Заколдованная рубашка

      И тут он вспоминает альбомчик в потертой желтой коже, который он нашел однажды в столе отца, известного ленинградского хирурга. В альбомчике было несколько видов Италии, набросанных талантливой и мастерской рукой, и два письма, таких пожелтевших, истончившихся, что они стали уже похожи на цветы из гербария. И запах от них шел тоже цветочный, тонкий. Над каждым письмом стояло: "Сицилия, 1860 год"...
      "Любовь твоей прабабки, Натальи Осмоловской, - сказал отец, когда Николай спросил его о письмах и альбоме. - Прабабка твоя любила человека замечательного - художника, историка, полиглота Льва Мечникова, но, кажется, безнадежно. Знаю по семейным рассказам, что Мечников пошел с Гарибальди в Сицилию и там его сильно ранили. Наталья Андреевна порывалась ехать туда, чтобы ходить за ним, но ты знаешь, что такое законы семьи в прошлом веке... Словом, Наташу Осмоловскую не пустили в Сицилию. Твой прадед Михаил Дремин очень долго добивался ее, страдал, и через несколько лет она стала его женой..."
      Сейчас Николаю Дремину-младшему очень ясно припомнились и рассказ отца, и белая ленинградская ночь, смотревшая в окна, обращенные на Неву.
      Это был последний мирный год. Отец встретил его тогда на лестнице, нетерпеливо спросил:
      "Ну как, сдал экзамен? Что получил по биологии? Ну, спасибо, брат, не посрамил нашу старую медицинскую семью".
      Николай услышал голос отца, его раскатистое, чуть картавое "р". Где-то сейчас отец? Верно, где-нибудь на фронте. А что теперь с их домом? Ведь говорили же гитлеровцы, что Ленинграда уже не существует, что его сровняли с землей. Ленинград, Ленинград, волшебный город...
      - Еще не спишь, Николай? Спи, спи, парень, тебе нужно быть сильным, говорил Николо, укладываясь рядом с новым другом и подминая вокруг себя листья. - Ох, замучила меня Моретта!
      Он дунул на коптилку и почти тотчас же ровно и тихо задышал. От мальчика шло такое чудесное, такое успокаивающее, уютное тепло, что и у Николая стали сами собой смыкаться глаза, и сон накрепко стер все его мысли, все тревоги.
      48. ПАРОЛЬ
      Он проснулся оттого, что кто-то пристально его разглядывал. Вскочил, сунул, по привычке, руку в карман шинели - там было пусто. Послышался добродушный старческий смех.
      - Эй, Николо, твой русский хотел выпустить из меня кишки!
      Перед Николаем стоял старичок, весь белый, в белых чулках до колен, в короткой куртке и черной круглой шапочке на белых волосах. Нос его смотрел в рот, зато глаза были молодые. Он все смеялся, глядя на заспанного Николая.
      - Дядя Пьероне, поговори с ним по-русски, - попросил Николо, просовываясь в дверь хижины. - Послушаем, что он тебе расскажет о себе.
      - Гм... по-русски? Что ж, поговорим, - бодро сказал старичок, подходя поближе к Николаю.
      - Извошник, - произнес он вдруг, старательно выговаривая трудное слово. - По-жа-лу-ска. Одэсса.
      Николай невольно засмеялся.
      - Понимаю, понимаю, папаша, вы были у нас в Одессе, - сказал он. Только, наверное, давно это было. Теперь извозчиков в Одессе не найдешь. Одни такси.
      Он взял уголек из очага и на одном из чурбаков быстро набросал как умел сначала лошадь с пролеткой и кучером, потом автомобиль. Присев на корточки и приоткрыв рот, дядя Пьероне и Николо с напряжением следили за угольком. Увидев рисунок, старик радостно, как ребенок, захлопал в ладоши, засмеялся:
      - Si, Si! Извошник. E automobile. Одэсса - bell'citta - красивый город.
      - В Одессе теперь тоже фашисты, - хмуро сказал Николай.
