Кубинский зал

Они постоянно рыли землю в поисках скрытых залежей и потоков наличных, пересекавших город во всех направлениях. Сексуальное наслаждение они получали только от собственных амбиций, но это не мешало им беспокоиться по поводу того, что их члены могут вдруг закапризничать подобно начавшему изнашиваться сложному оборудованию. Я слышал множество шуток и видел множество улыбок, но даже в этих случаях дело чаще всего сводилось к деньгам, смех служил залогом, а мечты продавались оптом и на корню. Эти люди преуспели, они были востребованы, их любили женщины и дети, они страховали свои жизни и носили чистое белье. По своим политическим пристрастиям это были в основном республиканцы, иногда вдруг становившиеся на позиции демократов. Они прекрасно разбирались в регулировании нормы процента, помнили цену нефти в каждом регионе мира, методично и планомерно отчисляли большие суммы для пополнения пенсионных счетов. И – совсем как я когда-то – они чувствовали себя в безопасности.

Управляющей рестораном была темноволосая женщина в очках по имени Элисон Спаркс. Она относилась ко мне достаточно терпимо, ибо я представлял собой хоть и небольшой, но постоянный источник дохода; кроме того, я никогда не возражал, если мне приходилось сидеть за столиком № 17, который, наверное, был наименее удобным из всех: двухместный, он стоял у дальней стены рядом с шумной машиной для подогрева тарелок. В дымном полумраке главного зала этот стол помещался в самой густой тени, и если сидящий за ним клиент не мог ничего добавить ко всеобщему предвкушению удовольствия, он не мог и испортить его. Элисон Спаркс я дал бы лет тридцать пять, однако рестораном она управляла довольно давно и прекрасно знала все подводные камни и узкие места в процессе обслуживания клиентов. Мне она нравилась; я частенько наблюдал за ней издалека, и – признаюсь – это была еще одна причина, по которой я являлся в ресторан каждый день, как правило, в костюме и при галстуке. Пожалуй, мне стоит признаться и в том, что если бы манера Элисон держаться, ее шелестящая, длинноногая стремительность и ароматная деловитость с самого начала не показались мне столь привлекательными, все дальнейшее могло бы обернуться совсем иначе и для меня, и для остальных – быть может, в каком-то отношении хуже, но во многих отношениях – лучше.

Признаки и приметы красивой женщины постоянно меняются по мере того, как я становлюсь старше, поскольку теперь я замечаю в женщинах то, на что в более молодом возрасте не обратил бы внимания. Лет двадцать назад я бы ни за что не назвал Элисон Спаркс красивой, но она была красива. Быть может, не в чем-то конкретном, но в целом. Больше всего мне импонировала ее уверенность, упорство, стремление сделать все по-своему и никак иначе. Казалось, ее постоянно переполняют ехидство, неистовая ярость и сексуальное желание. Она договаривалась, решала проблемы, принимала решения. Она поминутно смотрела на часы, старалась держать спину прямо и следила за тем, чтобы на зубах не было следов размазавшейся помады. У ресторана было несколько сотен постоянных клиентов, которые время от времени исчезали, потом через различные промежутки времени снова появлялись, но Элисон помнила их всех, помнила даже их любимые напитки и то, насколько сильно прожаренный бифштекс они предпочитают. Стейкхаус был ее сценой, и она (а вовсе не шеф-повар) была его истинной звездой. Одетая в темно-синий костюм строгого покроя, держа в руке планшетку с пружинным зажимом, под который были подсунуты счета от поставщиков или прайс-листы оптового виноторговца, она обходила зал с таким видом, словно здесь ей принадлежит все, включая и самого владельца – ссохшегося восьмидесятилетнего старика с печеночного цвета лицом по фамилии Липпер, который раз в неделю появлялся в зале в своем инвалидном кресле, пожимал руки всему персоналу без разбора, щипал за попку официантку-другую и выпивал бокал «Мерло», после чего цветная сиделка снова увозила его восвояси. Судя по всему, Липпер был абсолютно уверен, что Элисон сумеет выжать из заведения максимум прибыли, и она оправдывала его доверие.

