Фабрика офицеров

— Он не должен этого делать! — Бемке был вне себя. — Девушка защищается, разве ты не слышишь?

— Чепуха все это! — спокойно проговорил Вебер. — Все они первый раз делают вид, что защищаются! Это уж так положено. И эта крошка нисколько не лучше других. При этом она вовсе не подозревает, что Хохбауэр с большим удовольствием заменил меня.

— Все вы свиньи! — возмущенно бросил Бемке, дрожа от негодования.

— Ах, брось, мы мужчины, и об этом не надо забывать, — заметил Вебер.

Они сидели друг возле друга на солдатской койке: Эльфрида Радемахер и Карл Крафт, сидели в барачной комнатушке обер-лейтенанта. Трудно было что-либо возразить против визита возлюбленной, и потому дверь в комнату была заперта на ключ.

— Карл, — осторожно и нежно заговорила Эльфрида, — иногда, особенно в последнее время, у меня появляются самые глупые желания.

— Забудь о них, — посоветовал ей Крафт. — Рождественская ночь, в которую, как говорят, исполняются желания, только через три месяца.

— Я хочу, Карл, — продолжала Эльфрида, — чтобы мы как можно больше были вместе. Ведь я тебя люблю и хочу с тобой жить, и долго-долго, насколько это возможно.

— Эльфрида, скажи, разве я тебе когда-либо давал какие-нибудь обещания? — спросил Крафт серьезно.

— Нет.

— Разве я тебя хоть раз пытался ввести в заблуждение?

— Нет, Карл.

— Хорошо, Эльфрида. Здесь все ясно. Мы любим друг друга, но мы с тобой договорились никогда не думать о том, как долго будет продолжаться наша любовь. Она может длиться очень долго, но она может и кончиться в любой день. Какой-нибудь приказ, который, быть может, подписывается в данный момент, может разлучить нас. Однажды утром ты проснешься, а меня уже больше нет здесь. И такое может случиться даже завтра! Так давай же свыкнемся с такой мыслью и не будем больше никогда об этом говорить.

— Карл, и тем не менее все, может быть, не так сложно. Это твой первый выпуск, а ведь должно быть еще два или три выпуска, следовательно, в нашем распоряжении еще несколько месяцев. А во время такой войны — это бесконечно долгий срок, и это будет для нас счастливое время, Карл. Я хочу верить в это.

— Не делай этого, Эльфрида.

— Ты должен выполнять здесь свою работу! — возбужденно воскликнула Эльфрида. — Одно это обеспечит нам целых полгода, когда мы будем вместе. А вместо этого ты пускаешься в какие-то авантюры, за которые ты не можешь не нести ответственности, ты связываешься с людьми, отношения с которыми грозят тебе опасностью.

— Думаю, сейчас уже поздно, — спокойно произнес Карл Крафт. — Очень поздно, и тебе пора идти.

Эльфрида встала растроганная и ничего не понимающим взглядом уставилась на Карла. Она увидела, что он улыбнулся. Это была улыбка, которой Крафт пытался скрыть свою боль.

— Эльфрида, — начал обер-лейтенант, положив руку ей на плечо, — не пытайся ослу объяснять, что у того выросли чересчур длинные уши, не пытайся объяснять быку, что красный цвет — это цвет дружбы. Скорее тебе удастся сделать то и другое, чем отговорить меня от того, что я задумал.

Крафт помог надеть Эльфриде пальто, надел шинель, открыл дверь и вывел возлюбленную в коридор. И остановился, освещенный матовым светом электролампочки: перед ним словно из-под земли появился фенрих Редниц. Он отдал офицеру честь.

— Могу я минутку поговорить с вами, господин обер-лейтенант?

— Вы меня здесь ожидали, Редниц?

— Да, господин обер-лейтенант, ожидал примерно с четверть часа, так как я не хотел вам мешать.

Обер-лейтенант понимающе кивнул. Следовательно, фенрих был осведомлен о его личной жизни, возможно даже, что он кое-что слышал о ней от других.

