Отказ

      – Он или лжет, или бредит.
      – Мой вам совет, доктор Ринсли, найдите себе адвоката. Было бы бессмысленно продолжать это обсуждение со мной.
      Я повесила трубку и впала в панику. Я знала, что Ник не бредит. Просто он злился. Но это, конечно же, было шуткой. Ник никогда не поступил бы так со мной! Неужели он решил отыграться на мне за все свои беды? Заставить меня заплатить за других, за тех, кто довел его до такого состояния?
      Меня захватила волна ненависти. Это одержимое чудовище. Он хочет разрушить мою жизнь. Обвинение в сексуальном контакте с пациентом грозило мне немедленным лишением лицензии психотерапевта. Да и само обвинение было не менее тяжелым, чем обвинение в инцесте.
      Я отменила все, что запланировала на этот день и позвонила Умберто.
      – У меня большие неприятности. Пожалуйста, приезжай домой.
      Дома Умберто разразился гневной тирадой.
      – Я так и знал! Этот маленький говнюк! Он и этот его любовный бред! Ты должна была избавиться от него, когда я тебе говорил!
      – Ты прав. Все? Ты прав. Ты приехал, чтобы помочь или чтобы сделать еще хуже? – Я рухнула на софу.
      – Сарита, – сказал он, – что бы ни случилось, ты с этим справишься.
      Он не отпускал меня несколько часов подряд.

ЧАСТЬ IV

42

      После попытки самоубийства Ника уверенности в себе у меня поубавилось. Я больше не могла доверять себе самой и с другими пациентами. Я была уверена, что во мне было что-то, чего я не понимала, но что привело к несчастью.
      Я стала выискивать тревожные симптомы даже у самых надежных своих пациентов. Когда они сердились, я пугалась, и они понимали это. Даже Лунесс, которая была полностью занята только собой, спросила меня, не случилось ли что-то, и я оправдывалась вымышленной болезнью.
      Мое беспокойство просто подавляло меня. Я вздрагивала при неожиданных звуках, отшатывалась от теней. Боясь, что Ник может прийти ко мне без предупреждения и попытаться причинить мне вред, я сменила все замки и добавила засовы. Я настояла на том, чтобы Умберто оставался ночевать у меня каждый день, а потом и вовсе переехала к нему, потому что чувствовала себя у него в безопасности.
      Хотя Умберто терпеливо относился ко всем моим капризам и неприятностям, я чувствовала, что мои требования раздражают его. Со мной теперь было невесело, я постоянно бывала замкнута и угрюма, а спала очень беспокойно. Иногда он задумывался о чем-то постороннем, и тогда во мне пробуждался настоящий параноик.
      – Ты меня любишь? – спрашивала я его снова и снова.
      – Да, конечно, – отвечал он каждый раз, но не мог убедить меня.
      Я не пыталась встретиться с Ником. Я мечтала, чтобы он навсегда исчез из моей жизни, и в то же время со страхом думала, что он может поджидать меня за каждым углом. Сердце у меня чуть не выскочило, когда я увидела его на перекрестке в Вествуде на противоположной стороне улицы. Потом, когда этот человек уже шел мне навстречу, я поняла, что это не Ник. Сидя в кабинете, я слышала шаги в приемной, а когда открывала дверь, там никого не было. Я со страхом просматривала свою почту.
      Через несколько недель я получила уведомление от Леоны Хейл Атуотер, известного адвоката, известной тем, что выигрывала громкие процессы по нанесению оскорблений личности. Ник обвинял меня во всех смертных грехах, не только в том, что мы с ним занимались любовью. Я обвинялась еще и в том, что на протяжении всего лечения наносила ему значительный вред в умственном, эмоциональном и финансовом отношении.
      Я была вне себя. Как он посмел сфабриковать против меня сексуальное дело – ведь я отдала ему столько сил и времени! Он собирался разрушить мою репутацию.
