Симфония веков (№5) - Элегия погибшей звезды

Ваш ребенок вполне может сам оказаться началом конца света. И не надо делать вид, что беременность — это исключительно твоя идея. Я достаточно знаю о змеях, чтобы не сомневаться: твой возлюбленный супруг играет твоей жизнью, что бы он там ни говорил. А теперь вы делаете вид, будто вас тревожит Светолов, в то время как вам бы следовало гораздо больше беспокоиться о маленьком чудовище, которое должно появиться на свет, и не только о собственной жизни, но и о будущем всего нашего мира.

Он увидел, как поморщилась Рапсодия, и ощутил удовлетворение, смешанное с виной.

— Так что, — продолжал он, — хватит читать мне наставления об опасностях игры с магией, которой я не понимаю. Отдай мне перевод. Уверяю, я буду обращаться с ним более ответственно, чем ты со своей жизнью.

— Я… я не могу…

— Конечно можешь. Задай себе вопрос: зная, что в моем распоряжении вся библиотека Гвиллиама в Илорке и у меня есть множество болгов, способных в ней работать, какой вариант предпочтительнее — отдать мне перевод или заставить экспериментировать, не имея общего руководства? Конечно, ты можешь бросить все это, — он презрительным жестом обвел пещеру, заполненную сокровищами, отобранными у моря, — и вернуться со мной в Илорк. Тогда ты сможешь наблюдать за ходом работ и тем, как используется переведенный тобой манускрипт.

— Нет.

Охваченный яростью Акмед схватил ее за запястье, она инстинктивно отшатнулась, но остановилась, ощутив силу его руки.

— Ты приносишь в жертву свои долг Дающей Имя, неужели ты не понимаешь? — тихо проговорил Акмед, глядя в ее зрачки с вертикальным разрезом. — Ты обещала мне в Яриме, когда я оказал тебе и тамошнему бездарному герцогу довольно серьезную услугу, что поможешь мне с этим проектом. Если ты сейчас откажешься, получится, что ты солгала. Ты не исполнишь данное тобой слово. Нарушишь клятву всегда говорить правду — и перестанешь быть Дающей Имя.

На лице Рапсодии появилось ожесточенное выражение, и она попыталась высвободить руку.

— Что ж, так тому и быть, — задыхаясь, проговорила она, безуспешно пытаясь выдернуть кисть из цепких пальцев Акмеда. — Если я готова умереть, чтобы помешать тебе построить Светолов, что для меня лишиться предназначения?

Акмед отшвырнул ее руку.

— Повторяю, ты не сможешь мне помешать! — рявкнул он. — Зато ты теряешь единственный шанс сделать процесс более безопасным. Пусть это ляжет тяжким бременем на твои плечи.

Он повернулся к ней спиной и направился к туннелю, ведущему наружу.

Глаза Рапсодии широко раскрылись, изумрудная радужная оболочка посветлела, приобретя цвет весенней травы. Акмед успел краем глаза уловить изменение. Он вспомнил, что это обозначает: Рапсодия чего-то боялась.

Он обернулся и открыл рот, чтобы спросить, что ее напугало.

Но не успел этого сделать, поскольку увидел, как окрашенная кровью вода хлынула на пол каменной пещеры у ее ног.

* * *

И мир вокруг изменился.

Рука Рапсодии метнулась к животу, лицо исказилось, она согнулась. С ее губ сорвался крик боли, и она протянула дрожащую руку, чтобы опереться о стену пещеры.

Акмед вдруг ощутил ледяной холод, тепло разом вытянуло из туннеля. Его гнев исчез, голова слегка закружилась. Он схватил Рапсодию за руку и обнаружил, что ее тело стало холодным, словно погас горевший в ней огонь стихии.

Воздух наполнился разрядами статического электричества, и в ореоле ярких искр появилась драконица, скользившая по горе серебра, словно жидкая молния. Ее удивительный голос отразился от стен пещеры.

