Заколдованная рубашка

      - Это очень похоже на условные знаки, - сказал полковник, пристально глядя ему в глаза.
      Юноша смутился и побледнел. Оправившись несколько, он сказал, что один знакомый просил передать это аптекарю, чтоб тот выслал ему лекарство, от которого у него не сохранилось рецепта, но которое заключалось в коробочке, обложенной этими лоскутками бумаги. Все это могло быть правдой, хотя очень походило на ложь. В показаниях юноши встречалось много противоречий, но эти противоречия, могшие подать повод к подозрению, ни в коем случае не дозволяли заключать о виновности.
      - Ну что прикажете делать с такими господами? - обратился ко мне Коррао.
      - Тот еще, пожалуй, и нет, - сказал я, указывая на контадина, - а за этого поручусь, что шпион.
      - Отправьте их в штаб. Я сегодня буду там и сообщу полковнику Порчелли результаты наших допросов. Много их тут шатается! По-моему, этого молодчика взять да и расстрелять тут же. Время военное. А вот Гарибальди не такого мнения и ни за что на это не решится. Ему прежде расспроси да докажи виновность, да и потом велит в тюрьму запрятать. А они этому и рады. Вспомните, как переодетые полицциоти на нас из окон смолу и масло горячее лили. Взяли их больше тридцати человек, всех бы подряд расстрелял, да и баста, так и то не велено.
      - Русская императрица Екатерина Вторая говорила, что лучше простить десять виноватых, нежели наказать одного правого.
      - Я с этим не согласен. Правого, конечно, наказывать не следует, а виноватого не простил бы ни за что.
      39. ЧТО ТАКОЕ ГАРИБАЛЬДИЙЦЫ
      (Продолжение записок Мечникова)
      Тысяча большею частью молодых людей, слепо доверившихся своему вождю, начали трудное и опасное предприятие. Они не имели никаких форменных отличий, ни знамени, ни правильной организации и дисциплины. Гарибальди и общая всем любовь к независимости Италии были единственною связью между ними.
      В гарибальдийском войске никогда не было полных и правильных списков. Вообще не было никакого принудительного средства удерживать солдат на их местах. Про офицеров и говорить нечего: каждый был где хотел, и некоторые роты в самые решительные и трудные минуты и в глаза не видывали своих предводителей. В огонь шел тот, кто хотел, но те, которые уже пошли, стояли крепко.
      Тут были люди всех наций, всех сословий. Я несколько раз, обходя аванпосты, видел негра, не говорившего вовсе по-итальянски, но с большим успехом исполнявшего должность сержанта. Юноши самых знаменитых и богатых итальянских фамилий служили наравне с романьольскими пастухами, и всякий только личным своим достоинствам был обязан повышением и отличиями. Старых воинов было очень незначительное число: в роте едва можно было найти до двадцати человек с усами и с бородой, остальные все были юноши, часто не старше четырнадцати лет, а многие на вид казались двенадцатилетними детьми. И эти-то больше всего отличались в минуту опасности.
      Первое время все служили почти без жалованья и постоянно нуждались в необходимом. Несмотря на отсутствие правильного устройства и строгой дисциплины, окрестные жители никогда не жаловались на угнетения и на неизбежные в подобных случаях грабежи. Гарибальди в этом отношении шутить не любил: во время кампании 1859 года он приказал расстрелять солдата, укравшего какие-то пустяки у одного из окрестных контадинов (крестьян). Солдаты знали характер своего вождя и нередко терпели голод и нужду, но ни разу не поживились курицей за счет мирных жителей.
      * * *
      Немолодой офицер маленького роста спросил меня:
      - Вы ломбардец?
      Я отвечал отрицательно.
      - И не венецианец?
      - Нет, даже не итальянец, - сказал я, чтоб избавить бедного старика от труда пересчитывать все провинции Италии.
      - Так вы венгерец, - заметил он уже вовсе не вопросительно.
      - И то нет. Я славянин.
      Если бы я сказал, что я троглодит, это бы меньше удивило офицера. Глаза его блестели в темноте и обегали меня с головы до ног.
