Платье матери оказалось просто прелестным: розовое, с отделкой из французского кружева и кисеи, с широким шелковым поясом и крошечными жемчужинами, пришитыми вокруг глубокого выреза. Три месяца мама готовилась к этому шоу, голоданием добивалась шестнадцатого размера. Она уже много лет не выглядела такой хорошенькой.
Мне казалось, что мое платье, составлявшее пару с материнским, выглядело смешно и по-детски. Вместо элегантного пояса были длинные розовые шелковые ленты, вырез был под горлышко, с круглым отложным воротничком. На переднюю часть лифа мама тоже нашила крошечные жемчужинки, но они кругами расходились вокруг моих маленьких бугорков, и я ужасно стеснялась.
Вечером накануне показа, когда мы примеряли наши платья, отец сказал:
– М-м-м. Вы обе восхитительно выглядите. И, по-моему, наша малышка превращается в женщину!
Этого было достаточно. Я бросилась вверх по лестнице, расстегнула платье, швырнула его кучей на пол и упала в слезах на кровать. Он надо мной насмехался, я была в этом уверена. И почему-то у меня болели соски и живот. А через два часа начались мои первые месячные.
– Ну, пожалуйста, мамочка, – умоляла я на следующее утро, – не заставляй меня это надевать. Пожалуйста, иди без меня.
– Я понимаю, как ты себя чувствуешь, ангел мой, но сделай это ради меня, в последний раз. Я так много работала над этими платьями, и я уверена, что мы получим первую премию.
Я плакала до тех пор, пока лицо мое не стало выглядеть настолько отвратительно, что идти стало просто невозможно. В конце концов мама ушла без меня.
В тот воскресный вечер из своего укромного уголка под лестницей я наблюдала, как моя мать упаковывает свое розовое платье в коробку, чтобы отправить его в Сан-Франциско на продажу. Закончив подписывать коробку, она села за стол и заплакала. Я смотрела на нее и тоже плакала беззвучно – чтобы она меня не слышала.
Весь год мое платье провисело в шкафу. Следующим летом, когда мама попросила меня выкинуть старую одежду, я с ужасом вспомнила, как сильно я ее обидела; я засунула платье в спальный мешок и запрятала в глубине кладовки. Там оно и пролежало несколько лет, потом я спрятала его среди книг и сувениров и взяла с собой в колледж.
8
Весь следующий день был до отказа заполнен пациентами, с семи утра до шести вечера. Днем посыльный принес мне пакет, в нем я нашла маленького резинового слоненка.
– Не забудьте, – говорилось в записке, – вы обедаете со мной в кафе «Только хорошее».
Я улыбнулась и поднесла подарок к свету. Как мило, подумала я и положила его на кофейный столик рядом с диваном.
Послеобеденные сеансы были для меня настоящим испытанием. Одна женщина призналась мне в странной привычке пережевывать пищу, а потом выплевывать ее в стакан и снова есть. Она лечилась уже шесть месяцев, но только сейчас рассказала об этом своем пороке. Поздно вечером позвонил Умберто.
– Большое спасибо за слоника. Он просто прелесть, – сказала я.
Я почувствовала по телефону, как потеплел его голос.
– Я сам его выбирал. И я очень рад, что вы придете пообедать. Вы не пожалеете, вот увидите.
Мы разговаривали около получаса. Он сказал, что его работа по составлению меню для желающих похудеть продвигается хорошо, и ему пришла в голову мысль попросить меня составить для него нечто вроде вступительного слова.
– Что-нибудь от лица психотерапевта, – сказал он. – Чтобы мои посетители чувствовали, что я действительно понимаю их нужды.
– Я сделаю это, – согласилась я.
Весь мой уикэнд был уже расписан, поэтому мы договорились пообедать в середине следующей недели и распрощались.
Я прошла в кухню и съела несколько ложек неочищенного сахарного песка. Я его очень любила. Я надеялась, что не разочаруюсь, встретившись с Умберто еще раз.