— Прелестница?

Рапсодия пыталась устоять, но ноги у нее подкосились, и она соскользнула на пол. Она открыла рот, чтобы заговорить, но с ее губ сорвался стон боли.

— Твой муж уже совсем рядом, — сказала Элинсинос, и ее голос прозвучал спокойно и решительно, но Акмед заметил страх в ее фасеточных глазах. — Я почувствовала его появление на берегу реки, примерно в лиге отсюда.

Глаза Рапсодии встретились с глазами короля болгов.

— Кринсель, — прошептала она. — Пожалуйста.

Акмед с трудом проглотил горечь, слегка сжал ладонь Рапсодии, затем выпустил ее и, наклонившись, обмакнул край своего плаща в ее кровь. И помчался к выходу из пещеры.

Повитуха сидела у входа в логово. На болгише Акмед приказал ей бежать в пещеру и помочь Рапсодии. Поскольку в этом языке было много горловых звуков, сейчас Акмеду было легче говорить на нем. Когда женщина скрылась в мерцающем сумраке туннеля, Акмед втянул в себя воздух, сделал несколько шагов подальше от входа и поднял край плаща так, чтобы его подхватил ветер.

Он подождал, когда ветер унесет запах крови, повернулся и поспешил обратно в логово драконицы.

* * *

В двух милях от пещеры склонившийся над водой притока Тарафель Эши резко выпрямился. Он стряхнул ледяные капли на оттаявшую всего на несколько недель землю и провел рукавом по лицу, чтобы вытереть нос и глаза.

Дракон в его крови проснулся. И незначительные и совершенно незаметные детали окружающего мира вдруг обрели удивительную четкость и выросли до гигантских размеров. Теперь Эши воспринимал мельчайшие нюансы: тончайшие лучики света и едва слышные звуки, издаваемые всем, что живет под солнцем. Каждая пожухлая травинка под каждым лишенным листвы деревом, каждое перышко всех птиц, пролетавших у него над головой, каждая заиндевевшая ветка кустарника предстали перед его мысленным взором — точнее, перед взором древнего существа, обитавшего в его крови.

И он узнал капли крови, принесенные ветром, узнал с такой же уверенностью, как свое имя.

Более того, там была кровь, смешанная с ее кровью, эхом напомнившая ему о своей крови.

С помощью драконьего чутья Эши мгновенно оглядел участок земли между рекой и пещерой драконицы.

«Две мили полета ворона, — подумал он, подавляя нахлынувший страх. — И по меньшей мере десять миль, если он перейдет реку в удобном месте и минует самые заросшие участки девственного леса, где не было даже звериных троп и где до сих пор лежал глубокий снег».

На мгновение изображение леса вокруг него превратилось в карту препятствий, отделяющих его от сокровища: глубокие овраги и поросшие лесом пригорки, холмы и впадины, перегородившие его путь и местами покрытые толстым слоем снега, на который у оттепели пока не хватило сил.

Но потом чутье дракона многократно усилилось. Более того, оно перестало быть просто чутьем, натура дракона взяла свое, внутренняя борьба прекратилась, мир вокруг обрел новые черты. В его сознании, словно след путеводной звезды, пролегла тропа, ведущая к пещере Элинсинос.

По мере того как змеиная сторона его натуры брала верх, Эши чувствовал, как ослабевает его внутренний контроль, и дракон обратился к энергии стихий, находящихся рядом.

Его тело оставалось человеческим, хотя сознание полностью стало драконьим. Он побежал прямо на стену деревьев, отделявшую дракона, воцарившегося в его душе, от сокровища.

От его жены и неродившегося ребенка.

— Согнитесь предо мной, — прозвучал удивительный голос, идущий из глубин его души.

И земля повиновалась ему.