      - Да, велика и эта нация, - прибавил он после нескольких минут молчания.
      40. ТРИ МАЛЯРА
      Пучеглаз умел по-особому щелкать пальцами, точно кастаньетами. И вот он шел, чуть приплясывая, прищелкивая пальцами и напевая песенку, пойманную где-то на улицах Генуи:
      Я кривой, и я косой,
      Я урод, и я босой.
      Но богатого синьора
      Я богаче буду скоро,
      Потому что Беатриче
      Мне в любви призналась нынче.
      Пучеглаз хотел во что бы то ни стало вызвать улыбку на лице Александра. С самого ухода из Парко, когда схлынула горячка сборов и лихорадочное оживление, в котором Александр находился с той минуты, когда его взяли в Палермо, он сделался мрачно-задумчив и молчаливо шагал за своими товарищами по горным тропинкам-"сокращалкам".
      Тропинки прихотливо петляли. День был горячий, и удушающе пахла краска, которую все трое несли в ведерках, как самые настоящие маляры. Даже те, кто хорошо знал Александра Есипова, вряд ли узнали бы его сейчас в длинной рабочей блузе оливкового цвета, таких же бархатных штанах и черном сицилийском берете, сдвинутом на одно ухо. Из-под берета смотрело смуглое молодое лицо с темными глазами, которое вполне могло принадлежать природному итальянцу. Александр уже свободно говорил по-итальянски, а его сицилийский диалект приводил в восторг Пучеглаза и Марко Монти.
      - Совсем наш стал! - восклицали они оба, когда Александр, чтоб пощеголять, говорил что-нибудь забористое и чисто местное.
      Но сейчас Александру было не до шуточных песенок, и он, только чтоб сделать удовольствие Лоренцо, выдавил из себя улыбку. Его мучила разлука с Мечниковым и особенно то, как он легкомысленно, по-мальчишески отнесся к этой разлуке. Ведь с самого Петербурга они не расставались со Львом, и он постоянно чувствовал рядом друга. Здесь, на чужбине, Александр вполне оценил ум, веселую энергию, насмешливую легкость, с которой Мечников относился ко всем невзгодам жизни, его доброту, его бережную и ненавязчивую дружбу. И вот теперь впервые за все время дружбы они врозь, и Лев, кажется, всерьез на него обиделся. Хоть и обнялись они на прощание, но глаза у Мечникова были какие-то сердитые. А может, не сердитые, а грустные? И какая-то суеверная тоска все глубже забирала Александра, и даже надежда увидеть в Палермо "Ангела-Воителя" сейчас не утешала его. Зачем, зачем они расстались с Левушкой?
      Между тем тропиночки понемногу приближали трех путников к главной дороге на Палермо. Уже встретились им несколько прохожих, а однажды они наткнулись на патруль бурбонских солдат. К счастью, патруль расположился на отдых в тени старого оливкового дерева, и, видно, солдаты были расположены больше подремать да выпить винца из походной фляги, чем останавливать и осматривать трех безобидных на вид маляров. Бурбонцы только проводили их глазами, и каждый из трех маляров остро почувствовал на спине их взгляды. Отойдя от солдат на приличное расстояние, Пучеглаз остановил товарищей:
      - Давайте-ка на всякий случай уговоримся, - сказал он. - Я - самый старший из вас, и это мне полковник Сиртори вручил письмо генерала. Так вот, если нас задержат, вы оба знать ничего не знаете, направляетесь в Палермо красить дом купца Матеучи. Если задержат меня и станут обыскивать, я постараюсь передать письмо кому-нибудь из вас, а вы уже доставите его по адресу. Не удастся это - просто-напросто проглочу письмо. Мне это уже случалось делать, когда меня заставали с воззваниями Галубардо. Невкусно, правда, но вытерпеть можно... - Пучеглаз засмеялся. Потом, снова став серьезным: - Но я хочу предложить вам вот что: пусть каждый на всякий случай выучит адрес Мерлино и письмо наизусть. Этак будет вернее. Кто-нибудь из нас уцелеет же! А если уцелеет, то проберется к Мерлино и расскажет ему все письмо.