      Я как-то видела по телевизору адвоката Атуотер – прямые каштановые волосы, длинные, покрытые лаком ногти, нос с горбинкой, маленькие испытующие глазки и ослепительная улыбка.
      Когда обрушилась крыша на фабрике по пошиву верхней одежды, она уже через пять часов собрала на месте катастрофы пресс-конференцию. Когда олимпийский чемпион по лыжам поскользнулся в душе, она тут же выступила от имени лыжника с обвинением в неисправности оборудования. Видимо, мое дело тоже могло привлечь внимание общественности, иначе бы она за него не взялась.
      Я была вынуждена взять неизвестного адвоката, которого навязала мне моя далеко не процветающая страховая компания. Умберто предложил найти еще одного адвоката – знаменитость, который составил бы достойную конкуренцию Атуотер, – но тогда ему пришлось бы одалживать слишком крупную сумму денег, а этого я не могла допустить. Я смирилась с Клиффордом Андербруком, которого выбрала для меня страховая компания. Я с самого начала чувствовала, что у меня все складывается не так.

* * *

      В мой первый визит к Андербруку я надела черный шерстяной костюм от «Армани» с белой хлопчатобумажной блузкой, а на воротничок приколола камею. Я была уверена, что так я выгляжу достаточно скромно и по-деловому.
      Фирма «Вестхоулд; Андербрук и Изадел» располагалась на верхнем этаже одного из городских небоскребов в конце коридора с рядом одинаковых дверей красного дерева. От этих одинаковых дверей и полнейшей тишины у меня закружилась голова, и я прислонилась к стене, пытаясь вспомнить какие-нибудь специальные приемы, которые могли бы помочь успокоиться.
      Внутри фирмы снова были коридоры с одинаковыми внутренними дверями, несколько огромных конференцзалов со столами, вдоль которых стояло по двадцать, а то и больше стульев.
      Кабинет Клиффорда Андербрука занимал престижное угловое помещение, его стеклянные стены выходили на север и восток, открывая вид на Беверли-хилз и горы. На адвокате были легкие наушники без проводов, что позволяло ему передвигаться по кабинету и пользоваться обеими руками, пока он говорил по телефону. Перед тем как усесться за стол, он крепко пожал мне руку, назвав меня «Доктор». У меня в голове тут же зазвучал голос Ника «Док, док, док».
      Андербрук был среднего роста, коренастый, с низким и громким голосом, а рот его во время разговора двигался как у куклы. Страшно довольная, что могу наконец-то сесть в одно из его мягких кресел, я нервно наблюдала за ним, пока он еще несколько раз коротко поговорил по телефону.
      Разговаривая, он все время поглаживал свою густую бороду и усы. Его непокорная копна рыжеватых волос болталась из стороны в сторону, если он потряхивал головой. Волосы росли у него даже на руках. Нависая над своим стеклянным столом, он больше всего походил на медведя, подвешенного в воздухе.
      – Расскажите мне свою версию вашей истории? – предложил он, закончив телефонный разговор по телефону.
      Я сказала, что у Ника по отношению ко мне развилась эротическая навязчивая идея. Я сказала, что консультировалась по этому поводу. Детально описывая свою последнюю встречу с Ником, я подчеркнула, что никакой физической близости между нами не было.
      – Атуотер назвала свидетеля – вашего соседа.
      – Мистера Сливики?
      – Его самого.
      Ошеломленная, я объяснила все, что знала о мистере Сливики и о том, как он попал в этот вечер к моим дверям. С моими новыми параноидальными подозрениями мне пришло в голову, что, возможно, я чем-то не нравилась мистеру Сливику.
      – А как насчет заявления Ника, что сейчас ему еще хуже, чем тогда, когда он приходил к вам?
      – Я знаю, что попытка самоубийства – это серьезно, но те эмоциональные проблемы, которые лежат в основе этого, всегда были у него. Просто терапия вывела их на первый план. Практически он начал выздоравливать. Исчезли физические симптомы болезни; он стал более податливым, проницательным, стал лучше понимать свои чувства.
