Фабрика офицеров

Ну а Маргарита все-таки каналья. Она пронюхала, что я добыл таким образом шесть марок, потом еще шесть и, наконец, еще восемь. Теперь она собирается донести на меня и только не знает кому — своему дяде или моему отцу. И в это время один мой приятель, Альфонс, подбросил мне хороший совет: я должен сделать с Маргаритой то, что он сделал с невестой своего брата. И это, в общем-то, неплохо. «Слушай, — сказал я Маргарите, — не выдавай меня: я же добыл эти деньги, чтобы сделать тебе подарок». «Правда?» — спрашивает она. «Честное слово», — отвечаю я и трижды сплевываю. «И что же ты собираешься мне подарить?» — интересуется Маргарита. «Ну, что-нибудь особенно красивое, — говорю я. — То, что есть только у очень изящных женщин. Но для этого ты мне должна кое-что показать…» Мы отправляемся в лес, за кирпичный заводик, — и там она показывает мне многое. Ей это даже самой интересно. Вот она, оказывается, какая! Меня все это тоже ужасно интересует — только я не показываю вида. Ведь, в конце концов, она все же каналья, она же хотела посадить меня в лужу, продать. И поэтому я говорю ей: «Если ты еще когда-либо захочешь мне навредить, я расскажу всем, что ты вытворяешь в лесу с парнями. И тогда увидишь, что тебе будет».

«Олух царя небесного, — обратился ко мне отец, узнав обо всем этом, — горе души моей! Ну как ты мог сотворить такое?! Или ты полный идиот? Или ты забыл, что я произвел тебя на свет, — за что же ты хочешь обрушить на меня несчастья? Эта малышка-то ведь дочь фабриканта, племянница владельца гостиницы — с такими не ссорятся, с такими стараются дружить!»

«В 1918 году я окончил обучение в школе, получил начальное образование. Потом поступил в гимназию и в 1923 году покинул ее по чисто экономическим причинам, не получив аттестата зрелости. После ряда тяжелых лет, когда мне довелось трудиться на ответственных постах в промышленности, я принял решение стать солдатом. В 1925 году я вступил в тогдашний рейхсвер, желая сделать офицерскую карьеру».

«Отечеству необходимы пушки, — сказал учитель. — Собирайте металл».

Собираем. В своем классе я ведаю сбором металлолома. Причем успешно. В конце концов меня назначают руководителем этой операции в общешкольном масштабе. Предпочтение отдается меди и свинцу. Порой на алтарь отечества жертвуется даже золото. Правда, не всегда это бывает добровольно. Но ведь мы действуем на благо родины, во имя повышения авторитета сограждан. И даже после окончания войны у нас еще оставались запасы собранного металла. Но теперь у нас иные задачи — скрыть их от разных разнюхивающих комиссий. В этом деле горячее участие принимает и отец, правда, отнюдь не из альтруистических соображений — что приводит к конфликтам.

«Я же дам тебе эти деньги для продолжения образования, — говорит отец. — И это тоже означает действовать в интересах Германии».

И я понимаю, что он прав. Любимая родина по ночам кишит спекулянтами, мошенниками, мародерами. И все это должно означать сохранение истинных ценностей.

Смутное, мучительное время! Отечество, как говорится, повержено в прах, но не раздавлено и не уничтожено; оно лишь обескровлено. Все чиновники пресмыкаются. Все блюдолизы хотят протягивать ножки по новой одежке. Мать считают сторонницей попов, отца окрестили холопом капиталистов — и это при его-то неудачных попытках обогатиться. Ему приходится продавать сахар по мешку в компании с братом фабриканта Мольднера, владельцем гостиницы, приверженцем кайзера. Короче говоря, дела идут из рук вон плохо. Даже на наши драгоценные металлы почти нет спроса. Да и запасы их тают с невероятной быстротой. «Бедная Германия!» — это единственное, что можно сказать.