«Ну, если об этом известно пока только одному Редницу, то это еще терпимо», — подумал Крафт и, обратившись к Эльфриде, попросил:

— Пройди, пожалуйста, немного вперед, я тебя сейчас догоню. Или, быть может, вы, Редниц, собираетесь надолго меня задержать?

— На три минуты, господин обер-лейтенант, не больше.

Обер-лейтенант Крафт вместе с Редницем вернулся в комнату. Первый взгляд офицер невольно бросил на неубранную кровать, но Редниц, казалось, не замечал ее: он не сводил глаз со своего обер-лейтенанта.

— Господин обер-лейтенант, — откровенно начал фенрих, — могу я спросить вас, о чем вы сегодня разговаривали с Хохбауэром перед подрывом бункера?

Крафт, казалось, нисколько не был удивлен таким вопросом, а если даже и был удивлен, то по крайней мере не показывал этого. Он посмотрел на фенриха с той же откровенностью, с какой тот глядел на него.

— Вы это могли бы и не спрашивать, Редниц, так как и без меня все знаете.

— А каков результат, господин обер-лейтенант, могу я узнать это?

Крафт внимательнее присмотрелся к фенриху и заметил на его лице выражение не только откровенности и доверия, но и участия.

Немного помолчав, обер-лейтенант сказал:

— Я хочу спросить вас, Редниц, зачем вам понадобилось знать это. Дело в том, что многого я вам не могу сказать, но не скрою, что Хохбауэр признался в том, что он сделал.

— Ну что ж, — с удовлетворением отметил Редниц, — тогда все ясно.

— К сожалению, мой дорогой, ясно далеко не все, — проговорил обер-лейтенант и опустил голову. — Речь здесь идет не столько о признании, сколько об установлении факта, который совершился, так сказать, без свидетелей, и, следовательно, Хохбауэр может смело отказаться от тех слов, которые он сказал мне. А у меня, Редниц, нет никаких доказательств его вины, ни одного доказательства. Я знаю убийцу, но не могу призвать его к ответу, Редниц. Вот как все это выглядит. Вы это хотели узнать от меня?

— Если все действительно выглядит так, как вы сказали, господин обер-лейтенант, тогда, пожалуй, имеется другая возможность. Один обходный маневр, но он-то и приведет вас к цели. Или вы, быть может, намерены всю эту историю похерить?

— Говорите же, дружище! Говорите! Выкладывайте, что вы еще знаете!

И фенрих Редниц рассказал о трех любопытных вещах.

Во-первых, о наличии довольно подробного описания, в котором с указанием времени (вплоть до минут) были зафиксированы все частные визиты фенриха Хохбауэра к начальнику потока капитану Ратсхельму. Более того, в этой бумаге перечислялись все свидетели этих визитов и их высказывания по данному поводу.

Во-вторых, о красивом голубом батистовом платочке, слегка запачканном, с вышитой монограммой «ФФ», что расшифровывалось не иначе как Фелицита Фрей.

В-третьих, о некой Марии Кельтер, проживающей в Вильдлингене-на-Майне по улице Кранихгассе, четыре, с дополнительными данными о городском парке, памятнике жертвам минувшей войны и событиях, произошедших примерно в двадцать один час тридцать пять минут.

— Дружище, этого вполне достаточно, — с убеждением сказал обер-лейтенант Крафт.

В двадцать два ноль-ноль рабочий день в казарме официально заканчивался, так как в это время объявлялся отбой.

В это время хозяин военного ларька выпроваживал последних гостей и выключал свет. Часовые, стоявшие у ворот, запирали их и даже закрывали калитку, однако еще не запирали ее.

В это же время начинали действовать дежурные, ответственные за дисциплину и порядок в казарме: дежурный унтер-офицер по административно-хозяйственной роте; дежурные фенрихи по потокам; дежурные девушки из числа женского гражданского персонала. Все они выясняли количество присутствующих, количество отсутствующих, их фамилии, проверяя их по спискам уволенных в городской отпуск. В общем, в тот вечер все было в порядке.