      Анбербрук откинулся на своем стуле и положил ноги на стол.
      – Вы, конечно, знаете Атуотер. Миссис Шоу-бизнес. Авторские костюмы за десять тысяч долларов и высокие каблуки, за исключением тех дней, когда она идет в суд. Тогда на ней простой бежевый ансамбль и удобные туфли. Присяжные обожают ее.
      – Не могу поверить, что он выбрал женщину! Он их совершенно не уважает.
      – Может быть, это и так. Но он достаточно умен, чтобы сообразить, что симпатии присяжных будут на вашей стороне, если против вас выступит банда мужчин.
      Расчетливый сукин сын!
      Андербрук откинулся на стуле и сложил вместе пальцы рук.
      – Вы, надеюсь, понимаете, что ваша Невиновность не имеет никакого отношения к тому, выиграем мы или нет.
      – Но почему? – голос мой звучал слишком резко и громко.
      Анбербрук склонил голову к плечу.
      – Все дело в правильной стратегии и психологии при выборе присяжных, а также управлении их мнением. Ну и, конечно, будем надеяться на удачу. Он наклонился ко мне через стол.
      – Опишите мне в точности свои чувства к нему и все действия, которые можно было бы интерпретировать как сексуальный контакт.
      Меньше всего на свете мне хотелось раскрывать свою душу перед этим дураком, но я рассказала ему все, даже то, что сначала в связи с Ником меня преследовали сексуальные мечты и фантазии.
      – У вас не сохранилось никаких частных записей относительно вашего сексуального влечения к Нику?
      – Нет.
      – Может, это и к лучшему. Но вы знаете, что, поскольку вы консультировались с Лейтуэллом относительно Ника, то ему придется дать показания?
      – Но ведь никто же не знает о том, что я консультировалась с ним!
      Андербруку позвонил секретарь, и он поднял руку в знак того, что у него сейчас телефонный разговор, который нельзя отложить.
      Меня охватила паника. Захария на месте свидетеля в суде, рассказывающий о наших частных встречах. Худшего не придумаешь. Репортеры, жадные до сенсаций. Кричащие заголовки. Моя профессиональная репутация погибла. Как я буду смотреть людям в глаза?
      Андербрук вышагивал по своему кабинету и оживленно жестикулировал. Живот его свисал над ремнем, пуговица над самой пряжкой расстегнулась. Он снял с головы телефон, положил его на стол и принялся объяснять:
      – Во время допроса вас обязательно спросят, консультировались ли вы с кем-нибудь по этому делу. Если вы не скажете, это будет лжесвидетельством.
      – О Господи! Они что, и против Захарии могут возбудить дело?
      – Именно поэтому вместе с вами проходят по делу как обвиняемые, так и те, кто не был обнаружен в ходе расследования, но должен нести ответственность.
      У меня так пересохло в горле, что я раскашлялась. Андербрук вызвал секретаршу, которая принесла мне стакан воды.
      – Знал ли Лейтуэлл, кто такой Ник?
      – Нет, я не нарушала конфиденциальность.
      – Это хорошо, доктор. Если бы он был вашим начальником в клинике, они бы возбудили против него дело, но в качестве анонимного консультанта он не имеет никаких юридических обязанностей перед клиентом, так что, вероятнее всего, все обойдется.
      Я вздохнула с облегчением.
      – А должен ли Захария сообщать им все, что я говорила ему?
      – Нет, ваше преимущество в том, что это были конфиденциальные встречи, и вы можете отказаться их обнародовать. Но вам лучше признаться, что у вас были сексуальные мысли, и вы искали возможности проконсультироваться, таким образом мы сможем сказать, что он поддержал ваш план лечения. Его показания сыграют нам на руку, хотя, с другой стороны, они вас, конечно, поставят в затруднительное положение.