Деревья сгибались под бешеным ветром, и их стволы раздвинулись, позволив ему пройти. Плотные заросли засыпанного инеем кустарника склонились перед ним, повинуясь стихии земли, с которой были неразрывно связаны. Лес неожиданно затих, казалось, он затаил дыхание, позволяя человеку, черпавшему энергию из первородных стихий, пронестись сквозь чащу словно ураган.

У него за спиной оставались высохшие деревья и кустарник, точно Эши унес с собой их жизнь.

Он бежал, и мысли гасли в его сознании, растворяясь в природе дракона, живущего в его крови, пока единственная — необходимость добраться до Рапсодии — не поглотила все его существо. Он мчался к цели с поразительной скоростью и вскоре уже стоял перед входом в пещеру Элинсинос, задыхаясь от усталости и охваченный ужасом.

Однако на пороге логова дракон, взявший под свой контроль чувства и разум Эши, был грубо отброшен на исходные позиции, он столкнулся с куда более грозной древней силой. Эши заморгал и прислушался. Из глубин пещеры донесся пронзительный вопль, в котором отчаяние смешалось с болью. И Эши сразу узнал голос. Кровь застыла в его жилах, кожа покрылась липким потом, к горлу подкатила тошнота.

Перед ним у входа в пещеру стояла женщина-болг, смуглая суровая повитуха — Эши смутно помнил, что Рапсодия их познакомила несколько лет назад. В обществе болгов повитухи занимали особое место, ибо дикари считали, что о детях нужно заботиться не считаясь ни с чем, поскольку подрастающее поколение — это будущее всего народа, и при том даже лучших своих воинов они могли оставить истекать кровью. Повитухи, молчаливая суровая группа женщин, которые редко поддавались эмоциям, продолжали играть очень важную роль в жизни своих соплеменников даже после прихода к власти Акмеда.

Поэтому Эши вдвойне напугал страх, который он увидел в глазах стоящей перед ним женщины. Он с трудом сумел задать два коротких вопроса.

— Моя жена? — прошептал он. — Мой ребенок?

Женщина-болг тяжело вздохнула и произнесла три слова на общем языке:

— Мне очень жаль.

34

Кревенсфилдская равнина

Дни проходили за днями, но бесконечный снегопад не прекращался.

Разум Фарона, лишенный другой пищи, сосредоточился на одном. Он потерял все воспоминания, за исключением единственного, забыл о новом теле и новой реальности, посвятив всего себя самой главной цели. Он преодолевал милю за милей, шагая по заснеженной тропе, бегущей через пустынные поля, и поглядывал в сторону пересекавшего весь континент Трансорланданского тракта, почти замершего в это время года. Наступила оттепель, и люди, живущие в городах и деревнях Роланда, были заняты починкой своих жилищ, заготовкой топлива и подготовкой к возвращению суровой зимы. Поэтому Фарон, благодаря близости к стихии земли, слившийся с ландшафтом, продвигался вперед, не привлекая внимания.

Он следовал за далеким зовом, вибрацией, которую знал всю свою сознательную жизнь, за древней первородной песней утраченного им диска. Даже если бы Фарон забыл мелодию, он бы легко ее вспомнил, послушав напев тех дисков, которыми ему посчастливилось завладеть. Их мощь вибрировала в его каменном теле.

Дневной шум заглушал зов, и тогда Фарона охватывала ярость. Щебетанье птиц, пролетавших над головой, заставляло его останавливаться посреди тропы, смотреть в небо, бормотать беззвучные угрозы на давно умершем языке, слова которого всплывали из глубин его памяти. Фарон жаждал тишины, поскольку тогда он мог ясно слышать зов. И стоите ему уловить направление, как он тут же снова устремлялся к цели.

И вот прошлой ночью он нашел то, что искал.

Он поднялся на один из многочисленных холмов, которые составляли Орланданское плато, затерявшееся посреди бескрайней Кревенсфилдской равнины. Диск находился где-то внизу.