В казино жизнь била ключом: офицеры только что управились со своим ужином, так как игра, затеянная генералом, заняла гораздо больше времени, чем предполагалось, казалось, ей конца не будет. Игра эта потребовала большое количество жертв, но главной жертвой оказался капитан Ратсхельм. После ужина каждому офицеру было разрешено выпить по полбутылки вина, и они стремились немедленно воспользоваться этим разрешением. После игры каждый из них знал, как он должен вести себя во время большого пожара.

После объявления отбоя многие фенрихи еще не спали, большинство из них работало, тихо переговариваясь между собой. В помещении учебного отделения «X» было оживленно: отмечалось успешное окончание операции «Памятник воинам прошлой войны», которой руководил Вебер, а Хохбауэр торжествовал победу. Участники этой операции несколько запоздали и вернулись в расположение части через забор.

И лишь один Бемке вернулся в расположение части без опоздания. Свое возмущение он высказал Редницу. В данный момент он искал утешения в любимом «Фаусте», подолгу обдумывая очередную строфу.

На узле телефонной связи для столь позднего времени царило необычное оживление. Обе дежурившие на коммутаторе телефонистки едва успевали работать, их то и дело отвлекали некоторые фенрихи, а им нужно было еще следить за летной обстановкой, так как ожидалось несколько воздушных налетов противника.

— Вот как! — произнес один из гостей. — Выходит, что здесь самолеты противника еще ни разу не появлялись. Готов спорить, что на их картах эта дыра вовсе и не значится.

— Устраивайся поудобнее, девочка, — предложил капитан Катер. — Чувствуй себя как дома. Или, быть может, тебе не нравится мое бунгало?

— О нет, — заверила капитана Ирена Яблонски, с любопытством оглядывая обстановку. — Мне здесь все очень нравится.

— Тогда садись, куда хочешь. Ну, например, на кровать.

— Спасибо, — охотно согласилась Ирена и села на указанное место.

Ей действительно нравилось все, что она видела. Помещение показалось ей слишком большим, в такой комнате смело могли расположиться пять или шесть девушек. На полу лежал большой ковер, на окнах висели цветные гардины из тяжелой материи. Кровать застлана пушистым покрывалом.

— Ты спокойно можешь снять туфли, — великодушно сказал Катер. — А то выйдешь на улицу и сразу же простудишься: погода-то вон какая скверная.

— На меня погода не влияет, — сказала Ирена.

— Все-таки лучше сними туфли, — посоветовал ей Катер. — А ноги можешь спрятать под одеяло: так будет и приятно и тепло.

Ирена Яблонски сделала так, как ей советовали. По характеру она была покладистой и чувствовала свое превосходство: остальные девицы лежали на жалких койках в своих клетушках, а она как-никак являлась гостьей своего шефа капитана Катера.

— Сейчас я открою бутылочку шампанского, — проговорил Катер, — чтобы отпраздновать сегодняшний день.

— О, чудо! — воскликнула Ирена.

Катер открыл окошко и достал из-за него бутылку шампанского, которую он выставил туда для охлаждения. Затем достал два фужера, взятых, судя по всему, из казино. Подсев к Ирене на кровать, он сказал:

— Ну а теперь выпьем!

Он наполнил фужеры до краев. Шампанское сильно пенилось, и несколько капель упали Ирене на платье. Катер попытался вытереть пятна. Причем делал он это так активно, что Ирена жеманно захихикала и заломалась.

— Ну, выпьем! — предложил еще раз Катер.

— О, чудо! — воскликнула Ирена еще раз, выпив шампанское, считая его похожим на зельтерскую воду. Игриво надув губки, она сказала: — За последнее время вы уделяли мне слишком мало времени, я уже начала думать, что вы меня забыли.