Меня, кстати, Элисон привечала еще и потому, что я не спорил с официантками и всегда оставлял щедрые чаевые. Нанимая новую официантку или помощника, Элисон всегда указывала на столик № 17 и предупреждала, что я – постоянный клиент, который здесь постоянно обедает и ужинает, пропуская не больше одного-двух дней в неделю (не считая, естественно, понедельников, когда после уикэнда ресторан был до вечера закрыт на уборку). Обслуживающему персоналу таким образом предписывалось терпимо относиться к стопкам газет и непонятных книг на моем столе, так что уже через несколько месяцев я превратился в одну из неброских примет этого места. Даже если меня не было за столиком, я продолжал незримо заполнять пустое место. Официантки и сборщики грязной посуды приходили и уходили, их увольняли и нанимали новых, а я все так же появлялся за семнадцатым столиком и в обед, и – часто – вечером, и все, кто видел меня впервые, несомненно, принимали меня за адвоката или бизнесмена средней руки, а отнюдь не за человека, которому больше нечем заняться. Впрочем, то, что я так часто приходил в ресторан обедать или ужинать, могло кое-кому показаться странным; понимая это, я буквально заставлял себя пропустить очередной визит, стараясь скрыть, как неожиданно и глубоко я привязался к этому месту.

А я действительно полюбил этот ресторан, хотя мне трудно сказать, какая сила, кроме, разумеется, моего робкого интереса к Элисон и приятной, уютной обстановки, заставляла меня снова и снова приходить к тяжелой парадной двери с золотыми буквами на стекле. Я почти уверен: тогда я еще не предвидел и не ощущал ничего, что открылось мне впоследствии, что могло одновременно и манить, и отталкивать меня. Вот почему моя повесть – это скорее рассказ о том, как я добирался до сути вещей, описание процесса постепенного превращения чужака в «своего», зрителя в актера, наблюдателя – в действующее лицо. Поначалу, впрочем, я ничего не предпринимал – только сидел за столиком № 17, дружески беседовал с соседями или смотрел, как, размахивая планшеткой, грациозно лавирует между столиками Элисон. Вскоре я выяснил, что после одной-двух порций виски мне удается забыть, как сильно я скучаю по своему сыну и жене, и это стало для меня истинным благословением. Вместе с тем я вовсе не стремился близко сойтись с кем-нибудь или завести интрижку. Мне просто хотелось быть с людьми – среди людей.

Каждый день, сидя за своим персональным столом № 17, я начинал с колы без льда и дежурного супа. После обеда ресторан затихал, и порой в течение почти целого часа я был единственным посетителем, однако мой внешний вид был настолько заурядным и привычным, что присевшие посплетничать за соседний стол официантки и менявшие скатерти подсобные рабочие обращали на меня так же мало внимания, как если бы я вовсе исчез. А мне эти минуты казались наиболее спокойными. Я наслаждался уединением, но я был не один. Одного движения век было бы достаточно, чтобы кто-то тотчас подошел спросить, не нужно ли мне что-нибудь, однако в остальном я был предоставлен самому себе. Воспользовался ли я этим временем? Может быть, я прочел историю цивилизации или сочинил симфонию? Нет, нет, и еще раз нет. И все же я чувствовал себя довольным, хотя моя печаль не пропита; я еще не был целым, я представлял собой лишь груду разрозненных фрагментов, но что-то внутри меня словно ждало чего-то непредвиденного, необычного, что непременно должно случиться.

