Заколдованная рубашка

      Лоренцо понимающе глянул на юношу. Его выпуклые глаза, казалось, заблестели еще ярче.
      - Скоро, очень скоро. Как только соберем оружие и людей, как только генерал скажет: "Вперед! Avanti!" Люди готовы. Осталось только раздобыть еще оружия и немного денег, и тогда генерал тотчас же подаст знак. - Он повернулся к Мечникову. - Avanti, синьор Леоне, avanti!
      - Не понимаю, Лоренцо, что ты хочешь этим сказать, - со смехом отвечал Лев.
      - А вот и понимаете, отлично понимаете! - с жаром подхватил Лоренцо. - Мы с вами славно сражались с австрийцами под Комо, и я своими глазами видел, как вы не жалели себя и бросались в самое пекло. Вы говорили мне тогда, что ваша Россия очень далеко, что там у вас всюду снег и лед, но что русские - люди с горячей кровью и, как итальянцы, тоже хотят свободы. И вы сражались за нашу страну, как будто вы настоящий итальянец. Но, может быть, вы изменились с тех пор, синьор Леоне?
      - Нет, я не изменился, Лоренцо, - улыбаясь, отозвался Мечников.
      - А если так, синьор Леоне, если вы и вправду остались таким, как были, то сейчас, когда в Сицилии будет решаться судьба всей Италии, всего нашего народа, вы не сможете вот так смотреть на это издали или сидеть и рисовать свои картинки! Вы пойдете с нами, синьор Леоне, со мной, с генералом, со всеми вашими прежними товарищами. И мы вместе навсегда прогоним проклятых бурбонцев! - И Лоренцо так пристукнул кулаком по столу, что подскочила оплетенная соломой бутыль.
      - Ого, вот это оратор! - воскликнул, хохоча, Мечников. - Ай да Гарибальди - знал, кого послать за волонтерами! Клянусь, Александр, час назад я думал только о косах да о лопатах для нашей коммуны, а этот Пучеглаз так меня разбередил, что впору завтра же взять ружье в руки и идти под знамена Галубардо... Ба-ба-ба, что я вижу! - Мечников близко нагнулся к лицу Александра. - Щеки горят, глаза мечут молнии, дыхание прерывистое. Я же был медиком, эскулапом, вот мы тотчас и определим ваше заболевание. Ну-ка, ну-ка, дайте ваш пульс, дорогой пациент! - Лев, дурачась, охватил пальцами запястье Александра. - Так и есть! "Febris Belli", иначе говоря - лихорадка войны. А в переводе это означает, что Есипову-младшему до страсти захотелось попасть к гарибальдийцам!
      - А вы сами, Лев, вспомните, что вы сами только что говорили, пытался защититься Александр. - И потом, если вдуматься хорошенько, наша коммуна - это отличное, благородное дело для пользы народной, но и сражаться за свободу Италии - это тоже дело для народа и, конечно, конечно же, это большая честь для каждого. А для меня и для вас, Лев...
      Александр окончательно смешался и замолчал, но на лице у него была написана такая решимость, что Мечников понял: никакие уговоры уже не подействуют на товарища. Впрочем, Лев и не мог бы отговаривать Александра: он и сам ощущал нетерпеливое желание снова присоединиться к гарибальдийским войскам. Но он был старше и хотел еще раз, зрело все обдумать. К тому же он отвечал за судьбу молодого Есипова. Поэтому он сказал:
      - Прошу вас, Александр, не принимать пока никаких решений. Мы вместе, не сгоряча все это обсудим.
      Потом повернулся к Лоренцо, который лукаво, с понимающим выражением, следил за всем разговором.
      - Ты не напрасно явился сюда, в папскую область, Пучеглаз. Во всяком случае, одного волонтера тебе здесь, кажется, удалось завербовать.
      - Двух, - хладнокровно отвечал Лоренцо и поднял выразительным жестом два пальца правой руки. - Двух, считая вас, синьор Леоне.
      - Трех, - раздался вдруг трепещущий голос.
      Все с удивлением оглянулись. Лука, весь пунцовый, испуганный своей смелостью, тянул Лоренцо за рукав.
