Отказ

Бонни Камфорт
Отказ

      Я некогда потерян был, теперь
      нашелся,
      Я слеп был, а сейчас прозрел.
Само изящество. Джон Ньютон, 1779

ПРОЛОГ

      В две минуты первого я пробралась сквозь плотную галдящую толпу зрителей Верховного Суда Лос-Анджелеса и бросилась в туалет, – все утро, пока шли показания свидетелей, я боролась с этой потребностью.
      Место свидетеля наконец занял Ник. Мой обвинитель.
      Стоявшая впереди меня женщина отступила в сторону; мысленно поблагодарив ее, я заняла соседнюю кабинку и села.
      Все, ради чего я с таким усердием работала: моя практика психотерапевта, мое доброе имя, наконец, мое материальное благополучие и независимость – все было сметено в одно мгновение, словно пронесся ураган.
      Я наклонилась и закрыла лицо руками. Глаза жгли слезы.
      Все это было очень похоже на публичную казнь. У моей кабинки выстроилась очередь из женщин, зрительниц, буквально упоенных судебным разбирательством. Шум, донесшийся из коридора, возвестил о перерыве на обед.
      Я слышала обрывки разговоров: «как жаль… каждому было бы ясно… розовые трусики…» – и со страхом подумала о том, сколько мне придется выдержать любопытных, самодовольных взглядов.
      Я вытерла лицо бумажным носовым платком и стала наблюдать за тем, как черный муравей тащит крошечку по кафельному полу.
      Соседнюю кабинку кто-то занял, я нехотя поднялась и спустила воду. А когда надевала брюки, из-под перегородки показалась рука с накрашенными ногтями, а в ней – микрофон. Кто-то быстро произнес:
      – Доктор Ринсли, сегодня утром ваш пациент выступал очень убедительно. Как вы собираетесь защищаться против выдвинутых обвинений?
      В ярости я наклонилась, выхватила микрофон и крикнула:
      – Да оставьте же меня в покое, хоть на минуту!!!
      Женщина выскочила из своей кабинки и забарабанила в мою дверь, требуя вернуть микрофон. Я бросила его в унитаз, спустила воду, поправила одежду, отрыла дверь и сказала:
      – Он уже в канализации, где ему самое подходящее место.
      Она обозвала меня сукой и проследовала мимо, надеясь спасти свое снаряжение. Я была уверена, что заголовки завтрашних газет будут звучать приблизительно так: «Психотерапевт, хорошо известный своими передачами по радио, грубо обошлась с репортером».
      Несколько застывших от удивления женщин расступились передо мной, и я поспешила в коридор. Андербрук, мой адвокат, стоял среди бурлящей толпы и пытался отделаться от репортеров из «Риал лайф» и «Стрит бролз». Позади него какой-то человек из Американского Общества Душевнобольных размахивал плакатом перед телекамерами. А рядом группа каких-то религиозных людей держала транспарант: «Злобе не место там, где ищут справедливость!».
      Андербрук пробрался ко мне, схватил за руку и потащил в пустой конференц-зал. Там он меня оставил, а сам отправился за кофе. Дрожащими руками я рылась в сумочке в поисках помады и зеркальца. «Спокойнее, – говорила я себе, – эти люди просто не знают, что произошло на самом деле».
      Моя мать находилась в суде, чтобы оказывать мне «моральную поддержку».
      – Все пройдет, дорогая моя, – то и дело повторяла она. – Ты сможешь найти себе другую работу. Будешь преподавать. Это хорошая, приличная работа.
      Ты можешь получить рекомендации и вернуться к преподаванию.
      Как же все так обернулось? Я так гордилась своими профессиональными качествами, я была такой уверенной, так спокойно держалась под градом обрушившихся на меня вопросов, а теперь с трудом удерживаюсь от того, чтобы не завизжать. Я так внимательно относилась к своим пациентам, так старательно выполняла свою работу; я считала, что со мной никогда не произойдет ни одна из тех катастроф, которые постигают некоторых психотерапевтов.