Но в утешение остаются немецкие женщины. Например, Эдельтраут. Эдельтраут Дегенхарт — офицерская вдова. Ее супруг был лейтенант от кавалерии. Позже он командовал какой-то интендантской частью, занимавшейся доставкой металлолома. Он не захотел — так говорят — разрешить мятежникам сорвать с его плеч погоны. Лучше принять смерть! Ну и принял соответственно. Защищая свою честь, как утверждает его вдова. «Он скончался от алкогольного отравления», — свидетельствуют сукины дети, духовные мародеры-люмпены в привычном для них всепринижающем, всепоганящем духе. Впрочем, даже если они отчасти и правы, даже если лейтенант сам вылакал доверенные ему бутылки с вином, вместо того чтобы отдать их в грязные лапы врагов отечества, то он конечно же выполнял до конца свой долг. Его молоденькая вдовушка живет в нашем доме, носит благородный траур и — настоятельно нуждается в утешении. По счастливому стечению обстоятельств у меня находится время на это: со школой я уже разделался, а подходящую для себя профессию еще не нашел.

«Эта мадам Дегенхарт вызывает у меня интерес», — признается мне один человек.

В данной ситуации я проявляю крайнюю осторожность и сдержанность. Этого человека зовут Корнгиблер. Я засек его, когда он крался за фрау Дегенхарт, как я подозреваю, с совершенно недвусмысленными намерениями.

«Эта фрау Дегенхарт, — говорю я, — настоящая дама». «Тем лучше, — говорит Корнгиблер, — мне очень желательно с ней познакомиться». «Как прикажешь это понимать?» — спрашиваю я.

Ну да, мне только-только стукнуло двадцать — он же по меньшей мере на двадцать лет старше меня. Но я же знаю, как это делается; я уже переспал с дочкой фабриканта, устраивал свидания уважаемому владельцу гостиницы и, несмотря на молодость, руководил акциями по сбору металлолома. И еще: мне доверилась офицерская вдова. И уж сам бог велел поставить вопрос: а кто, собственно, такой этот Корнгиблер и чего, собственно, он хочет?

«Я представляю крупную, уважаемую, не имеющую конкуренции фирму, — говорит он. — „Суперсиль“, стиральный порошок для всех домохозяек, мы продаем его вагонами. И вы не останетесь в убытке — можете вы поспособствовать мне в знакомстве с этой дамой?»

«Ну, если вы имеете серьезные намерения и если ваши помыслы чисты — отчего же нет, зачем же я буду тянуть?» — отвечаю я.

Они женятся: офицерская вдова Эдельтраут Дегенхарт и генеральный представитель фирмы Корнгиблер. Я — шафер. Вся затея прокручивается с огромной помпой. Правда, такое настроение создается не в церкви, а потом, за завтраком с шампанским, а также с фортепьяно и скрипками, которые наигрывают фрагменты из «Тангейзера». Корнгиблер растроган до глубины души. После торжественно пьяной ночи он признается мне:

«Сначала мне совсем и не хотелось… с ней, понимаешь. Я сначала хотел чуть-чуть, просто… ну, об этом не будем. Ну вот, и когда все случилось, ну, со всеми последствиями… Эх, хорошо, если будет девочка. Это я могу себе позволить — дело верное, этот „Суперсиль“. Честное слово, могу собою гордиться. Премного тебе благодарен, Арчи! Эту женщину можно представить в обществе. А ведь таким путем расширяется и оборот в делах. Нужды, правда, особой сейчас в этом нет, но и повредить не может — все на пользу. И тебя возьмем в дело. Не жеманничай — тебя можно использовать в нашем гешефте. Не так ли, моя прелесть?..» Его прелесть кивает в знак согласия.

И вот я организую — вагон за вагоном, грузовик за грузовиком. Я — правая рука генерального представителя фирмы по «Суперсилю» в округе Хемниц. Работка не бей лежачего, времени отнимает немного, особенно для такого врожденного организатора, как я. Поэтому у меня широчайшие возможности для изучения — прежде всего, конечно, для изучения жизни. Я оказываюсь достойным дружбы и доверия этого Корнгиблера еще в том отношении, что я самым безотказным образом посвящаю себя его супруге. Это, однако, вызывает негативную реакцию с его стороны.