      - Синьор, синьор, скажите, берет генерал мальчиков? Я тоже хочу к вам в отряд. Я ничего не боюсь, синьор, я взбираюсь на самые крутые скалы, я умею стрелять, умею лазить по деревьям. Вот, поглядите!
      И прежде чем могли его остановить, Лука выбежал из траттории, подскочил к высокой пинии, росшей посреди деревенской улицы, и, по-обезьяньи перебираясь с ветки на ветку, вмиг добрался до вершины.
      Монахи, совсем было заснувшие за столом, подняли головы.
      - Я уже здесь, синьоры. Я вижу отсюда Рим! - раздался слегка запыхавшийся голос Луки. - Я могу быть разведчиком, синьоры.
      - Ладно, ладно, слезай оттуда, да смотри не сверни себе шею, а то твой отец зарежет меня! - закричал Лоренцо и гордо посмотрел на русских: Видите, какие у нас, в Италии, растут дети!
      Лука уже входил в тратторию.
      - Как вы думаете, синьор, подойду я генералу? - снова с волнением обратился он к Пучеглазу.
      - Гм!.. генерал зовет к себе патриотов, - пробормотал Лоренцо, не зная, что ответить мальчугану.
      - Так я же патриот! Я всегда был патриотом! - закричал, чуть не плача, Лука. - Вот спросите хоть дядю Пьетро, как я провел недавно одного папского жандарма. Он спрашивал дорогу на Фраскати, а я послал его совсем в другую сторону.
      - Ух, мальчишка, втянешь ты нас всех когда-нибудь в беду! - проворчал дядя Пьетро, опасливо поглядывая на монахов. - Если этот синьор жандарм когда-нибудь сюда вернется, он тебя славно взгреет!
      - Пускай, я не боюсь! - тряхнул кудрями Лука.
      Лоренцо сделал самую серьезную физиономию.
      - Ого, раз ты такой патриот, может, ты нам и подойдешь, - сказал он. - Возможно, появится место барабанщика или вот эти синьоры, - он кивнул на обоих русских, - согласятся взять тебя в денщики. Словом, если ты меня хорошенько попросишь...
      - О, синьор! - только и смог вымолвить потрясенный таким счастьем Лука.
      11. ПАЛАЦЦО МАРЕСКОТТИ
      Художники, которые приезжают из всех стран мира в Вечный Город, делятся на две категории. Одни - помоложе и победнее - непременно хотят жить в гуще народа, изучать его, искать среди народа подходящую натуру. Эти снимают конурку в кварталах бедноты, там, где с утра до ночи стоит неумолчный шум, где в узких, темных уличках кишмя кишит бедный римский люд, живой, насмешливый и неунывающий. Из окон в окна переговариваются соседи, над головами висит белье, визжат дети, ссорятся супруги, сапожник и столяр стучат молотками, медник колотит в медный лист. Из бесчисленных жаровен, вынесенных на улицу, идет чад и бьют в нос прохожему запахи лука и оливкового масла, рыбы и чеснока, и перца в томате, и еще тысячи запахов острой итальянской кухни. Полуголые ребятишки то и дело попадаются под ноги, их братья и сестры постарше, оборванные, но независимые и полные чувства собственного достоинства, то бегают по мелким поручениям, то часами зевают на что-то, в то время как старшее поколение зевак отправляется на берег Тибра, плюет с моста Святого Ангела в рыжую воду и созерцает собственные плевки.
      Художники постарше, обладающие уже именем и положением, избегают жить в таком шуме и тесноте. Эти выбирают тихие кварталы старого Рима, вроде Виа делла Пинья. Там на узкие улички выходят окна старинных дворцов, то и дело попадается маленькая пустынная площадь с фонтаном или цветником, церковь с колоколенкой, обширный и тоже пустой двор. На уличке то глубокий, колодезный сумрак, то слепящее солнце, обомшелые, позеленевшие от времени и сырости стены, садик с изгородью из буксуса и лимонных деревьев и великий покой и тишина.
