Осужден пожизненно

Не знаю, возможно, этот «бесенок» – как я начинаю его ненавидеть! – обвинит меня в том, что я пытаюсь оправдать себя, считая свое безумие болезнью. Я верю, что это болезнь. Я не могу не предаваться пороку, как не может сумасшедший не вопить и не бредить. Наверное, все было бы иначе, если бы я жил в благополучии, был бы счастлив в браке, окружен детьми и семья старалась бы отвлечь меня от моего порока. Но раз уж я такой, какой есть, – одинокий, угрюмый затворник, лишенный любви, снедаемый скукой и терзаемый подавленными желаниями, – я исступленно предаюсь самобичеванию. Когда я думаю о счастливцах, имеющих красивых жен, ласковых детей, о людях, которые любят и сами любимы, как, например, Фрер, во мне просыпается дикий зверь, чудовище, бушующие страсти которого не могут быть утолены, их можно лишь потопить в одуряющих парах бренди.

Потрясенный и кающийся, я даю клятву начать новую жизнь, отказаться от спиртного и пить только воду. И в самом деле, вид и запах бренди вызывают у меня отвращение. В течение нескольких недель я чувствую себя хорошо, но потом мною овладевает беспокойство, я становлюсь раздражительным и мрачным. Я прибегаю к курению, и оно меня успокаивает. Но я не могу соблюдать меру. Понемногу я увеличиваю дозу табака. Пять трубок в день превращаются в шесть или семь. Потом их уже становится десять и двенадцать, тогда я снижаю их количество до трех-четырех, после чего моя доза опять подскакивает до одиннадцати; затем я перестаю их считать. Неумеренное курение возбуждает мозг. Я чувствую себя свежим, бодрым, веселым. По утрам я просыпаюсь с пересохшим языком и употребляю напитки, чтобы в буквальном смысле «промочить горло». Я умеренно пью вино или пиво, и все идет хорошо. Мое тело вновь обретает подвижность, рассудок – спокойствие, руки остывают. Я обретаю силу воли. Я становлюсь уверенным, спокойным и полным надежд. Это настроение сменяется страшной меланхолией. На долгие часы я погружаюсь в тупое отчаяние. Земля, воздух, море – все становится пустым и бесцветным, жизнь – тяжким бременем. Меня клонит ко сну, а во сне я стремлюсь проснуться, потому что в темноте меня посещают жуткие видения. Ночью я кричу: «О господи, скорее бы наступило утро!» А утром молюсь: «О боже, когда же настанет вечер?» Я ненавижу себя и все, что меня окружает. Я туп, бесстрастен и придавлен тяжестью, подобной бремени Саула. Я хорошо знаю, что может вернуть меня к жизни, к спокойствию – поднять меня на ноги с тем, чтобы потом отбросить назад в еще более страшный приступ отчаяния. Я пью. Один стакан – моя кровь играет, сердце бьется сильнее, руки перестают дрожать. Еще три стакана – и я поднимаюсь с надеждой в душе, злой дух покидает меня. Я продолжаю пить – в моем мозгу проносятся приятные картины, расцветают вокруг поля, море сверкает сапфировым блеском, небо приветливо улыбается. Великий боже! Кто может противиться такому соблазну?

С большим усилием я подавляю желание напиться, стараясь сосредоточить мысли на своих обязанностях, на книгах, на несчастных арестантах. Это мне удается, но ненадолго; кровь, разгоряченная вином, которое для меня жизнь и отрава, начинает закипать в жилах. Я снова пью и снова мечтаю. Я чувствую, как зверь оживает во мне. Днем мои мысли блуждают, вызывая ужасные образы. Знакомые предметы наталкивают меня на гнусные воспоминания. Вокруг разыгрываются непристойные и грязные сцены. Все мое существо точно меняется. Днем я чувствую себя волком в овечьей шкуре, одержимым дьяволом, готовым в любую минуту вырваться наружу и разорвать меня на куски. Ночью я становлюсь сатиром. Испытывая эти муки, я одновременно ненавижу и боюсь самого себя. Передо мной всегда одно прекрасное лицо, оно со мной в моих жарких снах, словно сияние луны в душную полночь при тропическом шторме. Я не могу ручаться за себя в присутствии тех, кого люблю и уважаю, так как боюсь, что мои сумбурные мысли найдут выражение в еще более сумбурных словах. Я теряю человеческий образ. Я становлюсь животным. Из этой бездны есть только один выход. Падение. Я должен напоить чудовище, которое я пробудил, и чтобы оно пило до тех пор, пока не заснет. Я пью и погружаюсь в забвение. Во время этих приступов для меня не существует ничего, кроме бренди. Я запираюсь и в одиночестве огромными глотками вливаю в себя спиртное. Оно бросается мне в голову, и я снова человек! И, обретя человечность, а валюсь, как сноп, – мертвецки пьяный.

