Алекс Делавэр (№6) - Частное расследование

— Ладно, — согласился я. — Допустим, Ноэль воспользовался какой-то машиной хозяйственного назначения. У них была одна такая — в те времена, когда я лечил Мелиссу. Старый «кадиллак-флитвуд» 62-го года. Она звала его «кэдди-работяга». Наверно, и сейчас у них есть что-нибудь вроде этого — не ездить же за покупками на «дюзенберге». Эта машина спрятана где-то на этих семи акрах или в одном из гаражей. Но Ноэль мог покончить с Макклоски и на угнанной машине — наверняка знал, как соединить провода.

— Идеальный юноша становится малолетним преступником?

— Ты сам говоришь, что все меняется.

Майло повернулся к бару.

— Жертвы Эдипова комплекса, — проговорил он. — Стопроцентный американский мальчик размазывает по асфальту своего отца. Какое лечение потребуется, чтобы подлатать такого?

Я ничего не ответил.

У себя в кабинке Рэмп всхрапнул, стал ловить ртом воздух. Его голова приподнялась, снова упала, перекатилась на бок.

Майло сказал:

— Было бы неплохо привести его в чувство и посмотреть, что еще из него можно выжать. А еще неплохо было бы подождать здесь и посмотреть, не вернется ли старушка Бетель.

Он посмотрел на часы.

— Мне пора ехать в аэропорт. Как у тебя настроение — насчет того, чтобы покрутиться здесь? Я свяжусь с тобой, как только устроюсь, — скажем, до девяти часов.

— А что же твой наблюдатель? Разве он не может взять это на себя?

— Нет. Он не может работать в открытую. Такова была договоренность.

— Антиобщественный тип?

— Что-то вроде.

— Ладно, — сказал я. — Я собирался повисеть какое-то время на телефоне — проверить кое-что еще в Бостоне. Что я должен делать, если вернется Бетель?

— Подержи ее здесь. Постарайся побольше вытянуть из нее.

— И какими пользоваться приемами?

Он вышел из-за стойки, поддернул брюки, застегнул пиджак и хлопнул меня по спине.

— Используй свой шарм, свою докторскую степень, наглую ложь — что тебе удобнее.

34

Состояние Рэмпа перешло в глубокий сон. Я убрал со стола бутылку, стакан и чашку, составил их в мойку за стойкой бара и убавил яркость освещения, сделав ее переносимой для глаз. Позвонил своей телефонистке и узнал, что из Бостона меня никто не разыскивал; было лишь несколько деловых звонков, на которые я и отвечал следующие полчаса.

В половине пятого зазвонил телефон: кто-то хотел узнать, когда «Кружка» снова откроется. Я сказал, что в самое ближайшее время, и положил трубку, чувствуя себя настоящим бюрократом. В течение следующего часа я разочаровал массу людей, которые хотели зарезервировать столик.

В половине шестого я почувствовал, что мерзну, и отрегулировал термостат кондиционера. Сняв скатерть с одного из столов, я укрыл ею Рэмпа. Он продолжал спать. Совсем как Мелисса, хотя ни он, ни она никогда об этом не узнают.

Без двадцати шесть я сходил на кухню ресторана и сделал себе сандвич с ростбифом и салат из сырой капусты, моркови и лука. Кофейный бачок остыл, так что я решил довольствоваться кока-колой. Перенеся все это обратно на стойку бара, я поел и понаблюдал за все еще спавшим Рэмпом, потом позвонил в дом, который он недавно называл своим.

Подошла Мадлен. Я спросил, там ли еще Сьюзан Лафамилья.

— Oui. Один момент.

Через секунду я услышал ее голос.

— Здравствуйте, доктор Делавэр. Что нового?

— Как там Мелисса?

— Именно об этом я хотела бы с вами поговорить.

— Как она себя чувствует в данный момент?

— Я заставила ее поесть, так что полагаю, это хороший знак. Что вы можете мне сказать о ее психологическом состоянии?

— С какой точки зрения?