      Изредка пройдет монах в капюшоне или прачка с корзиной белья на голове; мягко покачиваясь, проедет коляска с важным кучером на козлах, прошмыгнет кошка и уляжется на теплых ступенях лестницы. И кажется, будто и кошка и солнце свернулись клубочком и одинаково нежатся и наслаждаются покоем.
      На такой вот прелестной уединенной улочке, в бывшем палаццо Марескотти, находилась студия приехавшего из Петербурга художника Валерия Ивановича Якоби.
      Якоби был известен как преуспевающий живописец, а в последнее время даже как "идейный" художник. Картина его "Привал арестантов" наделала шуму. Это было небольшое по размеру полотно.
      Седые косматые тучи завихриваются на низком небе, по которому летит косяк журавлей. Журавли свободны, они могут умчаться прочь от бесприютных холодных мест, могут улететь к самому сияющему солнцу, а люди на земле закованы в кандалы. Обоз арестантов остановился в голом поле, у полосатого верстового столба. Стражники на телегах просматривают винтовки: не вздумал бы кто из арестантов бежать с привала. Да где там! Один сокрушенно разглядывает ноги, израненные кандалами, другой улегся с безразличным видом прямо на мокрую землю, третий дерется с товарищем, таким же несчастным кандальником, может, из-за куска хлеба. А на телеге лежит мертвый арестант. Он не похож на своих товарищей по этапу: породистое, одухотворенное и страдальческое лицо закинуто к небу, из-под наброшенной сермяги видны тонкие сапоги, а рука, свесившаяся с телеги, никогда не делала грубой работы. Это - "политический". Видно, он только что испустил последний вздох. Еще стоит над ним с фляжкой рыжий плотный стражник, еще не верит он, что самая крупная дичь ускользнула, и поднимает он грубым пальцем веко над остекленевшим глазом. Нет, не очнется замученный человек, и воришка, забравшийся под телегу, может безнаказанно тащить с мертвой руки перстень, верно подаренный на память о большой любви.
      А чуть поодаль - группа женщин с детьми. У одной на руках грудной ребенок, но, видно, давно пропало у нее молоко, и она сунула плачущему младенцу пустой рожок. Волосы выбились у нее из-под платка и длинными беспорядочными прядями падают вдоль бледных щек. Она склонилась над ребенком, эта арестованная людьми мадонна, шагающая по этапу, и столько тоски, столько материнской любви и муки в ее лице, что дрожь пронизывала зрителя.
      Смерть "политического", страдания матерей - это было прямое воззвание к справедливости, к милосердию. Картину художника подняли на щит. Поклонники Якоби уверяли, что "Привал арестантов" призывает к борьбе с грубым произволом, к торжеству человечности.
      Недруги же уверяли, будто Якоби гоняется за модными темами, далек от всякой идейности. Краски его аляповаты и грязны, мастер он весьма посредственный, а исторические лица в его картинах выглядят как оперные статисты.
      Наверное, истина лежала где-то посредине, то есть был Якоби старательный, но не слишком талантливый художник, умеющий вовремя находить тему, созвучную моменту. Умение это принесло ему известность и средства, позволяющие жить в Риме в старом палаццо на Виа делла Пинья. Студия его сделалась центром встреч русских художников и вообще русских, живущих в Риме или просто путешествующих по Италии. Здесь бывали Василий Верещагин, Риццони. Сам Валерий Иванович - манерный, с острой бородкой, в моднейшем костюме и широком, во всю грудь, галстуке, вряд ли сумел бы привлечь в свой дом такое избранное общество. Все знали, что хозяин дома может без конца и с увлечением говорить только о двух предметах: о себе самом и о своих творениях.
      На первый раз это было еще терпимо, но при втором посещении люди уже норовили ускользнуть от словоохотливого хозяина. Палаццо Марескотти, с его старой лепкой и внутренним садиком с фонтаном и лимонными деревцами, само по себе тоже не могло бесконечно интересовать ценителей архитектуры.
      Магнитом дома, его светочем и средоточием была жена Валерия Якоби, Александра Николаевна, "прекрасная Адександрина", или "Ангел-Воитель", как ее прозвали в Риме. Ходили слухи, что у Александры Николаевны в России остался первый муж, за которого ее выдали будто бы насильно, чуть ли не девочкой, что брак этот был очень несчастлив для нее и что Валерий Иванович увез ее от мужа-тирана тайно и только потом добился для нее развода. В картине "Привал арестантов" в женщине-мадонне Якоби изобразил Александру Николаевну. И так хороша была натура, что художник впервые сумел возвыситься над самим собой и сделать что-то настоящее.