— Да, моя милая крошка! Человек далеко не всегда может поступать так, как он хотел бы. Служба есть служба, надеюсь, ты понимаешь, а на ней бывают всевозможные осложнения, бывали дни, когда я не имел ни одной свободной минутки.

К своему удовлетворению. Катер заметил, что Ирена понимающе кивнула ему. По крайней мере, она делала вид, что старается понять его.

«В ней есть какая-то наивность, — подумал про нее Катер, — а это уж имеет свои преимущества, в чем я убедился на собственном опыте».

Во всяком случае, представившаяся возможность казалась ему благоприятной. Федерс со своим другом Крафтом куда-то уехали на машине. Эльфрида сидит у фрау Федерс. В казарме все тихо и идет своим чередом, так что можно не опасаться, что им кто-то помешает.

— Однако пятно на твоем платье оставило след. Сними его: у меня есть превосходный пятновыводитель.

— Я, право, не знаю…

— В комнате довольно тепло, или?..

— Я, правда, могу…

— А почему бы и нет! — произнес Катер таким тоном, как будто речь шла о каком-то само собой разумеющемся пустяке. — Ведь мы с тобой здесь вдвоем. А пятнышко с платья нужно вывести. Жаль будет, если оно останется. Кроме того, если ты захочешь, я могу купить тебе новое платьице.

— Вы так добры ко мне, — произнесла Ирена.

— Иди ко мне, девочка, не стесняйся. Подвинься ко мне поближе, я помогу тебе снять его. Вот так, уже лучше. Еще поближе. Ну, вот видишь!

Ирена Яблонски позволила Катеру снять с нее через голову платье.

— Так же приятнее, не так ли? — проговорил капитан и поспешил снова наполнить фужеры вином. Делая это, он не спускал глаз с Ирены, мысленно отмечая, что она хотя и жеманна, но ноги, вернее, ляжки у нее развиты как у женщины, вполне приличная грудь и аппетитный полуоткрытый рот.

Катер почувствовал, как у него начали дрожать руки. Шампанское снова полилось через край, на этот раз уже без намерения он забрызгал трусики Ирены.

— Ну вот видишь! — заметил он. — Их тоже нужно посушить, не так ли?

— Кажется, так, — пробормотала Ирена.

В этот момент зазвонил телефон. Он звонил долго и настойчиво. Катер сначала посмотрел на Ирену Яблонски, которая откинулась на спинку кровати, потом перевел взгляд на телефон, который все звонил и звонил. Наконец он снял трубку и крикнул в нее:

— Черт возьми! Что бы это могло значить? Это в такое-то время! Посреди ночи! Никак не дадут человеку отдохнуть!

Помолчав несколько секунд, он вдруг произнес:

— Ах, так! Я сейчас приеду.

— Ты уходишь? — тихо спросила Ирена.

— Да, — выдохнул он с искренним сожалением.

— Жаль.

— Это воздушная тревога, — сказал Катер. — Оденься пока.

Посреди ночи капитан Федерс вел машину в Вильдлинген. Рядом с ним сидел генерал медицинской службы, судорожно ухватившись рукой за ручку двери, так как скорость была большой, дорога неровной и генерала то и дело бросало из стороны в сторону.

— От этой поездки вы могли бы меня и избавить, — недовольно проворчал генерал. — Я ведь сделал все, что вы от меня требовали. А уж командовать моей машиной было совершенно излишне.

— Ничего излишнего здесь нет, и я никак не мог избавить вас от этой поездки! — почти выкрикнул Федерс и прибавил газу.

Фуражка генерала съехала на лоб. Он попытался было сесть поудобнее, но потерял равновесие. Румяное лицо его обезобразила злая гримаса.

Неожиданно капитан Федерс нажал на тормоза, и машина на миг замерла на гладком асфальте, но тут же ее отбросило к бровке, и лишь после этого, заскрипев тормозами, она окончательно остановилась; генерал медицинской службы ударился головой о лобовое стекло и сразу же заныл.

— Тихо! — грубо прикрикнул на него капитан, и генерал моментально замолк.

