фреру распространяться о превосходных качествах маленького суденышка. А затем, почувствовав сдержанность в сказанных миссис Викерс словах благодарности и приписав это проявленной им по отношению к Сильвии вольности, он повернулся и так же молча скрылся за деревьями.

– Чудной он какой-то, – проговорил Фрер, поймав взгляд миссис Викерс, провожавшей глазами удаляющуюся фигуру. – Вечно в дурном настроении.

– Бедняга! Но к нам он был добр, – ответила миссис Викерс. Даже она, почувствовав перемену обстоятельств, поняла, что по необъяснимой причине все ее слепое доверие к каторжнику, пробудившему ее надежды и спасшему их жизни, превратилось теперь в снисходительную жалость, не имевшую ничего общего с уважением и любовью.

– Пойдемте ужинать, – сказал Фрер. – Надеюсь, это будет наш последний ужин здесь! Тот субъект придет потом, когда перестанет дуться.

Но Доуз не возвращался. Миссис Викерс и Сильвия, немного посетовав на это, вскоре погрузились в свои заботы и почти забыли о нем. С поразительной наивностью они смотрели на предстоящее им рискованное испытание как на победу, ими уже выигранную. Им казалось, что чудесное обладание лодкой само по себе уже исключало все опасности морского путешествия. Что же касается Мориса Фрера, то он радовался тому, что арестант не путается у него под ногами. Как был бы он счастлив, если бы тот навсегда убрался с дороги…

Глава 28

СЛОВА НА ПЕСКЕ

Скрывшись с глаз неблагодарных людей, которых он так облагодетельствовал, Руфус Доуз бросился на землю в порыве гнева и отчаяния. Впервые за шесть лет он вырвался из тупика человеконенавистничества, уже привычного его душе. И вот награда за все! Он сдерживал свой вспыльчивый нрав, чтобы не обидеть их. Он отгонял горькие воспоминания о прежних унижениях, чтобы они не бросали зловещую тень на судьбу златокудрой девочки, которая так странно сплелась с его судьбой. Он подавил в себе душевные муки, чтобы не причинять боль своим доброжелателям. Он отказался от планов мести, хотя месть была бы такой желанной. Все эти годы он ждал случая, чтобы отомстить своим мучителям. И теперь, когда неожиданный поворот событий дал ему эту возможность, он не нанес удара своему врагу. Он рисковал жизнью, преодолевая враждебные чувства, шел наперекор своему характеру. Но как только его изобретательность, ум и отвага открыли им путь к спасению, наградой ему явились презрительные взгляды и новые унижения. Истина, открывшаяся ему в ту минуту, когда его душа ликовала от ошеломляющей вести о том, что на родине его ожидало богатство, заставила его в бешенстве стиснуть зубы.

Связанный самыми чистыми и священными узами – любовью к матери, он обрек себя на гражданскую смерть, не желая покупать жизнь и свободу ценой разоблачения тайны, которая опозорила бы любимое им кроткое существо. Благодаря случайному стечению обстоятельств судьба поддержала этот обман. Его кузен Фрер не узнал его. «Гидасп», на борту которого молодой Ричард Дивайн якобы отплыл из Англии, погиб со всеми людьми. И не осталось ни единого звена, которое бы связывало Руфуса Доуза, каторжника, с Ричардом Дивайном, пропавшим наследником огромного состояния покойного кораблестроителя.

О, если бы только знать! Если бы там, в мрачной тюрьме, весь во власти сомнений и страхов, придавленный неумолимой логикой обстоятельств, он бы узнал, что сэр Ричард умер, не успев отомстить ему, его жертва была бы ненужной. Суд вынес приговор некоему матросу «без роду без племени», который отказался сообщить судье что-либо о своем прошлом и даже не призвал ни одного свидетеля в свою защиту. Теперь ему стало ясно, что если бы он настаивал на своей невиновности, сохранив в тайне имя убийцы, суд мог бы его оправдать. Судьи справедливы, но общественное мнение – великая сила, и вполне возможно, что сын миллионера Ричард Дивайн избежал бы кары, обрушившейся на Руфуса Доуза, безвестного матроса. Но там, в тюрьме, обуреваемый отчаянием и страхом, балансируя между жизнью и смертью во имя любви, мог ли он допустить столь нелепую мысль, что окажется единственным наследником отца, лишившего его наследства? Если бы он только знал это, вся его жизнь пошла бы по-другому. А узнал он все только сейчас – увы, слишком поздно.