И, спрятавшись в полутьме, я наблюдал, а посмотреть было на что. Я видел, как официантки потихоньку флиртовали с клиентами, с официантами и друг с дружкой. Я видел, как какой-то мужчина, с жадностью поглощавший свой ужин, вдруг подскочил так, словно кто-то вонзил ему в спину копье, а потом, уже умирая, повалился лицом в тарелку; видел, как элегантная миниатюрная женщина наклонилась к своему пьяному, высунувшему от вожделения язык кавалеру и потихоньку сняла с его руки часы; я слышал, как за ужином увольняли служащих, и когда звучали решительные слова (формулировка «Вам стоит выбрать другое направление деятельности» была особенно популярна, ибо предполагала дерзновение и прекрасную способность ориентироваться), я видел, как увольняемый опускает глаза и подавленно горбится, – и всякий раз мне становилось обидно и горько за него и за себя. Как-то вечером я заметил даму лет пятидесяти, которая под столом резала на ленточки мужскую рубашку; я видел людей, опасавшихся за свои зубные протезы, видел людей, принципиально не евших картошку, видел подавившихся костью, видел чистюль, изучавших ножи и вилки чуть не под микроскопом, видел людей, не выпускавших изо рта зубочистку, и людей, которые с каждым блюдом принимали по пригоршне лекарств. Однажды на моих глазах из сумочки посетительницы высунулась собачка размером с крысу – высунулась и принялась жадно лизать стоявшее перед хозяйкой блюдо жареных кальмаров; в другой раз я видел, как мужчина макает салфетку в свой джин с тоником и чистит ею слуховой аппарат. Между всеми этими любопытными типами проворно сновали раздатчики: невысокие, коренастые, в основном мексиканцы, они не смеялись и не разговаривали, а только подавали на столы поднос за подносом, и лица их – совсем как у рудокопов, добывающих в шахте золото, которое им не достанется, – не выражали ничего, кроме смиренной покорности судьбе.

И еще одно… Если бы вы сидели в зале вечер за вечером, как сидел я, то в конце концов вы бы заметили, что в определенные дни – примерно раз в две недели – Элисон Спаркс проходит через зал, время от времени останавливаясь, чтобы обменяться несколькими словами с теми или иными постоянными клиентами-мужчинами. Именно несколькими словами – буквально двумя или тремя, сопровождавшимися коротким, едва заметным кивком. Каждый из клиентов выглядел весьма довольным тем, что на него пал выбор. За один раз Элисон разговаривала примерно с полутора десятками мужчин, растягивая этот процесс на час или больше, так что заметить закономерность постороннему человеку было не просто, если только – повторюсь – вы подобно мне не ужинали в одиночестве и если вы не ставили перед собой специальной цели следить за Элисон. Признаться, я испытывал что-то вроде ревности каждый раз, когда она наклонялась, чтобы пошептать что-то очередному клиенту, когда ее алые губы оказывались совсем близко от чужой щеки, а темные глаза, настороженно обежав зал, снова устремлялись на счастливца, словно делясь с ним теплом и скрепляя сделку, в чем бы она ни заключалась.

Приближалась полночь, но предупрежденные ею клиенты, казалось, не спешили вставать из-за столиков, хотя счет за ужин был давно подписан и оплачен.

Наконец, незаметно бросив взгляд на часы и сделав последний глоток вина из бокала, они поднимались и чуть ли не крадучись шли по поскрипывающим половицам в конец вестибюля, где находилась неприметная, маленькая, всегда запертая дверь, которую легко можно было принять за дверцу гардероба или чулана. На двери блестела небольшая латунная пластинка; в «особенные» дни за нее оказывалась заткнута желтая карточка с напечатанной на ней лаконичной инструкцией «Пожалуйста, закрывайте дверь». Карточка означала, что дверь отперта, и клиенты один за другим скрывались за ней, не забывая плотно прикрыть за собой дверь.

Мой стол № 17 стоял в стороне от суеты обеденного зала, и ничто не мешало мне наблюдать за их таинственными передвижениями, однако в те не слишком частые дни, когда маленькая дверца в вестибюле открывалась, из нее не вырывалось ни гомона голосов, ни ярких лучей света. Судя по всему, освещение за дверью было самым обычным, но его источник находился много ниже уровня пола. Вошедшие туда клиенты делали шаг влево и вниз, и на несколько мгновений их подбородки и носы освещались идущим снизу светом, а глазницы, напротив, оказывались в глубокой тени, отчего казалось, будто каждый из мужчин только что нацепил резиновую маску, похожую на негатив собственного лица.

Конечно, мне было очень интересно узнать, что происходит там, внизу. Отличаются ли те, кто входил туда, от прочих – тех, что оставались в большом зале и в баре? Если какие-то различия существовали, то заметить их с первого взгляда было трудно или вовсе невозможно.