Но каково пробуждение! Лучше его не описывать. Бред, лихорадка, омерзение к себе, отупение, отчаяние. В зеркале я вижу изможденное лицо с красными глазами. Я гляжу на мои трясущиеся руки, дряблые мускулы, подгибающиеся колени. Неужели когда-нибудь я превращусь в одно из тех уродливых и жалких существ с выцветшими глазами, сопливым носом, вздутым животом и заплетающимися ногами? Уф! К сожалению, это слишком похоже на правду.

22 октября.

Провел день с миссис Фрер. Ей не терпится поскорее уехать отсюда – так же, как и мне. Фрер упивается своей деспотичной властью и смеется над просьбами жены. Мне думается, что мужья устают от своих жен. В моем нынешнем состоянии духа мне непонятно, как может человек в чем-нибудь отказать своей жене.

Вероятно, она его не любит. Я не сентиментальный эгоист, каким являются большинство совратителей. Я никогда не отнял бы жену у мужа ради своей прихоти. И все же я убежден, что в некоторых случаях можно оправдать мужчину, который любит по-настоящему, за то, что он хочет сделать женщину счастливой даже ценой собственного спасения.

Сделать ее счастливой! Вот в этом-то весь вопрос. Будет ли она счастлива? Мужчины не так-то легко переносят, когда общество их третирует и презирает и все указывают на них пальцем, но женщины в таких случаях страдают еще больше. Я – седой сорокалетний мужчина – не такой уж безнадежный глупец, чтобы поверить, будто год греховной страсти может вознаградить женщину тонкого воспитания за потерю места в обществе, столь необходимого ей для полноты счастья. Не такой уж я идиот., чтобы забыть о том, что наступит день, когда любимая мною женщина может меня разлюбить и, лишенная семьи, положения в обществе, а также чувства собственного достоинства, может причинить своему соблазнителю те же муки, которые он побудил ее причинить своему мужу. Не говоря уже о грехе нарушения седьмой заповеди, я считаю, что при нашей общественной системе все же лучше остаться с нелюбимым мужем в несчастной семье, нежели уйти к самому преданному возлюбленному. Не странно ли для священника размышлять об этом? Если бы мой дневник когда-нибудь попал в руки богобоязненного, честного юнца, еще не знающего соблазна греха, и он вдруг обнаружил бы, что пожилой мужчина возлюбил жену своего ближнего, как жестоко бы он осудил меня! И совершенно справедливо.

4 ноября.

В одной из комнат надзирателя в новой тюрьме хранится род упряжи, вид которой сначала удивит посетителя, и он начнет гадать, для какого миниатюрного животного предназначена эта упряжь. Из расспросов он узнает, что эта узда со всеми ее ременными принадлежностями предназначена для человека. К ней прикрепляется деревяшка в четыре дюйма длиной и полтора в диаметре. Она служит для затыкания рта и привязана к широкому кожаному ремню. В деревяшке этой проделано маленькое отверстие, и когда ее вставляют в рот, то дышать можно только через это отверстие. Все это стягивается разными ремешками и пряжками, и более идеальную узду трудно себе представить.