— С точки зрения душевной стабильности. При разбирательстве дел такого рода порой возникают неприятные моменты. Считаете ли вы, что она в состоянии выдержать судебный процесс и не сорваться?

— Здесь дело не в срыве, — сказал я, — а в кумулятивном уровне стресса. Ее настроение подвержено взлетам и спадам. Она колеблется между крайней усталостью, замыканием в себе и вспышками гнева. Она еще не стабилизировалась. Я бы какое-то время понаблюдал за ней, не ввязывался бы сразу в судебную схватку, пока не убедился бы, что она обрела равновесие.

— Взлеты и спады. Что-то вроде этой маниакально-депрессивной штуки?

— Нет. У нее в этом нет ничего психотического. Напротив, все довольно логично, учитывая те эмоциональные качели, на которых она находится.

— Сколько, по-вашему, ей потребуется времени, чтобы прийти в норму?

— Трудно сказать. Вы можете работать с ней по вопросам стратегии — интеллектуальной ее части. Но избегайте пока всего конфронтационного.

— Как раз с ее стороны я и вижу пока почти сплошную конфронтацию. Это меня удивило. Ее мать умерла лишь несколько дней назад — я ожидала более сильных проявлений горя.

— Это может иметь отношение к приему, которому она научилась во время лечения много лет назад. Трансформировать тревогу и страх в гнев, чтобы чувствовать себя более уверенно.

— Понимаю. Значит, вы считаете, что она в полном порядке?

— Я уже сказал, что не хотел бы ее подвергать никакому большому испытанию в данный момент, но в конце концов, по моим прогнозам, она должна войти в норму. Психически она совершенно здорова — это однозначно.

— Ладно. Хорошо. Вы согласились бы повторить это в суде? Потому что не исключено, что дело под конец закрутится вокруг вопроса о дееспособности.

— Даже если та сторона занималась незаконными операциями?

— Если окажется, что это так, то нам крупно повезет. Я расследую и этот аспект, как Майло уже вам, без сомнения, сказал. Джим Даус только что получил развод, который влетел ему в копеечку, и мне доподлинно известно, что он выкупил слишком много компромата ради сохранения своего портфеля. В адвокатуре штата ходят слухи о каком-то темном деле, но может оказаться, что это не более чем попытка адвокатов его бывшей супруги вывалять его в грязи. Так что мне приходится соблюдать осторожность и исходить из того, что Даус и адвокат вели себя, как святые. Даже если это не так, то документацией можно манипулировать и до главного надувательства будет трудно докопаться. Я все время имею дело с киностудиями — их бухгалтеры на этом собаку съели. А наше дело обещает быть пакостным, потому что речь идет о крупном состоянии. Оно может затянуться на долгие годы. Мне необходимо знать, крепко ли стоит на ногах моя клиентка.

— Достаточно крепко, — сказал я. — Для человека ее возраста. Но это не значит, что она неуязвима.

— Довольно будет и простой стойкости, доктор. А, вот она возвращается. Вы хотите с ней поговорить?

— Конечно.

Раздался какой-то стук, потом я услышал:

— Привет, доктор Делавэр.

— Привет, как у тебя дела?

— Нормально... Вообще-то, я думала, мы с вами могли бы поговорить?

— Конечно. Когда?

— Ну... сейчас я работаю со Сьюзан и вроде начинаю уставать. Как вы насчет завтра?

— Хорошо, завтра. В десять утра тебя устроит?

— Конечно. Спасибо, доктор Делавэр. И простите меня, если вам было со мной... трудно.

— Ничуть, Мелисса.

— Просто я... я не думала о... маме. Наверно, я... отвергала это — не знаю, — когда все спала и спала. Теперь я все время думаю о ней. Не могу остановиться. Никогда больше не видеть ее — ее лица... знать, что она никогда больше не...

Всхлипывания. Долгое молчание.

— Я здесь, Мелисса.

— Ничего теперь не поправить, — сказала она. И повесила трубку.