      Я оказалась неправа.
      Мой психоаналитик говорит, что такого рода катастрофа может обрушиться на любого психотерапевта, даже самого лучшего. Она говорит:
      – Один какой-нибудь пациент может пробраться в глубины твоего разума, нащупать там слабое место, которое ты скрываешь даже от самой себя, и постоянно на него давить, сводя тем самым тебя с ума.
      Она была права. Ник чуть было не свел меня с ума.
      А теперь надо вернуться к самому началу, тщательно проанализировать детали случившегося и во всем разобраться.

ЧАСТЬ I

1

      Моя первая встреча с Ником состоялась в пятницу вечером в шесть часов. Перед его приходом я наполовину убавила свет в своем кабинете, чтобы мой новый пациент чувствовал себя спокойнее.
      Был конец рабочего дня.
      Я на несколько минут приоткрыла окна, чтобы проветрить комнату. В кабинет ворвались звуки вечернего Вествуда – сигналы неспешно движущихся машин, звуки радио, возбужденные голоса проходящих мимо студентов университета. Был март, днем температура уже достигала в Лос-Анджелесе двадцати семи градусов; темнело.
      Я зашла в ванную, причесалась, заново наложила макияж и попыталась в складках розовой шелковой блузки спрятать масляное пятно, которое посадила за обедом. Напряжение после такого долгого рабочего дня давало себя знать.
      Я не спала накануне до часу ночи, заканчивая работу. За неделю я провела по крайней мере пять психологических тестов, и надо было их обработать, пока не накопились новые.
      Ник пришел с пятнадцатиминутным опозданием. Когда я открыла дверь приемной, он уже стоял посередине комнаты, держа в одной руке чашку кофе, в другой пакет с сэндвичами, и рассматривал висевший на стене портрет.
      У него была замечательная осанка. Широкие плечи и тонкая талия. Его густые черные волосы были тщательно подстрижены, причем одна прядь очень эффектно ниспадала на лоб.
      – Позвольте мне высказать свои догадки, – сказал он, поворачиваясь ко мне. – Вы не любите реализм, потому что он оставляет слишком мало простора для воображения. Вы покупаете оригиналы у художников-абстракционистов, причем платите за них слишком дорого. В офисе – мягкие пастельные тона, дома – более резкие. И вы предпочитаете в живописи напряжение и динамику, потому что это, по вашему мнению, символизирует человеческие отношения.
      Свои соображения он высказывал несколько саркастически, но я была поражена их точностью.
      – Вы всегда делаете выводы о людях еще до встречи с ними?
      Он усмехнулся с уверенностью человека, привыкшего к успеху у женщин.
      – Я стараюсь. Это моя работа. Уверен, что и вы уже сформировали обо мне свое мнение.
      И опять он оказался прав. Ника мне рекомендовал терапевт Морри Хелман.
      – Это трудный случай, – предупредил Морри. – Он – тридцатипятилетний юрист, неженат. Прямо в здании суда ему стало плохо от язвенного кровотечения. Хронические головные боли, понос, нарушение сна. Его невротесты все отрицательные. Мне он ни о чем не рассказывал, поэтому я предложил ему посетить вас.
      И я уже сделала вывод, что психотерапевтическое лечение Ник выдержит не более трех недель.
      В кабинете он уселся в мое кресло, хотя перепутать кресла было просто невозможно.
      – Мистер Арнхольт, – сказала я любезно, – пожалуйста, пересядьте в любое другое кресло.
      Схватив свой бумажный пакет, он пересел в другое кресло лицом ко мне. По некоторым деталям – развязность, самодовольная ухмылка – я почувствовала, что он надо мной насмехается.
      – Надеюсь, вы не против, если я буду есть, – сказал он.
      – Чувствуйте себя свободно.
      Я не одобряла, когда во время сеансов ели, но в тот момент мне и самой хотелось бы что-нибудь пожевать.
      Я была голодна, а он едва ли походил на пациента для психотерапевта.