Я был в тюрьме вчера вечером в восемь часов. Мне нужно было повидать Руфуса Доуза. Возвращаясь, я остановился на минуту поговорить с Хейли. При нашем разговоре присутствовал Гимблет, тот, что украл двести фунтов у миссис Уэйн; в то время он служил надзирателем, имел пропуск третьего разряда и получал два шиллинга в день. Кругом царила тишина. Я не мог не заметить, как было спокойно в тюрьме, на что Гимблет ответил:

– Нет, кто-то там разговаривал, и я знаю кто.

Затем он снял с колышка одну из описанных выше уздечек и пару наручников.

Я последовал за ним, он открыл камеру, там на соломенной подстилке лежал человек, он был раздет и, по-видимому, спал. Гимблет приказал ему встать и вдеться, тот повиновался. Когда арестант вышел во двор, надзиратель всунул ему в рот кляп из железа и дерева. Мучительно трудно было дышать через маленькое отверстие кляпа, и человек издавал звук, похожий на тихий, неясный свист. Когда Гимблет подвел его к фонарному столбу, я увидел, что жертвой этого произвола явился несчастный слепой Муни. Гимблет приказал ему встать спиной к столбу, отвел назад его руки, обмотал цепи наручников вокруг столба. Мне сказали, что старик должен был простоять три часа в таком положении. Я тотчас же пошел к коменданту. Фрер пригласил меня в гостиную, – разумеется, я отказался туда войти, – а он отказался выслушать мои просьбы о помиловании.

– Этот старый притворщик всегда ссылается на свою слепоту при любом нарушении. И это сказал ее муж!

Глава 65

САМАЯ ДЛИННАЯ СОЛОМИНКА

На следующий день, работая в связке, Руфус Доуз услышал о жестоком наказании своего друга. На сей раз он не произнес ни единой угрозы, а лишь застонал.

– Я уже не так силен, как прежде, – сказал он, будто извиняясь за свою слабость. – Они совсем скрутили меня.

И он печально оглядел свое тощее тело и дрожащие руки.

– Сил больше нет терпеть, – мрачно процедил Муни. – Мы с Блендом обо всем потолковали, у него на уме то же самое. Ты знаешь, что мы порешили? Давай вместе с нами.

Руфус Доуз посмотрел на обращенные к нему невидящие глаза, которые вопрошали его. Пальцы нащупали на груди талисман, и его пробрала сладкая дрожь.

– Нет, нет! Не теперь, – сказал он. – Да уж не струсил ли ты? – спросил Муни, протянув руку в направлении его голоса. – Не хочешь ли ты увильнуть?

Доуз отпрянул в сторону, избегая его прикосновения, но не спуская с него глаз.

– Ты не отступишь, Доуз, ты дал клятву! Ты не такой человек. Ну, отвечай же, друг!

– А Бленд согласен? – спросил Доуз, озираясь, словно ища, как бы укрыться от блеска этих невидящих глаз.

– Да, он согласен. Вчера его снова высекли.

– Поговорим завтра, – предложил Доуз.

– Нет, покончим сегодня, – настаивал старик с какой-то не свойственной ему горячностью. – Надоело!

Руфус Доуз устремил тоскующий взгляд на стену, за которой находился дом коменданта.

– Подожди до завтра, – повторил он, все еще держа руку за пазухой.

Они были так поглощены разговором, что не заметили приближения их общего врага.

– Эй, что ты там прячешь? – крикнул Фрер, схватив Доуза за руку. – Опять табачок, собака?

Рука арестанта невольно раскрылась, и увядшая роза упала на землю. Фрер, негодуя и удивляясь, поднял ее.

– Вот так так! Что это за чертовщина? Уж не воруешь ли ты розы в моем саду для своего букета? А, Джек?

Комендант, когда был и веселом настроении, называл всех арестантов «Джеками» – так проявлялось его жалкое чувство юмора.

Руфус Доуз странно вскрикнул и умолк, съежившись и притихнув. Его товарищи, услышав его крик, в котором были и гнев, и отчаяние, ожидали, что он вырвет цветок у Фрера или набросится на него. Быть может, у Доуза и было такое намерение, но он сдержался. Можно было подумать, что в этой розе, которую он так бережно хранил на груди, таилась какая-то колдовская сила. Он не отрываясь смотрел на цветок, в то время как Фрер крутил и вертел его своими сильными пальцами.