* * *

В половине седьмого ни Бетель, ни Ноэля все еще не было видно. Я позвонил своей телефонистке, и мне было сказано, что звонил профессор «Сэм Фикер» и оставил номер телефона в Бостоне.

Я набрал этот номер, и мне ответил детский голос:

— Але?

— Попросите профессора Фиэкра, пожалуйста.

— Папы нет дома.

— А ты знаешь, где его можно найти?

Взрослый женский голос вклинился в разговор:

— Дом семьи Фиэкр. Кто говорит?

— Это доктор Алекс Делавэр. Я звоню в ответ на звонок профессора Фиэкра.

— Я здесь присматриваю за ребенком, доктор. Сет предупредил, что вы можете позвонить. Вот номер, по которому вы его найдете.

Она продиктовала цифры, и я их записал. Поблагодарив ее, я назвал ей номер телефона «Кружки» для обратной связи, повесил трубку и тут же набрал тот номер, который она мне продиктовала.

Мужской голос проговорил:

— "Дары моря", Кендл-сквер.

— Я разыскиваю профессора Фиэкра. Он у вас обедает.

— Еще раз по буквам, пожалуйста.

Я продиктовал.

— Подождите.

Прошла минута. Потом еще три. Рэмп, кажется, начал просыпаться. С трудом сев и выпрямившись, он вытер лицо грязным рукавом, помигал глазами, огляделся вокруг и уставился на меня.

Ни искры узнавания. Закрыв глаза, он плотнее натянул скатерть на плечи и снова улегся головой на стол.

В трубке послышался голос Сета:

— Алекс?

— Привет, Сет. Прости, что отрываю тебя от обеда.

— Ты очень точно выбрал время — у нас как раз смена блюд. Насчет супругов Гэбни удалось узнать очень немного — только то, что их отъезд был не вполне добровольным. Так что они действительно могли быть замешаны в чем-то неприглядном, но я так и не смог выяснить, в чем именно.

— Их попросили уйти из Гарварда?

— Официально нет. Ничего процессуального там не было, насколько я мог судить, — люди, с которыми я разговаривал, ни за что не хотели вдаваться в подробности. Я понял только, что была какая-то взаимная договоренность. Они отказались от должности и уехали, а те, кто что-то знал, не стали в этом копаться. Но что это такое, я не знаю.

— А ты узнал, какого рода пациентов они лечили?

— Страдающих фобией. Извини, но это все, что удалось узнать.

— Ну что ты, большое тебе спасибо.

— Я-таки порылся в «Психологических рефератах» и в «Медлайн», чтобы попробовать узнать, какой именно работой они занимались. Получается совсем немного. Она вообще не опубликовала ни строчки. Раньше Лео пек свои материалы как блины. Потом вдруг, четыре года назад, все резко прекратилось. Никаких экспериментов, никаких клинических исследований, только парочка эссе, очень слабеньких. Настолько, что никто не стал бы их публиковать, не будь он Лео Гэбни.

— Эссе на какую тему?

— Философские вопросы — свободная воля, важность личной ответственности. Энергичные атаки на детерминизм — в том смысле, что любое поведение можно изменить при верном определении соответствующих стимулов и подкрепителей. И так далее, и тому подобное.

— Звучит не слишком дискуссионно.

— Не слишком. Возможно, сказывается возраст.

— И в чем именно это проявляется?

— В том, что человек начинает философствовать и отходит от настоящей науки. Я сам не раз наблюдал, как подобное случалось с людьми в климактерический период. Обязательно скажу своим студентам, что если когда-нибудь буду в этом замечен, пускай выведут меня в поле и пристрелят.

Мы приятно поболтали еще несколько минут, потом попрощались. Когда линия освободилась, я позвонил в «ГАЛА бэннер». Записанный на пленку голос сообщил мне, что редакция газеты закрыта. Сигнала для того, чтобы я мог оставить свое сообщение, не последовало. Я набрал номер справочной в Бостоне и попытался узнать домашний телефон редактора Бриджит Маквильямс. В справочнике у них оказался один абонент с такой фамилией — Б.Л. Маквильямс, но на мой звонок ответил сонный мужской голос с карибским акцентом, обладатель которого уверил меня, что у него нет родственницы по имени Бриджит.