      – Что привело вас сюда? – спросила я, На его лице появилась вызывающая улыбка.
      – Любопытство. Хотелось увидеть, кем это Морри так восхищается. И я слышал о вас по радио.
      Я подумала, что нарочито небрежная манера разговора скрывает внутреннюю тревогу.
      – И это все? И никаких проблем или тревог? Отбросив легкомысленный вид, он снял какой-то волосок со своих безупречно чистых брюк.
      – Меня не интересует психотерапия. Я – как бродяга. Поступаю так, как хочу. Как и вы сами.
      – Почему «как я сама»?
      – Доктор, да расслабьтесь вы. Это просто шутка. У вас есть свои маленькие установленные вами правила, и вам нравится, чтобы пациенты им следовали. Я понимаю.
      – А бродяге не следует придерживаться никаких правил?
      – Это верно.
      – И вы, похоже, нашли способ, как добиваться успеха в делах?
      – Похоже, да.
      Он открыл свой пакет, достал оттуда шоколадный батончик и развернул целлофановую обертку. Внимательно рассмотрев батончик, он откусил кусочек, спокойно прожевал его, и только потом опять заговорил.
      – В армии у меня было много всяких правил. Хотя я ушел из тех юридических фирм, где строго относились к выполнению служебных обязанностей, сейчас я занимаю высокое положение.
      – Итак, вы не любите быть пай-мальчиком?
      – Именно так. – Он улыбнулся.
      – А нанести визит мне – значит быть пай-мальчиком?
      – Да, прийти к вам и обсуждать свои чувства, – сказал он, доедая батончик.
      Он сложил пакет в аккуратный прямоугольник и засунул его в пустую чашку из-под кофе. Его ногти были безукоризненны.
      – Интересно то, что и чувств-то у меня маловато. В ответ на мои прямые вопросы он кратко обрисовал мне свою жизнь. Более восьмидесяти часов в неделю он работал у «Мак Качена и Обердорфа». Это была преуспевающая фирма в деловой части Лос-Анджелеса. Он проходил пешком пять миль в день, но по вечерам курил марихуану; в выходные дни он позволял себе немного кокаина, который запивал джином. Он считался ветераном, но в военных действиях не участвовал. Полученные привилегии помогли ему получить юридическое образование. Главными проблемами, сказал он, были для него его физическое здоровье и женщины. Язва после лечения не слишком давала о себе знать, но иногда приступ поноса вынуждал его покидать судебное заседание и бежать в туалет. Без марихуаны он плохо спал, среди ночи часто просыпался с сильным сердцебиением. Его любовные отношения никогда не затягивались больше, чем на три месяца.
      – Вам было когда-нибудь настолько плохо, что хотелось покончить с собой? – Такой вопрос я обычно задавала во время своего первого сеанса.
      – Нет. Но когда меня задевают за живое, я гоню свой «феррари» и не вижу ничего вокруг. Иногда еду со скоростью сто двадцать. Это как первая затяжка кокаином…
      Поведение, которым он бросает вызов смерти. Способ противостоять внутренней пустоте.
      – Вы когда-нибудь пытались покончить с собой?
      – Нет, – ответил он. – Самоубийство – для трусов. Мои вопросы не выявили признаков психоза или острого эмоционального расстройства. Я вернулась к его «основной жалобе».
      – Расскажите о ваших отношениях с женщинами.
      – Я быстро устаю от женщин. Они всегда хотят, чтобы я рассказывал им, что я ощущаю.
      Он сделал паузу и прочитал мои титулы, помещенные в рамочку на стене.
      – Только секс с новой женщиной дает мне какие-то ощущения, но они не продолжаются долго. Обычно я могу соблазнить женщину очень быстро, за три-четыре свидания. Иногда я сдерживаю себя, и тогда она начинает думать, что слишком толста или что я люблю другую. И тогда я, запинаясь, говорю ей, что люблю ее, а она верит в мою искренность.