Полная луна сияла так ярко, что было светло как днем. Оттепель почти закончилась, выпал снег, который уже не таял, и свет озарял бескрайние поля, сверкающие голубым серебром. Даже ночью можно было легко разглядеть разноцветные фургоны, украшенные алыми и пурпурными флажками. Распряженные лошади, укрытые на ночь толстыми попонами, сгрудились вместе, и лишь они заметили появившегося великана и заржали от страха.

В лагере горели факелы и костры в железных бочках, от которых во все стороны разлетались искры.

Вокруг бочек сидели оставшиеся на страже мужчины, которые развлекались тем, что пили паршивый эль и рассказывали друг другу дурацкие истории. Горбатый продавец билетов умудрился сильно перебрать, и теперь его товарищи использовали маленькою уродца в качестве живого мяча, что не вызывало у него никаких протестов. Он отвратительно хихикал, нарушая тишину и заглушая зов диска.

Малик поднес щербатую чашку к губам, сдул грязную пену и расхохотался, когда эль испачкал бороду. Он поджал колени к груди, пытаясь согреться, но в последний момент краем глаза увидел движение.

Он принялся вглядываться в темноту, но движение прекратилось.

«Наверное, ветер взвихрил снег, — решил он, делая еще один глоток. — Сегодня он особенно лютует».

Ближайший к ним фургон взлетел в воздух и, с грохотом упав на землю, разлетелся на куски.

В течение нескольких мгновений было тихо, если не считать треска ломающегося дерева. Затем раздались отчаянные крики.

Уцелевшие после страшного удара уроды жутко вопили, и их хриплые странные голоса, перекрыв вой ветра и гудение пламени, слились с испуганным ржанием лошадей. Сидевшие вокруг жаровни Малик и его товарищи повалились на землю, закрыв лица руками. Потом один за другим начали медленно подниматься на ноги. Малик разинул рот и успел произнести лишь одно слово:

— Какого…

Соседний фургон, постепенно разгоняясь, помчался на них, словно его кто-то толкал сзади. Он врезался в остатки первого фургона, и воздух вновь наполнился треском дерева, хрустом ломающихся костей и человеческими воплями. Прошло еще несколько ужасных мгновений, и фургон отлетел в темноту — так они совсем недавно швыряли горбуна.

Благодаря везению и быстроте реакции Малик успел упасть в снег и откатиться влево. Он разбил лицо и колено, но не попал под рухнувший на землю третий фургон, в отличие от своих дружков, которые мгновение назад потягивали эль рядом с ним.

Кровь пульсировала в ушах Малика, он в царившей вокруг чудовищной неразберихе пытался понять, что происходит и почему приятная тихая ночь с кружкой эля в руках превратилась в кошмар. Он решил, что, видимо, на них налетела свирепая зимняя буря и невероятной силы ветер подхватывает и переворачивает фургоны.

Он попытался подняться на ноги и при этом не дать выпитому элю вырваться из желудка. Когда ему это удалось, Малику показалось, что он видит тень, метнувшуюся к очередному фургону, из которого с испуганными криками выскакивали уроды и путники, присоединившиеся к их каравану. В неверном свете разбитой бочки Малику показалось, что это огромный человек, которого пляшущие тени превратили в великана.

Крыша следующего фургона разлетелась на части, крики ужаса, раздавшиеся со всех сторон, стали громче.

На сей раз Малик отчетливо увидел верхнюю часть торса и две руки, которые в ярости обрушились на повозку. Тень подхватила фургон, злобно встряхнула его, и его обитатели вывалились в снег, в панике глядя на поднимающийся в воздух фургон. Еще одно биение сердца — и повозка рухнула им на головы.

В затухающем свете, который отбрасывали разлетавшиеся поленья, Малик наконец разглядел весь силуэт. Ему вдруг показалось, что это один из его монстров, поскольку подобные вещи случались и раньше — некоторые обитатели цирка обладали немалой силой. Но когда гигантская тень метнулась к фургону хозяина балагана, Малик понял, что ему никогда не доводилось видеть это существо, ибо оно не могло быть человеком.