      - О, в Одессе - фашисты! Какая жалость! Che peccato! Такой красивый город, - повторил старик. Он обратился к Николо: - Ну вот, я узнал все, что ты хотел. Твой парень чистокровный русский. Он тебе не врал. Он все понял, что я ему сказал по-русски.
      - О, вот так разговор! - разочарованно сказал Николо. - Я думал, дядя Пьероне, ты и вправду умеешь говорить по-ихнему.
      - А на каком же я говорил, по-твоему? - запальчиво отозвался Пьероне. - Говори с ним сам, если умеешь лучше. И что тебе нужно от него, скажи на милость! Что он русский, ты теперь знаешь. Что он ненавидит фашистов, как мы с тобой, как все наши, тебе ясно. Что ему у них несладко жилось - это по нему видно. Что он сбежал и его теперь ищут и надо парня сберечь - это тоже понятно. А что тебе еще от него надо?
      И, говоря, старик так жестикулировал, что едва не наступил на очаг. Николай вовремя удержал его.
      - А что с ним делать? - спросил Николо. - Мама не хочет, чтоб мы его держали здесь, в доме. Боится, что придут черные рубашки или немцы.
      - С матерью я сам поговорю, - подумав, сказал Пьероне. - Она поймет, не может не понять. Русского надо подкормить, а через несколько дней, когда фашисты перестанут его искать, переправим его к нашим, в горы... Я слышал, будто там у них в одном из отрядов тоже были русские. Вот придет Анна, мы у нее спросим, правда ли это. Она должна знать.
      - А кто его поведет к нашим? - спросил мальчик.
      - Кто? Ты, конечно.
      - Мама ни за что меня не пустит.
      - Уф... твоя мама!.. - проворчал старик. - Когда она наконец поймет, что жизнь стала совсем другая...
      Но, видно, Фламиния, мать Николо и партизана Микеле, начала уже кое-что понимать, потому что в тот же день она через младшего сына послала русскому домашнюю колбасу и еще одну головку сыра. И еще она велела Николо дать русскому что-нибудь из одежды Микеле: рубашку, старые чочи, штаны с кожаными наколенниками, шапку, и, когда Николай Дремин, ленинградский студент, надел все эти вещи, он как будто сразу преобразился. Не только внешне, но и внутренне он вошел в эту суровую бедную крестьянскую семью с ее горестями и заботами.
      Он оглядел дом и пристройку, потом попросил у Николо топор, мотыгу, молоток. Наколол дров, залатал крышу, прорыл за домом канаву и отвел подальше ручей, который грозил вот-вот затопить пристройку. Чуть выше, на огороде, он вскопал землю. Николо, который сам весь день был занят то овцами и коровой, то домом, то уходом за матерью, был в восторге.
      - Ты совсем как наш Микеле, делаешь всю его работу! - повторял он и бегал рассказывать матери, что и как сделал русский парень.
      Старик Пьероне ходил вниз, в селение, "понюхать, чем пахнет", узнать, не ищут ли беглеца, посмотреть, как ведут себя немцы и черные рубашки. Ему сказали, что нацисты обшарили все дома в селении, ходили с собаками даже в горы, посадили под арест конвойных, которые сторожили пленного, но что уже два дня, как у них идет какая-то суета, сборы. Приехало несколько машин со стрелками, транспорт с консервами, привезли две горные пушки.
      - Видно, сейчас им не до тебя, малый. Молись святой деве - своей заступнице, - сказал Николаю, вернувшись, старик. - Наверное, решили, что в горах ты и сам пропадешь с голоду и не стоит тратить на тебя время. Но куда собираются эти кровопийцы - вот что надо бы узнать!
      В следующие дни все, казалось, было спокойно. Только раз или два снизу, из долины, донеслись выстрелы да однажды невдалеке залаяли собаки. Николай тотчас же забрался в нишу, Николо завалил его листьями, и до вечера беглец просидел в этом убежище.