Охваченная внезапным желанием привести в порядок дом, я принялась лихорадочно вытирать пыль и полировать мебель, после чего вымыла полы и перестирала кучу белья. Была уже полночь, когда я начала наводить порядок в чулане, решив, что, поскольку завтра суббота, это весьма подходящее время для подобного занятия.
Проснулась я рано, радуясь, что у меня в распоряжении еще несколько часов до того, как отправиться в больницу. Я надела спортивный свитер и шорты и вышла в сад полить и подрезать розы. Самыми нежными были темно-красные, но я больше всего любила оранжевые с желтой серединкой. Я срезала несколько цветков для гостиной, потом отвязала Франка и выпустила его погулять.
Мистер Сливики, мой сосед, живший через дорогу, уже работал граблями, очищая газон. На нем были большая меховая шапка, красные шлепанцы и женский халат с рукавами до локтя. Я помахала ему рукой и вышла на улицу, размышляя о том, почему это он сегодня так нарядился. Впрочем, у каждого свои резоны, подумала я.
Даже в такой ранний час на улице было на удивление много народа: некоторые бежали трусцой, другие спешили к газетным киоскам, кое-кто направлялся завтракать. Я выбрала центральную часть бульвара Сан-Висенте, сотни любителей бега протоптали уже в мягкой траве настоящие дорожки. Ветерок с океана доносил приятный запах соли. Я достигла западной части бульвара, когда веселые прыжки Франка привлекли мое внимание.
– Доброе утро, доктор, как дела? – раздался сзади меня знакомый голос.
Я обернулась. Это был Ник в черных шелковых шортах и майке.
Я пробормотала какое-то приветствие, стараясь скрыть свое смущение. Он кашлянул и опустился на колени, чтобы погладить Франка. Странно, но мягкие волоски, торчавшие у Ника из подмышек, казались мне удивительно приятными. Я вдруг вспомнила, что сама я в коротких шортах, не накрашенная и непричесанная.
– Вы, однако, далеко от своего дома, – запинаясь, проговорила я.
Он подмигнул.
– Ночевал у подружки.
– До встречи на следующей неделе, – смущенно сказала я и подобрала поводок Франка, чтобы пойти в противоположном направлении.
Я не любила встречаться с пациентами за пределами кабинета, это будило в них любопытство по отношению ко мне, и становилось трудно отделить себя-психотерапевта от себя в реальной жизни. Весь день Ник не выходил у меня из головы, а ночью я спала очень беспокойно.
Я ехала на поезде по Бразилии, мой вагон ритмично покачивался и, громыхая, проезжал мимо маленьких деревушек. Было темно, только уличные фонари иногда освещали купе. Потом я увидела перед собой мужчину, он стоял, расставив ноги. На нем была белая рубашка и отглаженные синие брюки, но у него была голова тигра с огромными голубыми глазами. Я вся заледенела, когда он расстегнул молнию и достал свой пенис. Он был в состоянии эрекции, на нем вздулись вены.
– Соси, – сказал он.
Я взяла его в рот и почувствовала охватившую его волну возбуждения. Мое собственное возбуждение смешивалось со страхом. Потом он поднял меня, расстегнул мою блузку и приник ко мне губами, а затем указал на узкую постель.
– Раскинь ноги, – прорычал он. Мне было жарко, я вся пылала, я протянула к нему руки. Он был уже на мне, он сокрушил меня.
Когда он проник в меня, меня окутал аромат присыпки и мыла. Мне казалось, я сейчас умру. Он совершал быстрые движения и продолжал свою работу, пока, стиснув зубы, не впился руками в мои плечи. Его последний толчок только усилил мой оргазм.
Я чувствовала, что лечу в каком-то пространстве, а потом резко проснулась.
Я была поражена этим сновидением, тем, что ото сна меня пробудил настоящий оргазм.
