Алекс Делавэр (№6) - Частное расследование

Когда ни жена, ни я ему не ответили, он продолжал:

— Чикеринг предположил самоубийство — выступил в качестве психолога-дилетанта. Чепуха чистой воды — я так ему и сказал. У нее никогда не наблюдалось ни на йоту депрессии, скрытой или явной. Напротив, ее можно назвать крепкой женщиной, если учитывать, через что ей пришлось пройти.

Он снова многозначительно замолчал. Где-то в гуще деревьев пересмешник передразнил сойку. Гэбни раздраженно глянул в том направлении и повернулся к жене. Она витала где-то в другом месте.

Я спросил:

— Во время лечебных сеансов она упоминала о чем-нибудь таком, что объясняло бы, зачем она приехала к водохранилищу?

— Нет, — ответил Лео. — Никогда ни о чем подобном от нее не слышал. Да и вообще, что она решилась ехать одна, является полнейшей импровизацией. В том-то и дел о, черт побери! Если бы она придерживалась лечебного плана, ничего подобного просто не могло бы случиться. Никакой самодеятельности раньше за ней не водилось.

Урсула по-прежнему не говорила ни слова. Я не заметил, когда она высвободила руку.

— Может быть, она подверглась какому-то необычному стрессу — я имею в виду, не считая ее агорафобии? — спросил я.

— Нет, абсолютно ничего похожего, — ответил Гэбни. — Ее стрессовый уровень был ниже, чем когда-либо, а состояние улучшалось с поразительной быстротой.

Я повернулся к Урсуле. Она продолжала смотреть на дом, но все же покачала головой.

— Нет, — сказала она, — ничего такого не было.

— Чем объясняется направление ваших вопросов, доктор Делавэр? — поинтересовался Гэбни. — Надеюсь, уж вы-то не думаете, что имело место самоубийство? — Он приблизил свое лицо к моему. Один глаз у него был более светлого голубого оттенка, чем другой. Взгляд обоих был ясен и тверд. Там было больше любопытства, чем агрессивности.

— Просто пытаюсь найти во всем этом хоть какой-нибудь смысл.

Он положил руку мне на плечо.

— Понимаю. Это только естественно. Но боюсь, что грустный смысл всего этого сводится к тому, что она переоценила свой прогресс и отступила от лечебного плана. Смысл здесь заключается в том, что мы никогда не сможем докопаться до смысла.

Он вздохнул, снова отер лоб, хотя тот был абсолютно сух.

— Кто лучше нас, лечебников, знает, что человеческим существам свойственно упорствовать в своей достойной сожаления привычке быть непредсказуемыми? Тем из нас, кто не находит в себе сил иметь с этим дело, следует, наверное, заняться физикой.

Голова его жены резко повернулась на четверть оборота.

— Нет, я далек от того, чтобы осуждать ее, — продолжал Гэбни. — Это была приятная, добрейшая женщина. И страданий на ее долю выпало сверх всякой меры. Произошел просто один из этих неприятных несчастных случаев. — Он пожал плечами. — После стольких лет практической лечебной работы приобретаешь способность мириться с трагическим. Определенно приобретаешь эту способность.

Он потянулся к руке Урсулы. Она позволила ему прикоснуться к себе на секунду, потом отстранилась и стала быстро подниматься по белым ступеням. Ее высокие каблуки громко стучали, а длинные ноги казались слишком элегантными для такой высокой скорости. Она выглядела и сексуальной и неуклюжей одновременно. Достигнув входной двери, она прижала ладони к чосеровской резьбе, словно дерево, из которого была сделана дверь, обладало целительной силой.

— Она так чувствительна, — очень тихо сказал Гэбни. — Слишком близко все принимает к сердцу.

— Я не знал, что это недостаток.

— Ну, подождите еще несколько лет, — улыбнулся он. — Так значит, это вы отвечаете за эмоциональное благополучие семьи?

— Нет, одной только Мелиссы.

Он кивнул.