      С помощью еще не забытой медицинской латыни Николай начинал уже кое-что понимать по-итальянски. Маленький приятель все больше вводил его в жизнь своей семьи. Николай уже знал, что Пьероне - сосед и старый друг всех Плетти (это была фамилия Николо), что дочь Пьероне, Анна, девушка Микеле и, когда кончится война, она и Микеле собираются пожениться, что Микеле и многие парни из деревни ушли в горы и стали партизанами. Николо и сам рвался воевать, но старший брат строго-настрого приказал ему не оставлять мать и никуда не отлучаться надолго. С тех пор как отца увели черные рубашки и он пропал без вести, мать все болеет. То ноги, то руки отнимаются. Как же ее оставишь...
      - Когда приходит Анна, я могу уйти на целый день, потому что она и обед сготовит, и подаст маме все, что нужно. Но Анна почти все время у наших ребят, в отряде. Она там у них и связная, и разведчик, и стряпуха, объяснил Николо русскому другу. - Девчонкам легче всюду бегать, они и сквозь игольное ушко пролезут, если нужно, - с завистью добавил мальчик.
      Наконец однажды утром пришла Анна. Николай понял это по тому, что его маленький друг явился в пристройку сконфуженный и красный, бормоча себе под нос:
      - А я почем знал, что вечером маме нужна грелка? Почему она сама мне ничего не сказала? Мне ж нетрудно было бы нагреть воды. А теперь честит меня на все лады: уж я и лентяй отпетый, и такой и сякой, и повернуться как надо не умею... Язык прямо как у змеи... Ох, уж эти девчонки, лучше с ними не связываться!
      Николай представил себе Анну непременно крупной девушкой, громкоголосой, с командирскими ухватками. А пришла худенькая, загорелая девчоночка, очень немногословная, тихая и быстрая, как мышка.
      Она тотчас быстро и бесшумно засновала из хижины в пристройку и обратно, и вскоре всюду запахло едой и дымком, чистыми простынями и какой-то душистой травой, которой она подмела полы. Пьероне и Николо долго шушукались с Анной, потом оба пришли к Николаю.
      - Надо тебе отсюда уходить, руссо, - сказал старик, трогая сухой рукой руку Николая. - Анна говорит, что нацисты нагнали сюда горных стрелков, оцепляют все кругом, хотят изловить всех партизан. Наши ребята решили сниматься со своей стоянки, уйти дальше, за перевалы. Надо успеть переправить тебя к ним, покуда они еще не ушли.
      - Анна слышала, будто в одном отряде есть твои, русские, - прибавил Николо. - Вот бы тебе встретиться с ними.
      У Николая зашлось сердце. Всю его невозмутимость как рукой сняло: русские, свои, здесь! Он может их увидеть, вместе с ними опять сражаться!
      - Когда пойдем? - спросил он.
      Пьероне что-то сказал. Николай от волнения не понял.
      - Анна велит идти сегодня же ночью, - объяснил Николо, - а то наши могут уже уйти. Ей хотелось бы самой повести тебя, но у нее поручение к товарищам в Сан-Капеле. Словом, я сам буду твоим проводником, - с гордостью сказал Николо и вдруг совсем по-детски прибавил: - А маме мы ничего не скажем, а то она меня не пустит.
      В ту же холодную и, как назло, светлую лунную ночь они вышли в путь. И как не хотелось покидать теплую, освещенную желтым огоньком коптилки хижину! Но Николай шел по каменистой тропке, стараясь думать только об одном: скоро, скоро он увидит своих, русских, скоро услышит русскую речь!..
      Зеленоватый холодный отблеск луны лежал на дальних и ближних вершинах, и только во впадинах и ущельях залегли черные тени. Оба - и беглец и его маленький проводник - шагали молча: и осторожность этого требовала, и сама ночь точно приказывала соблюдать тишину. Где-то в ночи кипел и бурлил горный ручей, цокали камушки, катясь из-под ног, да чуть поскрипывала на поясе Николо фляга с вином, которую дала им на дорогу мать.
      Да, да, Фламиния узнала-таки, что младший сын уходит провожать русского в отряд, и не только не запретила ему уходить, но даже сама дала им с собой еды и вина.
      И Фламиния благословила русского, когда он пришел к ней проститься.