Великан упрямо продвигался к фургону хозяина.

— Стреляйте в него! — хрипло закричал Малик, обращаясь к служителям, которые стояли на страже, пока все остальные пили вместе с горбуном.

Служители дрожащими руками навели на цель свои арбалеты, поскольку имели возможность лучше разглядеть происходящее. Судя по их лицам, искаженным судорогой страха, на цирк напало нечто чудовищное. Однако крик Малика помог служителям прийти в себя, и они начали стрелять. Одна стрела ушла в сторону, но три других попали в цель — движущаяся мишень была огромной.

Стрелы отскочили от напавшего на цирк монстра или сломались, словно ударились в каменную стену.

— Еще! — закричал Малик, но двое арбалетчиков бросили оружие в снег и обратились в бегство.

Третий застыл на месте, и лишь один из служителей сохранил мужество и выстрелил еще раз. Между тем великан подскочил к арбалетчикам и обрушил на застывшего служителя сжатые вместе руки.

Среди треска ломающихся костей, бульканья крови и предсмертных хрипов послышался негромкий металлический щелчок.

Статуя выпрямилась, схватилась за ухо и на миг застыла на месте.

Малик воспользовался предоставленной передышкой.

— Бегите! — крикнул он людям, ошеломленно наблюдавшим за происходящим. Он отчаянно замахал руками и принялся озираться. — Салли! Салли, дорогая! Салли, где ты?

— Я здесь, Малик, — ответил тихий испуганный голос, и на пороге одного из уцелевших фургонов появилась Утконожка Салли, пытавшаяся выбраться наружу вместе с остальными.

Услышав ее голос, великан повернулся и обратил к ней, как теперь разглядел Малик, слепые глаза.

Затем он двинулся на звук ее голоса.

Малик находился между ними и сразу же разгадал намерения чудовища.

— Беги, Салли! — закричал он, вставая на пути монстра и поднимая с земли сломанный шест. — Он идет к тебе! Беги!

Великан отбросил его в сторону, словно сухой осенний листок, и Малик рухнул в снег; глухой удар сопровождался хрустом ломающихся костей.

Утконожка Салли и сгрудившиеся вокруг нее уцелевшие уроды завопили от ужаса. Их крики еще сильнее разъярили великана, он ускорил шаг, а его движения стали еще более угрожающими. После короткой возни у порога фургона один из уродов, откликавшийся на имя Человек-Медведь, подхватил Салли и перебросил ее через перила фургона вниз, прямо к ногам приближающейся статуи.

Она с визгом упала на землю, затем подняла взгляд и увидела каменные белки глаз, однако ей удалось также разглядеть голубую радужную оболочку, покрытую туманной пленкой. Эти невероятные глаза пристально смотрели на нее.

Задыхаясь от страха и хлынувших слез, Утконожка Салли неловко отскочила назад, путаясь в своих многочисленных юбках и фартуках. Она принялась едва слышно бормотать с детства оставшиеся в ее памяти молитвы, смысл которых давно забыла.

Великан продолжал молча наблюдать за ней. Салли начала отчаянно рыдать, и он медленно опустился перед ней на колени, не обращая внимания на стрелы, отскакивавшие от его боков и спины.

Одна из его огромных рук сжалась в кулак, и изо рта Салли и других уродов, все еще находившихся в фургоне, вырвался стон ужаса.

А потом среди развалин цирка наступила тишина, которую нарушало лишь потрескивание огня в нескольких все еще горевших бочках и тихие стоны умирающих.

Великан протянул руку и медленно провел каменными костяшками по щеке замершей от неизбывного страха женщины; грубая поверхность слегка поцарапала ей лицо, но ему удалось остановить поток слез, бежавший по ее щекам.

Именно так она всегда утешала Фарона.

Но в глазах напуганной до смерти женщины не возникло понимания.