Ник. Без всякого сомнения, это был он. Его глаза, его одежда, его запах. Я села в кровати, сердце мое колотилось, я была потрясена и обескуражена. Цифры на часах показывали четыре часа двадцать три минуты, но я, пошарив, включила свет, чтобы собраться с мыслями.
Сексуальное сновидение, связанное с пациентом, всегда тревожно для психотерапевта, но сновидение, связанное с Ником, просто выбило меня из колеи. Добро бы еще он пожирал меня взглядом! Мистер Дон Жуан. Мне придется строго контролировать свои чувства и, если понадобится, обратиться за консультацией. Выключив свет, я закрыла глаза, но воспоминание об увиденном во сне охватило меня с такой силой, что я опять ощутила его внутри себя.
Когда я увидела его в понедельник, Ник сказал, что был рад встретить меня за пределами кабинета.
– Ваша собака – настоящий динамит. Но ей надо напомнить, чтобы она не забывала подтягивать носочки, – сказал он, имея в виду складки кожи на ногах Франка.
Я рассмеялась – настолько точно он описал Франка. Так и прошел весь сеанс, Ник был разговорчив и чрезвычайно мил. Я вспомнила о наших поездках с отцом на рыбалку; я получала удовольствие не столько от того, что он говорил, сколько от его тона.
Я позволила Нику болтать просто так, потому что после того сновидения я еще не доверяла себе и решила, что безопаснее будет потратить впустую сеанс, чем рискнуть чем-нибудь выдать себя. Кроме того, я пришла к выводу, что не стоит постоянно противопоставлять себя ему, тем более, что он постоянно уходил от глубокого рассмотрения собственных проблем.
Наша работа должна хоть иногда доставлять удовольствие, и я надеялась, что дела на наших сеансах постепенно пойдут лучше.
С другими пациентами все шло куда более успешно.
Сестры Ромей дали мне возможность поговорить с каждой по десять минут наедине, и я смогла выяснить одну вещь: с четырнадцати лет Мей и Джой по крайней мере раз в неделю занимались друг с другом сексом. Поскольку психологически они были одним лицом, я склонна была рассматривать это как мастурбацию.
Другая пациентка, Лунесс Монтаг, начала лечиться год назад, она жаловалась на постоянно чередующиеся периоды обжорства и желудочных расстройств. Теперь она начинала, наконец, осознавать эмоциональные рычаги, управляющие ее состоянием.
Даже мой самый старый пациент шел на поправку. Уильям Свон, профессор истории, был уже на пенсии, в возрасте семидесяти двух лет он все еще старался освободиться от воспоминаний о деспотичном и требовательном отце. Несмотря на мучившие его приступы безнадежности и отчаяния, он заставлял себя делать зарядку и вести дневник.
В один из дней между сеансами позвонил Ник и сказал, что отменяет следующую встречу. Когда я предложила ему другое время, он ответил:
– Не могу. Свидетель выступает под присягой.
Я забеспокоилась, что он начнет часто отменять сеансы, ведь он принадлежал к тому типу пациентов, которым требуется постоянное наблюдение.
Позднее я обнаружила в почтовом ящике открытку с изображением танцующего человека, держащего букетик маргариток. «Рад встрече с Вами», – было написано на открытке. На развороте открытки я прочитала: «Тайный поклонник». Я предположила, что открытка была от Умберто и, растрогавшись, положила ее себе на стол.
9
В среду вечером перед свиданием с Умберто я примерила несколько разных юбок, свитеров и платьев, прежде чем выбрала то, что, по моему мнению, шло мне больше всего.
Когда я обувалась, в спальню вошел Франк, его длинные уши были совершенно мокрыми.
– Не подходи ко мне близко, – предупредила я. Опустив голову, он прошел по натертому паркету к окну и лег там.
– Умница, Франк, – ласково сказала я, – ты – мой лучший друг.