«Арчибальд, — говорит мне этот Корнгиблер, — ты проник в спальню моей жены!» «Ну и что, — отвечаю я, — я искал тебя». «Но меня же не было дома, причем долгое время». «Точно, — отвечаю я ему, — я, собственно, тебя и дожидался там».

Это абсолютная правда — но мне тем не менее не верят. Происшедшее комментирует мой друг Альфонс: «Ты очень щепетилен в смысле чести, это скорее недостаток натуры. Тебе совершенно необязательно сообщать этому Корнгиблеру правду — такие люди ее не переносят. Они хотят быть обманутыми втихую, быть в неведении. И поэтому ты должен был бы сказать ему: „Твоя жена так создана — она соблазнит любого“. И результат? Он ее выгнал бы к чертовой матери, а ты остался бы правой рукой генерального представителя».

Но ведь выше головы не прыгнешь: честь и справедливость для меня превыше всего. Ни словечка протеста, возмущения или стыда за него, когда он так выворотил передо мной свою мелкую душонку, этот Корнгиблер. Он отказывает мне в дружбе. Больше того: он выбрасывает меня из дела. Но и это еще не все: его жажда мести порождает черные, коварные замыслы — он утверждает, будто бы я — я! — утаил и присвоил его деньги, прикарманил-де кое-что. Вот такими, слепыми и отвратительными, делает этих людей жажда наживы.

Однако моя торговая карьера лопнула. Тощее отцовское состояние сожрала инфляция. Меня тошнит от возни этих мышей, заботящихся лишь об одном: бесстыдно обогатиться в трудный для Германии час. Все мое существо жаждет свежей атмосферы, и я вступаю в рейхсвер. Мой дорогой друг Альфонс уже в его рядах.

«В 1925 году я получаю привилегию быть принятым в рейхсвер, несмотря на мой не так уж сильно продвинувшийся вперед возраст и благодаря, главным образом, поручительству солидных людей. Карьеру кадрового солдата я заканчиваю обычным образом — повышением в чине, закономерным и внеочередным. С началом новых времен совершалось систематическое расширение рядов рейхсвера, превратившегося в конце концов в вермахт. В 1934 году мне оказали честь, разрешив в будущем служить своему отечеству в качестве офицера».

Какое же замечательное и, пожалуй, даже знаменательное это фото 1925 года, на котором я и мои друзья изображены в скромной серой военной форме! На этой фотографии виден и дрезденский Цвингер, его основной купол. А перед ним — мы, 6-е отделение, сгрудившееся вокруг нашего унтер-офицера, которого, как сейчас помню, звали Швайнитцер[3]. И еще, что чрезвычайно примечательно на фотографии: Швайнитцер улыбается, чего с ним никогда не бывало в казарме. И он — прошу особого внимания — улыбается именно мне. Ну конечно же. И если я не отважусь сказать, что был отличным солдатом, то уж и неважным я, во всяком случае, не был. Еще в самом начале, во время сбора новобранцев на учебном пункте, я был назначен старшим по казарме. И уже на втором году службы стал лучшим стрелком нашей роты. В том же году я удостоился чести стать помощником инструктора. Промчался год — и я уже командир отделения и даже руководитель ротного хора, хотя никогда не замечал за собой особых музыкальных способностей. Короче говоря, я был образцом во время всей службы. Наилучшая сноровка в строевой подготовке, высший темп в маршевых бросках, лучшие результаты в призовой стрельбе. К тому же отличный пловец, быстрый бегун, хороший велосипедист. Не раз хвалили меня и за превосходное знание уставов. И все же я был всего лишь один из обычных солдат.