Из дальнего фургона наконец появился хозяин цирка, который пытался заправить ночную рубашку в штаны, из-за его спины высовывалась женщина с двумя «штучками».

— Что здесь происходит? — недовольно закричал хозяин пьяным голосом.

И вновь поднялся жуткий крик, Утконожка Салли кричала вместе со всеми.

Голова статуи повернулась.

На мгновение Фароном овладело ощущение, которого он больше не испытывал с тех пор, как оказался в теле из Живого Камня. Его охватила печаль.

«Она меня не помнит», — подумал он.

В этом было что-то бесконечно трагическое — без Салли и ее доброты в мире не останется никого, кто бы знал его таким, какой он есть.

Кто любил бы его таким.

Он приложил свободную руку к уху, к тому месту, где удачный выстрел отколол кусочек его плоти. Он не испытывал боли, лишь ощущал, как поврежденный участок высыхает, словно камень перестал быть живым.

Неожиданно зов усилился, песня диска стала громче.

Он вскинул голову, но отвратительный шум, до этого только заглушавший зов, перекрыл его окончательно, не давая найти сокровище.

Он тряхнул головой, пытаясь избавиться от шума, но это не помогло.

И самый громкий источник звука находился совсем рядом.

Его пальцы сомкнулись на горле Утконожки Салли, и он сжимал их, пока звук не прекратился.

Оставшиеся в живых уроды в ужасе наблюдали, как великан оторвал голову Утконожке Салли и отбросил ее в сторону, а затем выпрямился и повернулся к хозяину цирка.

Тот успел спуститься по лесенке из фургона и ступил босыми ногами на снег.

— Сделайте что-нибудь, жалкие идиоты! — взвизгнул он, повернувшись к оставшимся служителям, но те бросились врассыпную.

Вместе с уродами, способными передвигаться, они мчались в темноту Кревенсфилдской равнины. Женщина, с которой он только что пытался заниматься любовью, выглянула наружу и метнулась обратно, что оказалось роковой ошибкой. Через несколько мгновений великан поднял фургон и швырнул его на землю за спиной хозяина цирка, отсекая тому путь к бегству.

Хозяин застыл на месте, судорожно озираясь по сторонам, но деваться ему было некуда, ибо сзади валялся разбитый фургон, из окошка которого торчало изуродованное тело женщины.

А перед ним высилась гигантская тень, более всего похожая на каменную статую, но двигавшаяся как человек.

В глазах которого горела ярость.

Хозяин балагана нервно засунул руки в карманы, пытаясь найти что-нибудь ценное. Он понимал, что от такого страшного существа не откупишься золотом и самоцветами, но ничего лучшего придумать не сумел.

Его дрожащая рука коснулась чего-то острого с неровными краями. Это был голубой диск, который он давным-давно вытащил из брюха мальчика-рыбы. С тех пор он держал его в кармане — на удачу, — к тому же диск испускал приятную вибрацию, которая положительно воздействовала на нижнюю часть его тела. Схватив диск, он швырнул его к ногам великана.

Фарон застыл на месте.

Диск блестел на снегу, отражая пламя костров и безумный свет луны. Это было его сокровище, голубой диск с гравировкой — с одной, выпуклой, стороны был изображен глаз, окруженный облаками, а на вогнутой стороне они его скрывали. Именно благодаря ему он сумел по просьбе своего отца отыскать женщину с золотыми волосами, а потом помог следить за пиратской флотилией в море. Голубой диск как раз и являлся его главным призом, и его утрата причиняла Фарону невыносимую боль.

А теперь он лежал у его ног и пел свою чистую песню, подобную звону колокольчика.

Фарон с благоговением наклонился, схватил диск и поднял его, чтобы получше рассмотреть в свете луны, но та, к несчастью, скрылась за облаками.

Потом он отвернулся, погрузившись в радость обладания своим вновь обретенным сокровищем.

У него за спиной хозяин цирка облегченно вздохнул.

Фарон замер.