– Роза в петлице – это то, что нужно джентльмену! Уж не собираетесь ли вы, мистер Доуз, пойти на воскресную прогулку со своей возлюбленной?

Партия грохнула от хохота.

– Но как же она попала к тебе? – Доуз молчал. – Лучше признайся сразу.

– Нет ответа. Надо развязать язык мистеру Доузу, Троук. Снимай-ка рубашку, приятель. Надеюсь, это верный путь к твоему сердцу – не так ли, ребята?

При столь деликатном намеке на плеть партия снова расхохоталась, и арестанты вопрошающе посмотрели друг на друга. Похоже на то, что вожак «Кольца» мог сплоховать. Именно это и произошло, так как Доуз, бледный и дрожащий, выкрикнул:

– Не бейте меня, сэр! Я поднял цветок во дворе. Он выпал у вас из петлицы.

Фрер улыбнулся, внутренне удовлетворенный результатом своего усмирения. Каторжник, очевидно, сказал правду. У Фрера была привычка носить цветы в петлице, и казалось немыслимым, чтобы цветок попал к арестанту каким-то иным путем. Если бы это была щепотка табаку, бдительный комендант мог бы (уличить многих арестантов, способных пронести табак в тюрьму. Но кто бы стал подвергать себя опасности порки ради такой бесполезной вещи, как цветок?

– Смотри больше не подбирай цветов, Джек, – сказал он. – Мы их выращиваем не для твоей забавы.

И, презрительно швырнув цветок за изгородь, Фрер удалился.

Арестанты, на время предоставленные самим себе, смотрели на Доуза. Крупные слезы тихо катились по его лицу, и он стоял, точно во сне, не отрывая глаз от стены. Они посмеивались. Один из парней, более жалостливый, чем другие, подмигнул и постучал пальцем по лбу.

– Он тронулся, – сказал этот добряк, который никак не мог взять в толк, зачем нормальному арестанту цветок. Доуз очнулся от своего забытья и вспыхнул от смущения под насмешливыми взглядами товарищей.

– Да, сегодня покончим с этим, – шепнул он Муни, и радостная улыбка озарила лицо слепца.

После истории с табаком Доуз и Муни были посажены в новую тюрьму вместе с арестантом по имени Бленд, который уже дважды делал неудачную попытку покончить с собой. Когда старик Муни, испытавший уздечку-кляп, стал сетовать на горькую свою судьбу, Бленд открыл им – свой план, который по крайней мере двоим из них принес бы желанный исход. То был отчаянный план, и к нему прибегали от полной безнадежности, как к последнему средству. У «Кольца» существовал обычай, его члены давали друг другу клятву действовать сообща, не отступать, помогать товарищу, если он попросит помощи.

Этот замысел, как и все большие идеи, был весьма прост. В тот вечер, когда дверь камеры была надежно заперта и появления дежурного надзирателя можно было не ждать по крайней мере в течение часа, Бленд вынул соломинку и протянул ее товарищам. Доуз взял ее и, разломив на три неровные части, отдал их Муни.

– Самая длинная пусть будет той самой, – сказал слепой. – Давайте, ребята, запускайте лапу в мешок счастья.

Они должны были тянуть жребий, чтобы узнать, кому же судьба подарит избавление. Доуз и Бленд молча вытянули каждый свою соломинку и посмотрели друг на друга. Самая «счастливая» осталась в мешке. Рука у Бленда дрожала, когда он сравнивал длину своей соломинки с соломинкой Доуза. Наступило минутное молчание, белки глаз слепого гневно сверкнули во мраке, будто в эту страшную минуту глаза его что-то разглядели.

– Самая короткая у меня, – сказал Доуз. – Значит, ты, Бленд, должен помочь ему.

– Вот хорошо! – сказал Муни.

Бленд, напуганный таким поворотом судьбы, с проклятьем растерзал свою соломинку и в панике стал кусать себе пальцы. Муни растянулся на нарах.

– Ну, давай, дружище, – сказал он.

Бленд трясущейся рукой вцепился в рукав Доуза.

– Ты смелее меня, – шепнул он. – Давай ты.