Со временем я, однако, подметил, что все, кто спускался в нижнюю комнату, были, без сомнения, весьма состоятельны (как я когда-то); кроме того, держались они так, словно вечер для них только начинался, и кроме обильной еды и выпивки имелось еще что-то, что они могли узнать, выиграть, урвать. Моя адвокатская карьера – теперь уже загубленная – достаточно часто сталкивала меня с людьми подобного типа. Казалось, в их слегка расширенных от возбуждения и азарта зрачках светится уверенность, что Манхэттен есть не что иное, как экзистенциальная машина, способная изменять судьбу, – попадает в нее один человек, а выходит совсем другой. Хорошо одетые, слегка покачивающиеся на каблуках, нервно постукивающие по брючине кончиками пальцев, эти люди были исполнены нетерпения; обладая огромными запасами нерастраченной энергии, они всей душой устремлялись к чему-то новому – и к чему-то большему, быть может даже к чему-то более рискованному и опасному. Их желания, однако, никак не соотносились с сексом – во всяком случае, не непосредственно или не в первую очередь. В городе хватало девочек по вызову, стриптизерш, платных сопровождающих, «фей из бара» и прочих (только плати), но многие из тех, кто входил в маленькую дверь, целовали на прощание в вестибюле своих жен и подружек, обещая вернуться домой через несколько часов. Я, однако, не был до конца уверен, что секс здесь действительно ни при чем, ибо несколько раз замечал очаровательную темнокожую женщину без сопровождающего, которая, держа в руке небольшой голубой саквояж, входила в ресторан и, словно по предварительной договоренности, сразу направлялась к деревянной дверце. Заметив ее, Элисон молча кивала метрдотелю, и женщину впускали.

– Что находится там, внизу? – спросил я как-то одну из официанток, когда вечером на двери снова появилась желтая карточка.

– Вы имеете в виду Кубинский зал? – переспросила она. – Там обслуживают самых важных клиентов.

– По предварительной договоренности?

– Не совсем, но… почти что так.

Мне это показалось бессмысленным. Возможно, впрочем, официантка сама толком не знала, что происходит за маленькой дверцей.

– Что они там делают, в этом зале?

Она пожала плечами:

– Я слышала кое-какие слухи, но я в них не очень-то верю.

– Вы сами когда-нибудь там бывали?

– Я? Нет.

– Нет?

– Туда могут ходить лишь несколько человек из персонала. Ха в том числе.

– Это тот старый китаец, вы, наверное, видели его. Он такой… почти лысый. Подсобник из кухни.

Да, припомнил я, безусловно, я видел Ха – худого, сутулого, с большим кадыком на тощей шее и налитыми кровью глазами. На вид ему было где-то между шестьюдесятью и восьмьюдесятью годами – точнее определить я не смог. Обычно Ха появлялся в зале с разводным ключом или обрезком трубы в руке, и я решил, что он занимается в ресторане мелким ремонтом. Несомненно, он мог иметь доступ в Кубинский зал, но… но я по-прежнему ничего не понимал.

– Могу ли я побывать в Кубинском зале, или это запрещено? – спросил я.

Официантка огляделась по сторонам.

– Туда не всех пускают, – сказала она наконец.

– То ость я не могу просто встать и пойти туда? – продолжал допытываться я.

– В этом случае вас просто выведут.

– Но почему?!

– Потому что Кубинский зал считается закрытым. – Она посмотрела на меня чуть ли не с жалостью, потом добавила, понизив голос еще больше: – Чтобы туда попасть, вы должны, гм-м… иметь знакомства, понимаете?…

Я кивнул. Разумеется, я понимал. И разумеется, никаких знакомств у меня не было. У меня не было ни работы, ни связей; у меня наготове не оказалось даже маленькой, но удобной лжи, в какой мы все подчас так остро нуждаемся.