— Она, несомненно, ранима. Пожалуйста, не стесняйтесь обращаться к нам за консультацией в случае необходимости.

— Нельзя ли взглянуть на историю болезни миссис Рэмп?

— На ее историю? Наверно, можно, но зачем?

— Ответ, пожалуй, будет тот же, что и прежде. Хотелось бы найти в этом какой-то смысл.

Он одарил меня профессорской улыбкой.

— Ее история для этой цели вам не подойдет. В ней нет ничего... сенсационного. То есть мы избегаем всех этих обычных, анекдотичных ляпов типа навязчиво-подробных описаний каждого чоха и вздоха пациента, этих прелестных воспоминаний в духе Эдипова комплекса и многосерийных снов, столь обожаемых киносценаристами. Мои исследования показали, что все это мало влияет на результат лечения. Чаще всего врач строчит в истории болезни лишь для того, чтобы ощутить собственную полезность; он почти никогда не дает себе труда вернуться к записям и перечитать их, а если и делает это, то ничего полезного не находит. Поэтому мы разработали свой метод ведения записей, обеспечивающий большую степень объективности. Поведенческая симптомология. Объективно определяемые цели.

— А записи о групповых занятиях?

— Мы их не ведем. Потому что не концептуализируем группы как способ лечения. Сами по себе бесструктурные занятия в группах не имеют большой чисто лечебной ценности. Два пациента с идентичными симптомами могли прийти к своему патологическому состоянию совершенно различными путями. Каждый из них выработал свою уникальную модель искаженного восприятия. Как только пациент меняется, ему может быть полезно поговорить с другими пациентами, испытавшими улучшение. Такое общение ценно хотя бы просто в качестве социальной подпорки.

— Общение как награда за улучшение состояния пациента.

— Именно так. Но мы удерживаем беседу в позитивном русле. Стремимся к непринужденности. Ничего не записываем и не делаем вообще ничего такого, что могло бы показаться чересчур специальным.

Вспомнив, что говорила Урсула о намерении Джины поговорить в группе о Мелиссе, я спросил:

— Вы не поощряете разговоров между ними об их проблемах?

— Я бы предпочел рассматривать групповые обсуждения как средство укрепить позитивность вообще.

— Видимо, сейчас перед вами встанет сложная проблема. Помочь остальным вашим пациентам пережить то, что случилось с Джиной.

Продолжая смотреть на меня, он полез в карман и достал пакетик жевательной резинки. Развернув две пластинки, он слепил их вместе и отправил в рот.

— Если вам нужна ее история болезни, буду рад сделать для вас копию.

— Был бы весьма признателен.

— Куда вам послать ее?

— У вашей жены есть мой адрес.

— Понятно. — Он снова взглянул на Урсулу. Она отошла от двери и медленно спускалась по ступеням.

— Итак, — сказал он, — дочь спит?

Я кивнул.

— А как себя чувствует муж?

— Он еще не возвращался домой. Нет ли у вас каких-либо психологических соображений на его счет?

Он склонил голову к одному плечу, переступил на освещенное солнцем место, и его седые волосы засияли, словно нимб.

— Он кажется довольно приятным человеком. Несколько пассивным. Они ведь недавно женаты, так что к возникновению и развитию ее патологии он не причастен.

— А к лечению?

— Он вполне справился с тем немногим, что от него ожидалось. Прошу меня извинить.

Повернувшись ко мне спиной, он быстрыми шагами направился к ступеням и помог жене спуститься. Попробовал обнять ее за плечи, но ему это не удалось из-за разницы в росте. Тогда он крепко обхватил ее за талию и подвел к «саабу». Открыв перед ней дверцу со стороны пассажира, помог ей сесть. Его очередь вести машину. Потом он подошел ко мне и протянул мягкую руку.

Я пожал ее.

— Мы приехали, чтобы помочь, — сказал он. — Но в данный момент, кажется, нам нечего здесь делать. Сообщите нам, пожалуйста, если ситуация изменится. А девочке я желаю удачи. Она ей определенно пригодится.