      - Я уже старая женщина, и, может быть, дева Мария обратит внимание на мое благословение, - деловито сказала она. - Ну, руссо, пусть твои отец и мать увидят тебя целым и невредимым.
      В холодном зеленоватом небе, казалось, вращалась луна. Уже пройден один перевал, уже ледяным ветром обдуло путников. Невидимая тропка, которую может найти только Николо, ведет вниз, в ущелье, откуда снова должен начаться подъем. Два перевала нужно одолеть, две реки перейти, чтоб добраться до стоянки отряда, сказал Николо, и Николаю этот ночной путь по горам кажется каким-то сказочным искусом: вот надо перейти через такие-то и такие-то препятствия, сразиться со злыми духами, и только тогда достигнешь того, к чему стремишься всем сердцем. Тихонько ползет из-под ног каменная осыпь, звенят и сыплются, как серебряные монетки, грифельные кусочки скал, одинокое, скрюченное ветрами дерево прилепилось к скале, и мнится, что кто-то прячется там, в его корявых ветвях.
      Уже не холодно, а жарко путникам, уже стащил Николай шапку с головы, а Николо - материнский шарф. Петляет, кружит тропа. Снова гребень перевала, снова пахнущий снегом ветер и снова спуск куда-то во тьму.
      - Скоро? - спрашивает Николай.
      - Теперь уже скоро, - чуть слышно отвечает Николо. - Вон там, внизу, река, а за ней, на другом берегу, лесок. Там, в лесу, уже наши.
      Николай ускоряет шаг. Если б было можно, если б видна была тропа, он просто покатился бы вниз, как катался в детстве "на собственных салазках" со снежных горок. Но тут по обе стороны - скалистые черные провалы. Чуть оступился - и костей не соберешь.
      Бумм! Бу-умм! - обрушилось и загрохотало впереди.
      - Обвал? - спросил Николай.
      Он спросил это у самого себя, почти беззвучно, а сам уже знал: нет, не обвал. Вот они, злые духи гор!
      - Они уже здесь? Опередили нас! Как же мы теперь? - тревожно сказал Николо.
      И почти мгновенно ночь превратилась в день. Как лампады, повисли рядом с луной, соперничая с ней, бледно-голубые тающие, колеблющиеся ракеты. Трубами гигантского серебряного органа заиграли и зашевелились прожектора. Бум-м! Бум-м! Грохот пролетел по горам, ударился о скалы, отскочил и снова вернулся, удесятеренный эхом.
      Николай и Николо застыли, облитые с ног до головы этим злым, леденящим светом. Они стояли как будто голые, у всех на виду, и не решались шевельнуться. Под их ногами лежала долина, вся в кольцах огненных разрывов. Бомбы, снаряды, каменные осколки - все гремело, сверкало, сотрясало небо и землю.
      - А наши-то так близко! - Николо пригнул к себе голову Николая и жалобно сопел ему в самое ухо. - Вон там, за речкой, видишь лесок? Там они и должны быть, если не ушли. - Он дрожал и еле шевелил губами.
      - Идем. Надо пробиться. Здесь стоять - верный конец. - Николай, уже не думая о дороге, о том, что может вот-вот сорваться, переломать кости, ринулся вниз, увлекая за собой мальчика вниз, туда, где, вся в серебряных вспыхивающих искрах, прыгала горная речка. Воздух рвал барабанные перепонки, земля под ногами бегущих вздымалась на дыбы или вдруг бросала им в лицо едкую пыль взрывов и ослепляла. Николай и Николо оступались, проваливались в расщелины, выкарабкивались, снова подымались и снова бежали.
      Наверное, нацисты заметили две фигурки, бегущие в голубом шатком свете по долине. Взрывы стали чаще, запрыгали рядом с беглецами оторвавшиеся от гор камни, зашипели, как змеи, раскаленные осколки металла. Внезапно густая черная тень накрыла беглецов. Николай рывком свалил мальчика:
      - Ложись!