На миг он почти забыл все перенесенные страдания, отчаяние, которое его охватило, когда у него отняли диск, а потом заставляли устраивать представления для толпы, бесконечное прозябание в темноте и тесноте раскачивающегося циркового фургона. Он не понимал причины своих мучений тогда, не понимал их и сейчас.

Но он их не забыл.

Фарон вспомнил, как Утконожка Салли, размахивая когтями, словно мечами, вступилась за него, как хозяин балагана ударил ее по лицу и она отлетела в сторону и осталась лежать на земле. Примитивное сознание Фарона не сохранило в памяти то, что он сам несколько минут назад сделал с Салли, но воспоминания о прежних обидах вернулись к нему лавиной — все мучения, которые он претерпел от рук человека в полосатых штанах.

Он повернулся и в то же мгновение оказался рядом с хозяином балагана. Тот даже не успел закричать — Фарон ударил его внешней стороной ладони по лицу, и он рухнул на землю как подкошенный. А затем, впервые с момента обретения нового тела, Фарон атаковал своего врага, наслаждаясь местью. Скоро тело превратилось в кровавое месиво, и Фарон отшвырнул его в сторону. Утром даже стервятники не узнают в нем человека.

Песнь дисков гремела в его ушах, заглушая вой ветра, стоны раненых и вопли умирающих. Он слышал только эту завораживающую песнь, и ничего другого ему не требовалось.

А потом Фарон услышал голос последнего диска, зовущего остальные. Он повернулся и зашагал на юг, прочь от уничтоженного циркового каравана.

Он направлялся в Джерна'Сид.

35

Илорк

Перед тем как началась атака на земли болгов, Грунтора охватили дурные предчувствия — ничего подобного за бессчетное количество войн, в которых ему довелось участвовать, он не испытывал. Нет, речь шла не о страхе, у него не похолодело в животе, и его не настигла тупая боль в затылке, которая появляется у командующего, когда он понимает, что все идет не так, как он планировал. Подобные ощущения были ему хорошо известны. Сейчас он не испытывал даже тревоги, все было ровно наоборот — словно какое-то неизвестное существо вошло в его душу воина и в один момент лишило всех инстинктов, которые он успел приобрести за долгую жизнь, полную сражений.

Если коротко — он ничего не чувствовал.

Неожиданно исчезли все бессознательные подсказки, на которые привык опираться человек, живущий в постоянной опасности, — будто во всем мире не осталось ничего пугающего. Однако он не испытывал фальшивого ощущения благополучия, а лишь полное онемение всех чувств.

Если бы Грунтор не был так поражен полнейшей атрофией его, по сути, инстинкта самосохранения, он бы мог догадаться, что происходит. Впрочем, это никак не повлияло бы на исход событий, а лишь сильнее его напугало бы.

Дело в том, что исчезновение всех его чувств объяснялось полным разрывом со стихией земли — эту связь поглотила драконица.

Сердце стихии, стучавшее в его крови, оглушающий пульс мира исчез. Даже если бы перестало биться его собственное сердце, он бы не был так потрясен. Его глубокая связь с землей, которая была ему присуща всегда, исчезла, оставив его ошеломленным, в полном недоумении. Прошло несколько мгновений, прежде чем его сердце застучало вновь, и он втянул в себя воздух.

Но к тому моменту, когда он вновь обрел способность мыслить, земля под его ногами задрожала.

Рапсодия назвала подземный грот с маленьким особнячком и садом, расположенными возле темного подземного озера, Элизиумом в честь замка королей, которые правили на ее родине в Серендаире. Дочь человека и лиринки, она выросла в бескрайних полях под открытым небом, ей никогда не доводилось видеть таких удивительных и уединенных мест, как это темное озеро, на гладкой поверхности которого танцевали подчас тонкие лучи солнца, пробивающиеся сквозь отверстия в скале. Она никогда не видела замка Элизиум, но, когда она была ребенком, его имя будило в ее воображении волшебные образы, поэтому она его и выбрала.