      Когда я ехала в этот день домой, жизнь казалась мне пустой и никчемной. Карьере моей, похоже, приходит конец. Моему материальному благополучию и стабильности – тоже. А что будет с Умберто? Что-то было не так, но он мне этого не говорил. Возможно, его отпугивает моя зависимость от него.
      Слишком подавленная, чтобы думать о еде, я забралась в кровать в семь вечера и не вставала до рассвета. Умберто лег в два часа ночи, но я притворилась, что сплю.

43

      Андербрук предпринял несколько юридических маневров, чтобы закрыть дело, но это ни к чему не привело. Его стратегический план заключался в том, чтобы Ник как можно быстрее дал показания под присягой, потому что чем дольше мы ждали, тем больше была вероятность того, что Ник постарается подогнать свои показания к новой информации, которая появится в ходе расследования.
      Ник должен был давать показания под присягой в кабинете Леоны Хейл Атуотер на второй неделе июня. Готовясь к этому, Андербрук запросил судебным порядком все военные, школьные, медицинские, а также и служебные документы Ника.
      Я напечатала полный отчет о ходе лечения Ника, используя свои записи. Поскольку на бумаге я должна была обосновать те решения, к которым приходила по ходу лечения, то в разработку линии защиты ушла настолько же глубоко, как и в само лечение Ника. Ничто не могло облегчить ощущение моей полной обреченности.
      Каждое мое действие в свете того, что сейчас происходило, выглядело совсем по-другому. Мне следовало назначить Нику серию психологических тестов. После этого мне следовало направить его к другому специалисту. Я сделала несколько ошибок: не обратилась ни к кому до Захарии; мне самой нужно было пройти курс терапии, как советовал Захария; ни в коем случае я не должна была впускать Ника к себе в дом; надо было задержать у себя мистера Сливики на весь вечер.
      Кожа моя огрубела, а на лице появилась сыпь. Мне трудно было заставить себя глотать пищу, и за один раз я могла съесть только крошечное количество чего-нибудь – четвертинку булочки, полчашки супа. Меня тошнило при одной мысли о грибах. Как беременная женщина, я грызла крекеры.
      Умберто жаловался, что я выгляжу истощенной, и я понимала, что он уже устал от моего состояния. Он постоянно задерживался в ресторане, а из дома уходил раньше. Наши взаимоотношения сводились в основном к запискам, которые мы оставляли друг другу на кухне: «Вернусь поздно ночью. Не жди». – «Тебе звонила мама». – «Во вторник собираюсь в Сиэтл для встречи с шефом. Поедешь со мной?» – «Поехать не могу. Встречаюсь с Андербруком».
      В конце записок мы никогда не забывали писать «люблю» и «целую», но за этими словами стояла пустота, и мы цеплялись за нее, как давно женатая пара, которая боится перемен. От этого я чувствовала себя еще более одинокой, чем тогда, когда жила одна.
      Я старалась как-то заполнить то время, которое прежде уходило на сеансы с Ником, но каждую неделю в определенный час я вспоминала о нем и в бессильной ярости сжимала кулаки. Иногда мне казалось, что достаточно вытянуть руку, чтобы дотронуться до него, настолько я уже привыкла открывать ему двери. Интересно, думал ли он в это время обо мне? Ко мне опять вернулось старое чувство, что я ощущаю его запах. Чтобы не переживать всего этого, я старалась уходить из своего кабинета в эти часы.
      Единственной отдушиной, которая спасала меня, была работа с другими моими пациентами. Уильям пришел с хорошими новостями о зарождающихся отношениях с женщиной.
      – Ее зовут Руфь, – сказал он. – Я встретил ее во время курса реабилитации. Мы вместе занимались на третбане и несколько раз вместе обедали.