Веселые часы, наполненные чувством сердечного товарищества, в погребке «Кайзерсруе». Он был назван так, потому что хозяина звали Кайзер и он сдавал комнатки. Главное увеселение — танцы каждую субботу. Здесь — только мы, унтер-офицеры, за нашим столиком для завсегдатаев. Там до самой полуночи мы проводили время в тесном кружке — только мы, мужчины, распивая пиво, беседуя, разглядывая девиц. Зубоскальство, тосты, в основном из моих уст, соответствующие застольному обычаю, первый пункт которого гласил: досуг есть досуг и товарищество существует вечно, во всяком случае до полуночи, до того, пока дело не дойдет до девочек. Вот так-то и развлекались мы тогда. Попозже — самое главное: кто с какой девочкой проводит время после полуночи. Этим определялась очередь на первые танцы. Особенно примечательно: унтер-офицеры, унтер-фельдфебели, фельдфебели, обер-фельдфебели, штабс-фельдфебели — никто в эти вечера не хотел и слышать о каких-либо привилегиях по чину, всех объединяли тесные узы товарищества, дружбы.

Лейтенант Пекельман, превосходный офицер, образцовый и любимый подчиненными командир, вызвал меня к себе. В общем-то тут ничего особенного: он — начальник новобранцев, я, как фельдфебель и командир взвода, — его правая рука. Но этот вызов был поздним, около двух часов ночи. Я появляюсь у него на квартире, в ротном здании, второй этаж, вход с лестничной площадки. Он валяется в постели, рядом с ним лежит девица, на полу перед кроватью разбросана одежда, тут же пара бутылок из-под вина.

«Мой дорогой Фрей, — говорит лейтенант. — Вам можно доверять, не так ли?»

Я заверяю, что именно так и есть. Затем мы для начала выпиваем. Добрый Пекельман уже выдохся, но девица, бойкая продавщица грампластинок, еще довольно бодра.

«Фрей, — обращается лейтенант ко мне, — выведи девочку из казармы, но так, чтобы никто не заметил».

Затем он поворачивается на бок и мгновенно засыпает. Я же выполняю его пожелание и час спустя выпроваживаю девицу за пределы казармы, никем не замеченную. Ибо Альфонс, мой приятель, случайно оказывается дежурным именно в эту ночь.

«Мой дорогой Фрей, — говорит мне пару дней спустя лейтенант Пекельман, — вы не только надежны, но и благородны и обладаете тактом. Известная вам малышка очень похвально отзывается о ваших действиях в ту ночь. Скромность, кажется, у вас в крови. Я наблюдаю за вами уже длительное время, мой дорогой Фрей. Ваши солдатские качества превосходны. Таковы, очевидно, и ваши человеческие. К тому же, мне думается, у вас есть задатки к общественной активности. Короче: я полагаю, что вам положено стать офицером. Посмотрим, как это осуществить.

«И вот, уже в 1935 году, последовало мое производство в лейтенанты — после окончания с отличными показателями учебных курсов. А в 1938 году я был произведен в обер-лейтенанты, с чем было связано назначение на должность адъютанта командира учебного батальона в Лейпциге. В начале войны мне выпало счастье в качестве командира роты участвовать в походе на Польшу, где я сумел заработать Железные кресты I и II степени.

На рождество того же года я обручился с фрау Фелицитой Бендлер-Требиц. После похода на Францию, в котором я был награжден рыцарским крестом, я женился на упомянутой даме и, отслужив в тылу, был назначен в 1943 году начальником курса 5-й военной школы».

Благороднейшая гармония компании в казино. Начальник военной школы — офицер добрых старых традиций, холостяк к тому же, похоже, обладающий утонченным вкусом к изящным женщинам и ярко выраженным стремлением к изысканному общению. Никогда не забыть мне первого летнего праздника в казино, включая террасу и сад: светлая лунная ночь, мягкая свежесть воздуха, чарующие звуки оркестра из самых лучших исполнителей музыкальной команды, который за живой изгородью из тиса играет Моцарта, Легара. Новенькая форма офицеров, стильные вечерние платья женщин, шипучее шампанское, журчащий фонтан и среди всего этого — господин Бендлер-Требиц, хозяин дворянского поместья Гросс-унд Кляйн-Марчинг, обер-лейтенант резерва, служащий в нашем полку. Приятный человек, но, разумеется, ему трудно сравниться со своей супругой по имени Фелицита, которая умеет сочетать величие и достоинство с шармом и сердечностью. И командир, этот закоренелый холостяк, восторженно восклицает: «О, что за баба!»