На часах было без двадцати семь. Я пробыл в ресторане наедине с Рэмпом больше двух часов, и это место смертельно мне надоело. За стойкой бара я нашел немного писчей бумаги и портативное радио. Станция KKGO больше не передавала джазовой музыки, так что пришлось довольствоваться легким роком. Я все еще думал о том, что мог упустить, не уловить.

Семь часов. Бумага покрылась каракулями. Все еще никаких следов ни Бетель, ни Ноэля. Я решил дождаться, когда Майло прилетит в Сакраменто, позвонить ему и отпроситься с задания. Поеду домой, посмотрю, как там икринки, может, даже позвоню Робин... Я снова набрал номер своей телефонистки, продиктовал ей сообщение для Майло на тот случай, если он позвонит, а меня не будет.

Телефонистка записала его, а потом сказала:

— Для вас тоже кое-что есть, доктор.

— От кого?

— От какой-то Салли Этеридж.

— А она не сказала, какое у нее ко мне дело?

— Нет, оставила только фамилию и номер. Звонить по междугородной — код и в этот раз шесть-один-семь. Это что, Бостон?

— Да. Диктуйте, я записываю номер.

— Что-то важное, да?

— Возможно.

* * *

В трубке послышалось что-то вроде «угу». Женский голос на фоне музыки. Я выключил свое радио. Музыка на другом конце провода приобрела более четкие формы: ритм и блюзы, много труб. Возможно, Джеймс Браун.

— Мисс Этеридж?

— У телефона.

— Это доктор Алекс Делавэр. Я звоню из Лос-Анджелеса.

Молчание.

— Я думала, позвоните вы или нет. — Голос грубоватый, с хрипотцой. Южный акцент.

— Чем могу вам служить?

— Скорее наоборот.

— Это Бриджит Маквильямс дала вам мой телефон?

— Точно.

— Вы работаете репортером в «Бэннер»?

— Ну да, конечно. Беру интервью у выключателей. Я электрик, мистер.

— Но вы знаете Кэти — Кейт Мориарти?

— Вы слишком торопитесь задавать вопросы. — Она говорила медленно, нарочито медленно. В конце фразы послышался смешок. Ее произношение показалось мне несколько смазанным, как это бывает при алкогольном опьянении. А может быть, на мое восприятие просто повлияло столь длительное пребывание в компании с Рэмпом.

— Кейт никто не видел больше месяца, — сказал я. — Ее родственники...

— Да-да, эту песню я слышала. Бридж мне сказала. Передайте родственникам, чтобы не лезли из кожи вон. Кейт часто исчезает — такая у нее привычка.

— Возможно, что на этот раз речь идет не об «обычном» исчезновении.

— Вы так думаете?

— Я так думаю.

— Ну, вам виднее.

— Если вас это не беспокоит, то зачем было мне звонить?

Пауза.

— Хороший вопрос... Я вас даже не знаю. Давайте-ка бросим эту бодягу и разбежимся...

— Подождите, — взмолился я. — Прошу вас.

— Вежливый, да? — Она засмеялась. — Ладно, даю вам одну минуту.

— Я психолог. В оставленном для Бриджит сообщении объясняется, как я мог бы...

— Да-да, об этом я тоже в курсе. Значит, роетесь в мозгах. Уж извините, если это меня как-то не очень успокаивает.

— У вас что, неприятный опыт общения с психдокторами?

Молчание.

— Я себе нравлюсь такая, как есть.

— Айлин Уэгнер, — сказал я. — Вы из-за нее звонили.

Она долго молчала. На какой-то момент я подумал, что она отключилась.

Потом я услышал:

— Вы знали Айлин?

— Мы познакомились, когда она работала здесь педиатром. Она направила ко мне пациентку, но, когда я хотел связаться с ней, чтобы обсудить этот случай, она мне так и не перезвонила. Наверно, к тому времени ее уже не было в городе. Уехала работать за границу.