Когда прозвенел звонок, Франк кинулся в переднюю с громким лаем, мне пришлось поманить его косточкой, чтобы он отошел от двери.
– Непослушание среди личного состава? – спросил Умберто, когда я наконец открыла ему входную дверь.
Я улыбнулась.
– Я решила поберечь вашу одежду.
– Вы прекрасно выглядите.
Он наклонился и коснулся губами моей щеки, и я порадовалась, что остановила выбор на кремовом платье с черной отделкой.
– Спасибо за открытку, – сказала я. Он выглядел удивленным.
– Кто-то прислал мне открытку. Я решила, что это вы.
– Нет. Выбросьте ее в мусорное ведро.
Мы рассмеялись, а я задумалась, кто бы это мог быть, и попыталась справиться с неприятным чувством.
На Умберто был свитер с воротником «хомут», джинсы, белые носки и черные мягкие кожаные ботинки. Впервые я видела его без форменной одежды и только тут отметила, каким он был ладным и стройным. Пока мы добирались до Пасифик-Пелисайдс, где он жил, мы болтали и смеялись, и я полностью забыла свою обиду на него.
У него был большой двухэтажный дом в испанском стиле с видом на океан. Внутри было очень мило: белые оштукатуренные стены, светлая мебель из сосны. Повсюду навалены кучи газет и журналов, на камине множество фотографий, а в центре гостиной стоял массивный голубой диван в форме буквы Г. С обеих сторон камин обрамляли полированные стереоколонки, рядом стояла полка с рядами компакт-дисков и магнитофонных кассет.
Умберто спросил:
– Вивальди или Гато Барбиери?
– Вивальди.
Когда полились приятные звуки флейты, он исчез на кухне, а я опустилась на диван. Мне в бедро вонзилось что-то острое, и я нащупала отвертку, которую положила на столик рядом с кучей вешалок, двумя кредитными карточками и чашкой с остывшим кофе со сливками.
В доме, где я выросла, все всегда лежало на своем месте, еще ребенком я научилась складывать свои вещи и аккуратно их убирать, уходя из комнаты. Этот дом был совсем другой. Последние лучи заходящего солнца пробивались сквозь высокие окна, играла музыка, повсюду царил беспорядок. И тем не менее, дом этот казался более удобным и уютным, чем любой из тех домов, в которых я когда-либо жила.
Умберто вернулся с массивными фужерами в руках и предложил выйти в сад, чтобы полюбоваться закатом. Вдоль тропинки цвели олеандры, я насчитала шесть кормушек для птиц. Мы прошли мимо длинного прямоугольного бассейна, который отливал бирюзой в лучах заходящего солнца.
– Почему вы так любите птиц? – спросила я. Он остановился, воздев руки к небу.
– Потому что птицы придают миру такую красоту, и от них так мало вреда!
Этот ответ напомнил мне о том, насколько зациклена я была на внутреннем мире в ущерб внешнему.
Мы сидели на скамейке, потягивая вино, и глядели на океан до тех пор, пока небо не порозовело и стало трудно различать белые корабли на горизонте.
Расстояние между нами было фута в полтора, и Умберто положил руку на спинку скамьи так, что она чуть касалась моей спины. Он спросил:
– Вы понимаете, что в эту самую минуту сквозь наши тела проходят миллионы нейтрино?
Он начертил пальцем кружок у меня на шее и объяснил, что нейтрино – это самые крошечные и многочисленные частички материи, и что с ними поступает около десяти процентов солнечной энергии.
Его легкое прикосновение взволновало меня.
– Как же они могут проходить сквозь наши тела?
– Они так малы, что проходят сквозь клетки нашего тела, словно сквозь большую теннисную ракетку.
– Откуда вы это знаете?
Рука его скользнула выше, туда, где начинались волосы.
– Я люблю астрономию. Она дает возможность прикоснуться к мировому порядку. Тут-то и ощущается божественный промысел.