      Какой многоопытный сукин сын, подумала я. Он замолчал и ослепительно улыбнулся. Казалось, он развлекается.
      – Мне нравится, когда она берет меня в свою рукавичку.
      Только через мгновение я поняла, что он имеет в виду оральный секс. Я вежливо улыбнулась и промолчала. Но я уже знала, почему женщины передают ему инициативу. Лицо его было загорелым и худощавым, а глаза – удивительно голубыми и прозрачными, как стеклышки витража. И он отбрасывал условности, что некоторым женщинам очень нравится.
      – Через некоторое время секс надоедает, как и все остальное, – заключил он. – Я бросил свою последнюю. Ей так хотелось все обсуждать, что от этого просто тошнило. Восемь часов подряд она готова была обсуждать всякую ерунду.
      Он замолчал на минуту и осмотрел комнату.
      – Ваш кабинет так аккуратен и опрятен. Уверен, что свой дом, машину и одежду вы содержите в таком же порядке.
      Я вспомнила аккуратные стопочки лифчиков и трусиков, обернутые бумагой свитера в моих ящиках.
      – Вы очень наблюдательны, – сказала я. – Я действительно придаю этому значение. Вы, возможно, думаете, что наши взаимоотношения будут такими же, как с вашей последней подружкой. Что я буду до тошноты обсуждать ваши ощущения.
      – Конечно, будете. Психотерапевты так всегда и поступают.
      – А еще что-нибудь в жизни вас беспокоит?
      – У меня бывают ночные кошмары. И головные боли.
      – Возможно, это нервное перевозбуждение.
      – Думаю, что да.
      Мне показалось, что с ним что-то не в порядке – он патологически преувеличивал нормальное соотношение индивидуальных особенностей своей психики. Но ставить диагноз было еще слишком рано. В данный момент я знала только, что он отрицал наличие беспокойства, но оно проявлялось в его внешнем облике; он не ощущал депрессии, но именно она и вызывала саморазрушающее поведение. Его вызывающая манера себя вести являлась, вероятно, проявлением этого патологического преувеличения своих личностных особенностей, но мне нужно было время, чтобы убедиться в своей правоте. Некоторые люди так себя ведут, когда чувствуют, что им угрожают. А для других вызывающее поведение – это стиль жизни.
      – Вы думаете, психотерапия может мне помочь? – спросил он.
      Он выглядел серьезным, но прежде, чем я успела ответить, на лице его появилась презрительная усмешка.
      – Что это я говорю? Ведь вы считаете, что психотерапия – решение всех проблем.
      Я удержалась от того, чтобы возразить, и вместо этого предложила провести три сеанса, чтобы полностью оценить его состояние. Потом будет видно. Он сможет отказаться от моих услуг, если сочтет это необходимым.
      – Если у вас в это время будут какие-то сновидения, постарайтесь запомнить и записать их, чтобы мы могли это обсудить, – сказала я.
      Я объяснила ему, почему обычно настаиваю на том, чтобы каждый сеанс оплачивался в день проведения, и попросила заполнить несколько анкет.
      – И еще кое-что, – добавила я. – Я бы предпочла, чтобы вы не приносили на сеансы еду. Сегодня я не хотела лишать вас пищи, но вообще считаю, что это отвлекает.
      Он стоял рядом со мной и внимательно, изучающе смотрел на меня, как волк-вожак на нового члена стаи. Потом он вышел.
      Я вытерла пыль с листьев пальмы, протерла окна и привела в порядок кофейный столик. Когда я осознала, что эта деятельность была просто попыткой успокоиться и привести в порядок мысли, я поставила на стол средство для чистки стекол и села.
      Что в нем было особенного? Его сдерживаемая сексуальная энергия? Его постоянные догадки обо мне? Но что бы это ни было, я с этим справлюсь, решила я. У меня и раньше бывали высокомерные самовлюбленные пациенты.
      Я встала и до блеска натерла крышку моего стола из огнеупорной пластмассы.