* * *

Мадлен дала мне четкие указания. «Кружку» я нашел без труда.

Юго-западный отрезок бульвара Кэткарта, сразу за городской чертой Сан-Лабрадора. Та же смесь дорогих магазинов и заведений обслуживания, много миссионерской архитектуры[15]. Фисташковые деревья кончились на границе с Пасаденой, уступив место джакарандам в полном цвету. На осевой ленте газона красиво смотрелись опавшие лиловые цветы.

Я припарковался, отмечая и другие не сан-лабрадорские особенности. Коктейльный бар в конце квартала. Два магазина спиртных напитков: владелец одного называл себя виноторговцем, а владелец другого был, как гласила вывеска, поставщиком высококачественных крепких напитков.

Ресторан «Кружка и клинок» оказался заведением скромного вида. Два этажа, может быть, сто квадратных метров, участок в четверть акра представлял собой в основном парковочную площадку. Шершавая белая штукатурка, коричневые балки, освинцованные окна и псевдотростниковая крыша Въезд на участок перекрывала цепь. «Мерседес» Рэмпа был по ту сторону цепи, припаркованный в глубине — в подтверждение моих способностей к дедукции. Немного дальше за ним стояла еще пара машин: двадцатилетнего возраста коричневый «шевроле — монте-карло» с шелушащимся на швах белым виниловым верхом и красная «тойота-селика».

Входная дверь была из пузырчатого цветного стекла, вделанного в дуб. На дверной ручке висела картонная табличка с надписью от руки печатными буквами: «ВОСКРЕСНЫЙ ЛЕНЧ ОТМЕНЯЕТСЯ. ПРОСИМ НАС ИЗВИНИТЬ».

Я постучал, но ответа не получил. Сделав вид, что имею право на вторжение, стал стучать, пока не заболели костяшки пальцев. Наконец дверь открылась, и на пороге показалась женщина с раздраженным лицом, держащая в руке связку ключей.

Возраст около сорока пяти, рост сто шестьдесят пять, вес пятьдесят. Фигура типа песочных часов, которую подчеркивало и то, во что она была одета: платье макси в стиле ампир, с корсажем, собранными в буфы длинными рукавами и квадратным вырезом, который открывал участок веснушчатой поверхности шириной с ладонь, имевший вид двух холмиков с ложбинкой между ними. Верхняя часть платья была из белой хлопчатобумажной ткани, а юбка — с набивным рисунком в бордово-коричневых тонах. Платиновые волосы были гладко зачесаны назад и перевязаны бордовой ленточкой. Еще одна ленточка — черная бархотка с имитацией камеи из коралла — была повязана у нее на шее.

Чья-то идея относительно того, как выглядели в старину служанки в деревенских тавернах.

Черты ее лица были хороши: широкие скулы, твердый подбородок, полные, ярко накрашенные губы, небольшой вздернутый нос, широко расставленные карие глаза в обрамлении слишком темных, слишком густых и слишком длинных ресниц. В ушах болтались серьги в виде обручей размером с подставку для стакана.

В баре, при вечернем освещении и для затуманенного алкоголем сознания, она была бы неотразима. Утренний же свет атаковал ее красоту, набрасываясь на небрежно припудренную кожу, морщины усталости, признаки дряблости по линии подбородка и горькие складки у губ, придававшие ее рту выражение недовольства.

Она смотрела на меня так, словно я был налоговым инспектором.

— Я хотел бы видеть мистера Рэмпа.

Она постучала алыми ногтями по табличке с надписью.

— Вы что, читать не умеете? — спросила она и поморщилась, словно желая показать, что это причиняет ей боль.

— Я доктор Делавэр, врач Мелиссы.

— О... — Морщины стали еще заметнее. — Подождите минутку, я сейчас.

Она закрыла дверь и заперла ее. Через несколько минут вернулась и снова ее открыла.

— Извините, я просто не... Вы должны были бы... Я — Бетель. — Она быстро протянула мне руку. Прежде чем я успел протянуть ей свою, она добавила: — Мама Ноэля.