      12. "АНГЕЛ-ВОИТЕЛЬ"
      Золотисто-рыжий вечер спустился над Римом. Постепенно затихали, будто таяли в сумерках, пронзительные голоса газетчиков, стук экипажей. Из крохотного садика палаццо Марескотти в открытые окна студии тек сладкий запах жасмина и зацветающих лимонов. В садике разговаривали и смеялись, и Александра Николаевна, позирующая в студии для портрета, узнавала издали голоса. Вот сказал что-то своим неторопливым, обстоятельным баском Владимир Ковалевский, русский юноша, биолог, посланный в Италию корреспондентом "Санкт-Петербургских ведомостей". Жизнерадостный и энергичный Риццони, модный портретист, рисующий красивых итальянок, ответил ему, и оба они чему-то засмеялись. А вот тихонько зарокотала гитара в руках горбатенького пейзажиста Латынина, и слышно, как Валерий Иванович требует, чтоб он спел непременно что-нибудь гусарское.
      Александра Николаевна чуть пожала плечом: бестактно просить горбатого петь гусарские романсы. Но из сада уже послышался томный тенорок Латынина:
      Мадам, за гусара замолвите слово:
      Ваш муж не пускает меня на постой,
      Но женское сердце нежнее мужского,
      И, может быть, сжалитесь вы надо мной.
      Я в доме у вас не нарушу покоя,
      Смирнее меня не найти из полка,
      И коль несвободен ваш дом от постоя,
      То нет ли хоть в сердце у вас уголка?
      Гитара смолкла на густом аккорде. В садике зааплодировали.
      - Обожаю, черт возьми, наши романсы! - воскликнул Якоби. - Я хоть и не был военным, а вполне ощущаю их поэзию и ни за что не променял бы их на здешние сладкие серенады!
      И снова кто-то зааплодировал его словам. А Верещагин знай пишет себе да пишет. Ни романс, ни аплодисменты до него, видимо, и не дошли: словно на дне моря человек... Недаром все русские художники в Риме называют его подвижником и уверяют в шутку, будто перед каждой новой картиной Василий Петрович идет в церковь - исповедоваться и причащаться. И ведь всего двадцать пять лет художнику, а он - стипендиат академии, и новая его картина "Ночь на Голгофе" будет, как говорят знатоки, событием в мире искусства.
      Александра Николаевна смотрит на Верещагина. Скуластое лицо с темной редкой бородкой и усами, густые волосы на косой ряд - решительно ничего "художнического" в наружности. И вместе с тем это лицо, изглоданное одной страстью, отрешенное от всего обыденного и низменного. Художник то и дело вскидывает на модель острые, будто вытягивающие что-то из самой глубины глаза - и снова к мольберту.
      - Василий Петрович, можно немного передохнуть?
      У "Ангела-Воителя" голос был низкий, чуть хрипловатый. Ленивый, пленительный голос. Верещагин посмотрел растерянно. Медленно опускался он на землю.
      - О, конечно, конечно! Милая, голубушка вы моя, я совсем вас замучил! - забормотал он. - Ох, какой же я осел! И вообще, я уже кончил на сегодня. Вот только волосы пройду кое-где. Никак не поймать мне это бледное, северное золото... Удивительного цвета у вас волосы, барыня моя!
      И, говоря так, Верещагин все не мог оторваться от холста, все что-то трогал кисточкой, все нетерпеливо и жадно вглядывался в свою модель.
      Александре Николаевне Якоби было немногим больше двадцати лет. Верещагин писал ее в короткой безрукавке, отороченной темным мехом, и зеленовато-сером платье, будто нарочно подобранном к цвету ее глаз. Но зрачок у нее был темный, почти черный и такие же темные ресницы и брови, и это придавало ее широкому, очень русскому и простому лицу выражение энергии и силы.