2

      В тот вечер по пути домой я заехала в вествудскую больницу, где лежала моя больная – девочка-подросток, страдавшая анорексией. Прежде чем начать с ней сеанс, я несколько минут посплетничала с Линдой Моррисон, старшей медсестрой. За последние годы мы стали друзьями и договорились как-нибудь вместе пообедать.
      Я работала с больной сорок пять минут. Как только мы закончили, раздались громкие крики – кто-то, похоже, дрался. Я вышла из комнаты, чтобы посмотреть, что происходит.
      В конце коридора санитары боролись с крупным долговязым подростком. Вокруг столпились больные. Санитары заломили парню руки за спину и прижали его к полу, а он пытался их пинать и вырывался.
      – Да пошли вы…! – орал он.
      Линда была там же, она вызывала по телефону службу безопасности. Я подошла к ней и спросила, что случилось.
      – У него ножницы, и он угрожает выколоть своему товарищу по комнате глаз, если мы не отпустим его домой. Мы собираемся усмирить его лекарствами, как только прибудет служба безопасности.
      – А вы позвонили Глейзеру?
      Глейзер был психотерапевтом у этого подростка, который, как я знала из его истории болезни, страдал различными страхами.
      – Я уже три раза вызывала его.
      Я с большим уважением отношусь к сестрам, работающим в психиатрических больницах, на них там все держится. Два месяца назад Линда стала свидетелем того, как один из пациентов напал на медсестру, и она до сих пор еще не пришла в себя. Я сказала:
      – Давай попробуем справиться сами. Помоги мне выставить отсюда всех посторонних.
      Линда кивнула и громко сказала:
      – О'кей! Представление закончилось! Всем по своим палатам! Побыстрее!
      Я поддержала ее:
      – Идите в комнату отдыха смотреть телевизор, в спальню, куда хотите, только, пожалуйста, оставьте нас.
      Пациенты с неохотой потянулись прочь, но постоянно оборачивались. Потом я сказала санитарам:
      – Поднимите его. Те заворчали:
      – Из этого ничего хорошего не выйдет, доктор.
      – Поднимите его, – твердо повторила я.
      В этот момент в комнату вбежали два высоких охранника. Мне при виде них сразу стало легче, но я сказала:
      – Я хочу поговорить с этим мальчиком до того, как вы его изолируете.
      Я была уверена, что применение силы обычно только усугубляет ситуацию.
      Санитары отпустили мальчика и медленно выпрямились, а он остался лежать на полу, с раскрасневшимся лицом, с пеной у рта, с зажатыми в правой руке ножницами.
      Не приближаясь к парню, я сказала:
      – Я – доктор Ринсли, и я хочу понять, что происходит. Хочешь спокойно поговорить со мной в отдельном кабинете?
      Он внимательно посмотрел на меня и встал. Ростом он был по крайней мере шесть футов с лишним и очень мускулистый; охранники приблизились.
      Я протянула руку.
      – Дай мне ножницы. Он покачал головой.
      – Ты пугаешь людей своими ножницами. Так ты никогда не добьешься, чего хочешь. Отдай их мне, – продолжала я, протягивая руку.
      Я прилагала отчаянные усилия, чтобы жестко смотреть на него, моя протянутая рука уже начинала болеть, я вся покрылась потом, представляя себе, как он пронзает мою ладонь. Наконец он поднял руку и опустил ножницы в мою ладонь. Я повернулась и отдала их Линде. Она взяла их, восхищенно глядя на меня.
      Потом она и я сели с парнем в отдельной комнате и выслушали его историю. Он сказал, что его товарищ по комнате пытался его отравить. У апельсинового сока был странный вкус, и вперемешку со льдом было подсыпано толченое стекло. Ему надо пойти домой и запереться на чердаке: тогда он бы чувствовал себя в безопасности.
      Линда сказала:
      – Сегодня ты ляжешь спать в отдельной комнате, а завтра утром я принесу тебе завтрак прямо туда.
      Мальчик опустил голову и заплакал.