– Стало быть, вы верите в Бога?
В моем голосе, должно быть, появилась жесткость, потому что он убрал руку и повернулся ко мне лицом.
– Приходится верить. Без этого жизнь была бы слишком беспросветной.
Я снова почувствовала печаль от того, что потеряла способность верить в Бога. – Как вам жилось в Никарагуа?
Он опять откинулся на спинку скамейки и посмотрел на море.
– По-разному. У моей семьи была большая плантация кофе рядом с Матагальпой – около шести тысяч акров и две тысячи голов скота. Мы жили в большом доме, у нас было много слуг.
– У вас еще есть там родственники? Он медленно кивнул.
– Я родом из большой католической семьи, и очень многие из тех, кого я любил, похоронены там.
Взгляд его стал печальным, он отвернулся и сделал глоток вина.
– Извините, – мягко сказала я. Он быстро улыбнулся.
– Все в порядке. Я постоянно делаю вклады в Фонд гуманитарной помощи, но это никак не стыкуется с моей жизнью здесь: с моим делом, с моими деньгами, с моей семьей. Я должен был как-то покончить с прошлым, избавиться от комплекса вины. Но вы видите – рано или поздно увидите – он все еще при мне.
Я посочувствовала ему от души, но ощутила какую-то отчужденность. Он вырос иначе, у него были другие праздники, другая религия, другой язык.
– А вы? – спросил он. – Или мне одному обнажать душу?
– Я выросла в обстановке маленькой гражданской войны, – сказала я. – Я была единственным ребенком, и мои родители много ссорились.
– Почему у них был только один ребенок?
– У моей матери было два выкидыша, а потом пришлось удалить матку. Я жалела, что у меня нет братьев и сестер, тогда на меня бы меньше давили.
– Не знаю. Я – самый младший из пятерых, но на меня давили постоянно. Я – единственный, кто не учился в колледже. Моя сестра и старший брат – юристы, другой брат – дантист, а брат, который всего на год старше меня, – оптик.
Я улыбнулась.
– Мне нравятся «паршивые овцы». Они обычно оказываются самыми интересными членами семьи.
– Это точно. Кто продолжает дело моей матери? Кто был рядом с ней, когда она была больна? Я – единственный, кто не живет в Майами, и только меня она хочет видеть.
О, нет, подумала я. Из нее, наверное, выйдет отвратительная свекровь. Будет звонить среди ночи. Вызывать его к себе по какому-нибудь пустяковому поводу. Будет ненавидеть меня за то, что я похитила ее сокровище.
– Ваш отец жив? Он покачал головой.
– Пять лет назад у него был удар. Моей матери сейчас восемьдесят один год, с ней постоянно живут слуги, и она еще довольно крепкая.
Крепкая и упрямая, – подумала я. Он повернулся ко мне.
– Как, доктор, я плохо прошел ваши тесты?
Я покраснела и рассмеялась, и тогда он взял мое лицо в свои руки и поцеловал меня в губы.
Время замедлило свой ход. Я закрыла глаза и почувствовала, как расслабляется все мое тело. Когда он отодвинулся, я глотком допила все, что оставалось в моем фужере, и глуповато улыбнулась, но мир уже переменился.
Перед едой я отправилась в ванную для гостей на первом этаже. Там стояла открытая коробка в форме сердечка с сухими духами, лежали ножницы, а еще – несколько семейных фотографий в овальных серебряных рамках.
В подростке, одетом в смокинг, я узнала Умберто. Там стояла также фотография пожилой женщины в кресле на колесиках, мантилья покрывала ее голову и плечи. На другом снимке Умберто держал за руку очень маленького мальчика. Я решила потом расспросить его об этих людях и пошла к нему на кухню.
В кухне тоже звучала музыка. Он подпевал, повторяя последние слова строчек.