Суровая, долгая армейская служба — а все же она постоянно приносит радости. Тяжелый труд, однообразные недели — и вместе с тем веселые праздники. И все время это волшебство организации, эта страстная окрыленность души, это чистое стремление к точности. Где-то далеко остался торгашеский дух, с которым мы когда-то сталкивались в прошлом, во времена юношеского периода бури и натиска, почти совсем забыты маленькие заблуждения и ошибки, которые имели место в нездоровой атмосфере обреченной с самого начала на гибель республики. Теперь все абсолютно четко: воспитательная муштра, перспективная учеба, широкое сознание ответственности, одним словом — осознанный германский дух. И в редкие свободные часы — постоянно возникающий незабываемый образ — Фелицита!

Дружба с Бендлер-Требицем на следующих учениях резервистов. Он отнюдь не выдающийся, но приятный человек. Не то что называется стопроцентный солдат, — но тем не менее действительно хороший парень. Получаю первое приглашение в поместье Гросс-унд Кляйн-Марчинг. Внушительное поместье. Впечатление, которое произвела на меня фрау Фелицита, растет. Безмолвные мгновения с выразительными взглядами. Никаких признаний, даже ни одного словесного намека — но безмолвное проявление простой, скромной, преданной дружбы. И наконец, незабываемое 27 мая 1939 года, конец трехдневных весенних учений, невероятный подъем настроения, вечеринка друзей-офицеров, продолжавшаяся ночь напролет. А ранним утром — скачки, беззаботная спортивная затея офицерской молодежи. Обер-лейтенант резерва Бендлер-Требиц конечно же среди них. И в 5 часов 48 минут утра он падает с коня. Сначала это вызывает смех. Затем — молчание: падение имеет смертельный исход. Камерада Бендлер-Требица больше нет.

«Оповестите его вдову», — приказал мне командир части.

А затем, вскоре после этого случая, как счастливая неожиданность, — война! Борьба, борьба — и ничего, кроме борьбы. За фюрера, за народ, за рейх. И — за Фелициту: в глубине души я не могу утаить это от себя.

Все же я отправляю только пару коротких писем с полевой почтой: «Идем от победы к победе… я в числе передовых, заслужил Железный крест II степени, рвемся неудержимо вперед… я опять отличился, заслужил Железный крест I степени… никто не может оспаривать наши победы… разрешаю себе нижайше кланяться».

Первое военное рождество 1939 года провожу в поместье фрау Бендлер-Требиц. Необычайно торжественно, со службой в сельской церкви, с подарками слугам, праздничной трапезой в изысканном тесном кругу. Подается индюшка с бургундским. А потом — шампанское, и мы — вдвоем, наедине. Шелест шелка, потрескивающий камин. Отблески огня падают на мои ордена, на прелестное, порозовевшее личико Фелициты. Руки наши встретились — с легкой нежностью и вместе с тем напряженно-требовательно. А там, за стенами дома, в силезской зимней ночи, поют: «Один лишь конь скакал…»

Наутро мы считаем себя помолвленными.

Победный поход на Францию! Я уже слыву специалистом по захвату плацдармов. Я со своими солдатами не отступаю никогда, даже в том случае, когда против нас бросают озверевшие части из цветных. Мы охвачены пламенным боевым духом. В этом могут убедиться: идущие на нас танки противника уничтожены. Победу слегка омрачает ожесточенный спор с подразделением зенитчиков, которые утверждают, что это они подбили танки.

А затем — рыцарский крест! Откровенное ликование в мой адрес, зависть, конечно, не без этого. Неудержимо вперед, вперед — до момента, пока Франция не повержена. Полностью деморализованные части противника — включая и те, что противостоят моим. А потом идут недели, слившиеся в сплошной праздник победы. Взят Париж! Но я сдерживаю свой темперамент, участвую в увеселениях лишь с познавательной целью. Ибо передо мной одна-единственная цель — Фелицита! Поместье Фелициты Бендлер-Требиц Гросс-унд Кляйн-Марчинг, 800 гектаров с благороднейшим племенным скотом, и я добиваюсь руки Фелициты.