      И вот, усевшись так же, как солдаты патруля, под раскидистым старым деревом, трое друзей принялись заучивать наизусть письмо Гарибальди и адрес: в собственном розовом доме, на набережной. Это было нетрудно. Письмо оказалось коротким и содержало просьбу при первом известии о приближении гарибальдийского войска в Палермо поднять повстанцев, вынести гарибальдийцам оружие и занять монастыри Ганчиа, Святого Креста и ратушу, то есть несколько опорных пунктов города.
      Александр выучил письмо и адрес за несколько минут. Хуже пришлось Марко Монти: он был неграмотный, и его пришлось учить с голоса. Пучеглаз, поминутно чертыхаясь и проклиная бестолковость друга, сам принялся его учить. Иногда он забывался и начинал от раздражения кричать слова письма прямо в ухо Марко, как будто тот был глухой.
      - Что ты делаешь, Лоренцо? Скоро все окрестности будут знать письмо Гарибальди, - остановил его Александр.
      Пучеглаз схватился за голову:
      - Ах я осел этакий! Ах я дурак вонючий! Ваша правда, синьор Алессандро. Но с этим тупым мулом всякий потеряет терпение! - пожаловался он.
      У бедного Марко уже давно по щекам и лбу катились крупные капли пота. В конце концов письмо и адрес были все-таки выучены, и три товарища продолжали свой путь в Палермо.
      Между тем адвокат Франческо Мерлино, которому было адресовано письмо Гарибальди, объявил в Палермо, что хочет устроить торжественный ужин по случаю дня своего рождения. Мерлино славился в городе как щедрый и хлебосольный хозяин, и все охотно откликнулись на его приглашение. Однако день рождения - это был только предлог. Мерлино понимал, что он слишком видная фигура в Палермо, что за каждым его шагом следят Манискалько начальник полиции и генерал Сальцано - комендант города.
      Гарибальди уже совсем близко от Палермо - Мерлино знал это от верных людей. Значит, надо во что бы то ни стало и как можно скорее собрать весь комитет, всех членов революционной организации, решить, когда и как выступить для помощи гарибальдийским войскам, как лучше организовать восстание.
      Торжественный ужин - что может быть естественнее в день рождения богатого адвоката! И кому придет в голову, что среди именитых гостей заядлые революционеры, старые враги Франциска Бурбона и его приспешников, а в кабинете хозяина за карточными столиками вместо экарте решают куда более серьезную задачу: быть Сицилии свободной или и дальше страдать под игом Бурбонов.
      Все приглашения были уже разосланы. И вдруг сам новый наместник Палермо генерал Ланца прислал сказать, что и он намерен приехать почтить хозяина своим присутствием. А раз приедет наместник, то уж, конечно, явятся и Сальцано с Манискалько!
      Франческо Мерлино был в отчаянии. Что делать? Как избавиться от непрошеных гостей?
      За день до приходившегося на двадцать третье мая рождения адвоката полиция Палермо получила подписанное каким-то странным значком письмо. В письме сообщалось, что двадцать третьего мая в доме купца Флоридо Матеучи состоится собрание заговорщиков - сторонников Гарибальди. От Гарибальди на собрание явится посланец - полковник Сиртори.
      Вся полиция Палермо была поставлена на ноги. Доложили наместнику Ланца. Он распорядился, чтобы Сальцано и Манискалько сами отправились к Матеучи и сразу захватили всех бунтовщиков.
      Дом Мерлино сиял огнями, густое и терпкое сицилийское вино лилось в бокалы, когда в залу влетел обезумевший "генерал Иуда" Сальцано. Он бросился к маленькому, заплывшему жиром наместнику.
      - Ваше сиятельство, только что получено известие, что Гарибальди уже под Палермо!
      Ланца, забыв снять с себя салфетку, ринулся из зала. За ним в панике повскакали и остальные гости. Мерлино дождался, чтоб удалились ненужные люди, потом сказал своим:
      - Это я поднял всю тревогу. Нужно поговорить свободно, без непрошеных соглядатаев и шпионов.