Федерс прислушался. Теперь он отчетливо слышал доносившийся из Вильдлингена рев сирен, оповещавших о воздушной тревоге. Сирены завывали монотонно и через равное количество секунд.

— А это совсем неплохо, — первым нарушил тишину Федерс.

— Что вы имеете в виду? — испуганно спросил его генерал.

— Об этом я вам вполне откровенно скажу, — начал пояснять капитан Федерс и даже повернулся к нему, чтобы лучше видеть блестящее, потное лицо генерала. — Сейчас я вас отправлю на тот свет для того, чтобы кое-кто из ваших пациентов мог еще некоторое время пожить на этом свете.

— Это, — начал было генерал, испуганно глотая воздух широко открытым ртом, — это, должно быть, шутка! Я ведь все сделал, что вы хотели. Я написал письменное заключение о том, что все больные и раненые вполне могут выздороветь. Вы имеете официальный документ, значит, все будет в полном порядке. Подтвердите, что только что сказанное вами ни больше ни меньше как обычная шутка, не так ли?

— Послушайте, за кого вы меня принимаете? — спросил капитан Федерс генерала. — Я хорошо знаком с правилами игры! Неужели вы думаете, что я верю вашим словам? Тот, кто лишает больных жизни для того, чтобы освободить койку, или же бредит о каком-то германском духе, тот способен на любую подлость. Я хорошо знаю, что будет дальше. Стоит только вам вырваться из моих рук, как вы незамедлительно откажетесь от своей собственной подписи, а девятнадцать несчастных калек будут немедленно лишены жизни. Кроме того, вы рассчитаетесь со мной и с майором медицинской службы Крюгером тоже. Именно поэтому я не могу поступить иначе.

— Ничего этого не будет, я могу вас заверить в этом, — взмолился генерал. — Я даю вам слово, честное слово!

— Я плюю на честное слово человека, который убивает больных! Сейчас я стою перед выбором: спасти жизнь вам — убийце или же девятнадцати беспомощным людям. Кто знает, сколько сотен таких несчастных уже на вашей совести! Нет, иного выбора нет!

Мотор машины снова взревел, машина резко рванулась вперед, генерала прижало к сиденью, а монотонный вой сирены смешался с бешеным воем мотора в один сплошной рев.

— Сейчас здесь будут бомбардировщики! — закричал капитан. — Надеюсь, они будут нас бомбить, и тогда я сброшу ваш труп на кучу других трупов. А если этого не будет, то я утоплю вас в Майне, так как я очень хочу сделать хоть одно доброе дело!

Они уже не слышали рева бомбардировщиков над собой, как не слышали и воя падающих на землю бомб. Они только видели, как вокруг них поднимались грибы разрывов, освещенные ярким, слепящим светом, а вслед за этим уже слышался грохот. Машину бросало из стороны в сторону, генерал же сжался в комочек на своем месте.

Федерс неожиданно нажал на тормоз, мотор захлебнулся. Выскочив из машины, капитан Федерс выхватил из нее генерала, лицо которого было искажено ужасом.

Однако не успел капитан Федерс поднять руку с пистолетом, как какая-то страшная сила выбила оружие из его рук. Перед глазами блеснул яркий свет. И в тот же миг взрывная волна бросила Федерса на землю, втиснув в серовато-черный снег.

Через несколько секунд капитан пришел в себя и медленно встал на ноги. Машину разбило и перевернуло, а под ней лежал бригадный генерал медицинской службы, бледный и изуродованный; он был уже мертв.

— Выходит, не я один рассчитался с ним, — глухо пробормотал капитан.

Пламя горящих домов освещало страшную картину разрушения. Человеческие крики сливались с ревом сирен.

А капитан стоял на месте и, ничего не понимая, смотрел прямо перед собой в пустоту.

Небольшое подразделение вражеских бомбардировщиков, вероятнее всего шесть-восемь самолетов, в двадцать два часа сорок три минуты пролетело над Вильдлингеном. Бомбардировка продолжалась ровно три минуты. В двадцать два часа сорок шесть минут воздушная опасность уже миновала.