— Рад познакомиться, миссис Друкер.

Выражение ее лица показало, что обращение «миссис» ей непривычно. Она отпустила мою руку, посмотрела в обе стороны бульвара.

— Входите.

Она закрыла за мной дверь и заперла ее резким поворотом ключа.

Освещение в ресторане было выключено. Матовые стекла освинцованных окон пропускали внутрь слабый грязноватый свет. Мои глаза силились приспособиться к полумраку. Когда они перестали болеть, я увидел один длинный зал, вдоль которого располагались обитые красной кожей кабинки, и где пол был застлан ковровым покрытием цвета темного меда с псевдорельефным рисунком. Столы были накрыты белыми скатертями с расставленными на них оловянными блюдцами, массивными бокалами из зеленого стекла и простыми столовыми приборами. Стены были из вертикальных сосновых досок цвета ростбифа. На подвешенных у самого потолка полках располагалась коллекция разнообразных кружек — там их вполне могла быть целая сотня, и на многих были изображены румяные англосаксонские физиономии с мертвыми фарфоровыми глазами. Рыцарские доспехи, похожие на студийную бутафорию, стояли тут и там — очевидно, в стратегически важных местах ресторана. Стены были увешаны булавами и палашами вперемежку с натюрмортами, изображавшими в основном мертвых птиц и кроликов.

Через открытую дверь в глубине можно было видеть кухню с оборудованием из нержавеющей стали. Слева от нее был расположен бар в виде подковы, с кожаным верхом, позади которого находилось зеркало. Сервировочная тележка из нержавеющей стали стояла в центре ковра, имитирующего дерево. На ней ничего не было, кроме вертела и прибора для нарезки мяса, достаточно солидного, чтобы справиться с целым бизоном.

Рэмп сидел у стойки бара, лицом к зеркалу; одной рукой он подпирал голову, другая просто висела вдоль тела. Возле его локтя стояли стакан и бутылка виски.

На кухне загремела какая-то посуда, потом все стихло.

Тишина казалась неестественной. Как и большинство мест, предназначенных для человеческого общения ресторан без него производил мертвое впечатление.

Я подошел к бару. Бетель Друкер держалась рядом со мной. Когда мы оказались там, она спросила:

— Вам что-нибудь принести, сэр?

Словно завтрак опять восстановлен.

— Нет, спасибо.

Она подошла к Рэмпу с правой стороны, наклонилась к нему, стараясь привлечь его внимание. Он не шелохнулся. У него в стакане лед плавал в остатках виски. Покрытие стойки пахло мылом и выпивкой.

— Хотите еще воды? — спросила Бетель.

— Можно, — ответил он.

Она взяла стакан, зашла за стойку, наполнила его из пластиковой бутылки с водой «Эвиан» и поставила перед ним.

— Спасибо, — сказал он, но к воде не притронулся.

Она с минуту смотрела на него, потом ушла на кухню.

Когда мы остались одни, он пробормотал:

— Найти меня не проблема, а? — Он говорил так тихо, что мне пришлось придвинуться ближе. Я сел на соседнюю табуретку. Он не пошевелился.

— Когда вы не вернулись домой, я стал думать, где вы можете быть. Это была догадка, основанная на фактах.

— У меня нет больше дома. Теперь уже нет.

Я промолчал. Нарисованная на зеркале девушка радостно улыбалась во весь рот.

— Я теперь лишь гость, — сказал он. — Нежеланный гость. Коврик для расшаркиваний протерся к черту до дыр... Как там Мелисса?

— Спит.

— Да, она часто так делает. Когда расстроена. Каждый раз, когда я пробовал поговорить с ней, она начинала дремать. — В его голосе не было обиды. Просто покорность судьбе. — Уж ей-то есть от чего расстраиваться. Я бы и за двадцать миллиардов не поменялся с ней местами. Ей выпали паршивые карты... Если бы она позволила мне...