      Тотчас поднялся один из друзей Розалино Пило.
      - Я видел Гарибальди после Калатафими. Настроение у его волонтеров прекрасное. Но у него в настоящее время около четырех тысяч бойцов, а у бурбонцев - двадцать четыре тысячи. Мы должны помочь Гарибальди, это ясно всем.
      "Гости" Мерлино просидели до рассвета. Уже под утро было решено послать человека к Гарибальди сообщить, что палермские патриоты начнут восстание, как только войска Гарибальди приблизятся к городским окраинам. Восставшие отвлекут и задержат бурбонцев, а потом ударят им в тыл. Оружие есть, хотя и не очень много, потому что все, что было собрано в монастыре Ганчиа, попало в руки королевских властей.
      Три маляра, приближавшиеся к Палермо, ничего не знали обо всех этих происшествиях. С горных тропинок они спустились теперь на палермскую дорогу. На равнине крутилась пыль, солнце томительно накаливало серую крышу облаков, и небо казалось оловянным. Порывами дул раздражающий лихорадочный сирокко. Колючие кусты укрывались от ветра во впадинах холмов. По сторонам изредка попадались унылые груды кирпича, какие-то дымные хижины да ленивые стада длиннорогих буйволов.
      Но чем ближе подходили путники к городу, тем все оживленнее становилась дорога. Навстречу попадались крестьяне с корзинами на головах, пастухи, солдаты. Проезжали, подымая тучи пыли, дилижансы, наполненные пассажирами. Все чаще встречались патрули, которые внимательно оглядывали прохожих, а у некоторых требовали документы.
      Наконец показалась скалистая гора, у подножия которой расположено Палермо, и блеснула синяя полоса моря. У высохшей реки с перекинутым через нее мостом виднелось нечто вроде будки, возле которой стояли и сидели несколько солдат.
      - Эге, вот и застава! - тотчас определил Пучеглаз. - Ну, теперь бери глаза в руки, добрая компания. А лучше бы поискать обходного пути. Наверное, где-нибудь да можно отыскать лазейку.
      - Пока ты будешь искать эту лазейку, тебя десять раз остановят и обыщут, - подал голос молчаливый Монти. - Небось Сальцано не дремал окружил весь город такими вот заставами.
      - Ты, пожалуй, прав, Марко, - кивнул Пучеглаз. - Санта диаволоне, ну и устал же я! - вздохнул он. - И в животе пусто, как в церкви ночью. Не худо бы перекусить чуточку... А вы как на это смотрите, синьор Алессандро?
      - Я тоже не прочь отдохнуть и поесть, - сказал Александр. - Вот там, на дороге, я вижу что-то вроде траттории.
      - Да это здешняя знаменитая траттория красотки вдовушки Ренаты! обрадовался Пучеглаз. - Когда-то и я здесь бывал, попивал винцо. - Он подмигнул обоим своим спутникам. - Сейчас мы важно угостимся. Макароны Ренаты славятся по всей Сицилии.
      В низкой большой комнате траттории было дымно, шумно и полно всякого народа. От запаха чеснока, перца и от табачного дыма начинало щипать глаза, едва только человек переступал порог.
      Три маляра со своими ведерками еле протиснулись между сидящими и стоящими посетителями Ренаты. Тут были торговцы шерстью и конями, крестьяне, солдаты и просто любители выпить. Сама Рената, чернобровая толстуха огромного роста, сновала по комнате, разнося миски с дымящимися макаронами. Бас ее гудел в комнате, легко перекрывая весь шум.
      - А вот, кому макароны с сыром? Синьоры, угодно с томатом? Фраскати?
      Трое путников тоже получили миску макарон и с наслаждением принялись навертывать их на вилку и отправлять в рот. Александр все еще не мог постигнуть в совершенстве это искусство и с восхищением смотрел на Пучеглаза, который с быстротой фокусника опустошал миску. В самый разгар этого занятия широко распахнулась дверь траттории, и вошел бурбонский патруль - офицер и три солдата.