      Казалось, самолет ползет по долине на брюхе - так низко, так медленно, так гнусно он летел. Он летел и расстреливал из пулемета горы, камни, речку, травы, а главное, самое главное - тех двух, что только что бежали, а теперь затаились где-то здесь, за камнями. И огромное ядовитое животное принюхивалось, приглядывалось ко всякой щели там, под крыльями. И летчик, оседлавший его, неведомый враг в шлеме и защитных очках, наверное, тоже перегнулся и высматривал, высматривал двух беглецов и решетил пулями ни в чем не повинную прекрасную долину.
      Но вот черная тень уползла куда-то дальше. В последний раз выпалил пулемет.
      - Вставай. Идем скорей! - скомандовал Николай.
      Мальчик не отзывался. Он продолжал тихо лежать за камнем. Николай схватил его за руку:
      - Николо! Николо! Ты слышишь меня? Что с тобой, Николо!
      Маленькая рука вяло лежала на ладони Николая.
      - О, черт!
      Николай ощупывал голову, грудь, плечи, ноги мальчика. Когда он коснулся ног, Николо чуть слышно застонал.
      - Io a momenti... Я сейчас... О-о... Нога, моя нога...
      Николай рвал на полосы свою рубашку, крепко бинтовал, но видел, что тряпка уже пропитывается кровью. Медик, он знал, что нужно торопиться.
      - За шею можешь меня взять? - спрашивал он Николо, забыв, что тот его не понимает. - Крепче берись.
      Он взвалил мальчика на спину, хотел подняться, но понял, что это невозможно - его тотчас заметят. Надо ползти. И он пополз. Пополз по камням, по выбоинам, по осколкам, по страшной земле войны. Пополз под сплошным перекрестным огнем, потому что теперь стреляли не только враги, но и свои, партизаны. Его колени и ладони сразу стали липкими от крови он сбил их о камни, но даже не чувствовал боли, как и вообще не чувствовал ни тяжести Николо, ни собственного тела. Он полз, спрятав голову, как черепаха, и только иногда взглядывал вперед, туда, где искрилась и кипела река. Мальчик за его спиной стонал и все время что-то шептал горячо и настойчиво. Кажется, он уговаривал своего русского друга оставить его, бросить, бежать налегке. Николай все равно не понимал его.
      Вода студеным языком облизывает горящие ладони и колени, и только тут Николай видит, что он уже ступил в реку. Но с откоса на противоположном берегу садят из пулемета, а сзади тоже свистят пули, и на воде, как во время дождя, вскакивают пузырьки. От ледяного прикосновения реки Николо тоже приходит в себя и что-то кричит.
      - Постой, постой, погоди! - бессмысленно бормочет Николай, оступаясь и скользя по валунам.
      Его руки, его колени уже онемели от холода, но он не смеет подняться, не смеет ускорить переправу: за спиной у него мальчик, и он должен донести его. Донести живым.
      Кипят ледяные струи, вырываются из-под ног скользкие, как рыбы, камни, шмякаются в воду совсем рядом пули. Еще шаг. Еще.
      - Не стреляйте, - просит-кричит Николо. - О мадонна, не стреляйте! Свои, мы свои! Suoi!
      Николай ложится на последний валун, почти перекатывается с него на берег. Совсем близко темнеет полоса деревьев. Кажется, это каменные дубы. Там - спасительная тень, там можно будет хоть ненадолго укрыться от выстрелов, выпрямиться, осмотреть рану Николо...
      Вот она, тень и свежесть леса, и чудесное, ни с чем не сравнимое чувство безопасности. Осторожно снимает Николай мальчика. В глаза ему плещет свет фонарика.
      - Стой! Кто такие? - спрашивает мужской голос.
      Николо барахтается на земле, пытается приподняться.
      - Это наши, наши! - говорит он радостно. - Я узнаю их! С ними мой брат, Микеле Плетти.
      Из темноты выступает бородатый человек. Свет фонарика вспыхивает на его красном галстуке.
      - Говоришь, ты братишка Микеле? - переспрашивает он. - Ну, если ты из наших, ты должен знать пароль.
      - А как же, конечно, знаю! - гордо отвечает Николо. - Пароль "Джузеппе Гарибальди".