Он то лежал распростертый на песке, то начинал бесцельно бродить между низкорослыми деревцами, белеющими под мерцавшей в тумане луной, или садился, согнувшись, как некогда в тюрьме, обхватив голову руками и слегка покачиваясь, в мучительных раздумьях о своей горькой участи. На что ему теперь это наследство? Беглый каторжник, чьи руки огрубели от рабского труда, а спина покрыта рубцами от плетей, никогда не будет принят в хорошем обществе. Если он даже потребует признания своего имени и своих прав – чего он этим добьется? Ведь он преступник, осужденный законом, отнявшим у него его имя и права. Если он откроется Фреру, сказав, что он его пропавший кузен, тот поднимет его на смех. Если он публично заявит о своем происхождении и своей непричастности к преступлению., он рассмешит всю колонию, а надзиратель постарается перевести его на более тяжелые работы. Даже если он будет без конца рассказывать всем эту невероятную историю и заставит в нее поверить – что это ему даст?

Допустим, что в Англии – после стольких лет – узнают, что некий убийца и каторжник, много лет проработавший в кандальной команде в колонии Макуори-Харбор, чей «послужной список» являет собой длинный перечень нарушений дисциплины и наказаний, заявляет, что он наследник крупного состояния и претендует на то, чтобы лишить достойных людей Англии их ранга и положения, как общество воспримет подобное дерзкое заявление? Вряд ли оно пожелает освободить преступника от оков и предоставить ему почетное место, которое занимал его покойный отец. Подобное известие будет воспринято как катастрофа, как стремление очернить безупречную репутацию всеми уважаемого человека, как оскорбление ничем не запятнанного имени. Даже если все будет ему благоприятствовать, и он вернется к матери, которая успела уже примириться с потерей сына, он в лучшем случае станет для нее вечным олицетворением позора, не менее страшного, чем тот, которого она так опасалась.

Но успех был почти невозможен. Он не смог бы даже в воспоминаниях снова пройти свой запутанный тернистый путь. И разве его изрубцованные плечи служат доказательством того, что он некогда был джентльменом и что он невиновен? Разве рассказы о чудовищных жестокостях, совершаемых в Макуори-Харбор, распахнули бы перед ним двери домов именитых людей, разве посадили бы его на почетное место вместе с другими важными гостями? Разве, заговорив на арестантском жаргоне, сопровождая свои слова непристойными жестами, он мог надеяться быть принятым как достойный собеседник в обществе благонравных женщин и невинных детей? Предположим, что ему удастся добиться своего оправдания, сохранив в тайне имя убийцы, все равно никакие сокровища мира не вернут ему ту благословенную невинность, которая некогда была его достоянием. Никакие богатства не возвратят человеку его достоинство, выбитое из него плетьми, и не сотрут из памяти воспоминания о тяжких унижениях.

Несколько часов продолжалась эта пытка. Он места себе не находил. Иногда он вскрикивал, словно от боли, а потом долго лежал в каком-то оцепенении, словно изнуренный физическим страданием. Помышлять о свободе, о восстановлении чести – безнадежно. Он должен молчать и тянуть ту самую лямку, на которую его обрекла судьба. Он вернется в колонию. По закону он беглый каторжник, и он получит должное наказание. Возможно, смертную казнь ему отменят в награду за спасение девочки. Если это произойдет, он может считать себя счастливчиком. Счастливчиком! А что, если он не вернется в колонию, а скроется в дебрях и там умрет? Лучше смерть, чем такая судьба. Впрочем, зачем ему умирать? Он смог поймать коз, теперь он будет ловить рыбу. Он выстроит себе хижину. Быть может, в заброшенном поселке найдутся остатки зерна, и он посеет его и соберет урожай. Построил же он лодку, соорудил печку, огородил хижину. Конечно, он сможет прожить один, как вольный дикарь. Один! Ведь все эти чудеса он проделал один! Разве не качается внизу у берега лодка, которую он построил? И почему ему не бежать в этой лодке, оставив на произвол судьбы жалких людишек, которые отплатили ему такой черной неблагодарностью?