Было ли предопределено, чтобы я и Элисон Спаркс в конце концов разговорились? Нет. То есть, конечно, да. Несомненно, она чувствовала мой взгляд, пока ходила туда и сюда по залу; точно так же и я ощущал, что она знает о моем приходе, когда бы я ни появился, замечает книги в моих руках, мое одиночество. Мы даже не улыбались друг другу, а просто кивали, безмолвно признавая, что хотя наш интерес носит взаимный характер, время еще не пришло. Поначалу я пытался скрыть, что меня влечет к ней, ибо у меня не было никаких оснований надеяться, что и она испытывает ко мне что-либо подобное. Тем не менее я заметил – Элисон позаботилась о том, чтобы меня за моим столиком № 17 обслуживали как можно лучше, и старался никогда не садиться за другой стол. Все это, разумеется, уже представляло собой своего рода общение, так что весь вопрос заключался лишь в том, кто заговорит первым и когда.

Пока же я украдкой изучал Элисон Спаркс, а так как когда-то я встречался со многими людьми, то и вообразил, будто смогу что-то узнать и о ней. Нью-Йорк открывает немало путей к успеху, однако существует определенная категория молодых женщин, которые пробиваются наверх с помощью тех разновидностей бизнеса (рекламные агентства, еженедельные журналы, агентства недвижимости, крупные рестораны), что слывут нестабильными и требующими слишком больших затрат эмоциональной и нервной энергии. Женщина, принадлежащая к этой категории, собранна, старательна и – в первое время – достаточно скромна, благодаря чему она способна внушить окружающим чувство уверенности и надежности; больше того, она знает, что такие личные качества делают ее весьма привлекательной и что мужчины старшего возраста (старше пятидесяти пяти, если точнее) относятся к ней как к внимательной и почтительной дочери. Не удивительно, что такая женщина процветает – на первых порах. Вскоре она начинает ходить на свидания, но все кавалеры оказываются слишком инфантильными и слабыми, и она расстается с ними без сожаления.

В течение первого же года или двух наша героиня получает повышение, что влечет за собой большую ответственность, и вот тут-то выясняется, что отныне ее работа включает в себя постоянное тесное общение с людьми, склонными к конфликтам и невротическим реакциям. Какое-то время она пытается справиться с возникшими проблемами с помощью благожелательного отношения и тактичных уступок, однако вскоре выясняется, что подобная стратегия далеко не всегда себя оправдывает. К этому времени молодая женщина, как правило, уже успевает выяснить, кто из начальников является ее союзником, а кто – врагом. В конце концов наступает момент, когда она начинает думать о цели своей карьеры значительно больше, чем о том, как достичь ее, не слишком раня окружающих. Готова ли она признаться в этом хотя бы себе самой? Не совсем. Именно в этот период она начинает практиковать самые разнообразные формы дружеских отношений с коллегами – с мужчинами старше себя, с более молодыми девушками, с телефонными абонентами и так далее. Она учится управлять своим голосом, заставляя его звучать игриво, дразняще, нежно. Она овладевает искусством в нужный момент демонстрировать энергию, юмор, дружелюбие – а также безразличие и начальственный гнев. Эти качества и умение манипулировать людьми приносят ей первые серьезные успехи. Она зарабатывает оборотные средства и деньги на поддержание предприятия, умело и эффективно решает текущие проблемы. Более молодые женщины, занятые в том же бизнесе, берут с нее пример, а ровесники-мужчины начинают понимать, что теперь им придется с ней соперничать. Ее способности кажутся им пугающими, тем более что ей, похоже, постоянно удается опережать своих конкурентов на один шаг, предвидеть незаметные, но важные мелочи. Годам к двадцати девяти эта женщина подходит к новому важному этапу своей эволюции: дальше ее ждет либо стабилизация, либо ослепительный успех. А если ей к тому же пришлось много и тяжело работать и если она привыкла полагаться исключительно на себя, то как раз к этому моменту пережитые трудности закаляют и ожесточают ее. Мужчины приходят и уходят, и она думает, что рано или поздно – как в хорошем кино – в ее жизни появится кто-то более или менее подходящий.