— Да, наверно.

— Они с Кейт дружили?

Она засмеялась.

— Нет.

— Но Кейт заинтересовала смерть Айлин — я нашел вырезку, которую она поместила в свой альбом. Вырезка из «Бостон глоб», без подписи. Может быть, Кейт в то время внештатно сотрудничала с «Глоб».

— Я не знаю, — резко ответила она. — За каким чертом я должна интересоваться, какого дьявола она делает и на какого дьявола работает?

Ну точно, у нее алкогольная смазанность речи.

Опять молчание.

— Сожалею, если разговор со мной расстроил вас.

— Неужели?

— Да.

— А почему?

Ее вопрос застал меня врасплох, и, прежде чем я нашелся, что ответить, она добавила:

— Вы меня в глаза не видели — какого дьявола вас должно интересовать, что я чувствую?

— Ладно, — сдался я. — Это не сочувствие конкретно вам. Просто сила привычки. Мне нравится делать людей счастливыми. Возможно, в какой-то мере это льстит моему профессиональному самолюбию. Я специально учился на утешителя.

— На утешителя. А что, мне это нравится. Утешать-потешать. Вместе с битлами. Джон, Пол, этот-как-его и Ринго. И мозгоправом. Заводить толпу...

Она нервно засмеялась. На фоне Джеймса Брауна, который о чем-то молил. О любви или сострадании.

— Айлин тоже была утешительница, — сказал я. — Неудивительно, что она занялась психиатрией.

Еще четыре такта Брауна.

— Мисс Этеридж?

Молчание.

— Салли?

— Да, я еще здесь. Бог знает, почему.

— Расскажите мне об Айлин.

Восемь тактов. Я затаил дыхание.

Наконец она заговорила:

— Рассказывать-то нечего. Пропал человек ни за что. Натурально ни за что, будь оно проклято.

— Почему она это сделала, Салли?

— А вы как думаете? Потому что не хотела быть такой, какой была... после того... после того, как...

— После чего?

— После того, как потратила столько дерьмового времени! После стольких часов пустопорожней трепотни. С мозгоправами, консультантами, чтоб им пусто было! Я думала, мы со всем этим дерьмом разделались раз и навсегда, наплевали и забыли. Я думала, ей хорошо. Я, черт бы их всех побрал, думала, что она не считает себя ненормальной в том виде, как Бог в своем бесконечном милосердии создал ее. Будь она проклята!

— Может, кто-то убедил ее в обратном. Может, кто-то попытался изменить ее.

Десять тактов Брауна. Я вдруг вспомнил название песни. «Бэби, прошу тебя, не уходи».

— Может, и так, — сказала она. — Откуда мне знать.

— Кейт Мориарти так думала, Салли. Она ведь что-то узнала о врачах, которые лечили Айлин, верно? Именно поэтому она и проделала весь этот путь до Калифорнии.

— Откуда мне знать, — повторила она. — Я не знаю. А она только и делала, что задавала вопросы. Она никогда не трепалась о своих делах, думала, что я обязана с ней разговаривать, потому что она лесбиянка.

— А как вы с ней познакомились?

— Через «ГАЛА». Я делала всю проводку в их треклятой конторе. Разинула рот и рассказала ей об... Айлин. Она загорелась, что твоя рождественская елка. Вдруг мы сразу оказались сестрами по оружию. Но она никогда ничего не рассказывала, только задавала вопросы. Она установила все эти правила — о чем могла говорить, о чем нет... Я думала, что мы... но она... а, к черту все! К чертям собачьим все это дело. Я не собираюсь еще раз через это проходить, так что отстань от меня и катись в задницу!

В трубке тишина. Никакой музыки.

Я с минуту подождал, снова набрал ее номер. Занято. Попробовал еще раз через пять минут — с тем же успехом.

Я сидел и обдумывал весь расклад. Вещи представлялись теперь в ином свете. В другом контексте, который прояснял все.