Мысль промелькнула у пего в мозгу, как будто кто-то нашептал это ему на ухо. Лодка всего в двадцати шагах от него, он уйдет по течению, и через полчаса его никто не догонит. Выбравшись за риф, он отправится па запад в надежде встретить китобойное судно. В ближайшие дни его, несомненно, подберет какой-нибудь корабль, а запаса воды и пищи у него па это время хватит. Моряки поверят любой истории о кораблекрушении… И тут он остановился: как же он забыл, что его могут выдать его лохмотья! Застонав от отчаяния, он хотел было приподняться с земли. Пальцы его уперлись во что-то мягкое. Он лежал у камней, сложенных горкой около низкорослых кустов, и предмет, к которому он прикоснулся, виднелся из-под камней. Он вытащил его. Это была рубаха бедняги Бейтса. Дрожащими руками он разбросал камни и отыскал остальную одежду. Казалось, она была специально оставлена здесь для него. Само небо посылало ему то, в чем он так нуждался.

Ночь прошла в раздумьях, и первые лучи зари осветили небо. Он поднялся, бледный, измученный, и, страшась своих помыслов, побежал к лодке. И пока он бежал, внутренний голос подбадривал его: «Твоя жизнь важнее их жизни. Они умрут, но своей неблагодарностью они заслужили смерть. Ты убежишь из этого ада и прильнешь к любящему материнскому сердцу, которое скорбит по тебе. Ты сможешь сделать больше добра, чем спасая жизнь тем, кто тебя презирает. К тому же они могут и не погибнуть. За ними пришлют корабль. Подумай, что ждет тебя, беглого каторжника, если ты вернешься вместе с ними?!»

Он уже был в трех футах от лодки, как вдруг остановился и замер, глядя на песок с таким ужасом, как будто увидел на нем письмена, предсказавшие судьбу Бальтасара. Эти слова накануне вечером написала Сильвия, но когда солнце, внезапно поднявшееся над морем, осветило их своими красными лучами, ему показалось, что они только сейчас возникли у его ног.

ДОБРЫЙ МИСТЕР ДОУЗ

Добрый мистер Доуз! Какой страшный укор таился для него в этой простой фразе! Эти шестнадцать букв были вне мира трусости, подлости и жестокости. Он услышал голос девочки, которая выхаживала его во время болезни, а теперь звала, умоляя спасти ее жизнь. На мгновение она возникла между ним и лодкой, такой же, как тогда, когда она протягивала ему лепешку в ночь его прихода к костру.

Шатаясь, он пошел к пещере и, схватив за руку спящего Фрера, сильно потряс его.

– Проснитесь! – кричал он. – Вставайте! Надо отплывать отсюда!

Вскочив спросонья, Фрер с тупым изумлением смотрел на бледное лицо и налитые кровью глаза несчастного каторжника.

– Что с тобой? – спросил он. – Тебя напугало привидение?

Услыхав его голос, Руфус Доуз тяжело вздохнул и закрыл лицо руками.

– Вставайте, Сильвия! – крикнул Фрер. – Пора вставать! Я уже готов к отплытию.

Жертва была принесена. Каторжник отвернулся, и две больших блестящих слезы скатились по его обветренному лицу и упали на песок.