      В один из воскресных вечеров он пригласил ее в гости и приготовил цыпленка и овощи. Когда она проходила мимо него на кухню, чтобы помыть посуду, то случайно задела его бедро, и он вдруг ощутил ее крепкое маленькое тело. Инстинктивно он потянулся за ней, а когда она исчезла за кухонной дверью, до него дошло, что он хочет эту женщину.
      – Доктор Ринсли, я чувствовал себя неуклюжим, как четырнадцатилетний мальчишка. Но благодаря ей все было так легко, правда, только до тех пор, пока я не подумал о своем сердце. Тогда я вообще не мог уже ничего делать. Я же еще не хочу умирать.
      Я с радостью наблюдала в нем эту перемену. Хоть ему моя работа помогла.
      У Лунесс дела тоже шли на поправку. Она рассказала мне о сне, в котором она играла на огромном заснеженном поле и лепила из снега маленькую фигурку ребенка. Она работала много часов. Приделывала ручки и ножки, вылепливала волосы, рисовала глаза, а рядом ощущала присутствие кого-то, кто подбадривал ее. И вот снежный ребенок ожил и улыбнулся. Я сказала Лунесс, что она отождествляет снежное поле со своей жизнью, а я – тот самый человек, который подбадривает ее.
      – Вы для меня просто как мать, – сказала она мне в ответ.
      После моей неудачи с Ником это меня очень поддерживало.
      Самым тяжелым было позвонить родителям и сообщить им новости.
      – Плохи дела, детка, – сказал отец, – но ты не сдавайся, засучи рукава и борись.
      Именно так отец обычно и решал стоящие перед ним проблемы. Или лобовая атака, или никак. О переговорах он и не помышлял.
      Мама говорила со мной тем приглушенным тоном, какой она обычно использовала для городских сплетен.
      – Это ужасно. Ты можешь лишиться лицензии?
      – Не беспокойся. Все образуется. Я же не виновата, – в моем голосе звучала уверенность, которой я, по правде говоря, не чувствовала.
      – Помни, пожалуйста, что, если я тебе нужна, я приеду в любое время.
      – Спасибо, мам, но со мной все в порядке. Умберто меня так поддерживает. И моя подруга Вэл каждый день заходит. Просто думай обо мне почаще.
      Мама все-таки сказала одну фразу, которая придала мне мужества.
      – Сара… ты сможешь и это преодолеть. Как это бывало раньше.
      Я действительно всегда настойчиво добивалась своего, даже когда мне было десять лет. Уже тогда я постоянно ощущала боль в груди от того, что я носила внутри и не могла высказать, но я преодолевала ее. Я никогда не делилась секретами ни с одной из моих подруг, потому что боялась, что они могут поменяться или наябедничать на меня. Я очень переживала из-за того, что происходило с моей матерью, но в результате только еще более упорно занималась в школе. Когда мама заговорила со мной о том, что уйдет вместе со мной от папы и бабушки, я очень испугалась, но старалась не показать этого, а, наоборот, успокаивала ее.
      Старая боль вновь поселилась в моей груди и давила на меня, как железо. Может быть, все мои труды ни к чему не приведут. Может быть, на всю свою жизнь я останусь одинокой. Может быть, я наконец-то столкнусь с чем-то, чего преодолеть не смогу.
      Но отец абсолютно прав. По крайней мере, я должна попытаться.

44

      По мере приближения дня, когда Ник должен был давать показания, возбуждение мое нарастало. Произойти это должно было в кабинете Атуотер в присутствии судебного репортера и всех поверенных. Я страшно не хотела идти, но Андербрук сказал, что так будет лучше. Он сказал, что Нику будет трудно лгать, глядя мне в лицо.
      Каждый день я занималась бегом, чтобы не потерять форму, но в результате только еще больше похудела. Дома мне приходилось носить теплые тренировочные брюки и свободные свитера, чтобы Умберто не бросалась в глаза моя худоба.
      Умберто больше не приглашал меня на обеды и вечеринки. Он просто не включал меня в свои планы, но сообщал мне, когда его ждать дома. Под предлогом того, чтобы не беспокоить меня, он иногда спал в комнате для гостей. Меня это не трогало, наверное потому, что я будила его своими стонами и разговорами во сне.