После бомбардировки на земле остались груды обломков, в основном самые большие разрушения пришлись на восточную окраину города, где разбомбили четыре улицы, пятьдесят восемь домов, пострадало двести семь человек, среди них один бригадный генерал медицинской службы и один фенрих, опоздавший вернуться в часть, в остальном жертвы были только среди гражданских лиц.

— Нам еще повезло! — прокомментировал ночную бомбардировку капитан Федерс после того, как убедился в том, что рыночная площадь осталась целой и невредимой, а вместе с ней и его собственная квартира.

Все пожарные команды города трудились вовсю, и из казармы военной школы были высланы отряды, развернувшие активную деятельность. Недавно проведенная игра под кодовым названием «Крупный пожар» принесла свои богатые плоды. Все были удивлены даром предвидения генерала, могло даже показаться, что бомбардировка города была организована по его распоряжению. Однако утверждать подобное не отважился даже капитан Ратсхельм.

Сам бургомистр, он же крайслейтер и ландрат, побывал на месте происшествия (правда, с соответствующей охраной), но пробыл там недолго. Он распорядился все организовать как следует. Прежде чем уехать оттуда, не без гордости объяснил окружавшим его людям:

— Они, конечно, хотели разбомбить нашу железнодорожную станцию, которая является важным узлом коммуникаций.

Однако такое предположение отнюдь не успокоило некоторых офицеров. Они чувствовали себя оскорбленными, поскольку предположение бургомистра как бы перечеркивало их важность.

А один из них даже заявил во всеуслышание:

— Нет никакого сомнения, что они намеревались разбомбить нашу военную школу. Но эти мазилы сбросили свои бомбы в трех километрах от нее. Наши асы никак бы не допустили такого промаха!

Казарма военной школы стояла на холме в целости и сохранности, освещенная пламенем горящих в долине домов. Ни одна черепица не упала с крыши школы, из окон не вылетело ни одного стекла.

Около трех часов утра самое трудное было уже позади. Подразделения фенрихов вернулись в казармы. Причем комбинезоны некоторых фенрихов были подозрительно раздуты: под ними они среди прочих трофеев пронесли в казарму не одну сотню бутылок со спиртным, которое было вырвано ими из огня пожарищ. И хотя все фенрихи основательно устали, несчастными они себя отнюдь не чувствовали.

Господин же генерал, прежде чем лечь в постель, отдал распоряжение:

— Завтра все строго по расписанию занятий.

ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА № IX

БИОГРАФИЯ ФЕНРИХА ГЕЙНЦА-ХОРСТА ХОХБАУЭРА, ИЛИ ЧЕСТЬ УБИЙЦЫ

«Я, Гейнц-Хорст Хохбауэр, родился 21 марта 1923 года в семье капитана в отставке Герберта Хохбауэра. Моя мать Виктория, девичья фамилия Зандерс-Цофхаузен, родилась в Розенхайме, на площади Торплац, 17. По настоятельному желанию отца я своевременно вступил в патриотический союз, что сыграло положительную роль в моем воспитании. Четыре класса фольксшуле я успешно окончил в том же Розенхайме».

Отец брал меня на руки и подбрасывал высоко вверх, но только в том случае, если я при этом громко кричал «ура». Это была у нас самая любимая игра. Сильные руки отца подбрасывали меня, и я, визжа от удовольствия, поднимался выше всех и вся. Подо мной была наша мебель, там же находилась и мама, которая весело смеялась, и мои сестренки, смотревшие на меня, высоко задрав голову. Я видел их маленькие кудрявые головки и светящиеся завистью глазенки. Все хорошо знали, что отец любил меня больше всех, и я от радости кричал «ура».

Мои братья и сестренки, которых звали Хуго и Геральд, Хельга и Термине, как и я, родились в марте, разумеется, только в разные годы. Мама наша родилась двадцатого июня. Этот день случайно совпал с днем свадьбы моих родителей.