Глава 29

В МОРЕ

Через час после восхода солнца хрупкий челн – последняя надежда четверых людей – медленно плыл по течению к выходу из гавани. Спущенный на воду, он сперва чуть не затонул от перегрузки, и большую часть вяленого мяса пришлось оставить на берегу. Можно вообразить себе, как было трудно отказаться от такого богатства, ведь каждый кусок означал для них лишний час жизни. Но иного выхода не было, и, как сказал Фрер, надо было все поставить на карту. Они должны были выйти из бухты во что бы то ни стало.

К вечеру они достигли Чертовых Ворот и там остановились – Доуз боялся идти дальше и предложил переждать, пока не спадет прилив. И только около десяти часов вечера он решился пересечь коварную отмель. Ночь была прекрасная, море спокойное. Казалось, само провидение прониклось к ним жалостью, и хрупкое суденышко готово было миновать это злосчастное место. Была минута, когда над ними взвилась могучая волна, которая чуть не опрокинула жалкое сооружение, сплетенное из веток и покрытое шкурами. Все же Руфус Доуз продолжал вести лодку к морю, а Фрер своей шляпой вычерпывал из нее воду. Наконец-то им удалось выйти в глубокие воды. Тут их постигла непоправимая беда, – за борт смыло два ведра, сделанные Руфусом из коры; они забыли их укрепить, и вместе с ними ушла пятая часть их скудного запаса пресной воды. Но перед лицом угрожавших им опасностей эта потеря показалась им пустячной, и когда, промокшие и озябшие, они вышли в открытое море, они возблагодарили судьбу, которая столь чудесным образом их пощадила.

Продвигались они медленно, работая самодельными веслами. Поутру подул легкий северо-западный бриз, и, подняв свой кожаный парус, они медленно пошли вдоль побережья. Мужчины условились, что будут по очереди нести вахту, и Фрер вторично проявил свою власть, поручив первую вахту Руфусу Доузу.

– Я устал и должен немного поспать, – заявил он.

Руфус Доуз ничего не ответил. Две эти ночи он глаз не сомкнул, вся основная работа лежала на нем, но напряжение последних дней настолько притупило его чувства, что он не ощущал ни усталости, ни боли. Фрер проспал почти до самого вечера; когда он проснулся, лодку все еще сильно качало, миссис Викерс и Сильвии было дурно. «Странно, неужели все цивилизованные люди должны непременно страдать от морской болезни?» Хмуро наблюдая за большими зелеными валами, вздымавшимися между ним и горизонтом, он непереставал удивляться тому, как развивались события. Из книги его жизни была вырвана еще одна большая страница. Казалось, целая вечность прошла с тех пор, как он был обречен на бездействие и пассивное созерцание моря и берега. Но в то утро, когда они покинули место своей стоянки, он сосчитал зазубринки на палке-календаре и был поражен, что их оказалось только двадцать две. Вынув нож, он сделал еще две засечки на планшире лодки – их стало двадцать четыре. Мятеж произошел 13 января, значит, сегодня было б февраля.

«За это время, – прикинул он. – «Божья коровка» могла бы уже вернуться».

Он не знал, что «Божья коровка» вынуждена была переждать шторм в Порт-Дэви и там застряла на целых семнадцать дней.

Когда ветер затих, они снова взялись за весла и гребли всю ночь, но почти совсем не продвинулись. Руфус Доуз посоветовал пристать к берегу и дождаться бриза. Но подойдя к длинному ряду базальтовых скал, как бы внезапно выросших из моря, они увидели, с какой неистовостью разбивались волны о подковообразный риф длиной в шесть или семь миль. Им не оставалось ничего другого, как снова двинуться в путь вдоль побережья.

Так они плыли в течение двух дней, не увидев ни одного паруса, а на третий день с юго-востока подул сильный ветер, отогнавший их назад на тридцать миль. Суденышко стало протекать, и приходилось беспрерывно вычерпывать воду. Еще одно печальное обстоятельство: прохудился бочонок из-под рома, в котором была большая часть пресной воды, и он был уже наполовину пуст. Пришлось законопатить его, вырезав трещину и заткнув дыру тряпкой.