– …как-нибудь… – мурлыкал он, – …ты останешься… – увы, несмотря на свою очевидную любовь к музыке, хорошим слухом он не отличался, – …незабываемо…
Я улыбнулась.
Эсперанца сидела в клетке, специально оборудованной для интенсивного лечения: особое устройство разбрызгивало там антибиотик. У птицы было острое респираторное заболевание и, как объяснил Умберто, такой способ лечения был самым эффективным. Она выглядела очень несчастной, но Умберто заверил меня, что ее уже так лечили, и что все пройдет. В дальнейшем он собирался держать ее дома.
– Хорошо бы пошел дождь, – сказал он, взглянув в окно на чистое небо, на котором начинали появляться звезды. – В этом отличие от Никарагуа, и этого мне здесь не хватает. В течение нескольких месяцев там идут дожди каждый день.
– А для меня самое приятное в дожде – это слушать, как он стучит, лежа в кровати, и знать, что не придется выходить на улицу. Но в последнее время я не могу припомнить случая, чтобы мне не приходилось подниматься с постели.
– Вот видишь! Я же знал, что тебе нужен отдых! Я люблю дождь, его запах, его звук. Я представляю себе, как каждая травинка, каждое деревце, каждое живое существо, испытывающее жажду, говорит: «а-а-а-х-х-х».
Я засмеялась и стала наблюдать, как он готовит.
Я правильно представляла его себе на кухне. Он так и танцевал там, перебегая от одного блюда к другому, пробовал одно, помешивал другое. Он отметил, что кухня – это единственное место, где он следовал правилу «уходя, убери». Судя по тому, как выглядел его дом, во всех остальных местах он этому правилу не следовал.
Еда была простая: чилийский морской окунь, картофельное пюре и салат, но приготовлено все было потрясающе. Никогда я не ела такого мягкого и сладкого морского окуня, не помню, чтобы картофельное пюре было таким воздушным, а в салате так искусно подобраны овощи.
Только когда мы пообедали и выпили целую бутылку вина, я решила спросить его о том, что меня интересовало с первого нашего свидания.
– Расскажи мне о человеке, которого ты упоминал. О том, который никогда не любил. – Я молила небо, чтобы этим человеком не оказался он сам.
Он взял свой стакан, допил его и принялся крутить его на столе.
– Я никогда о ней не говорю.
– Извини.
– Нет, тебе я расскажу. Она была очень красивой. Она – из богатой никарагуанской семьи, впоследствии разорившейся. Я встретил ее в Майами восемь лет назад и был совершенно покорен. У нее была репутация человека бесчувственного. Ее называли Снежной Королевой.
Она училась на врача и перевелась сюда, чтобы быть рядом со мной. Заниматься с ней любовью было трудно и требовало от меня огромного терпения, но я считал, что нужно преодолеть это препятствие, чтобы добиться ее.
Закончив ординатуру, она меня покинула. Да, конечно, эта боль – здесь, сказал я себе. Ты всегда знал, что так и будет.
В течение трех лет я с ней не виделся, и все это время я неустанно трудился над своим «Парадизом». Ресторан отвлекал меня. Мне нравилось, что моя кухня принесла мне славу и признание, а внимание других женщин помогло мне излечить мою уязвленную гордость.
Однажды она без всякого предупреждения вошла в ресторан, я провел ее в свой кабинет. «Скажу все кратко, – объявила она. – Я сделала ошибку. Мне не следовало уходить от тебя». Я обнял ее и сказал, что никогда не переставал ее любить. Потом я спросил: «Почему ты пришла ко мне теперь?» – «Потому, – ответила она, – что когда я была с тобой, я чувствовала себя настолько удовлетворенной, насколько это для меня возможно. Я никогда никого не любила. Я пыталась, но я не могу. Я хочу предложить себя тебе, потому что теперь ты знаешь все».