      - Куда идешь? Зачем? Документы есть? - опрашивали они каждого.
      Три маляра, увидев патруль, разом потеряли аппетит. Один только Пучеглаз, стараясь доказать и товарищам и самому себе, что все в порядке, продолжал выуживать макароны из миски, но уже не так лихо, как раньше.
      Наконец очередь дошла и до них.
      - Куда идете? Зачем? - задал вопрос офицер.
      Поднялся, как старший, Пучеглаз. Сдернул свой берет, взглянул с глуповатым видом на золотые нашивки офицера.
      - Я спрашиваю: куда идете и зачем? - повторил офицер, всматриваясь по очереди во всех троих.
      - Да изволите видеть, синьор уффициале, мы - трое мазилок, трое самых что ни на есть бедных маляров из Фикарики, - на деревенском сицилийском диалекте зачастил Пучеглаз. - Вот подрядил нас богатый купец. В самой, значит, столице, говорит, дом у него преогромный. Вот, значит, и желает, чтоб мы покрасили стены, а стены-то, говорят, каменные, а мы идем да меж собой рассуждаем: не спросили мы, в какой цвет красить, а может, и не понравится хозяину наша краска...
      - Постой, постой, помолчи минутку! - махнул ему рукой офицер. Скажи, к кому, к какому это купцу вы нанялись работать?
      - К самому богатому, синьор уффициале, - с важностью отвечал Пучеглаз, - его все в городе уважают.
      - Да как его зовут, ты-то знаешь?
      - Еще бы не знать! Матеучи Флоридо, вот как его зовут, - отвечал Пучеглаз, уверенный, что имя это вызовет почтение и всех их тотчас оставят в покое.
      Едва он произнес имя Матеучи, офицер сделал знак солдатам, и те тотчас окружили трех путников.
      - Вот они, лазутчики этого пирата Гарибальди! - сказал офицер. Наконец-то мы их поймали! Кто из вас Сиртори? Ты? - обратился он к Пучеглазу. - По возрасту ты больше всех подходишь.
      Однако Лоренцо так искренне клялся и божился всеми святыми, что он знать не знает никакого Сиртори, что офицер заколебался.
      - Ну, я сам этого Сиртори не видел и не знаю, похож ли ты на него, сказал он. - Пусть это определят другие. Мое дело - отправить вас всех троих в тюрьму. Обыщите-ка их! - приказал он солдатам.
      Вот когда пришлось Пучеглазу пожалеть, что он съел так много макарон! Солдат еще не успел приблизиться к нему, а письмо Гарибальди было уже у него во рту. Ах, как трудно и невкусно было после макарон глотать бумагу! Пучеглаз, делая вид, что сердится за обыск, без умолку бранился с солдатом, а сам в то же время жевал и глотал злосчастное письмо. И когда солдат, добросовестно обшарив всю его одежду, объявил, что ничего не нашел, Пучеглаз улучил момент, подмигнул Александру и Монти и при этом выразительно погладил себя по животу.
      - Ведите их, - приказал офицер.
      Под конвоем трех солдат три маляра со своими ведерками вышли из траттории. Посетители красотки Ренаты провожали их сочувственными взглядами: все они страдали от произвола бурбонцев и, конечно, жалели своих земляков.
      Уже сильно смеркалось, и улицы Палермо были полны той синеватой предвечерней дымки, которая на юге быстро переходит в полный мрак. Тюрьма, куда вели "маляров", находилась на противоположном конце города. Солдатам было неохота тащиться так далеко, и они сердились на своих арестантов: из-за них пропадал свободный вечер. Но и у арестантов настроение было ничуть не лучше. Пучеглаз винил во всем себя - ведь это он подбил всех идти в тратторию. Может, если б они прямо направились к мосту, на них не обратили бы внимания. И почему офицер так накинулся на них, когда они назвали имя Матеучи? Откуда ему известно, что они посланцы Галубардо? Кто мог их выдать?