– Хорошо еще, что мы не в тропиках, – проговорил Фрер.

Бедная миссис Викерс, до костей прозябшая от резких порывов ветра, лежала на дне лодки, закутанная в промокшую шаль, и была не в силах что-либо сказать.

Но разве могла удушливая тишина тропиков превзойти угрюмость этого пустынного моря?

Положение всех четверых было теперь поистине отчаянным. Миссис Викерс совершенно обессилела, и было очевидно, что, если не подоспеет помощь, она не перенесет этого длительного путешествия по морю. Девочка чувствовала себя несколько лучше. Руфус Доуз надел на нее свою шерстяную рубашку и украдкой от Фрера делился с ней своей порцией мяса. Ночью он держал ее на руках, днем она жалась к нему в поисках опоры и защиты. Рядом с ним девочка чувствовала себя в безопасности. Они почти не разговаривали, но когда Руфус Доуз ощущал тепло ее маленькой ручки, лежащей в его руке, или чувствовал тяжесть ее головы па своем плече, он почти забывал про терзающий его холод и голодные спазмы в желудке.

Прошло еще два дня, а парус так и не появлялся на горизонте. На десятый день после отплытия из Макуори-Харбор у них кончилась провизия. Соленая вода испортила козье мясо и подмочила хлеб, который превратился в отвратительное месиво. Море все еще было неспокойное, и ветер дул теперь с севера со все возрастающей яростью. Длинная низкая линия берега, простиравшаяся с левого борта, по временам подергивалась синим туманом. Вода была грязного цвета, облака угрожали дождем.

Несчастное суденышко, которому они вверили свою жизнь, протекало в четырех местах. Если бы оно попало в один из штормов, часто бушевавших возле этого скалистого побережья, оно не выдержало бы и часа борьбы. Двое мужчин, усталые, голодные и иззябшие, почти с надеждой думали о быстром конце. Вдобавок ко всем их невзгодам у Сильвии началась лихорадка. Ее бросало то в жар, то в холод, и она то стонала, то бредила. Руфус Доуз держал ее на руках и с отчаянием в сердце смотрел на ее страдания, которые не мог облегчить. Неужели после всех перенесенных ею испытаний ей суждено умереть?

Так прошли еще день и еще ночь, и на одиннадцатое утро чудом уцелевшая лодка все еще болталась на волнах того же пустынного моря.

Вдруг Доуз вскрикнул и, схватившись за шкот, повернулся неуклюжее суденышко в обратную сторону.

– Парус! Парус! – закричал он. – Разве вы не видите? Фрер жадно шарил взглядом по мрачной пелене воды.

– Дурак, нет никакого паруса! Ты что, смеешься над нами?

Лодка, оторвавшись от линии берега, шла теперь почти прямо на юг, устремляясь в великий Южный океан. Фрер попытался вырвать руль из рук арестанта и вернуть лодку на прежний курс.

– Ты с ума сошел? – крикнул он, замирая от страха. – Ты же гонишь нас в открытое море!

– Сядьте на место! – угрожающе бросил Доуз, вглядываясь в серую даль. – Говорю вам, я вижу парус!

Огонь, горевший в глазах каторжника, испугал Фрера, и он хмуро занял свое место.

– Делай как знаешь, сумасшедший! – сказал он. – Так мне и надо за то, что пустился в море в этой чертовой скорлупке!

Какая разница, где потонуть – в открытом океане или в виду берега?

Длинный день уже подходил к концу, а парус так и не появился. К вечеру ветер еще посвежел, и лодка, неловко подпрыгивая на длинных мутных волнах, качалась, как будто опьянев от набравшейся в нее воды. В одном месте возле носа вода свободно втекала и вытекала обратно, как из прорванного бурдюка. Берег постепенно исчез, и громадный океан – безбрежный, бушующий, грозный – со свистом вздымал вокруг них свои валы. Продержаться до утра казалось немыслимым.