13. Выдвигается требование

— Обер-лейтенанта Крафта попросите ко мне, — говорит генерал. Он сказал это Сибилле Бахнер. Официальное служебное время согласно распорядку закончилось. Здание штаба постепенно пустеет. Сибилла Бахнер звонит в канцелярию 6-го потока и сообщает дежурному писарю: «Господина обер-лейтенанта Крафта просят явиться к господину генералу». Писарь извещает об этом унтер-офицера канцелярии, а тот — дежурного фенриха. Меж тем желание генерала трансформируется в приказ, гласящий: «Обер-лейтенанту Крафту немедленно явиться к генералу».

Дежурный фенрих разыскивает обер-лейтенанта Крафта и объявляет:

— Господин обер-лейтенант! К генералу. Срочно.

Это звучит не особенно приятно. Но приятные звуки вообще не раздаются с генеральской стороны. Крафт согласно кивает, как будто бы для него явиться к генералу во внеслужебное время самое что ни на есть обычное дело на свете.

— Вы сказали — срочно? — переспрашивает Крафт.

— Так точно, — отвечает дежурный фенрих. — Срочно. Спешно и важно — так передал унтер-офицер канцелярии.

— Но штаны-то я, по крайней мере, могу натянуть? Или?.. — Крафт стремится ничему не удивляться и не позволяет никому выводить себя из равновесия. Ему, как он полагает, терять нечего, тем более что в данный момент он не узрел ничего особенного. — Хорошо, — говорит обер-лейтенант, — сейчас прибуду, ну, что-нибудь в течение четверти часа.

Фенрих расценивает это заявление как хвастовство. Он-то знает, что генерала нельзя заставлять ждать даже лишней секунды. А впрочем, какое ему дело — он выполнил, что велели.

Обер-лейтенант Крафт не спеша одевается. Потом звонит Эльфриде Радемахер.

— Я немного задержусь, — сообщает он ей.

— Что-нибудь важное, Карл?

— Да думаю — ничего. Какой-нибудь нагоняй или разнос. Я должен явиться к генералу.

— Может, это интриги капитана Катера?

— Вряд ли, — мягко отвечает Крафт. — Скорее, здесь дело не в закулисной интриге, а что-то из служебных вопросов. Но главное — что ты меня подождешь.

— И с нетерпением, — заверяет Эльфрида.

— Фрейлейн Бахнер, я прибыл по вызову генерала.

Сибилла дружески смотрит на обер-лейтенанта Крафта. Это уже прогресс, хотя до ее доверительной улыбки, очевидно, еще далековато. Сибилла Бахнер испытующе глядит на него, потом говорит:

— Я не думаю, что речь о докладе, господин обер-лейтенант. Господин генерал не приказывал вызывать вас, а, скорее, высказал желание побеседовать с вами. Поэтому портупею, перчатки и фуражку вы можете оставить здесь, у меня в приемной.

— Вы не ошибаетесь, фрейлейн Бахнер? — спрашивает Крафт.

Сибилла, улыбаясь, отрицательно качает головой. Затем смотрит на часы:

— Еще три минуты терпения: генерал как раз заканчивает один документ.

— А откуда вы знаете, когда он с ним закончит?

— Генерал имеет обыкновение заранее устанавливать определенное количество времени на каждый документ и предупреждает об этом или адъютанта, или меня. Разумеется, лишь в том случае, если нам следует об этом знать.

Крафт снимает с себя лишние для этой встречи доспехи. При этом он спрашивает Сибиллу:

— Ваша работа удовлетворяет вас?

Сибилла с удивлением воззрилась на него.

— Удовлетворяет? — отрешенно спрашивает она, растягивая слова. — Что вы хотите этим сказать?

— Ничего особенного, — спешит заверить Крафт. — Это был, собственно, риторический вопрос.