      – Я ненавижу это место. Сидеть тут взаперти с какими-то сумасшедшими!
      – Ты понимаешь, что ты их тоже пугаешь? – спросила я.
      – Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое, – плакал он.
      Я сказала:
      – Лучший способ заставить их это сделать – самому оставить их в покое. Мы свяжемся с доктором Глейзером и попросим его выписать для тебя какое-нибудь лекарство, чтобы сегодня ты смог спокойно заснуть, а утром тебе надо обо всем этом с ним поговорить.
      – Хорошо, – он зашмыгал носом, немного успокоившись. – А они не схватят меня?
      Линда сказала:
      – Пока ты не будешь пытаться на кого-нибудь напасть, никто тебя не тронет. Но если ты снова начнешь свои выступления, нам придется изолировать тебя, чтобы защитить и тебя, и остальных. Ты понимаешь?
      Он кивнул. Я поднялась, и ноги мои еще дрожали после пережитого. Когда я открыла дверь, он сказал:
      – Спасибо, доктор. Большое спасибо.
      Я вышла, сделала несколько записей в истории болезни моей пациентки и попрощалась с ней.
      По дороге домой из машины я позвонила Морри Хелману. Он был хорошим терапевтом, одним из немногих, кто умел по внешним проявлениям судить об эмоциональном состоянии; я хотела сообщить ему, что Ник появился.
      – Я сделаю для Ника все возможное, если он продолжит посещения, – сказала я. – И спасибо за то, что вспомнил обо мне.
      – Ты знаешь, что я много думаю о тебе.
      В позапрошлом году по моей инициативе прервались наши довольно недолгие отношения с Морри.
      – Как насчет того, чтобы пообедать вместе? Хотя я его так и не полюбила, я уважала его и ценила то, что он направлял ко мне пациентов.
      – Ресторан «Парадиз», в следующую среду, в час, – предложил он.
      Я притормозила у светофора и проверила по записной книжке:
      – Отлично. До встречи.
      Я приехала домой в Брентвуд и с облегчением подумала, что день наконец-то кончился. Столбик термометра довольно сильно опустился, холодный свежий ветер трепал ветви платанов. Мой маленький одноэтажный домик выглядел привлекательно: бледные и алые розы красиво выделялись на фоне белых стен. Это стоило затраченных трудов.
      Войдя в дом, я бросила почту на столик, поиграла со своим бассетом Франком, потом переоделась в шорты и полчаса занималась на велотренажере. Потом, почувствовав себя бодрее, покормила собаку, съела тарелку вегетарианского супа, заварила чашку чая с мятой и включила автоответчик.
      Звонили мне четыре раза: психиатр напоминал о том, что надо представить результаты тестов; надо было сообщить, смогу ли я остаться на встречу после передачи в следующий вторник; встреча на три часа в понедельник была отменена; один из моих пациентов, находившийся в депрессии, просил срочно связаться с ним.
      Последнее сообщение было от Валери Мелдон, моей лучшей подруги. Она была психологом с частной практикой.
      – Привет, – записала Валери. – Мне нужен твой совет. Позвони мне сегодня вечером, можно и поздно. Я люблю тебя, пока.
      Я улыбнулась. Мы всегда были рядом друг с другом, кроме тех моментов, когда встречались со своими дружками. Мы обсуждали профессиональные проблемы, сплетничали, делились друг с другом своими страхами и обидами, подбадривали друг друга. Мне приходилось тысячи раз в день тщательно взвешивать свои слова и поведение, но с Вэл я всегда расслаблялась и говорила все, что чувствовала.
      Почесывая живот Франку, я поговорила с моим депрессивным пациентом.
      Когда я концентрировала внимание на пациентах, усталость обычно как рукой снимало. Я чувствовала удовлетворение от того, что подбирала нужные слова, разбиралась в чьих-то проблемах, вообще приносила пользу людям.
      Потом я позвонила Вэл. Она сказала:
      – Знаешь, что я сегодня ела? Два бисквита и полпакета попкорна. А вечером выпила кока-колы и съела упаковку салями.