Можешь себе это представить? Единственная женщина, на которой я когда-либо хотел жениться, и холодная, как лед. Мне пришлось собрать всю свою волю и сказать ей, что я не могу на ней жениться при таких условиях. Мне пришлось признаться себе в том, о чем я знал, но чего пытался не замечать.
Его печальные глаза и простые слова только подчеркивали горечь его рассказа.
Мне захотелось знать, как зовут ту женщину. Может быть, потом, представляла я себе, Умберто будет лежать в постели и повторять, словно молитву, это имя.
– Кармина Анжелика Марисомбра де Алехандро. – Он произносил эти имена словно стихи.
– Она все еще живет здесь? Он покачал головой.
– В Майами. Она стала кардиологом.
– Она – кардиолог твоей матери?
– Как ты догадалась? Для меня это очень неудобно.
Я выдержу это, если понадобится, подумала я. Я поднялась, подошла к его стулу и протянула ему руку.
Он встал, и я обвила руками его шею и прижалась лбом к его щеке, все еще пахнувшей кремом для бритья. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, я чувствовала, как сильно бьется его сердце, но руки его, обнимавшие меня за талию, не двигались, он не пытался меня поцеловать.
Он за руку повел меня к дивану в гостиной.
– Может быть, ты удивишься, услышав это… – Он замолчал, привлек меня к себе и погладил по руке. – Я одинок. Я постоянно среди людей, но очень редко встречаю тех, кто меня действительно интересует. Вот почему мне так хотелось опять увидеть тебя. В тебе столько всего намешано! Несмотря на весь твой профессионализм, ты выглядишь так, словно тебе недостает человека, который бы обнял тебя, успокоил и усыпил.
– Ты прав, – сказала я.
Если Умберто разглядел во мне то же самое, что и Ник, то высказал он это гораздо мягче. Я прижалась к нему.
Мы долго сидели рядом, ничего не говоря, держась за руки. Я была рада, что он не спешил сразу заняться сексом. Потом, когда он отвез меня домой и поцеловал на прощание у двери, я принялась анализировать каждую деталь того вечера.
10
В течение нескольких следующих недель Ник, приходя на наши сеансы, держался скованно, и я подумала, что, может быть, это он послал мне открытку, выразив таким образом чувства, которые не решался высказать открыто. Я больше не подозревала его в том, что он оторвал полоску обоев. Похоже, это сделали сестры Ромей, потому что они сердились на меня, и подобная месть была бы вполне в их духе.
Я предложила Нику приходить ко мне два раза в неделю, чтобы ускорить курс лечения, и он согласился, но у нас не получалось визуального контакта: во время сеансов он ерзал на диване или вышагивал по комнате.
– Может быть, вам неудобно обсуждать ваши проблемы здесь? – говорила я. – Может быть, вы считаете, что я вас не пойму?
На эти мои отчаянные попытки добиться его доверия он отвечал:
– А я и не знаю, в чем заключаются мои проблемы. Или:
– Я и сам не понимаю себя.
Но все-таки он продолжал приходить, и это свидетельствовало о том, что, не признаваясь в своих затруднениях, он, тем не менее, нуждался в помощи.
Он сказал, что желудок у него работает лучше. Он рассказывал мне анекдоты, отлучался в ванную, болтал о том, о сем. На его вопросы, не относящиеся к делу, я отвечала односложно и замолкала. Я ему объяснила, что не буду обсуждать свои личные взгляды на те или иные проблемы, но позволяла ему продолжать, не переставая в то же самое время искать темы, которые помогли бы раскрыть в нем что-то важное. Иногда не относящиеся на первый взгляд к делу вопросы давали ключ к пониманию внутреннего мира пациента.
Он встретил мое молчание негодованием, все возраставшей враждебностью. Он считал, что если не говорить без умолку, то деньги на психотерапию потрачены зря. Свою враждебность он выражал, критикуя мою внешность.
– Вы слишком оголились сегодня, – говорил он, если я надевала юбку чуть выше колена.