– Нет, нет! – ответил Доуз, почти такой же бледный, как и его товарищи. – Я честно тянул жребий. Ведь ты же это сам предложил.

Малодушный Бленд, понадеявшись на свою удачу, угодил в ловушку, поставленную им для других, и теперь он сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, обхватив голову руками.

– Бог мой, не могу я, – шептал он, подняв белое, взмокшее лицо.

– Чего же ты ждешь? – спросил «счастливец» Муни. – Давай, я готов.

– Я… я подумал, что ты за-за-хочешь… помолиться перед смертью, – проговорил Бленд.

Это предложение, казалось, отрезвило старика, слишком окрыленного своей удачей.

– О, помолиться! – сказал он. – Хорошая мысль! И он встал на колени; прикрыв рукой глаза, словно ослепленный светом, невидимым для других, он молча шевелил губами.

Тишина была нарушена шагами надзирателя в коридоре. Бленд обрадовался этому как помехе для совершения «темного дела», которого он так боялся.

– Надо подождать, пока он уйдет, – поспешно прошептал Бленд. – Он ведь может заглянуть сюда.

Доуз кивнул, а Муни, чуткое ухо которого очень точно определило момент приближения тюремщика, с сияющим лицом поднялся с колен. В дверях показалась хмурая физиономия Гимблета.

– Все в порядке? – спросил он, как показалось нашей троице, не столь сердито, как обычно.

– Все в порядке! – послышалось в ответ, и Муни добавил:– Спокойной ночи, мистер Гимблет!

«Интересно, с чего это старик такой веселенький?» – подумал Гимблет, проходя в соседний коридор.

Не успели еще замереть звуки его удаляющихся шагов, как двое менее удачливых участников жеребьевки услышали глухой звук разрываемой шерстяной ткани. Это «счастливец» отрывал кромку от своего одеяла.

– Сойдет, – сказал он и потянул ее руками, проверяя на прочность. – Я ведь старый человек.

Возможно, что он мысленно примеривался к глубине пропасти, в которую должен был спуститься на этом обрывке одеяла.

– Давай, Бленд, держи конец. Ты где? Не бойся, парень. Я быстро отпущу тебя.

В камере было теперь совершенно темно, но даже в этом мраке лицо Бленда было похоже на белую маску. Доуз пожал руку своего счастливого товарища и отодвинулся в самый дальний угол камеры. Бленд и Муни некоторое время занимались витьем веревки, словно они замыслили побег с ее помощью. Тишина нарушалась только судорожным побрякиванием кандалов – это Бленд дрожал от страха. Наконец Муни заговорил, но каким-то странным, мягким и приглушенным голосом:

– Доуз, дружище, как ты думаешь – рай существует? – Я знаю, что существует ад, – не поворачивая головы, отозвался Доуз.

– Значит, и рай тоже, дружище. Мне кажется, я попаду туда. Уж ты-то наверняка попадешь туда, старина, потому что был добр ко мне, да поможет тебе господь за это.

Утром, когда Троук вошел в камеру, он сразу понял, что произошло, и поторопился убрать тело задушенного Муни.

– Мы бросили жребий, – сказал Руфус Доуз, указывая на Бленда, притаившегося в углу подальше от своей жертвы, – он должен был задушить его. – Я – свидетель.

– Тебя за это вздернут, – сказал Троук.

– И слава богу, – ответил Доуз.

План спасения, придуманный каторжниками, был проще простого. Трое сидящих вместе в камере бросали жребий, чтобы решить, кто должен умереть. Вытянувший самую длинную соломинку – «счастливец», его убивали. Следующая по длине соломинка доставалась убийце. Его повесят. Третий, невезучий, являлся свидетелем. У него тоже была надежда, что его могут повесить, однако судьба его была еще неопределенной, и посему он считал себя несчастным.

Глава 66

ВСТРЕЧА

Джон Рекс был неприятно поражен, увидев, что в гостинице «Джордж» все ждали его августейшего прибытия. Расторопный слуга подхватил его пальто и саквояж, даже сам хозяин приветствовал гостя в дверях А из кофейни вышли два морских офицера, чтобы взглянуть на него.