Он остановился, тронул свой стакан с водой, но не сделал попытки взять его.

— Ну, теперь у нее одной причиной для расстройства меньше, — сказал он.

— И что это за причина?

— Ваш покорный слуга. Больше не будет этого злого отчима. Однажды она взяла в видеомагазине напрокат такой фильм — «Отчим». Без конца его смотрела. Внизу, в игровой комнате, в «логове». Ничего другого она там, внизу никогда и не смотрела — ведь ей даже и не нравится кино. Я тоже сел посмотреть вместе с ней. Хотел установить контакт. Пожарил две порции воздушной кукурузы. Так она заснула.

Он приподнял плечи.

— Я ушел, отправился месить дорожную пыль.

— Из Сан-Лабрадора или только из дому?

Он пожал плечами.

— Когда вы решили уйти? — спросил я.

— Минут десять назад. А может, и с самого начала, не знаю. Какая к черту разница?

Какое-то время мы оба молчали. Из зеркала на нас смотрели наши отражения, размытые грязноватым светом. Наши лица были едва различимы, искажались дефектами посеребренного стекла с нарисованным на нем лицом улыбающейся фрейлейн. Я мог разглядеть достаточно, чтобы понять, что он выглядит ужасно. Сам я смотрелся не намного лучше.

Рэмп сказал:

— Просто не могу понять, за каким дьяволом она это сделала.

— Сделала что?

— Поехала туда — не явилась в назначенное время в клинику. Она никогда не нарушала правил.

— Никогда?

Он повернулся ко мне лицом. Небритый, под глазами набрякли мешки. Передо мной вдруг оказался старик; зеркало было просто милосердным к нему.

— Однажды она рассказывала мне, что когда училась в школе, то получала обычно только отличные отметки. И не потому, что ей так уж нравилось учиться, а потому, что боялась неудовольствия учителей. Боялась не быть хорошей ученицей. Она была исключительно строгих правил. Даже в студийные времена, когда нравы уже порядком подраспустились, она всегда оставалась на уровне.

Интересно, как бы реагировал такой тип нравственности, столкнувшись с Тоддом Никвистом.

— Чикеринг толкает версию о самоубийстве, — заметил я.

— Чикеринг — просто осел. Единственное, в чем он большой мастак, — это не поднимать шума. За что ему и платят.

— Не поднимать шума о чем?

Он закрыл глаза, покачал головой и снова отвернулся к зеркалу.

— А как вы думаете? Люди иногда ведут себя по-идиотски. Приезжают сюда, напиваются в стельку, потом желают отбыть домой и начинают скандалить, когда я приказываю Ноэлю не отдавать им ключи от машины. Тогда я звоню Чикерингу. И, хотя это уже Пасадена, он сразу же приезжает и препровождает их домой — сам или кто-то из его подчиненных, — причем в этом случае они используют свои личные машины, так что никто и не заметит ничего необычного. Никаких протоколов не составляется, ничего не регистрируется, а машину очередного идиота подгоняют потом прямо на его подъездную дорожку. Если это кто-то местный. То же самое и с пожилыми дамами, ворующими в магазинах, и с детишками, которые курят травку.

— А как поступают с чужаками?

— Тех сажают в тюрьму. — Рэмп мрачно усмехнулся. — Тут у нас отличная криминальная статистика. — Он провел пальцами по губам. — Вот почему у нас не издается местная газета — и слава Богу. Раньше это меня чертовски раздражало — негде, например, поместить рекламное объявление, — но теперь я благодарю Бога за это.

Он закрыл лицо обеими руками.

Из кухни в зал вышла Бетель, держа в руках тарелку со стейком и яичницей. Поставила тарелку перед Рэмпом и тут же вернулась обратно на кухню.

Прошло много времени, прежде чем он поднял голову.

— Ну и как вам понравилось на пляже?

Когда я не ответил, он сказал:

— Я же говорил вам, что там ее не будет. За каким чертом вы туда потащились?

— Детектив Стерджис просил меня съездить и посмотреть.