      В то утро мы встретились с Андербруком в семь тридцать и отправились в офис Атуотер на Беверли-хилз. Я надела тот же костюм от Армани с белой блузкой, черные туфли-лодочки на невысоком каблучке и небольшие жемчужные серьги. Я потратила пропасть времени на то, чтобы скрыть под макияжем сыпь на лице.
      Я с ужасом думала о том, что увижу Ника. Я боялась, что разрыдаюсь или упаду в обморок или сделаю еще какую-нибудь страшную глупость, поэтому я сказала Андербруку, что выйду, если почувствую, что теряю над собой контроль.
      В приемной офиса Атуотер стоял большой стол, покрытый тонким серым пластиком. В углу его стояла скульптура богини Правосудия в полный рост.
      Сотрудники Атуотер проводили нас в большой конференц-зал, где нас ждал кофе, булочки и мягкие кресла. Она пришла несколько раньше времени, чтобы познакомиться со мной, и у них с Андербруком осталось несколько свободных минут, чтобы обменяться шуточками и посмеяться. «Старые друзья, – подумала я. – Какое им дело, что вся моя жизнь висит на волоске? Для них это ежедневная работа».
      Мы уселись с одной стороны длинного стола, где напротив каждого сидящего стоял стакан с водой на белой салфетке. Когда мы расположились и готовы были начать, Атуотер вышла из комнаты и вернулась с Ником.
      Все мои попытки обуздать свои чувства при виде его пошли прахом. Я вся дрожала. Локти зудели. Я так сильно сжала зубы, что у меня заболели челюсти. Когда он входил в комнату, я оцепенела и уставилась на него, надеясь, что один только мой вид так подействует на него, что он объявит, что все это ужасная ошибка, и будет умолять меня о прощении.
      Наши взгляды на мгновение встретились, но его лицо, кроме мимолетного узнавания, не выразило ничего. Он сбросил по крайней мере десять фунтов и выглядел скованным и неуверенным в своем костюме в полоску и накрахмаленной рубашке.
      Поднялась некоторая суматоха, когда выяснилось, что единственное свободное место для Ника было как раз напротив меня. Ник посмотрел на меня и сказал:
      – Я вполне могу сесть прямо перед ней. Теперь она не может нанести мне вред.
      Я была в такой ярости, что на какое-то время потеряла способность различать цвета, и в левом ухе у меня зазвенело. Я уронила ручку, чтобы наклониться за ней и не потерять сознание.
      Быстро вмешался Андербрук.
      – Давайте проведем все дружелюбно и по-деловому, мистер Арнхольт.
      Ник кивнул и после этого вел себя более осмотрительно.
      В своих вопросах Андербрук начал издалека, для начала придерживаясь нейтральных тем – почему Ник выбрал именно меня своим доктором, почему он вообще решил, что ему нужна терапия, как шли дела в самом начале.
      Мучительное ощущение пронзило меня, когда я слушала Ника, описывающего свою жизнь: учеба, сменяющая одна другую женщины, честолюбивые планы, гордость тем, чего удалось достичь. В нас было гораздо больше общего, чем я когда-либо предполагала. Ведь он говорил об этом, а я все отрицала. Почему же я этого раньше не увидела?
      Во время перерыва Андербрук вытащил меня в коридор и провел в дальний конец здания.
      – О Господи! – с жаром зашептал он. – Почему же вы мне раньше не сказали, что он так красив?
      – Но я же говорила, что у него необыкновенные глаза, – запаниковала я. – А чем вы так встревожены?
      – Господи! Уж слишком он хорош, вот и все. Простите, доктор. С вами все в порядке? Вам дать воды?
      Я засунула руки поглубже в карманы.
      – Нет. Просто объясните, как все идет, и почему у вас такая реакция на его внешность?