– Это весь ваш багаж, мистер Дивайн? – осведомился хозяин, распахивая дверь своей самой парадной гостиной. Рекс почувствовал себя неловко, видно, его супруга не потрудилась попридержать его заемный блеск в тени.

Стол, накрытый на двоих, сверкал белизной из ярко освещенного уголка. В мраморном камине весело потрескивал огонь. На стуле лежала свежая вечерняя газета, и, небрежно задевая ее своим дорогим платьем, женщина, которую он так подло бросил, с улыбкой шла ему навстречу.

– О, мистер Дивайн, – сказала она. – Конечно, вы никак не ожидали снова увидеть меня? Не так ли?

Еще по дороге в гостиницу Рекс тщательно обдумал слова приветствия, но ее неестественная любезность ошеломила его.

– Сара! Я вовсе никогда…

– Тс-с… мой любезный Ричард, – ведь теперь ты Ричард, не правда ли? Сейчас не время выяснять отношения. К тому же слуга ненароком может подслушать нас. Давай сначала поужинаем, ты, конечно, голоден.

Он как-то машинально подошел к столу.

– Ну и разнесло же тебя! – продолжала она. – От хорошей-то жизни! А ведь ты был совсем другим в Порт-Арту… О, прости, дорогой, совсем забыла! Ну, садись же! Вот так. Здесь я представилась всем как твоя супруга и сказала, что ты за мной послал. Они все выказывали ко мне интерес, а также почтение. Не вздумай уронить меня в их глазах.

Он хотел было ругнуться, но она остановила его взглядом:

– Без оскорблений, Джон, иначе я позову констебля. Давай условимся, голубчик. Быть может, для других ты и важная персона, но для меня ты мой сбежавший муж и к тому же беглый каторжник. Если ты будешь вести себя неподобающим образом, я пошлю за полицией.

– Сара! – вскричал он. – Я никогда не собирался бросать тебя! Честное слово. Это недоразумение. Позволь, я объясню тебе.

– Объяснения пока излишни, Джек, – прости, я хотела сказать, Ричард. Что же ты не ешь? Ах! Понимаю, чего ты хочешь.

Она налила полстакана бренди. Он взял стакан из ее рук и залпом осушил его. Разогретый крепким напитком, он засмеялся:

– Ты замечательная женщина, Сара. Признаюсь, я поступил как скотина.

– Как неблагодарный подлец! – взорвалась она. – Как черствый эгоист и негодяй!

– Послушай, Сара…

– Не трогай меня!

– И все же ты прелесть, Сара, даю тебе честное слово, и какой я был идиот, что бросил тебя!

Этот комплимент как будто смягчил ее, и она заговорила в несколько ином тоне:

– Ты поступил со мной жестоко и подло, Джек. Я спасла тебя от смерти, я выходила тебя, осыпала своими милостями. А ты бросил меня, как последний трус.

– Сознаюсь, это так.

– Ты сознаешься! Стыда у тебя нет, вот что! И жалости у тебя нет. Знаешь, как я страдала все эти годы?

– Вот уж не думал, что ты будешь страдать.

– Не думал? Да ты вообще обо мне никогда не думал. А ведь я так тебя любила, Джон Рекс… Хорошо, что дверь плотно закрыта. Я потратила целое состояние, чтобы тебя разыскать, но теперь, когда я тебя нашла, я заставлю тебя помучиться.

Он криво усмехнулся.

– Как же ты меня разыскала?

Ответ на этот вопрос был у нее давно готов. Открыв бювар, лежавший на столике рядом, она вынула из него газету.

– Чистое совпадение, которое губит таких людей, как ты. Я нашла этот номер среди газет, которые прислали смотрителю его друзья из Англии.

Она протянула ему иллюстрированное воскресное обозрение спортивных событий и показала портрет, помещенный па развороте. На нем был изображен широкоплечий бородатый мужчина, одетый по моде завсегдатаев скачек и любителей лошадей. Мужчина стоял у пьедестала, на котором громоздились призовые кубки и всякие трофеи. Под сим произведением искусства Джон Рекс прочел:

МИСТЕР РИЧАРД ДИВАЙН Левиафан[21] скачек.