Пора позвонить еще по одному номеру.

С другим территориальным кодом.

Этот номер был в справочнике. Фамилия и один инициал. Я записал, набрал номер, подождал, и после пяти гудков трубку сняли, кто-то сказал: «Алло».

Я положил трубку, не ответив на приветствие. Вентиляция не работала, но мне показалось, что в комнате стало холоднее. Накинув Рэмпу на плечи еще одну скатерть, я вышел.

35

Пять минут я изучал Томасовский справочник. Сто двадцать минут я ехал по 101-му шоссе в северном направлении.

Сгустившиеся сумерки застали меня на полпути. К тому времени как я достиг Санта-Барбары, небо стало черным. Я выехал на 154-е шоссе возле Галеты, довольно легко нашел перевал Сан-Маркос и по горным дорогам доехал до самого озера Качума.

Гораздо труднее оказалось найти то, что я искал. В этой местности были в основном ранчо — никаких тебе уличных указателей, никаких фонарей, никакого рекламного буйства торговой палаты. Первый раз я проскочил поворот и понял это только тогда, когда оказался в городке Баллард. Развернувшись в обратном направлении, я поехал медленнее. Всматриваясь до боли в глазах и держа ногу на тормозе, я все-таки опять проскочил свой поворот. Но мои фары успели на мгновение выхватить из темноты деревянную табличку, и этого оказалось достаточно, чтобы мозг зафиксировал се образ, пока я проезжал мимо.

РАНЧО «СТИМУЛ»

ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ

ВХОД ВОСПРЕЩЕН

Я выключил фары, дал задний ход и высунулся из окна. Здесь, в горах, было прохладнее. Дул ветерок, пахнущий пылью и сухой травой. Табличка была самодельная, буквы образованы шляпками гвоздей, вколоченных в сосновую доску, которая была подвешена над прямоугольными деревянными воротами и слегка покачивалась. Ворота были невысокие, приземистые, из горизонтальных досок в деревянной раме. Метра в полтора высотой, они соединялись с забором из плотно пригнанных досок.

Не выключая мотора, я выбрался из машины и подошел к воротам. Когда я толкнул их, они немного подались, но не открылись. После нескольких неудачных попыток я нашел, куда поставить носок ноги на стыке двух досок, подтянулся и провел рукой по краю ворот с внутренней стороны. Металлический засов. Большой висячий замок. Открывшийся мне вид был едва освещен светом звезд. Сразу за воротами начиналась немощеная дорога, пролегавшая, как мне показалось, между высокими деревьями. Дальше виднелись горы, островерхие и черные, словно ведьмин колпак.

Вернувшись к машине, я вывел ее на дорогу и проехал метров сто вперед, пока не нашел место, где обочину скрывали деревья. Это были скорее кусты. Тощие, исхлестанные ветром, они росли, казалось, прямо из склона горы и нависали над асфальтом дороги. Настоящего укрытия они не давали, но могли предохранить автомобиль от случайного обнаружения.

Я припарковал и запер машину, пешком вернулся к воротам, снова нащупал ногой опору и мгновенно оказался по ту сторону ворот.

Дорога была вся в выбоинах и камнях. Несколько раз я оступался в темноте и падал на руки. Подойдя ближе к высоким деревьям, я уловил сосновый аромат. Лицо начало зудеть — невидимая мошкара лакомилась моей плотью.

Деревья росли близко друг к другу, но их было немного. Через несколько мгновений я вышел на совершенно открытое место. Оно было абсолютно ровным и слабо освещалось тоненьким серпиком луны. Я остановился и прислушался. Услышал биение пульса в висках. Постепенно стали проступать детали.

Участок земли размером с футбольное поле, на котором росло с полдюжины деревьев, посаженных без какого бы то ни было различимого порядка. У подножия стволов некоторых деревьев были установлены низковольтные лампы подсветки.

Мой нос снова принялся за работу. Аромат цитрусовых был так силен, что во рту появился вкус лимонада, ассоциирующийся с летними каникулами. Но этот запах ничуть не смущал насекомых, которые продолжали меня есть.