— Мне так не кажется, — говорит Сибилла и с недоверием взглядывает на обер-лейтенанта. А потом спрашивает: — Вы хоть знаете, для чего вас сюда пригласили?

— Не совсем, — отвечает обер-лейтенант. — Но полагаю, за какой-нибудь проступок: грешков у меня немало.

— Ну, у других их тоже хватает, — говорит Сибилла, — просто вам о них неизвестно.

— Это точно, — поддакивает Крафт.

— Сегодня утром, — говорит ему Сибилла Бахнер, — к генералу приходили господа Фрей и Ратсхельм.

— Благодарю, — говорит Крафт. — Чем могу отплатить вам за доброе отношение?

— Просто тем, что сразу же забудете о том, что я только что вам сообщила.

— Уже забыто, фрейлейн Бахнер. А более я ничего не могу сделать для вас?

— Нет.

Ее дни проходили, одинаково запрограммированные. День за днем, как близнецы: 6:30 — подъем, 7:30 — завтрак. Служба с 8:00 до 18:00. Затем в 18:30 — ужин. После — обычная сверхурочная работа или то, что здесь называют досугом: починка нижнего белья, стирка чулок, порой письма к родителям, иногда чтение книги, концерт по радио или выход в кино, туда, вниз, где лежит маленький городок, — обычно в одиночку или же с женой адъютанта.

— Если я вам когда-либо понадоблюсь — я всегда в вашем распоряжении, — сказал ей обер-лейтенант Крафт.

— Спасибо, — ответила Сибилла, — но мне никто не нужен.

— Ну что вы — все же люди, и вы тоже, мало ли что…

— Господин обер-лейтенант, прошу, господин генерал ждет вас.

— Господин обер-лейтенант Крафт, к каким выводам вы пришли после изучения материалов военного трибунала по делу лейтенанта Баркова? — спросил генерал.

Крафт насторожился. К вопросу он не был готов. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы настроиться на неожиданный поворот. Он мгновенно выбросил из головы аргументы к ожидавшемуся им разговору на тему о «приличиях», в частности о случае «монокль и женские груди». При этом Крафт не заметил, что генерал ведет себя не совсем обычно: он не сидел в своей привычной позе, с негнущейся спиной, а чуть развернул свой стул и положил ногу на ногу.

— Подразделение, — начал докладывать Крафт, — в решающий момент было разделено на две группы. Значительно большая, в количестве тридцати двух человек, оказалась уже в укрытии. Остальные восемь помогали лейтенанту Баркову в последних приготовлениях к взрыву. Так обычно и делается, ибо ведь происходит не один взрыв, а несколько. В начальных приготовлениях — как то: связывание пакетов со взрывчаткой, отмеривание запального шнура, вставка запалов — участвовало все подразделение. На заключительном же этапе подготовки — при закладке взрывчатки, соединении контактов запалов и бикфордова шнура, очищении места для закладывания взрывчатки — в этих работах из соображений безопасности принимала участие лишь небольшая группа.

— До этого момента все, как положено.

— Так точно, господин генерал, — до этого момента. Но затем, когда вся подготовка к взрыву была закончена, произошло следующее: в той большой группе, которая находилась в укрытии, один из фенрихов вывихнул ногу. Лейтенант Барков немедленно подошел туда и выяснил, что ничего страшного. Он вернулся к месту взрыва. Как обычно, положил кончик бикфордова шнура на головку спички и чиркнул по коробку. Бывшие с ним восемь человек бросились в укрытие. Лейтенант же Барков, полагаясь на установленное время горения шнура, поднялся медленно. И так же медленно стал удаляться от места, где была заложена взрывчатка. Он не успел отойти, как неожиданно раздался взрыв.