— Миляга детектив Стерджис. Мы просто зря отняли друг у друга время, верно? Ведь вы обычно делаете то, что он просит?

— Обычно он не просит.

— Хотя это вроде и не назовешь грязной работой, а? Поезжай на пляж, позагорай на солнышке, проверь клиента.

— Отличное местечко, — заметил я. — Часто туда ездите?

У него на щеке шевельнулись желваки. Он потрогал свой стакан с виски. Потом сказал:

— Раньше ездил часто. Несколько раз в месяц. Ни разу не смог уговорить Джину поехать со мной. — Он повернулся и опять посмотрел на меня. Очень внимательно.

Я выдержал его взгляд.

— Ничто не может сравниться с солнцем на пляже. А мне надо сохранять загар во что бы то ни стало. Безупречный хозяин дома и все такое — приходится поддерживать какой-то определенный, черт побери, уровень, верно?

Он поднял стакан и отпил несколько глотков.

— Последняя пара дней была для вас далеко не отдыхом на взморье, — сказал я.

— Да уж. — Он безрадостно засмеялся. — Сначала я думал, что ничего особенного не случилось — Джина просто заблудилась и вот-вот объявится. Но когда она не вернулась к вечеру четверга, я начал думать, что, может, она действительно решила прокатиться, почувствовать себя свободной, как сказал Стерджис. Взяв однажды в голову такую мысль, я уже не мог от нее отделаться. Начал копаться: может, это я что-то не так сказал или сделал — чуть не спятил от этих копаний в себе. И что же оказывается? Какой-то идиотский несчастный случай... Я должен был знать, что дело не в нас. Мы прекрасно ладили, даже если... это было так... так...

Он мучительно застонал, схватил свой стакан и запустил им в зеркало. Лицо фрейлейн треснуло; похожие на лезвия куски стекла вывалились и разлетелись вдребезги, ударившись о кран над мойкой, а на их месте возник кусок белой штукатурки, напоминавший по форме трапецию. Остальная часть зеркала продолжала висеть на стене, удерживаемая болтами.

Из кухни никто не вышел.

Он сказал:

— Салют. Будьте, черт побери, здоровы. Пьем до дна. — Повернулся ко мне. — Вы зачем вообще сюда приехали? Посмотреть, как выглядит тайный гомик?

— Доискиваюсь до основы. Пытаюсь для себя найти какой-нибудь смысл в том, что произошло. Чтобы потом помочь Мелиссе.

— Ну, и нашли уже? Смысл-то?

— Пока нет.

— Вы тоже из этих?

— Из каких?

— Гомиков. Геев — или как там это теперь называется. Как он. Стерджис. И как я, и...

— Нет.

— Браво, молодец... Славный дружище Мелисса Какая она была в детстве?

Я рассказал ему, подчеркивая все положительное, избегая всего, что считал нарушением конфиденциальности.

— Да, — сказал он. — Я так и думал. Мне бы хотелось... А, к черту все это.

Он удивительно быстро соскочил с табуретки и, подойдя к двери на кухню, крикнул:

— Ноэль!

Юноша вышел к нему в своей красной куртке помощника официанта и в джинсах, с посудным полотенцем в руках.

— Ты можешь идти прямо сейчас. Доктор говорит, что она спит. Если захочешь дождаться, когда она проснется, можешь там остаться. Здесь для тебя нет никакой работы. Только сначала вот что сделай: упакуй мне чемодан — одежду, вещи просто побросай туда, и все. Возьми большой синий чемодан у меня в шкафу. И потом привези сюда — неважно, в какое время. Я буду здесь.

— Да, сэр, — ответил Ноэль с растерянным видом.

— Сэр, — повторил Рэмп, оборачиваясь ко мне. — Слышали? Вежливый юноша. Этот мальчик далеко пойдет. Берегись, Гарвард.

Ноэль вздрогнул.

Рэмп продолжал:

— Скажи матери, пускай спокойно выходит. Я не буду ничего этого есть. Пойду и сам немного посплю.