Но Руфус Доуз, с девочкой на руках, не отрывая глаз от какого-то лишь ему одному видимого предмета, вел трепещущее суденышко в черную пустоту ночи и моря. Для Фрера, мрачно сидевшего на передней банке, вид этой угрюмой фигуры с развевающимися по ветру волосами и неподвижно устремленным вперед взором казался чем-то ужасным и сверхъестественным. Ему даже подумалось, что лишения и тревоги поразили рассудок несчастного каторжника.

С дрожью размышляя о своей участи, Фрер – как ему показалось на мгновение – погрузился в сон и тут же был разбужен чьим-то окликом. Он вскочил, колени у него тряслись, волосы встали дыбом. Уже светало, и отблеск зари, как длинная бледно-шафрановая лента, лежал на воде слева по борту. Между этой полосой света и носом лодки мелькнуло белое пятно.

– Парус! Парус! – закричал Руфус Доуз. Дикий блеск сверкал в его глазах, а голос как-то странно дрожал. – Ведь я же говорил вам, что вижу парус!

Фрер, совершенно сбитый с толку, с колотящимся сердцем стал вглядываться в даль, и там опять мелькнуло белое пятно… На секунду он почувствовал себя почти в безопасности, но тут же его снова охватило отчаяние, еще более горькое, чем прежде: с такого расстояния на корабле не заметят их челн.

– Они не увидят нас! – вскричал он. – Доуз! Доуз! Ты слышишь? Нас не увидят!

Руфус Доуз вздрогнул, словно очнувшись от забытья, привязал шкот к шесту у планшира лодки. Он положил спящую девочку рядом с матерью и, отодрав кусок коры, подвинулся к носу лодки.

– Вот это они уж наверняка увидят! Отдирайте планки. Вот так! Кладите их на нос. Теперь отрубите конец ствола! Дайте сюда этот сухой прут. А бог с ней, с лодкой. Она теперь нам не нужна. Отдирай кожу снаружи! Видите, дерево под ней сухое! Быстро, как вы копаетесь…

– Что ты делаешь? – в ужасе вскричал Фрер, когда каторжник отодрал все сухое дерево и, сложив его кучкой, перенес к носу челна.

– Развожу костер. Смотрите! Фрер начал понимать.

– У меня осталось три спички, – сказал он, шаря дрожащими пальцами в кармане. – Я завернул их в листок из книги, чтобы они не отсырели.

Слово «книга» вызвало новый порыв вдохновения. Руфус Доуз схватил «Историю Англии», которая уже оказала им такую большую услугу, вырвал из середины самые сухие страницы и аккуратно подложил их под кучку щепок.

– Ну, давайте, осторожнее!

Спичка чиркнула и зажглась. Бумага, сперва упрямо поежившись, загорелась, и Фрер стал раздувать это маленькое пламя, после чего занялась и кора. Он бросал в костер все, что могло воспламениться. Затлели шкуры, и огромный столб черного дыма поднялся над морем.

– Сильвия! – воскликнул Руфус Доуз. – Сильвия, радость моя! Вы спасены!

Она открыла синие глаза, посмотрела на него, но, как видно, не узнала. Бред все еще владел ею, и в час спасения девочка не узнала того, кто ее спас. Потрясенный этим последним жестоким ударом судьбы, Руфус Доуз безмолвно сел на корму, держа на руках девочку. Фрер, разжигая огонь, радовался, что наступил долгожданный момент. Мать на грани смерти, а дочь без сознания – кто же засвидетельствует героический поступок ненавистного каторжника? Никто, кроме Мориса Фрера, а Морис Фрер как комендант колонии обязан предать «беглого» в руки правосудия.

Корабль, изменив курс, подходил к этому необычному костру, пылавшему среди океана. Вся передняя часть лодки горела как факел, и более часа не могла продержаться на воде. Горстка людей в ней оставалась неподвижной. Миссис Викерс лежала без сознания, не ведая о приближающейся помощи.