Я осторожно двинулся вперед. Шаг, десять шагов, потом двадцать. Сквозь листья одного из деревьев проглянули нечеткие белые прямоугольники. Я вышел из-за кроны цитрусового дерева. Прямоугольники превратились в окна. Я знал, что за окнами должна быть стена, и мозг нарисовал ее прежде, чем увидели глаза.

Дом. Скромных размеров. Один этаж, пологая крыша. За тремя окнами свет, но ничего не видно. Шторы задернуты.

Типичный антураж калифорнийского ранчо. Тишина. Пасторальный покой.

Такой мирной была эта картина, что я засомневался в правильности своей интуитивной догадки. Но слишком многое сходится...

Я стал искать другие конкретные вещи.

Увидел автомашину, которую хотел найти.

Слева от дома было пространство, огороженное забором из столбов и жердей. Загон.

Дальше за ним хозяйственные постройки. Я направился к ним, услышал ржание и фырканье лошадей, в нос мне ударил густой аромат старого сена и навоза.

Производимые лошадьми звуки стали громче. Я установил их источник: конюшня, расположенная сразу за загоном. Метрах в двадцати за конюшней — высокое строение без окон. Фуражный амбар. Еще дальше и правее — какая-то постройка поменьше.

Там тоже был свет. Один прямоугольник. Светилось единственное окно.

Я двинулся дальше. Лошади били копытами и ржали. Громче и громче. Судя по звукам, их было всего несколько, но свою малочисленность они с лихвой восполняли беспокойным нравом. Затаив дыхание, я продолжал продвигаться вперед. Копыта стучали по мягкому дереву; мне показалось, что я ощутил, как дрожит земля, но, возможно, это просто дрожали мои ноги.

Лошади разбушевались не на шутку. Со стороны самого маленького строения послышался скрип и щелчок. Прижавшись к изгороди загона, я увидел, как из распахнувшейся двери на землю упала полоса света. Просвистела дверь из проволочной сетки, и кто-то вышел.

Лошади продолжали бить копытами и ржать. Одна из них громко захрапела.

— Тихо, вы! — крикнул низкий голос.

Сразу наступила тишина.

Крикнувший постоял с минуту, потом снова вошел внутрь строения. Полоса света превратилась в тонкую нить, но не исчезла. Я остался на месте, прислушиваясь к шумному дыханию лошадей и ощущая, как какие-то малюсенькие многоногие твари разгуливают у меня по лицу и рукам.

Наконец, дверь полностью закрылась. Я шлепнул себя несколько раз по щекам и подождал еще пару минут, прежде чем двигаться дальше.

За стенами конюшни лошади опять заржали, но уже тихонько и жалобно. Я пробежал мимо, взметывая гравий и проклиная свои кожаные ботинки.

Добежав до двери амбара, я остановился. От маленького строения тоже доносились звуки — другие, не лошадиные. Слабый отсвет ложился на землю из единственного окна. Вплотную прижимаясь к стене амбара, я стал осторожно прокрадываться к освещенному окну.

Шаг, потом другой. Звуки становились все более различимыми, приобрели тональность и форму.

Человеческие голоса.

Диалог.

Один голос говорил, другой бормотал. Нет. Стонал.

Я был уже у передней стены этого небольшого строения, прижимаясь к шершавому дереву, но еще не мог разбирать слов.

Первый голос говорил сердитым тоном.

Что-то приказывал.

Второй голос сопротивлялся.

Послышался странный высокочастотный шум, похожий на звук включаемого телевизора. Опять стоны. Громче, чем раньше.

Кто-то сопротивлялся и за это подвергался какой-то пытке.

Я сделал бросок к окну, присел под ним как можно ниже, пока не почувствовал боли в коленях, потом медленно приподнялся и попробовал заглянуть внутрь сквозь шторы.

Я увидел лишь светлый туман, в котором только и смог уловить какие-то намеки на движение — перемещение чего-то в освещенном пространстве.