      И фигура у нее была под стать лицу: не тоненькая, скорее даже полноватая, но сильная и гибкая. Она легко двигалась и красиво поворачивала голову с низко заложенной золотой косой. Верещагин как завороженный смотрел на эту косу.
      - Никак не дается, ну никак! - бормотал он с напряжением. В руке он все еще держал кисть. - Да и не только цвет не получается. Мне вашу суть, ваше нутро надо выразить, а пока - только бледная тень.
      Александра Николаевна увидела вдруг пальцы художника. Они дрожали, теребили кисть. Усмешка, проступившая было у нее на губах, исчезла. Все было очень всерьез.
      - В чем же вы, Василий Петрович, видите мою суть? - медленно проговорила она.
      - Вы - Жанна д'Арк. Вы - воительница за правду. В вас это сильнее всего говорит. Вы этим жаром так и полыхаете и тех, кто к вам приближается, опаляете, - угрюмо сказал Верещагин. - А я бездарен, не могу этого выразить.
      Он отвернулся к окну. Стали видны его острые лопатки, выпирающие под черным глухим сюртуком.
      "Господи, кажется, сейчас заплачет!" - с отчаянием подумала Александра Николаевна.
      - Вы просто устали, дорогой друг! - Она быстро подошла к художнику, положила ему на плечо руку. - Завтра опять я буду вам позировать, и вы свежим глазом все поймаете, что хотели: и цвет волос, и мою, конечно, целиком выдуманную вами суть. А сейчас мойте руки, да пойдем в сад. Я слышу, нынче нашло много разного народа.
      Верещагин, все еще поглощенный своей неудачей, начал хмуро отговариваться.
      - Не упирайтесь, - перебила его Александра Николаевна. - Нынче обещался быть Мечников с маленьким Есиповым.
      - Левушка? - оживился Верещагин. - Разве он еще здесь? А я воображал, что он давно где-нибудь в Сицилии, выбирает там самое гиблое болото для своей коммуны.
      - В Сицилию он собирается, но, кажется, вовсе не по делам своей коммуны, - отозвалась Александра Николаевна.
      - А для чего же?
      - Кажется, там что-то назревает. Сицилийцы послали гонцов... Вы знаете, к кому, - осторожно выбирая слова, сказала "Ангел-Воитель".
      13. ВСТРЕЧА НА УЛИЦЕ
      Верещагин глянул ей в глаза.
      - Ага, значит, не только заговорщица, но и вербовщица. И вербуете для Гарибальди наших, русских, - сказал он. - Ах, как я прав был в вашей сути! - И он снова повторил, что не пойдет к гостям. - Некогда, завтра надо рано вставать - ехать на этюды.
      - Это для какой же картины? Для "Голгофы", или новую задумали?
      Василий Петрович поежился. Суеверный, как все художники, он не любил говорить о своих новых работах. Но Александра Николаевна смотрела с таким добрым участием! Невозможно было ей отказать.
      - Не знаю, право, интересно ли вам будет, - начал он смущенно. Вчера вот, идучи к вам, почти столкнулся я с женщиной в полосатом сицилийском платке на голове. На руках она несла младенца, а поодаль шел мальчик лет двенадцати в козьей безрукавке и чочах. У мальчика было гордое и дикое лицо, а мать очень хороша собой. Знаете, такой чистый итальянский тип: горячие, чуть-чуть лошадиные глаза, смугло-розовый, теплый тон кожи. Но не красота ее меня, так сказать, занозила. - Верещагин с суровой честностью взглянул на Александру Николаевну. - Дело в том, что женщина эта плакала. Плакала горько, отчаянно, не стесняясь тем, что на нее смотрит вся улица. И чем горше она плакала, тем все более дико и гневно озирался по сторонам старший мальчик.
      - Ну, и вы, конечно, не выдержали, стали спрашивать, не можете ли чем помочь? Ведь я вас знаю, милый вы мой Дон Кихот, - усмехнулась "Ангел-Воитель".
      Верещагин кивнул.