Корабль – это был бриг, шедший под американским флагом, – приблизился к ним на расстояние голоса. Фрер уже различал фигуры на палубе. Перейдя на корму, он грубо пнул Доуза сапогом.

– Иди вперед! – приказал он. – И дай мне девочку!

Руфус Доуз очнулся, поднял голову и, взглянув на приближающийся корабль, понял свой долг. С тихим смехом, полным невыразимой горечи, он переложил ношу, которую так нежно хранил, на руки лейтенанта, а сам подошел к горящему носу лодки.

Бриг был уже совсем близко. Его большие сумрачные паруса высоко вздымались, бросая тень на море. Мокрые палубы блестели в лучах утреннего солнца. Любопытные бородатые лица с удивлением глядели с его бортов на горящую лодку и людей, изнемогших в борьбе со смертью в этом пустынном и бурном океане.

Фрер с Сильвией на руках ждал брига.

Книга третья

В ПОРТ-АРТУРЕ. 1838

Глава 30

ТРУЖЕНИК В ВЕРТОГРАДЕ

«Общество в Хобарт-Тауне в нынешнем, 1838 году нашей эры, мой дорогой патрон, состоит из очень любопытных элементов» – так говорилось в красноречивом письме, которое преподобный мистер Микин, только что назначенный капеллан, семь дней назад приехавший на Землю Ван-Димена, нес на почту, чтобы доставить удовольствие своему патрону в Англии. Изящно семеня по жаркой улице, лежащей между синей рекой и лиловой горной грядой, почтенный джентльмен бросал время от времени кроткие взгляды па встречных и при этом с особой приятностью вспоминал только что написанную им фразу. Его толкали безукоризненно одетые офицеры гарнизона. Он же со сладкой улыбкой кланялся нарядным дамам, шарахался от дурно пахнущих арестантов, выпущенных «по билету», или торопливо переходил улицу, стараясь не попасть под тележки, которые неожиданно с грохотом возникали из-за угла, – их катили арестанты в серой одежде, и его не оставляло чувство, что окружавшее его общество, безусловно, состоит из любопытных элементов. То проходил, высокомерно задрав голову, недавно прибывший правительственный чиновник, – он на секунду расслабился, чтобы томно улыбнуться капеллану, которого почитал сам губернатор сэр Джон Франклин. То развязно шагал, словно бросая дерзкий вызов солидным и респектабельным горожанам, бывший каторжник, разжиревший на барышах от торговли ромом. Все население, высыпавшее на улицу в этот солнечный декабрьский вечер, нелепо выглядело в глазах щеголеватого священника, на днях приехавшего из Лондона и впервые в своей гладкой и легкой жизни ощутившего отсутствие социальных ширм, за которыми лондонская цивилизация скрывает слабости и пороки человеческой натуры. Одетый в новое черное священническое облачение самого модного покроя, франтоватые ботинки и перчатки светло-сиреневого цвета, преподобный Микин, чье белое шелковое пальто свидетельствовало, что его обладатель еще не освободился от чувствительности к солнцу и жаре, изящно просеменил к почтовой конторе и отправил свое письмо. Когда он повернулся, он увидел перед собой двух дам.

– О, мистер Микин!

Мистер Микин элегантно приподнял свою шляпу над головой, и она какое-то мгновенье парила в воздухе, словно галантный черный дрозд.

– Миссис Джелико! Миссис Протерик! Дорогие леди, вот неожиданная радость! Разрешите спросить, куда же вы направляетесь в такой чудесный день? Разумеется, грешно в такую погоду сидеть дома. Ах, какой климат! Но – след змия, дорогая миссис Протерик, след змия – для ищущих спасения…

– Для вас приезд в колонию наверно тяжкое испытание, – сочувственно заметила миссис Джелико.

Микин улыбнулся, как мученик, покорный судьбе.

– Божий промысел, дорогие леди, божий промысел… Я только бедный труженик в вертограде господнем, терпеливо сносящий зной и тяготы дня.