Изнутри продолжали доноситься звуки испытывающего страдания существа.

Я подобрался к двери, потянул на себя и открыл закрывавшую проем сетчатую створку. Вздрогнул, когда она неожиданно скрипнула.

Звуки продолжались.

Я стал шарить в потемках, пока не наткнулся на ручку внутренней двери.

Ржавая и разболтанная ручка загремела с металлическим лязгом. Я прекратил шум, схватившись за ручку обеими руками. Медленно повернул ее и толкнул дверь.

Открылась небольшая щель, в которую можно было заглянуть. С сильно бьющимся сердцем я заглянул. То, что я увидел там, заставило сердце забиться еще сильнее.

Моя рука распахнула дверь... я вошел.

* * *

Я оказался в длинной и узкой комнате, стены которой были обшиты панелями под древесину эвкалипта и цветом напоминали пепел от сигареты. Пол был покрыт черным линолеумом. Комната освещалась двумя фонарями дешевого вида, подвешенными в противоположных концах. От настенного обогревателя шло сухое тепло с запахом дыма.

В центре комнаты на расстоянии метра друг от друга к полу были привинчены два парикмахерских кресла, установленные в полулежачее положение.

Первое кресло было свободно. Во втором находилась женщина в больничном халате, пристегнутая к креслу широкими кожаными ремнями, которые охватывали ее щиколотки, запястья, талию и грудь. У нее на голове были выбриты участки волос, так что получилось какое-то грубое подобие шахматной доски. На выбритых участках, на руках и на внутренней стороне бедер были закреплены электроды. Отходящие от каждого электрода провода соединялись в один общий кабель оранжевого цвета, который змеился по полу и заканчивался у серого металлического ящика высотой с холодильник и раза в два шире. На передней стенке ящика располагались шкалы и циферблаты приборов. Некоторые стрелки подрагивали.

Из-за ящика выступал край какого-то предмета. Блестящие хромированные ножки на колесиках.

Второй кабель шел от ящика к устройству, стоявшему на сером металлическом столе. Рулон бумаги на барабане и механическая рука. На ней закреплен ряд механических перьев. Перья вычерчивали зубчатые линии поперек медленно вращающегося барабана. Рядом с самописцем стояло несколько аптечных пузырьков янтарного цвета и белый пластиковый ингалятор.

Прямо напротив женщины в кресле располагался большой телевизор на подставке. На экране застыло изображение женской груди крупным планом, где сосок был величиной с яблоко. Потом картинка сменилась: возникло изображение лица, тоже крупным планом. Потом покрытый волосами лобок. Потом опять сосок.

Возле телевизора стоял человек с черным дистанционным пультом в одной руке и серым, большего размера, в другой. Он жевал жевательную резинку. Его глаза горели триумфом, превратившимся при виде меня в тревогу.

Женщина в кресле была Урсула Каннингэм-Гэбни. Ее глаза в покрасневших и припухших веках были широко раскрыты от ужаса, а в рот был засунут кляп, сделанный из синего платка.

Мужчине на вид было около шестидесяти, пышная грива белых волос, маленькое круглое лицо. Он был одет в черный бумажный свитер, синие джинсы и рабочие сапоги. Сапоги были покрыты коркой засохшей грязи. Он широко раскрыл глаза и моргнул.

Его жена попыталась закричать сквозь кляп, но у нее получился лишь тоненький звук, как при рвотном позыве.

Он даже не взглянул на нее.

Я пошел на него.

Он покачал головой и нажал какую-то кнопку на сером пульте. Высокочастотный звук, который я слышал снаружи, наполнил комнату — пронзительный, словно крик птицы под ножом мясника, — и стрелка на одном из циферблатов сделала скачок. Тело Урсулы дернулось и напряглось, натягивая державшие его ремни. Судороги не прекратились и продолжали сотрясать его, так как палец ее мужа не отпускал кнопку. Казалось, он даже не замечает жены; он неотрывно смотрел на меня и постепенно пятился.