      - Дон Кихот я, как знаете, никудышный, но тут, правда, подошел, спросил, почему плачет так горько. В ответ - целый роман. Зовут ее Франческа Монти. Муж ее был искусным столяром - резчиком по дереву, и они жили очень счастливо со своими двумя бамбино, покуда не случилась беда. Отца Марко убил по закону вендетты один сицилиец. Это было давно, и человек этот успел умереть, но у него остался сын. Сын этот поселился здесь, в Риме, и Марко должен был, опять-таки по закону вендетты, убить его. По словам жены, мужу страх как не хотелось обагрять руки в крови, но вендетта - железный закон, и земляки настаивали. Тогда он вызвал врага на честный поединок и убил его. Тут вмешалась папская полиция, схватила его и заковала в кандалы. Когда я встретил Франческу, она как раз шла из тюрьмы после свидания с мужем. Тюремщики сказали ей, что скоро мужа либо казнят, либо отправят навечно в Портолонго, сиречь на каторгу. Представляете себе отчаяние этой несчастной! Говоря со мной, она еле держалась на ногах. Вдобавок вот уже несколько дней, как она и дети голодают. Ну, я дал ей несколько денег... - Тут Верещагин замялся.
      - А сами вдруг почувствовали страстное желание написать все это? догадалась Александра Николаевна. - Ощутили материал и сюжет будущей картины?
      Верещагин кивнул.
      - Сначала, правда, она не хотела брать денег, говорила, что не привыкла к милостыне, и тогда я предложил ей для заработка позировать мне вместе с детьми. Сделал первый набросок, и тут меня как жаром обдало: "Ах, думаю, коли бы написать мне в тюрьме и мужа, этого кроткого убийцу, и всю семью, пришедшую, может быть, на последнее свидание!.." Полагаете, это бессердечно с моей стороны? - Он с волнением ждал ответа Александры Николаевны.
      Та молчала.
      - Но все равно, конечно, это так и останется одним замыслом, продолжал Верещагин. - Франческу и детей я, может, и напишу, а до мужа мне не добраться. Ведь он в тюрьме, и, того и гляди, папские тюремщики его прикончат... - Верещагин грустно махнул рукой.
      - Узнали вы, по крайней мере, имя заключенного? - спросила Александра Николаевна.
      - Узнал. Его зовут Марко Монти.
      - А в какой тюрьме содержится ваш Марко?
      - В одной из самых ужасных, - отвечал Верещагин. - Представьте, мы с вами ее видели, только не знали, что это тюрьма, думали - древний замок. Помните тот ветреный февральский день, когда вы простудились? Помните дикую отвесную скалу и на скале - такие же темные стены из дикого камня? Это и есть тюрьма Сан-Микеле, где заперт мой Марко.
      Точно молния сверкнула в зелено-серых глазах.
      - В тюрьме Сан-Микеле? - повторила Александра Николаевна. - Это... это замечательно! Это такая необыкновенная удача!
      Она себя не помнила от какого-то радостного волнения. Верещагин, донельзя удивленный, смотрел на нее, ничего не понимая.
      - Какая удача? Почему замечательно, что Марко Монти сидит в тюрьме Сан-Микеле? - спрашивал он. - Что вы еще такое придумали?
      Александра Николаевна схватила его за руки и закружилась по комнате. Она разрумянилась и казалась совсем девочкой.
      - Василий Петрович, дорогой человек, ваша встреча на улице - это перст судьбы! Судьба хочет, чтоб был спасен один человек. И вот являются ваша Франческа и ваш Марко, и что-то начинает брезжить, и какая-то тень надежды мелькает вдали. И если вы согласитесь мне помогать, то, может, может статься, что-нибудь и получится!
      И Александра Николаевна опять закружилась с Верещагиным по студии. Тот осторожно отвел ее руки, высвободился, хмуро посмотрел:
      - Опять тайны? Опять "наше дело", то есть опять появляется ваша подруга Эсперанс Шварц и опять новые таинственные поручения Гарибальди?
      - Тсс!.. - "Ангел-Воитель" рукой зажала ему рот. - Не говорите об этом здесь, во владениях папы.
      - Но вы сами... Подумайте о том, что вам грозит! - Верещагин заходил по студии, затеребил волосы. - Ваша безопасность... Куда смотрят ваши домашние!