Юноша вернулся на кухню.

Рэмп смотрел ему вслед.

— Все скоро изменится, — сказал он. — Все.

26

Как раз когда я трогался с места, из ресторана вышел Ноэль. Он заметил меня и подбежал к машине. На нем уже не было красной курточки, а за спиной поверх тенниски висел небольшой рюкзак. На тенниске было написано: «ГРИНПИС». По его губам я прочитал: «Простите».

Я опустил стекло со стороны пассажирского сиденья.

— Простите, — повторил он и добавил: — Сэр.

— В чем дело, Ноэль?

— Я просто хотел узнать, как себя чувствует Мелисса.

— Похоже, что в основном она спит. Возможно, еще не ощутила полностью всей силы удара.

— Она очень... — Он нахмурился.

Я ждал, что он скажет.

— Это трудно выразить словами.

Я открыл ему дверцу.

— Садись.

Секунду поколебавшись, он снял рюкзак, поставил его на пол, скользнул на сиденье, поднял рюкзак и поставил себе на колени. Его лицо выражало тоску и боль.

— Хорошая машина, — сказал он. — Семьдесят восьмого?

— Девятого.

— Новые гораздо хуже. Слишком много пластмассы.

— Мне она нравится.

Он крутил в руках лямки от рюкзака.

— Ты что-то говорил о Мелиссе. Что-то такое, что трудно выразить словами.

Он нахмурился. Ногтем царапнул лямку.

— Я только хотел сказать, что она — очень необычный человек. Единственный в своем роде. Даже если просто смотреть на нее, то и тогда делается ясно, что ее внешний вид — сам по себе, а внутри она совсем другая — я хочу сказать, хотя это может показаться в моих устах странным, что большинство по-настоящему красивых девушек обычно интересуются пустяками. Во всяком случае, здесь именно так.

— Здесь — это в Сан-Лабрадоре?

Он кивнул.

— По крайней мере, насколько я мог это видеть. Не знаю, может быть, это относится к Калифорнии вообще. А может, и ко всему миру Я ведь нигде больше не жил с тех пор, как себя помню, так что точно утверждать не могу Вот почему я хотел выбраться отсюда — пожить в каком-то другом окружении. Подальше от всего этого вечного довольства.

— Гарвард.

Кивок.

— Я подал заявления во много мест, по правде говоря, даже не ожидал, что попаду в Гарвард. Когда же это произошло, я решил, что это как раз то, что мне нужно, если удалось бы уладить финансовую сторону.

— И удалось?

— В основном. Кое-что удалось скопить за год работы здесь, и еще есть возможность... Думаю, что смог бы потянуть.

— Смог бы?

— Не знаю. — Он поерзал на сиденье, теребя лямки рюкзака. — Я правда не знаю теперь, хорошо ли будет, если я уеду.

— Почему? — спросил я.

— Ну, потому, что как я могу уехать, когда здесь с ней такое происходит? Она... чувствует глубоко. И гораздо сильнее, чем другие. Она единственная девушка из всех, кого я встречал, которую на самом деле волнуют важные вещи. С первого момента, как мы только познакомились, мне было невероятно легко с ней разговаривать.

В его глазах появилась боль.

— Извините, — сказал он, берясь за ручку дверцы. — Извините за беспокойство. По правде говоря, с моей стороны как-то даже непорядочно с вами разговаривать.

— Это почему же?

Он потер затылок.

— Тот первый раз, когда Мелисса вам позвонила — хотела к вам приехать и поговорить, помните? Я был там. В комнате вместе с ней.

Я мысленно воспроизвел тот разговор. Мелисса отрывалась от него пару раз, просила извинить... Подождите минутку, пожалуйста... Трубка прикрыта рукой. Приглушенный шум.

— Ну и что же?

— Я был против. Чтобы она к вам обращалась. Сказал ей, что она не нуждается в... может сама во всем разобраться. Что мы можем вместе справиться с проблемами. Она мне на это ответила, чтобы я не лез не в свое дело, что вы — это класс. А теперь вот — сам к вам обратился за советом.