      И Пучеглаз, машинально считая камни под ногами, ломал себе голову, но так и не мог ничего понять. Марко Монти шагал совершенно спокойно: он твердо верил, что раз он человек Гарибальди, то ничего худого с ним не случится - Галубардо всегда подоспеет вовремя и спасет своих людей. Зато Александр, едва их вывели на улицу и он увидел, что стемнело, тотчас решил: "Сбегу!" Он понимал, как важно передать вовремя письмо Гарибальди повстанцам. Если Мерлино не узнает содержания этого письма, Гарибальди придется рассчитывать только на собственные силы, а их слишком мало. Александр мысленно уже видел все дело проигранным. Ведь в случае поражения погибнут все до единого.
      Левушка, и Лука, и Лючия. А главное - сам Гарибальди, этот удивительный человек, этот герой, попадет в руки врагов, и уж его не пощадят!..
      Александр вздрогнул и сжал в кулак свободную руку. Было бы оружие, как легко они трое справились бы с конвойными! Те идут, почти не глядя на своих арестантов. Видно, даже слова офицера их не насторожили, они уверены, что ведут безобидных ремесленников.
      Александр покосился на Пучеглаза, но тот был так погружен в свои мысли, что ничего не замечал. Между тем сильно стемнело. Улицы, по которым вели трех арестованных, шли параллельно порту. Иногда в боковой уличке чуть золотилась полоска моря. Но вот и она исчезла во мраке, и теперь море только угадывалось по далеким огням кораблей, стоящих на рейде. Где-то рядом должна быть набережная, а там - розовый дом с колоннами. Дом адвоката Мерлино.
      Александр замедлил шаг, незаметно дотронулся до руки Лоренцо и, когда тот поравнялся с ним, кивнул на боковую уличку. Пучеглаз мгновенно понял, глаза его сверкнули.
      - Ноги молодые, - прошептал он чуть слышно, - давай!
      Конвойные с азартом спорили о том, кто из них победил в прошлый раз в кегли. На своих арестантов они не обращали ни малейшего внимания. Улица была пустынна в этот час, и редкие фонари почти не разгоняли темноту.
      Александр дождался, когда они поравнялись со следующей боковой улицей. Она шла довольно круто вниз и, по-видимому, упиралась в море. Где-то впереди виднелся свет, верно, на набережной. "Благослови, Сашенька!" - сказал про себя Александр. Он отбросил мешающее теперь ведерко с краской и кинулся вниз к морю. Он бежал зигзагами, нарочно перебегая то на одну, то на другую сторону улички, как в детстве при игре в салки. Когда-то он славился умением бегать. И сейчас на минуту ему показалось, что это и на самом деле игра и что за ним, как когда-то, гонится маленький племяш няни Василисы, толстый увалень Митька. Но тут здоровенные солдатские глотки заорали: "Держи! Лови!" - загремели выстрелы, несколько пуль пролетело возле самого уха Александра, и в домах начали поспешно захлопываться ставни. Александр не знал, что, бросив ведро, он нечаянно ступил в лужу краски. Это были белила, и теперь грубые деревенские сандалии Александра печатали белым каждый его шаг.
      - Держи! Держи! - продолжали неистово вопить позади.
      Александр понял, что за ним гонятся. Он все убыстрял и убыстрял бег. Вот он вылетел на освещенную, всю в деревьях улицу, по которой прогуливались спокойные, счастливые люди. За деревьями тихо плескалось море. "Набережная! Вот удача!" Но куда бежать - направо или налево?
      Секунду он вглядывался в ближайшие дома, в уходящую вдаль зеленую улицу. И вдруг совсем рядом, всего в нескольких шагах, увидел розовый дом с колоннами. Больше таких домов поблизости не было - он был самый большой и пышный с виду. Александр бросился к застекленной веранде, на которой стояли две свечи, тоже в розовых колпачках. Седой слуга в фартуке с нагрудником дремал у двери.
      - Адвоката Мерлино! - задыхаясь, сказал ему Александр. - Пронто! Скорее!
      - Но... адвокат... - начал было слуга.
      Александр оттолкнул его и вбежал в дом.