      Александра Николаевна нахмурилась.
      - Ну, вот, что: помогать будете или забоитесь?
      - Я - забоюсь?! - Художник вспыхнул. - Ну, знаете...
      - Тогда надежда на успех увеличивается, - твердо объявила Александра Николаевна. - А теперь идемте к гостям. Я вас не отпускаю.
      14. ЛЮБОВЬ
      Если бы Лев Мечников и не наткнулся в тумбочке Александра на тонкий женский платок с меткой "А. Я.", если бы он и не видел, с каким волнением собирается каждый раз его молодой друг к Якоби, он все равно догадался бы, в кого влюблен Есипов.
      Любовь была в глазах Александра, когда он смотрел на "Ангела-Воителя". Любовь была в его пальцах, когда он передавал ей шаль, книгу, чашку. Любовь была в дрожи его голоса, когда он говорил с ней. Это была самая чистая, самая горькая и самая безнадежная любовь на свете, и Левушка, насмешливый, склонный обычно трунить над "чувствиями", ни разу ни одним намеком не показал Александру, что знает его тайну.
      Как это случилось? Когда? Может, во время поездки по Кампанье, когда все пошли смотреть акведуки, а они двое уселись на траву, полную белых звездочек-маргариток и вдруг заговорили о России, о письмах оттуда, о русских людях и вдруг почувствовали удивительную схожесть своих мыслей. Или в грозу на вилле Адриана, где в разрушенных залах гулял и гремел гром, а она, усевшись в амбразуре окна, рассказывала Александру о своем детстве, таком же одиноком и мучительном, как его детство. А может, в один из мартовских вечеров, когда сырые дрова едва тлели в мраморном камине старого палаццо и она раздувала огонь, смешно вытягивая губы. Александр тогда впервые заметил, что она почти его ровесница, что есть что-то совсем детское в ее взгляде и усмешке. Он сказал ей об этом, а она ласково дернула его за черный вихор на затылке: "Вздор какой! Я много старше вас. В матери не гожусь, но уж в старшие сестры наверное. Вы должны меня слушаться, тезка". И замерло тогда сердце, и Александру тотчас пришлось оторвать от нее взгляд, чтоб не выдать себя.
      Замечала ли "Ангел-Воитель" любовь мальчика, только что перешагнувшего из детства в юность? Иногда, ловя на себе напряженный, горячий взгляд, она незаметно указывала на Александра кому-нибудь из художников.
      - Взгляните на это лицо. Вот кого надо бы написать. Сколько силы, какой скрытый огонь! Молодой Икар! О, этот мальчик еще себя покажет!
      Мечников знавал Валерия Ивановича Якоби еще в Петербурге, в Академии художеств. Теперь, приехав в Рим, он узнал, что у Якоби на Виа делла Пинья собирается почти вся русская колония. Он поспешил возобновить старое знакомство и представил Якоби своего друга и спутника - молодого Есипова. Про Есипова Валерий Иванович сказал жене, что "в нем чувствуется порода", а Левушку Мечникова принял с распростертыми объятиями: почему-то ему вообразилось, что Мечников - восторженный почитатель его таланта, чуть ли не из самых верных.
      На самом же деле Левушка относился к картинам Якоби довольно сдержанно, а к самому хозяину дома и вовсе иронически.
      Сегодня, придя в палаццо Марескотти, Лев и Александр застали в крохотном садике целое общество. За железным садовым столом играли в карты Риццони, Валерий Иванович и две русские дамы, жены художников. У кадки с цветущим лимонным деревцем расположился Латынин со своей гитарой. Владимир Ковалевский вел какой-то ученый спор с доктором-окулистом Тасси, умным и добрым итальянцем.
      - А где же Александра Николаевна? - спросил Мечников, поздоровавшись со всеми.
      Александр благодарно посмотрел на него: сам он ни за что не решился бы задать этот вопрос.
      - Позирует в студии Василию Петровичу, - отозвался Якоби.
      - И удачно получается портрет?
      - Не видал, ничего не могу сказать. Вы ведь знаете характер Верещагина и его условие: до окончания портрет никому не показывается, отвечал Якоби. - Даже модели своей не позволяет взглянуть.