      – Послушай, ты смешала четыре группы продуктов – жир, сахар, консерванты и заменитель сахара.
      – Знаешь, мне нужен твой совет. Ко мне тут ходит парочка по поводу своих семейных проблем. Муж как-то попросил, чтобы я встретилась с каждым из них несколько раз наедине, потому что им трудно высказываться друг перед другом.
      – Ого!
      – Вот то-то и оно. Можешь догадаться? Наедине он мне сказал, что у него уже два года роман с другой женщиной, и, разумеется, он не хочет, чтобы об этом узнала жена.
      – Ты не рассказала им об основных правилах до назначения индивидуальных встреч?
      – Я собиралась, но опоздала. Как ты думаешь, я когда-нибудь опять забуду это сделать?
      – Непохоже.
      – Так что же мне делать?
      – Жене ты рассказать не можешь. Единственное, что ты можешь сделать, – сконцентрировать внимание на их брачных отношениях, которые, вероятно, в первую очередь и послужили причиной его романа. Ты должна снова с ним встретиться наедине и сказать, что поскольку он перекачивает свои чувства на сторону, он никогда не сможет решить своих семейных проблем.
      – Ладно, спасибо, это хорошо. – Вэл немного помолчала. – Знаешь, Сара, у меня такое чувство, что я, как психотерапевт, черт-те чем занимаюсь.
      – Ты – хороший специалист, Вэл. Я это знаю. Я видела, как ты работаешь. Так что перестань казнить себя.
      – Ну, хорошо. Теперь – к более серьезным проблемам. Завтра у меня свидание с одним невропатологом, и мне кажется, что он – ничего. Что мне надеть: синий костюм или что-нибудь мягкое, струящееся со строгим жакетом?
      – Конечно, костюм. И распусти волосы. А что ты о нем знаешь?
      – Он женат.
      – Проклятье!
      Похоже, что у Вэл просто талант сходить с ума по мужчинам, которые совершенно бесперспективны.
      – Ну а что с тем компьютерщиком?
      – Оказался слишком молодым. А у меня есть что тебе рассказать о слишком молодых. Но сначала ты мне расскажи, что слышно от…
      – Два раза давал о себе знать. И оба раза все сводилось к нуднейшей дискуссии о том, почему на этот раз все будет по-другому.
      Я восемь месяцев встречалась с Палленом, а потом узнала, что он мне изменяет.
      – Хуже всего то, что я по нему скучаю. Как ты думаешь, может, мне с ним можно хоть иногда встречаться?
      – Нет. Он, как ни в чем не бывало, опять к тебе прилипнет, а ты опять втянешься.
      – Ты права. Абсолютно права. А что ты хотела рассказать о слишком молодых?
      – У меня пациентка – сорокавосьмилетняя актриса, которой на вид можно дать тридцать пять. Она встречалась с двадцатитрехлетним парнем. Он не знал, что у нее уже наступила менопауза. Поэтому она каждое утро принимала эстроген, а он считает, что она принимала противозачаточные таблетки. В прошлом месяце он ей сказал, что хочет на ней жениться, и чтобы у них был ребенок. Поэтому она поинтересовалась у своего гинеколога, можно ли осуществить оплодотворение донорской яйцеклетки и не сообщать ничего ее приятелю. Он отказался, поэтому она стала обращаться в разные места в Мексике и во Франции. В прошлый уикэнд его дружок устроил вечеринку, и по роковому стечению обстоятельств среди приглашенных оказался сын ее второго мужа.
      – О Боже. И что же произошло?
      – Все немедленно кончилось. В тот же день ее любовник от нее сбежал, а она на следующую неделю наметила чистку лица.
      – О, Вэл, как это все печально. Неужели и мы в конце концов придем к этому? Обещай мне, что если я в пятидесятилетнем возрасте буду одеваться как молоденькая, ты меня одернешь.