Но весь его вид – и безупречный галстук, и легкое пальто, и щеголеватые ботинки, и даже самодовольная христианнейшая улыбка – был до такой степени непохож на «бедного труженика в вертограде господнем, терпеливо сносящего зной и тяготы дня», что взглянувшая на него миссис Джелико, жена правоверного инспектора тюремных складов, на секунду почувствовала себя еретичкой.

– Конечно, я охотнее остался бы в Англии, – продолжал мистер Микин, поглаживая одним сиреневым пальцем кончик другого и красиво приподняв брови в смиренном желании отвергнуть похвалы своему самоотречению, – но я чувствовал, что мой долг – не отказываться от предложения, которое соизволил сделать по своей доброте его милость господин епископ. Здесь благодатное поле деятельности, милые дамы, для христианского пастора. Они взывают ко мне, леди, эти овцы Христовы – эти заблудшие и отверженные овцы нашей церкви.

Миссис Джелико игриво тряхнула яркими лентами чепца и с дружеской улыбкой посмотрела на мистера Микина.

– Вы не знаете этих каторжан, – сказала она с веселым безразличием, словно речь шла о скотине. – Ужасные твари. А что до прислуги – боже мой, я ее меняю каждую неделю! Когда вы пробудете здесь подольше, вы их лучше узнаете, мистер Микин!

– Да, иногда они просто невыносимы! – сказала миссис Протерик, вдова бывшего начальника тюрьмы, и ее выцветшие щеки вспыхнули благородным негодованием. – Терпеливее меня не бывает на свете, но признаюсь, что эти тупые и порочные создания способны и ангела вывести из себя.

– У каждого из нас свой крест, дорогие леди, у каждого свой крест! – учтиво произнес мистер Микин. – Дал бы нам бог силы, чтобы нести его! Желаю вам всего доброго.

– Но ведь нам с вами по пути, – сказала миссис Джелико. – Мы можем погулять вместе.

– О, превосходно! Мне нужно нанести визит майору Викерсу.

– А я живу недалеко от них, – вставила миссис Протерик. – Она очаровательное создание, правда?

– Кто? – спросил мистер Микин, идя рядом.

– Сильвия. Вы еще не знаете ее? Она прелестная девушка!

– Я встречал мистера Викерса только в губернаторском доме, – сказал Микин. – Я еще не имел удовольствия видеть его дочь.

– Да, печальная история, – заметила миссис Джелико. – Это было бы очень романтично, если бы не было так печально. Я говорю о его жене, бедной миссис Викерс.

– Да? А что же с ней? – спросил Микин, отвешивая какому-то встречному небрежный поклон. – Она больна?

– Она умерла, бедняжка, – ответила веселая миссис Джелико, вздохнув всей грудью. – Неужели вы не слышали эту историю, мистер Микин?

– Дорогие мои леди, я всего неделю прожил в Хобарт-Тауне и ничего еще не слышал. – Я говорю о бунте, знаете, об этом бунте в Макуори-Харбор. Арестанты захватили корабль и высадили миссис Викерс и Сильвию на какой-то пустынный остров. С ними был капитан Фрер. Они пережили страшные дни и чуть не погибли. Дело кончилось тем, что капитан Фрер смастерил лодку и их подобрал какой-то корабль. Но бедная миссис Викерс прожила всего несколько часов после спасения, а Сильвия, ей было тогда двенадцать лет, долго лежала в горячке, и думали, что она не выживет.

– Какой ужас! Но она выздоровела?

– О да, теперь она вполне окрепла, но потеряла память.

– Память?

– Да, да, – вмешалась миссис Протерик, желавшая тоже сказать свое слово. – Она ничего не помнит об этих трех-четырех неделях, которые они провели на безлюдном берегу, у нее сохранились лишь какие-то туманные обрывки воспоминаний…

– И слава богу! – прервала ее миссис Джелико, решившая не уступать своей почетной трибуны. – Кому же нужно, чтобы она помнила об этих ужасах? По словам капитана Фрера, это был просто кошмар!