Отец мой был человеком занятым, к тому же он часто бывал в отъезде, так что мы, дети, видели его дома довольно редко.

«Он ездит ради Германии, ради будущего нашего рейха, ради будущего фюрера!» — говорила нам мама.

Однако отец никогда не забывал нас, он денно и нощно думал о нас, и раз в году, а именно двадцатого июня, он всегда возвращался домой, где проводил нам осмотр, творил суд и давал указания в отношении нашего будущего воспитания, и, разумеется, в эти дни он увеличивал численный состав нашей семьи. Сделав все это, он собирался и снова уезжал вести свою борьбу, а мама говорила нам:

«Он настоящий человек!»

Муха будет бегать, если ей оторвать одну ногу, более того, она будет бегать даже без двух ног, только нужно будет сообразить, какие же именно ноги ей следует оторвать: какую переднюю и какую заднюю. Если же ей оторвать, например, переднюю левую и заднюю правую, то она сразу же теряет ориентировку и очень скоро погибает.

«Мухи распространяют грязь и являются разносчиками всевозможных болезней, — поучала нас, детей, мама, — они отвратительные твари, и потому их нужно убивать».

Время от времени в нашем доме появлялись какие-то мужчины, присланные отцом. Они привозили матери деньги и письма, приносили одни посылки и забирали для отца другие. Некоторые из этих посланцев оставались у нас в доме на несколько дней, некоторые жили в кладовке и спали на земле, другие спали в спальне, на месте отца. Мы, дети, всех их называли дядями. Большинство из них имели военные звания, а те, что ночевали в спальне, как правило, были офицерами, героями войны, как наш папа, и так же, как папа, они носили на груди множество наград.

«Это настоящие смельчаки! — говорила о них мама. — Я обязана принимать их как следует, так как на их плечах будущее нашего рейха».

«Мой милый мальчик, — говорила мне моя тетушка Шемберляйн-Шипер, — научись как можно раньше разбираться в людях, ты ведь уже понимаешь, что собой представляет жизненный порядок. Люди на земле не одинаковы и не равны, даже перед господом богом. Очень многие из них являются неполноценными. Даже в самой обыденной жизни повсюду имеются начальники и подчиненные, и притом в самых различных званиях. Будь таким, как твой отец, будь фюрером, и тебя будет сопровождать целая свита людей».

Кто-кто, а моя тетя должна была хорошо знать это, так как один из ее родственников был крупным философом, который, как говорили люди, мог потрясти мир своими мыслями.

А мой отец однажды так сказал о тетушке:

«То, что она носит в мыслях, мы носим в своем сердце».

Мои друзья Конрад и Карл-Фридрих отводят меня в угол школьного двора, где стоит мусорный ящик. Остальные ученики бегают кругом, девочки играют в свои девчоночьи игры у входа. Они играют в игру, которая называется «небо и земля». Они прыгают, визжат, смеются. Одна из девочек толстая, и ее тяжелые косы танцуют по жирной спине, когда она подпрыгивает. Зовут ее Эльфридой, хотя все ее называют запросто Эльфи. Мы смотрим на нее, так как она нас «раскрыла» и должна быть за это наказана. Тайно посовещавшись, мы решили отрезать ей косы, для чего заманили во двор. В руках у нас мешок и ножницы, которые мы выпросили на время в лавке у отца Эльфриды.

Мне лично кажется, что штраф, которому мы ее подвергли, слишком мягок, нам нужно было еще сильно подергать ее за волосы, чтобы она запомнила.

До сих пор я помню, будто это было вчера, как мы играли в детскую игру «солнечное колесо», в которой меня назначили старшим так называемого флажка. На нашем вымпеле было изображено черное солнечное колесо в белых лучах на красном поле. Вымпел наш придумала сама тетушка Шемберляйн-Шипер, а мама сшила его, нес же его один из моих братьев, а материал для вымпела, как сказала мама, прислал отец из запасов какого-то спецфонда. Когда же был разожжен костер, наши лица так и сияли от удовольствия.