— Все это ерунда, Ноэль. Давай вернемся туда, где мы были, — к Мелиссе как уникальной личности. В этом я с тобой согласен. Ты, в общем, хочешь сказать, что между вами существует необыкновенное взаимопонимание. И тебя волнует мысль о том, что ты оставляешь ее в беде.

Он кивнул.

— Когда ты должен отправляться в Бостон?

— В начале августа. Занятия начинаются в сентябре. Но они приглашают приехать раньше — послушать установочный курс.

— Ты уже думал, в чем хочешь специализироваться?

— Может быть, в международных отношениях.

— Дипломатия?

— Пожалуй, нет. Думаю, что предпочел бы что-нибудь такое, что связано с реальным проведением политики. Место в административном штате госдепартамента или министерства обороны. Или помощником в конгрессе. Если присмотреться к тому, как работает правительство, то получается, что всю действительную работу делают люди за кулисами. Иногда что-то зависит и от профессиональных дипломатов, но часто они лишь номинально возглавляют что-то. — Он помолчал — А потом я думаю, что у меня больше шансов добиться положения именно за кулисами.

— Почему ты так думаешь?

— Насколько мне известно из всего, что я читал о заграничной службе, твое происхождение — семья, окружение, связи — там важнее, чем реальные достоинства и успехи. А какая у меня семья? Только мама и я сам, больше никого.

Он сказал это нормальным тоном, без жалости к себе.

— Раньше это меня задевало — то, что люди здесь придают такое большое значение родословной. Другими словами, деньгам, возраст которых должен быть не меньше двух поколений. Но теперь я понимаю, что мне, в сущности, очень повезло. Мама здорово меня поддерживала, и благодаря ей у меня всегда было все необходимое. Если разобраться как следует, то человеку столько всего и не надо, верно? А потом, я ведь видел, что происходит со многими детьми из богатых семей — в какие неприятности они влипают по своей вине. Вот почему я очень уважаю Мелиссу. Она, наверное, одна из самых богатых девушек в Сан-Лабе, но ведет себя совсем иначе. Я познакомился с ней, когда она в компании других пришла в « Кружку» на обед, который устраивал Французский клуб, а я как раз помогал маме подавать. Все остальные вели себя так, словно я был невидимкой. А Мелисса не забывала говорить «пожалуйста» и «спасибо», и потом, когда другие пошли на автостоянку, она осталась и заговорила со мной, сказала, что видела меня на соревнованиях по легкой атлетике между Пасаденой и Сан-Лабрадором, — я занимался гимнастикой, пока это не стало отнимать слишком много времени от учебы. Причем она совершенно не флиртовала — флирт был не в ее духе. Мы начали разговаривать, и сразу, моментально возникло это... взаимопонимание. Как будто мы старые друзья... Она после часто заходила, и мы действительно подружились. Она во многом помогла мне Единственное, чего я хочу, это помочь сейчас ей. Уже точно известно, что ее мама...

— Нет, — сказал я, — не точно. Но выглядит все довольно плохо.

— Это просто... ужасно. — Он покачал головой. Поскреб свой рюкзак. — Господи, это ужасно. Ей будет так тяжело.

— Ты хорошо знал миссис Рэмп?

— Да нет, не особенно. Мыл ее машины примерно раз в две недели. Иногда она приходила к гаражу посмотреть. Но, по правде говоря, она была к ним равнодушна. Один раз я что-то сказал насчет того, какие они потрясающие. А она ответила, что, наверное, это так, но для нее они просто металл и резина. Но сразу же извинилась, сказала, что не хотела принизить мою работу. Я подумал, что это классно. Она вообще выглядела классно. Может, чуточку... отстраненно. Мне казалось, что ее образ жизни... Бывало, что мы с Мелиссой спорили... Наверно, мне нужно было испытывать побольше сочувствия. Если Мелисса это припомнит, то возненавидит меня.