      – Я объясню позже. Пока еще рано говорить о том, как все идет. Я пока еще только забрасываю удочки.
      – А сколько, по вашему мнению, это займет времени?
      – Весь сегодняшний день, а может быть, и завтра. Я позвонила на службу, и мне передали, что ко мне обратились два новых пациента. Меня это особенно обрадовало не только потому, что я находилась в такой тяжелой ситуации, – деньги для меня теперь тоже были проблемой.
      Страховая компания уже представила пояснительный иск о снятии с себя обязательств, в котором говорилось, что если меня признают виновной, то они выплатят судебных издержек не более двадцати пяти тысяч долларов. Судя по тому, как оплачивались присяжные в наши дни, эта сумма для меня будет каплей в море.
      Когда мы возобновили работу, Андербрук прошелся с Ником по всем подробностям его детства. Идея его заключалась в том, чтобы найти какие-либо несоответствия между тем, что Ник говорил теперь, и моими записями, которые были сделаны на основании более ранних рассказов Ника.
      Ник отвечал спокойно, прекрасно зная, что говорить следует только то, о чем спрашивают. Хотя он и не скрывал подробности своей жизни, но он принижал их важность. Отец его был «строгим», но не подлым, мачеха «иногда переступала черту», но все в границах приличия.
      Ник все время смотрел на Андербрука, а не на меня. Говорил он ясно, убедительно и последовательно. Возможно, мои записи во время сеансов и могли доказать, что он противоречит себе, но слишком уж они были разбросаны, так что, кроме моих слов, противопоставить было нечего. Я вспомнила о Кенди; где-то она теперь была и что бы сказала, если бы мы могли ее найти?
      На второй день Андербрук допрашивал Ника с пристрастием относительно его сексуальных претензий ко мне. Когда я наблюдала за лицом Ника во время его рассказа, меня не покидала мысль, что я смотрю в лицо психопата. С этим человеком никто бы не сравнился в умении лгать!
      – А что произошло после того, как она села и взяла вас за руку?
      – Она отвела меня в спальню и уложила на кровать. Потом выдвинула ящик тумбочки и достала презерватив. Я натянул его, и она оседлала меня.
      – А когда именно вы оба разделись?
      – После того, как мы вошли в спальню, я разделся полностью, а она сняла только джинсы и трусики. Лифчик она не снимала.
      – А что было потом?
      – Она… не отпускала меня до тех пор, пока не кончила. Когда она скатилась с меня, я еще мог продолжать, так что я попросил ее довести меня до оргазма рукой.
      – А что с презервативом?
      – Я его снял, завернул в салфетку и выбросил в корзинку для бумаг возле кровати. Потом мы оделись и вернулись в столовую.
      Я могла только смотреть ему в лицо и качать головой.
      – После этого я себя действительно плохо почувствовал, меня охватило какое-то замешательство и предчувствие дурного. Я не знал, почему она меня не остановила, и что она будет делать дальше. Мы сели за стол и выпили чаю. В тот момент к двери и подошел Сливики.
      – А Сливики вас тогда увидел?
      – Нет. Я сидел за столом, и меня не было видно из коридора. Я слышал, как она сказала ему, что все в порядке, а потом захлопнула дверь. Я встал из-за стола, чтобы посмотреть на него из окна.
      – А зачем вы это сделали?
      – Мне было любопытно, кто это был.
      – Так что вы смогли бы узнать его?
      – Нет. Просто я всегда хотел знать все о докторе Ринсли. Даже то, кто из соседей ей нравился.
      – Но вы же следили за ним, пока он не вошел в свой двор?
      – Это же было прямо через улицу, так что я волей-неволей видел, куда он направляется. Я понял главное – она просила его прийти и посмотреть, все ли в порядке. После этого я почувствовал себя мелкой дешевкой, как будто бы она боялась меня.
      – А она вам когда-нибудь говорила, что боится вас?