– И ты узнала меня?

– Сходство было достаточно убедительным, и я стала наводить справки. Когда же я узнала, что мистер Ричард Дивайн нежданно-негаданно вернулся домой после таинственного четырнадцатилетнего отсутствия, тут уж я стала действовать всерьез. Я истратила уйму денег, Джек, но я все-таки разыскала тебя.

– Ловко это у тебя получилось! Ничего не скажешь.

– Нет ни одного поступка в твоей жизни, который был бы мне неизвестен, – с горячностью продолжала она. – Я проследила каждый твой шаг со дня твоего позорного бегства вплоть до настоящей минуты. Я знаю обо всех твоих путешествиях на континенте, и как ты рыскал тут и там, собирая затерянные сведения. Подобно тебе, я сложила в единое целое разрозненные части головоломки и поняла, что сам дьявол помог тебе выведать тайну умершего, чтобы погубить невинную и добродетельную семью.

– Ну, хватит, хватит! – оборвал ее Джон Рекс. – С каких это пор ты научилась говорить о добродетели?

– Издевайся сколько хочешь, Джек. Но выхода у тебя нет. Я уже написала той женщине, леди Дивайн, имя и состояние сына которой ты так подло присвоил. Со дня на день я жду ответа.

– Ну, а если она ответит, что тогда?

– Тогда я верну ей все се состояние в обмен па ее молчание.

– Ого! Неужели ты это сделаешь?

– Да, сделаю. Если мой муж не вернется домой к тихому семейному очагу, я верну его через полицию.

Джон Рекс так и подскочил.

– Кто поверит тебе, дуреха? – воскликнул он. – Я упрячу тебя в тюрьму как самозванку.

– Забываешь, дружок, – возразила она, кокетливо играя кольцами и искоса поглядывая на него, – ты сам, в присутствии хозяина и слуг, признал меня своей законной женой. Поздно давать отбой! О, мой ненаглядный Джек, ты гордишься своим умом, но я так же хитра, как и ты.

Выругавшись себе под нос, он присел рядом с пей.

– Послушай, Сара, зачем нам ссориться, ведь мы же не дети. Я богатый человек.

– Я тоже.

– Тем лучше. Мы соединим наши средства. Сознаюсь, что я поступил глупо и подло, когда тебя бросил, уехал, но все это ради большой игры. Имя Ричарда Дивайна стоило почти полмиллиона, а теперь оно мое. Это мой выигрыш! Ты можешь разделить его со мной. Ведь мы с тобой, Сара, уже давным-давно ступили на скользкую дорожку. Давай же теперь не будем ссориться. Да, я был неблагодарным, но забудь об этом. Ведь мы оба с тобой не ангелы. Мы же вместе начали жизнь. Ты помнишь, Салли, как мы впервые с тобой встретились? Еще тогда мы порешили накопить состояние, и нам повезло. Так зачем же сейчас нам губить друг друга? Ты по-прежнему хороша, ну и я еще на что-то способен. Зачем тебе надо всем рассказывать, что я беглый каторжник, а ты… Кому все это нужно? Давай поцелуемся и помиримся, Сара. Признаюсь, я бы ушел от тебя, если бы мог, но ты меня разыскала. Я принимаю твои условия. Меня ты считаешь своим мужем. И называешь себя миссис Дивайн. Отлично, пусть будет по-твоему. Тебе ведь всю жизнь хотелось быть настоящей леди. Ну вот, случай и представился.