      – Ха! Может, когда тебе стукнет пятьдесят, ты еще будешь великолепно выглядеть в облегающем, а я еще буду всех убеждать, что свободная одежда – это хорошо, а обедать в шесть часов – просто отлично.
      Мы рассмеялись и попрощались.

* * *

      Я наполнила ванну горячей водой и погрузилась в нее, предварительно поставив в уголке стакан с ледяной водой. Франк лежал на коврике рядом с ванной и дремал, иногда во сне тихонько повизгивая.
      Горячая вода сняла напряжение, я полностью расслабилась и стала думать о своей личной жизни. Морри был очень добрым, и на него можно было положиться, но я пресытилась его любовью. Паллен очень привлекал меня своим чувством юмора и атлетическим телосложением, но доверия у меня он не вызывал.
      Я все еще скучала по шуткам и ласкам Паллена, но из-за поведения своего отца очень болезненно относилась к неверности. «В конце концов кто-нибудь подвернется», – подумала я и отбросила прочь все эти мысли. Голо мое стало тяжелым и теплым, я встала из ванной и выпустила воду.
      Я выключила везде свет, взяла с собой в постель коробочку с неочищенным сахарным песком и, включив телевизор, стала есть песок ложечкой. Завтра – суббота, день обхода в больнице и проведения тестов, не проведенных в течение недели.

3

      На второй сеанс Ник явился в сером костюме и красивом голубом шелковом галстуке.
      – В два я уже вышел из суда, – сказал он, улыбаясь, – и поэтому перед приходом сюда успел поесть.
      Он сел на стул напротив меня, расставив колени, потом в упор посмотрел на меня.
      – Начинайте, – сказал он.
      – Расскажите мне о своей семье, – предложила я. Он был единственным ребенком в семье, родился и вырос в Инглвуде, штат Калифорния. Рядом был аэропорт, и шум самолетов заглушал все в доме. Мать его покончила жизнь самоубийством, когда ему было три года, и он не очень-то понял, почему. Его отец был автомехаником. Это был суровый, упрямый человек, настоящий тиран; он приходил в ярость по малейшим поводам.
      Вскоре после смерти жены он женился на Кенди, девушке из ночного клуба, с блестящими черными волосами, бешеным темпераментом и полным шкафом туфель на высоких каблуках.
      – Отец с ума сходил по Кенди и безумно ее ревновал. Иногда он без предупреждения появлялся в клубе, чтобы за ней шпионить, и если видел, что она с каким-нибудь посетителем выпивает рюмочку, то избивал ее на глазах у всех.
      – Как она обращалась с вами?
      – Она была нормальная. Я ее ненавидел, потому что она пыталась занять место моей матери. Она покупала мне разные вещи, готовила мне всякую всячину, но я хотел, чтобы вернулась моя мать.
      – А как они уживались друг с другом?
      – Просто ужасно. Она пыталась ему угождать, но ему все было мало. Она пила, и из-за этого они дрались. Самые жестокие схватки у них были из-за того, что она хотела еще ребенка. Она его то умоляла, то швыряла в него посуду. Если ей что-то не нравилось во мне, так это то, что я был не ее ребенок. Она исчезла насовсем, когда мне было десять лет.
      – С тех пор вы ее больше не видели?
      – Нет. Я уверен, она боялась, что мой отец ее убьет.
      – Какие у вас сейчас отношения с отцом?
      – Он умер. От сердечного приступа, четыре года назад.
      По отцовской линии в Огайо у Ника осталось несколько родственников, но он с ними никаких отношений не поддерживал. Он был страшно одинок, я ему сочувствовала, потому что из-за своего недоверия к людям он не мог ни с кем сблизиться.
      – Я не понимаю, какой во всем этом прок, – сказал он. – Теперь вы знаете о моем детстве. И что из этого?
      Я успокаивала себя. Он будет ходить сюда и сопротивляться мне, а я должна понять, что скрывается за его поведением, и соответствующим образом реагировать.
      – Может быть, вы хотите освободиться от прошлого, потому что с ним связаны болезненные воспоминания?