Или:
– Думаю, что вам нужны менее яркие румяна. Однажды он заявил:
– Думаю, что ваши сережки должны быть поменьше, а то вы похожи на диктора из программы новостей.
Я уже давно научилась тому, чем должен владеть психотерапевт: бесстрастно воспринимать отношение к себе со стороны пациента. Пациент может говорить, что он меня ненавидит, любит меня, завидует мне, он может меня критиковать, хвалить или проявлять чрезмерную заботливость. Я умела отрешиться от подобных замечаний и оценивала их только с точки зрения информации, которую они несли о самом пациенте.
Поэтому в ответ на атаки Ника я концентрировала внимание на том, что скрывалось за этими выпадами. Я знала, что, как бы я ни выглядела, он найдет повод придраться к моему виду, потому что это помогало ему сохранить дистанцию между нами и держать себя в определенных рамках.
Но несмотря на всю свою закалку в этом отношении, я начинала чувствовать неловкость от его замечаний. В те дни, когда предстояла встреча с ним, я стала особенно придирчиво рассматривать себя в зеркале.
Мы продолжали встречаться дважды в неделю в течение двух месяцев; стоял уже конец мая.
– Мне не о чем говорить сегодня, – опять начал он. – Я прекрасно себя чувствую.
– Расскажите мне еще о том, что значит «хорошо себя чувствовать».
Я попыталась справиться с охватившим меня чувством разочарования, подсчитывая число клеточек в оконном стекле. Восемнадцать.
Он пожал плечами.
– Ничто меня не беспокоит. Я сегодня до одури наработался у себя в конторе и предвкушаю вечерний матч.
Я поразилась бедности его внутреннего мира. Его голова была забита политикой, юридической информацией, спортивными новостями и сведениями о достоинствах разных марок автомобилей. Деятельность его была поистине кипучей: он вел дела множества клиентов, ездил по судам, выпивал с приятелями, занимался спортом и слушал музыку. И все это для того, чтобы отгородиться от собственного внутреннего «я».
– Вчера у меня была новая женщина, – сказал он. – В постели она ни к черту не годится. Должно быть, фригидна.
Он, естественно, всю проблему связывал с партнершей.
– Раньше у вас такое бывало? – спросила я.
– Не часто. Женщины меня любят. Я даже помогаю им подбирать одежду и прическу. Взять вас, к примеру. Не обижайтесь, но если бы вы иначе уложили волосы, осветлили бы некоторые пряди, то это придало бы вашему лицу живость, да и цвет стал бы лучше. Не такой мышиный.
Какой же он все-таки сукин сын! Это меня сильно задело, но я сумела сохранить бесстрастное выражение лица.
– Просто замечательно, что вы так внимательно относитесь к моему внешнему виду.
– Я знаю, что вас это раздражает, но я оказываю вам любезность. У меня глаз наметанный, я знаю, что идет женщинам. Всему этому меня научила мать. Я, кстати, отлично делаю педикюр. У меня даже есть специальная пенорезина, которая помогает приводить в порядок пальцы ног.
Я с трудом удержалась от улыбки, представив себе Ника, склонившегося над женскими ногами.
– Для вас это один из способов выразить свои чувства?
– Да.
– Так можно женщину и оттолкнуть.
Он распустил галстук, а потом опять его подтянул. Глупая некрасивая самодовольная ухмылка искривила его губы, он склонился над кофейным столиком и провел пальцами по его краю.
– Вы бы так это расценили?
– Почему вы об этом спрашиваете?
– Мне кажется, вы неверно оцениваете свою внешность.
На мне был костюм на пуговицах, без блузки; я не могла снять жакет, и поэтому теперь обливалась потом. По иронии судьбы я выбрала именно этот костюм, потому что считала, что он подчеркивает талию, а мягкий голубой цвет мне очень идет. Часть моей защиты против атак Ника состояла в том, чтобы особенно тщательно заботиться о своей внешности в дни его появлений.