«Побольше огня! — кричал я, и все бегом тащили сучья и какие-то банки, чтобы бросить их в костер. Костер разгорался, а я расходился еще больше и счастливым голосом снова кричал: — Еще больше огня!»

И тогда в костер летели бутылки с керосином, даже канистра с бензином.

«А теперь всем прыгать через огонь! — кричал я. — Все за мной! Кто не прыгнет, тот трус! Прыгать всем! Среди моих друзей не должно быть ни одного труса!»

«Хохбауэр, — сказал мне однажды учитель Марквард, — я слышал, что ты вместе со школьниками организовал свой кружок. Так ли это?»

«Да, это правда, — ответил я, — а разве это запрещено?»

«У меня не запрещено, — заметил учитель Марквард, — и я его не запрещаю потому, что это, так сказать, народный кружок. А разве доброе деяние можно запретить?»

Об этом я рассказал своему отцу в его очередной приезд домой, а отец рассказал об этом своим друзьям, один из которых оказался членом школьного совета.

Далее события развивались так, что в один прекрасный день учитель Марквард был назначен директором нашей школы.

«И все это потому, — сказал отец, — что справедливость обязательно должна победить».

«После успешного окончания фольксшуле (а окончил я ее с оценками выше средних) как-то само собой было решено, что я должен продолжать свое образование. Для продолжения образования в 1932 году меня послали в Нейштадт учиться в гимназию имени принца Евгения. Собственно говоря, я потому и попал в Нейштадт, что в этой гимназии имелись превосходные педагоги, а помимо этого, в городе жила моя тетушка Шемберляйн-Шипер, которой отец доверил мое дальнейшее воспитание. Там я пробыл до 1940 года, принимая самое активное участие в развитии духовной жизни рейха. В тот же год я с отличием закончил гимназию. А вскоре после этого я, разумеется добровольно, подал заявление с просьбой забрать меня в ряды вермахта. Мне повезло: меня взяли в армию и направили учиться на офицера».

Самым счастливым моментом в моей жизни был день, когда я закончил школу в родном городке, а основанный мною юношеский кружок в полном составе был принят в организацию гитлерюгенд. Играл духовой оркестр. В последний раз развевался в воздухе наш вымпел. Ко мне подошел железнодорожный начальник по фамилии Копельски. Лицо у него было серьезное-серьезное, а из глаз от волнения текли слезы. Он, как взрослому мужчине, пожал мне руку.

«Именем фюрера!» — воскликнул Копельски и, забрав у меня из рук вымпел «солнечного колеса», тут же вручил мне вымпел гитлерюгенда. И я сразу же был назначен руководителем группы гитлерюгенда.

В то время мой отец уже разъезжал в персональной машине, восьмицилиндровом «мерседесе», на нем был коричневый военный мундир, грудь его украшал орден «Pour le merite». А когда он смеялся, то не слышно было даже шума мотора. У него был собственный шофер, а рядом с ним постоянно находились адъютант и ординарец — и все они в коричневой форме.

«Строиться! — шутливо крикнул нам отец, что свидетельствовало о том, что он пребывал в превосходном настроении. Затем он внимательно осмотрел всех членов своей семьи, а когда его взгляд остановился на мне, глаза его радостно заблестели, так как на мне тоже была коричневая рубашка. — Ты мой самый любимый сын, — сказал отец, обращаясь ко мне. — Как я вижу, ты прекрасно понял, какой цвет сегодня является самым главным!»

«Я же твой сын», — не без гордости сказал я и тут же оказался в крепких объятиях отца.

…Я встаю и говорю:

«Чеснок».

Член школьного совета Вассерман смотрит на меня, вытаращив глаза, и наивно спрашивает:

«Что ты хочешь этим сказать, Хохбауэр?»

«Чеснок, — упрямо повторяю я. — Здесь сильно пахнет чесноком. А в таком зловонии не сможет работать ни один человек».