      - А я и сама не хочу глядеть, покуда он не скажет, что можно, откликнулся вдруг низкий ленивый голос и в дверях студии появилась под руку с Верещагиным хозяйка дома.
      15. РИМСКИЕ ТАЙНЫ
      Точно живой водой сбрызнуло людей, так все кругом повеселели от одного присутствия "Ангела-Воителя".
      - S'accomodi! - улыбнулась гостям Александра Николаевна, и это чисто итальянское слово, означающее одновременно и "располагайтесь", и "добро пожаловать", и "чувствуйте себя как дома", заставило каждого ощутить уют и прелесть крохотного садика, теплого, душистого вечера и приветливой хозяйки. Александр поздоровался с ней и тотчас укрылся за густое лимонное деревце. Оттуда он мог без помехи, сколько угодно смотреть на "Ангела-Воителя".
      - Писем из России от вашей корреспондентки не получали? - обратилась Александра Николаевна к Мечникову. - Не пишет она, скоро ли волю у нас объявят?
      - Да, да, что у нас дома делается? Что на Руси? Какие новости? Вы ведь самые последние оттуда приехали, - раздались со всех сторон голоса.
      Сидящие за карточным столом оставили карты. Лев Мечников сразу стал центром внимания. Все эти люди на чужбине принимали близко к сердцу события и дела своей родины и нетерпеливо ждали добрых вестей о свободе.
      Да и впрямь русская колония в Риме состояла большей частью из тех, кто уехал из России или от преследований, или из чувства протеста против того, что делала царская власть. Александр II и его царствование не вызывали здесь доверия.
      - Вчера получил одно письмо, - сказал Мечников. - Боюсь, вы, господа, будете разочарованы: пока никаких перемен, одни разговоры. Родственница моя пишет даже, что либералы наши потеряли всякую надежду: царя-де так напугали бунтами и революцией, что навряд ли он решится дать народу волю. А на тех помещиков, которые самостоятельно решили отпустить своих крепостных, другие смотрят волками.
      - Письмо от Натали? - спросил Александр.
      Мечников кивнул.
      - Ах, кабы я была в России, уж я сумела бы пробраться к царю, объяснить его слепоту! - вырвалось у "Ангела-Воителя". - Сказала бы ему об отчаянном положении крестьян, о произволе помещиков, о том, как обнищала Россия, - все, все сказала бы!
      - И тотчас очутилась бы в Третьем отделении или в Петропавловке, матушка, - отозвался от карточного стола Валерий Иванович. - Ты и здесь со своими идеями, того и гляди, попадешь в лапы "псов господних" - иезуитов. Они за всеми следят, а твои воззрения...
      - Да, в Риме сейчас неспокойно, - подхватил Риццони, смуглый, заросший волосом, похожий скорее на корсара, чем на художника. - С тех пор как папа и его присные узнали, что Гарибальди уехал с Капреры и снова кликнул клич волонтерам, они ждут от него всяких козней. Вы не поверите, сколько всюду шныряет разных шпионов, лазутчиков в сутанах, соглядатаев! Подслушивают, подсматривают, всех подозревают.
      - На русских очень косятся, - сказала одна из дам за карточным столом, - мы для них по-особому подозрительны.
      - Да, они ведь убеждены, что в России вот-вот вспыхнет революция, кивнула вторая. - У нас в пансионе, как только заговоришь по-русски, ловишь на себе подозрительные взгляды. Поселился у нас недавно какой-то молодой человек, левша, с таким странным хищным лицом, так хозяйка мне под секретом сообщила, что он ее обо всех подробнейшим образом расспрашивал.
      - Левша, да еще с хищным лицом, как это романтично! - засмеялась Александра Николаевна. - Вам, дорогая Ольга Петровна, всегда что-нибудь страшное чудится.
      - Нет, Александра Николаевна, вы не извольте так легкомысленно смеяться. Иезуитский и папский Рим - это страшный город! - вмешался Латынин. - Вы не глядите, что на Корсо газовое освещение ввели, - здесь еще инквизицией пахнет и бродят тени семейства Борджиа. - Он поежился под своим плащом.