      В дальней комнате сидел с сигарой в зубах погруженный в газету чернобородый человек.
      - Вы Мерлино? - бросился к нему Александр.
      Бородатый вскочил с кресла.
      - Я-то действительно адвокат, а ты кто такой?
      - Я - от генерала Гарибальди. Пароль - "Объединенные". Я передам вам письмо генерала на словах. Самое письмо нам пришлось уничтожить. Слушайте и запоминайте. Только поскорее, за мной гонятся... - все еще задыхаясь, выпалил Александр.
      Мерлино подскочил к двери, повернул ключ.
      - Говорите!
      Александр залпом сказал все письмо. Едва он успел договорить, как в дверь начали ломиться:
      - Отворите! Именем короля, откройте!
      - Откуда они узнали, что я у вас? - прошептал пораженный Александр.
      - А следы? - сказал Мерлино. - Боже! Я даже не могу вас спрятать...
      Александр взглянул на пол и ахнул: от самой двери по всей комнате шли белые отпечатки его ног.
      Мерлино ломал пухленькие руки:
      - Мне придется отречься от вас! Бедный мой мальчик! Этого требует дело! Но боже, как мне все это тяжко!
      - Откройте, или мы сломаем двери! - заревело уже несколько голосов.
      - О мадонна! - простонал Мерлино и жестом показал Александру, чтоб он встал в темный угол.
      Александр едва шагнул, как тотчас белые следы появились на навощенном полу.
      Мерлино отпер дверь. В комнату ворвалось несколько солдат и давешний офицер.
      - Простите, синьор Мерлино, что мы так поздно и так шумно врываемся в ваш дом, - начал офицер. Он был очень вежлив с адвокатом, которого посещал сам наместник. - В вашем доме скрылся важный политический преступник, лазутчик самого Гарибальди. Мы арестовали его, но по дороге в тюрьму он сбежал. Следы его ведут к вам. Вы должны нас извинить, синьор Мерлино, но это дело серьезное. Мы вынуждены осмотреть весь дом.
      - О боже! Что вы говорите?! - театрально воскликнул Мерлино. - Да это я должен благословить судьбу, которая привела вас ко мне, синьор тененте. Я только что стал жертвой насилия. Если бы не вы, меня, может быть, не было бы в живых! Только что ко мне ворвался какой-то деревенский парень, запер на замок вот эту дверь и сказал, что не выпустит меня отсюда! Не знаю, что он хотел со мной сделать и почему явился в мой дом. Я весь дрожу!
      - А, вот и он! - сказал офицер, шагая прямо по белым следам к Александру. - Вот видишь, братец, что значит не уметь обращаться с красками! - съязвил он. - Ну, уж теперь-то я сам поведу тебя в тюрьму. Оказывается, ты бегаешь, как хорошая молодая лисица.
      Александр ничего не ответил. Он спокойно вышел из своего угла и стал между солдатами. Он знал: письмо Гарибальди передано но адресу.
      41. РОК СУДИЛ ИНАЧЕ
      (Окончание записок Мечникова)
      С утра бомбардировка обратилась в непрерывный рев пушек. Наша батарея отвечала довольно деятельно. Мой парапет увенчался тремя рядами мешков, и я торжественно отправился рапортовать об окончании моих работ. Когда работники были распущены, деятельный мой сподвижник дон Доменико подошел ко мне, произнес какую-то чувствительную речь и в заключение объявил, что он почитал бы себя вполне счастливым, если бы я дал ему на память записку о его геройских подвигах на пользу народного дела. Желая вполне обязать достойного абруцца, я пригласил его с собою в штаб-квартиру и написал официальную благодарность от имени начальника линии военных действий. Дон Доменико обрадовался, как ребенок, когда я вручил ему долгожданный лист.
      Едва повечерело, мне отдано было приказание отправиться в домик, занимаемый французской ротой, и передать ее командиру некоторые распоряжения. Затем предстояло съездить еще раз в рекогносцировку, и наконец являлась возможность провести несколько дней в покое. Но рок судил иначе.