Генерал откинулся на стуле. Казалось, он даже закрыл глаза. И Крафту тоже померещилось в этот момент то, что мысленно видел генерал: восемь бегущих в укрытие фенрихов, на фоне чистого синего неба — их развевающиеся плащи, быстро мелькающие руки и ноги и серые напряженные лица в блеклом свете дня. И — лейтенант, выпрямившийся во весь рост, четкий, узкий его силуэт, намеренно спокойные, размеренные движения, скупая усмешка, посланная вслед бегущим в укрытие. И тут же — грохот взрыва, всплеск яркого, режущего света; все это обрушивается на лейтенанта с уничтожающей силой, рвет на части его тело, и он падает лицом вниз. Потом все заволакивается тучей дыма. И — полная тишина.

— Кто были эти восемь фенрихов? — тихо спрашивает генерал.

— Крамер, Вебер, Андреас, Бемке, Бергер, Хохбауэр, Меслер и Редниц, господин генерал.

— А тот, что вывихнул ногу, — это кто?

— Фенрих Амфортас, господин генерал. Этот вывих оказался, как выяснилось потом, ушибом.

— Имеется ли на этот счет медицинское заключение?

— Нет, господин генерал. Фенрих Амфортас не ходил к врачу. Нога у него болела, но эпизодически, и, по его словам, он не считал, что нужно идти с этой мелочью к врачу. Теперь уж, разумеется, поздно проводить медэкспертизу — но ведь многие его сослуживцы видели синяки у него на ноге.

— Это все, что вам удалось выяснить, господин обер-лейтенант?

— В настоящий момент — все, господин генерал. Во всяком случае все, что удалось извлечь конкретно из сорокастраничного акта.

— Что вы еще предприняли?

— Пока ничего, господин генерал, точнее — ничего существенного.

Глаза генерала приобрели холодное выражение.

— Что вы думаете делать дальше, господин обер-лейтенант Крафт?

— Я думаю прощупать фенрихов моего подразделения. Полагаю, что это явится основой для последующего расследования. На это необходимо, естественно, какое-то время…

— А вот его-то у вас и нет! — бросил генерал.

Обер-лейтенант Крафт промолчал. Генерал принял свою обычную позу: опустил ноги на пол и выпрямился.

— Времени у вас очень мало, господин обер-лейтенант Крафт, или остается слишком мало, если вы будете и дальше действовать так же медленно. Начальник вашего курса и начальник учебного потока отнюдь не в восторге от результатов вашей деятельности.

Обер-лейтенант Крафт предпочел отмолчаться еще раз. Он хотел было ответить, что он тоже не в восторге от позиции своего начальства, но решил, что нет смысла возражать. Генерал сказал:

— В ближайшие дни, возможно завтра, к нам прибудет гость, к которому будете приставлены именно вы, — фрау Барков, мать погибшего лейтенанта. Я даю вам это поручение из двух соображений. Во-первых, вы приняли должность лейтенанта Баркова. Значит, вы лучше, чем кто-либо иной, сможете рассказать этой женщине, как любили здесь ее сына и как он служил. Во-вторых, вы, по-моему, и с точки зрения личных качеств наиболее подходящий человек для этой миссии.

— Что я должен сообщить фрау Барков, господин генерал?

— Официальную версию.

Крафт понял, что аудиенция окончена. Он поднялся, и генерал кивнул. Крафт подошел к дверям, хотел отдать честь, и в тот же миг генерал поднял руку.

— Крафт, — сказал он почти доверительно, и это обращение далось ему, видимо, нелегко, — надеюсь, что я могу положиться на вас. Это отнюдь не означает, что я готов каждый раз прикрывать вас, когда вы совершаете необдуманные выходки. И только в одном определенном моменте — вы знаете, что я имею в виду, — можете рассчитывать на всяческую поддержку с моей стороны. Я хочу, чтобы убийство лейтенанта Баркова не осталось безнаказанным. Для этого вы мне и нужны. Поэтому я ожидаю, что вы не совершите ни одного необдуманного шага. Не разочаруйте меня, Крафт.

Обер-лейтенант молча отдал честь.

— Господин обер-лейтенант Крафт, — закончил аудиенцию генерал, — не забудьте, пожалуйста, следующее: вы получили четкое задание, а времени у вас в обрез. И паллиативного решения у вас нет.