Хотя у нее были причины его ненавидеть, ибо она отлично знала его вероломство и подлость, и оснований доверять ему не было, по, словно шквал, ее вновь захватила необъяснимая и капризная страсть. Сидя подле него, слушая знакомые переливы любимого голоса, она жадно ловила заверения в вечной любви, прекрасно понимая, что клятвы эти будут нарушены. В ее памяти возникли картины прошлого, когда их объединяли любовь и счастье, и ее женское воображение вновь одарило прожженного авантюриста свойствами, когда-то покорившими эту необузданную и страстную натуру. Бескорыстная преданность, которую она питала к этому мошеннику и каторжнику, была единственной все искупающей добродетелью. Возможно, бедняжка смутно понимала, что ей нужно было всеми силами удержать это чувство, являвшееся для нее опорой, и ради этого она была готова поступиться всем на свете. И жажда мести была забыта. Горечь попранной любви, гнев и стыд брошенной женщины, его измена и неблагодарность – все разом исчезло. Глаза ее наполнились слезами прощения, на которое способно только сердце любящей женщины, остающейся верной только своей любви и ничему другому, одной только любви, до самой смерти. Голос ее задрожал. Простив изменнику все грехи, она поцеловала его руку и сказала с укоризной:

– О, Джон, Джон, неужели ты не мог мне довериться после всего того, что было между нами?

Джон Рекс победил. Он улыбнулся и обнял ее.

– Конечно, мне не надо было от тебя таиться, – сказал он. – Это избавило бы меня от лишних сожалений. Ну, что было, то было. Садись. Вот теперь давай ужинать.

– В твоем замысле, Сара, есть один просчет, – сказал он ей по окончании ужина, когда они стали толковать о своих дальнейших планах. – Он только поможет нас разоблачить.

– Каким образом?

– Эти люди приняли меня без всяких расспросов, но боюсь, и без всякой симпатии. А мой дядюшка Фрэнсис Уэйд, тот просто меня невзлюбил. Боюсь, что и в отношении леди Дивайн я дал промах. Стоит им узнать, что я еще прячу жену, их неприязнь перейдет в подозрения. Кто мне поверит, что все эти годы я был женат, если ни разу я не заикнулся об этом?

– Неправда, – спокойно возразила Сара. – Вот в этом-то и причина, почему ты все годы разгуливал холостяком. – Именно так, – добавила она, рассмеявшись. – Какой же вы, мужчины, несообразительный народ. Ты и без того уже наврал с три короба. Соври еще разок.

– Как так «соври разок»?

– Очень просто. Любезный Ричард, неужели ты позабыл, что в прошлом году мы обвенчались с тобой на континенте? Это было именно в прошлом году, когда ты таскался по Европе. Я не ошиблась? Я – дочь бедного английского пастора. Назови им любое место, где мы с тобой встретились. Ну, скажем, в Бадене, в Эксе или в Брюсселе. Если хочешь, дорогой, соверши переход через Альпы и скажи, что мы встретились в Риме.

Джон Рекс пощупал свой лоб.

– И верно. Какой же я идиот, – проговорил он. – Последнее время мне что-то нездоровится. Видно, сказывается влияние бренди и прочих излишеств.

– Теперь со всем этим будет покончено, – сказала она, усмехнувшись, но в глазах ее промелькнула тревога – Теперь, Джек, прости, – Дик, – ты станешь у меня домоседом.

– Ну, а дальше? – нетерпеливо спросил он. – Что потом?

– Сначала уладим кое-какие мелочи, а потом ты повезешь меня в Лондон, представишь своим родным и друзьям. Он вздрогнул.

– Рискованная игра.

– Рискованная? Вздор! Единственно безопасная. Люди, как правило, доверчивы, но когда ты от них прячешься, они начинают подозревать дурное. Ты должен поступить только так. Я все уже для этого подготовила. Все слуги в гостинице знают, что я твоя жена. Что тут опасного? Если только ты не женат вторично, – сердито проговорила она, охваченная внезапным подозрением.

– Не беспокойся, не такой уж я болван, чтобы еще раз жениться, пока существуешь ты, – если бы даже я подвернулась какая-нибудь женщина. Но как быть с леди Дивайн? Что ты ей там наболтала?

– Я лишь уведомила ее о том, что могу сообщить ей «нечто для нее интересное», и попросила ее ответить письмом на почту в Тории – на имя миссис Карр. Вот если бы ты заартачился, Джон, тогда бы я выложила ей всю чистую правду, рассказала бы, кто ты таков. Но раз ты оказался сговорчивым, я пошлю ей письмо с какой-нибудь просьбой – вероятно, таких писем она получает десятки и просто мне не ответит. Ну что скажешь, мистер Ричард Дивайн?