Но это место имело другие названия задолго до того, как сюда попала Рапсодия. Фирболги называли кольцо скалистых утесов, окружавших грот, Кралдуржем, что в переводе означало Царство Призраков. Быть может, они придумали такое имя из-за скорбного воя ветра в чаше между утесами или по каким-то более веским причинам, теперь уже не знал никто. В любом случае это название соответствовало истине, поскольку сумрак подземного озера и его покрытые бледной травой берега хранили жуткие тайны, непростительные грехи, спрятанные в глубинах неверной памяти одного живого существа, зверя, который после своего пробуждения в конце лета вновь и вновь пытается их вспомнить.

Именно сюда стремилась драконица, медленно, но верно продираясь сквозь толщу земли, насыщаясь магией стихии. Внутреннее чутье безошибочно влекло драконицу к цели, ведь именно здесь в прежние годы находилось ее логово, убежище среди гор, маленькое королевство внутри огромной империи, долгое время подчинявшейся только ей и ее ненавистному мужу. Именно он подарил ей грот, но она уже давно про это забыла, в ее памяти осталась лишь мысль о том, что грот принадлежал ей и что здесь ее предали.

И еще: она слышала отзвуки эха своего имени, ощущала свист ветра в скалах, стоящих на страже ее убежища, ветра, навсегда обреченного кружить по лабиринту, повторяя снова и снова вечный вопль отчаяния.

«Ээээээээээннннннннввввввввввввииииииииннннн!»

Теперь, когда она наконец добралась сюда, в то место, где было произнесено ее имя, она ощутила эманации ненависти, предательства, и на нее нахлынули зловещие воспоминания о том, какое наслаждение дарует месть. То, что она сделала, вызвав этот крик, имело сладкий привкус, — наверное, отмщение получилось великолепным, хотя она и не могла вспомнить, в чем оно состояло.

Пока она, находясь под гротом, наслаждалась возвращением, она почувствовала новый аромат, теперь уже горький. Он напомнил ей аромат духов другой женщины на простынях или незнакомый вкус на губах любовника. Сначала драконица испытала отвращение и сплюнула, тщетно пытаясь избавиться от омерзительного привкуса, но почти сразу же догадалась, в чем здесь дело.

Это место — озеро и сад, остров и особнячок — теперь принадлежало кому-то другому.

И как только она это поняла, ее озарила мысль: человек, вместо нее обосновавшийся здесь, похитивший у нее убежище, сознательно или нет отнявший принадлежавшую ей империю, — это та самая женщина, чье лицо она никак не могла обнаружить в тайниках своей памяти, но зеленые глаза незнакомки преследовали ее в снах.

Ярость вспыхнула в ее душе, но она тут же сменилась холодным спокойствием.

Драконица знала, что она ощущает запах ненавистной женщины, и теперь она могла пить ее сущность, поглощать кожей, впускать в себя.

А потом у нее появится возможность выследить эту женщину.

Ненависть драконицы не нуждалась в мотивах, вирма не интересовало, зачем нужно мстить. Она едва ли отдавала себе отчет в том, что окружающий мир — это не арена для утоления ее ярости, ибо, утеряв все ориентиры миропонимания, она окончательно утратила способность соотносить мысли и действия. Она знала лишь две вещи: что в ее душе скопилось огромное количество разъедающей ненависти и гнева и что разрушение притупляет боль.

«Я ищу облегчения, — сказала она себе, проползая вдоль русла подземного ручья, ощущая, как вода узнает ее и приветствует ее возращение. — И никто меня за это не осудит».

Она выбралась из земной тверди на дно озера, на прощание вобрав столько стихийной магии земли, сколько могла вместить, словно последний глоток воздуха перед погружением в воду. И, подгоняемая бушующей злобой, стала стремительно подниматься вверх из вечного мрака, царившего в глубине, к приглушенному свету, мерцающему на поверхности озера.