      – Нет. Но я спросил ее, зачем ей была нужна эта проверка, и она ответила, что не знала, что может произойти.
      – И как же вы это поняли?
      – Она боялась, что я причиню ей вред. А это оскорбило меня.
      – А что произошло потом?
      – Мы еще посидели за столом некоторое время и поговорили. Когда я признался, как отвратительно себя чувствую, она сказала, что больше не может меня лечить и порекомендует меня кому-нибудь другому. После этого я уже не видел никакого смысла в жизни. Я чувствовал, что мною попользовались и выбросили.
      Это было только начало. Как Андербрук к нему ни подступался, на каждый его вопрос у Ника был готов ответ. На вопросы, связанные с более детальной информацией относительно спальни, моего тела или особенностей происшедшего, он отвечал, что не помнит, или же, что не заметил этого, поскольку все произошло очень быстро, а он был сильно расстроен.
      За свою игру он мог бы получить премию Оскара: в ней было как раз столько гнева и отчаяния, чтобы она звучала правдоподобно. Действительно, рассказ Ника был такой мешаниной из правды и вымысла, что не оставалось ничего другого, как признать, что он вовсе не психопат и не лгун, а просто вообразил себе все это, и сам поверил… Может быть, у него на самом деле были галлюцинации.
      Атуотер возражала каждый раз, когда Андербрук мог уличить Ника во лжи. Если так дело пойдет и в суде, я обречена. Найдется ли человек, который сможет не поверить Нику?
      К концу дня я чувствовала себя так, как будто Ник разрезал все мои внутренности на кусочки и разбросал по комнате. Когда заседание закончилось, и он встал, все тело у меня ныло.

45

      В этот вечер, зная, что у меня был тяжелый день, Умберто пришел пораньше, чтобы побыть со мной. Он застал меня в постели уже в шесть часов вечера. Я держалась за живот, а по лицу у меня текли слезы.
      – Сарита, – начал он и тут же прилег ко мне. – Расскажи мне, что случилось.
      Он внимательно слушал все время, пока я перемежала рассказ слезами – как умело лгал Ник, и сколько он всего нагородил. Он слушал и почти ничего не говорил, но само его присутствие успокаивало меня, и вскоре я заснула, утомленная и уже не думающая О том, что принесет мне завтрашний день.
      Закончилось все только во второй половине дня. Во время утреннего перерыва Андербрук опять вывел меня из офиса Атуотер и прошелся со мной по холлу. Он спросил меня, не мог ли мистер Сливики заглянуть в мои окна и увидеть что-то, о чем я не рассказала.
      – Разве вы не верите, что я говорю вам правду? – спросила я ошарашенно.
      Он остановился, взял меня за руки и слегка встряхнул их.
      – Я действительно верю вам, но не знаю, поверит ли кто-нибудь еще. Ник очень убедителен. И я спрашиваю вас еще раз, нет ли у вас на теле какой-нибудь отличительной особенности? Родинка? Подстриженные волосы? Шрам?
      Меня душила ярость, я смогла только помотать головой.
      – Ну вот, я и закончил, – произнес Андербрук в восемь часов вечера, когда мы сидели у него в кабинете. Все остальные сотрудники уже ушли. – Думаю, что для начала мы неплохо потрудились.
      Я слегка вздохнула. Пусть тон Андербрука звучал обидно, только бы он смог защитить меня.
      – У меня есть идея. Я все время об этом думаю. Ник приукрасил свое детство. Он просто лгал. А правда в том, что его мачеха оскорбляла его в сексуальном отношении, а отец был зверем. Ник не встречался со своей мачехой вот уже много лет, он считает, что она умерла, а мне кажется, что она жива, и, может быть, если нам удастся ее найти, это нам поможет. Если она расскажет правду о его детстве, это докажет, что Ник – лжет.
      – Вы думаете, что такая женщина может сказать правду, если ее пасынок все отрицает? – рассмеялся Андербрук.