      Двухэтажный дом, в котором помещалась французская компания, отстоял шагов двести от арки, вправо от большой дороги, среди местности, усеянной каштанами и фруктовыми деревьями.
      В довольно большой, тускло освещенной комнате за столом сидело человек до двадцати солдат и офицеров. Они курили и пили и очень весело и шумно разговаривали между собою. Среди всеобщего движения мальчик лет шестнадцати невозмутимо сидел на одном конце стола, болтая ногами, и вслух читал по складам оборванный листок, вероятно, прошлогоднего неаполитанского журнала, выговаривая по-французски итальянские слова.
      Меня приняли с таким радушием, что, едва-едва выпив стакана по три пуншу и коньяку и еще чего-то, я успел передать капитану сообщенные мне распоряжения. Пока там распоряжались о назначении пешего патруля, я вышел, чтобы взять свою лошадь и присоединиться к конному разъезду капитана Б. Командир Погам проводил меня до дверей.
      - Знаете ли, - сказал он мне, - сегодня там, за проселком, один из моих зуавов наткнулся на бурбонских стрелков. Место здесь очень удобное для сюрпризов всякого рода.
      Я нагнал капитана Б. у самой передовой баррикады и передал ему слова Погама. Мы долго блуждали по всем местам, где только могла пройти лошадь. Прокрадывались под самые неприятельские аванпосты. Б. обшарил все кусты на берегах. Заметно было особое движение, по нас несколько раз стреляли, но, по обыкновению, не попали. До стычек дело не доходило ни разу. Ночь была темная, подробно ничего нельзя было узнать, но по всему можно было заметить, что готовилось нападение. Во втором часу ночи мы отправились восвояси. Б. с большей частью людей шел по шоссе. Поручик граф Малаккори и я вели остальных, пробираясь целиною около дороги. Уже в виду арки нам с шоссе закричали остановиться и построить солдат в батальонный порядок. Несколько минут стояли мы, усердно прислушиваясь, и, насколько позволяла темнота ночи, следили за движениями шедших по шоссе. Вдруг выстрелы, шум, крик, и какие-то тени быстро задвигались по дороге. "По нашим стреляют! Вперед!" Мы поскакали и стали карабкаться по крутому подъему дороги. Линия была разорвана, и всякий лез сам по себе. В это время с дороги прямо на нас побежали в беспорядке бурбонские солдаты. Гусары били саблями пробегавших подле них и спешили выбраться на шоссе, чтоб соединиться с капитаном. Я был уже на половине возвышения, когда какая-то фигура, неизвестно откуда взявшаяся, повисла у меня на поводьях. "Во имя короля, сдавайтесь!" - закричал нападавший задыхающимся голосом. Сабли наши скрестились в воздухе. С минуту мы неистово колотили их одну о другую. Я не мог видеть своего противника: он был защищен шеей моей лошади, которую крепко держал за поводья. Между тем последние из нашего отряда мчались мимо меня. Один из них подоспел мне на выручку. Противник мой выпустил поводья и выступил несколько вперед, так, что очутился почти у моей левой ноги. Пока я успел выхватить револьвер, он выстрелил, и пуля прожужжала у самого моего уха. Мой выстрел был удачнее. Когда рассеялся дым, противника передо мною не было. Я пришпорил лошадь и выскочил на дорогу. Гусары толпились, не успев построиться. Впереди была свалка. Мимо нас с грохотом прокатила пушка, несколько всадников промчалось за ней. Им выстрелили вслед. Воспользовавшись очищенным ими местом, я подвинулся вперед. Поперек дороги стояла четверка лошадей с пушечным передком. На задней паре сидел солдат, другой готовился влезть на переднюю. Дюжий венгерец-вахмистр наскочил на него, повалил его сабельным ударом и сильною рукой поворотил лошадей к нашей батарее. Позади нас раздались выстрелы и послышался топот лошадей. Впереди по дороге видны были только наши гусары, начавшие строиться.
      - Ну, с богом домой! Благо не с пустыми руками! - сказал Б.
      И мы поскакали, таща за собой четверку с сидевшим на одной из лошадей бурбонским солдатом.