Минует еще один год, и она замечает, что молодые девушки ее боятся. Потом минует еще год. Она научилась требовать прибавки к жалованью, и теперь с легкостью меняет магазины, в которые ходила раньше, на более дорогие. Она тратит деньги на предметы роскоши и услуги, которые помогают ей чувствовать себя лучше, снимают боль, облегчают душевные страдания. Вскоре она начинает путешествовать в одиночестве, нимало не заботясь о том, что будет выглядеть чересчур доступной – потому что она такая и есть. Между тем диапазон мужчин, с которыми она проводит время, увеличивается лишь с одного конца. Наша женщина предпочитает встречаться с теми, кто намного старше нее, отчасти потому, что они более терпеливые слушатели, отчасти потому, что они – как ей кажется – владеют секретом выживания, тайной незримой власти, которой ей очень хочется овладеть. Готова ли она признаться себе в этом? Конечно нет, но ей, по крайней мере, уже не стыдно сказать, что среди мужчин ее интересуют лишь те, кто сумел добиться определенного положения, подняться до определенного уровня богатства и влияния. Все доступные существа мужского пола делятся теперь для нее на три категории: бедные, зачастую глупые, чрезмерно увлеченные своей персоной молодые мальчики; разведенные мужчины-хищники лет сорока с небольшим, которые, впрочем, могут лгать, прибавляя (или убавляя) себе год или два, и наконец – воротилы и магнаты мелкого и крупного пошиба, которые уже достаточно богаты и могут позволить себе отойти в мир иной спокойно. Эти последние, кстати, – просто в силу возраста – умеют лучше других радоваться самым простым вещам: хорошему пищеварению, крепкому сну, наличию волос в большинстве положенных мест, так как знают, что им осталось от силы десять – двенадцать нормальных, деятельных лет. Годам к тридцати пяти наша женщина обнаруживает, что немногие оставшиеся мужчины, годные ей в мужья, прекрасно проводят время с девчонками лет на десять моложе нее, и тогда она убеждает себя в том, что на самом деле ей никто не нужен.

Такова была и Элисон – во всяком случае, мне казалось, что я не слишком ошибся в своих догадках. И вот в один прекрасный день, после того как я разделался с обедом, она подошла ко мне быстрой и решительной походкой с чашечкой кофе в руках и сказала.

– У меня к вам один вопрос, мистер Уайет. Мне кажется, вы располагаете временем. Я права?

Я заглянул в ее темные глаза:

– Это действительно так. Но как вы?…

– Вы производите впечатление свободного человека.

– Свободного – да, беззаботного – вряд ли.

– Я вижу, вам у нас нравится, – сказала она после непродолжительного раздумья и, наклонившись ко мне, положила в кофе сахар и молоко, хотя я ее ни о чем не просил. – Если р. ы не возражаете, – добавила она, размешивая кофе ложечкой.

– Вовсе нет. Именно такой кофе я и пью… как правило. Большое спасибо.

– Я… – Она перестала мешать. – Я знаю.

– Знаете?

– Да, мистер Уайет. Я довольно наблюдательна.

– Зовите меня просто Билл. И если можно, давайте на «ты».

– Хорошо… Билл. Так на чем мы остановились? – Она слегка наклонила голову. – Ах да!… Ты свободен, но… не беззаботен.

– Да, – сказал я. – Но это не тайна.

Она моргнула, может быть даже нарочно.

– А что – тайна?

Я запнулся.

– Думаю, ты знаешь лучше меня.

Она переступила с ноги на ногу.

– Мне просто стало интересно, почему ты приходишь сюда каждый день… – Вот она, лазейка, дверь в чужую жизнь! И стоит только войти в нее, назад хода не будет. – Разумеется, мы всегда рады тебя видеть, – добавила она.

– Надеюсь, у вас я не единственный посетитель со странностями?

– Ты прав… – Элисон вздохнула. – Видел бы ты, какие странные типы к нам иногда заходят!

Я согласно хмыкнул, следя за тем, как ярко-алый ноготь Элисон нервно впивается в шерстяную ткань ее брюк.

– Впрочем, есть один тип клиентов, которого нам недостает, – сказала она.

– Какой же?

– Донжуаны.

– Донжуаны?

Она взглянула на меня с притворной серьезностью:

– Можешь думать все, что угодно!

– А что я должен думать?

– Например, что в Нью-Йорке не должно быть недостатка в людях, умеющих флиртовать по-настоящему. – Элисон снова склонила голову и слегка приоткрыла рот, словно вызывая меня на спор.

– А разве это не так? – спросил я.

– Нет.

– Ужасно, – сказал я.

– Хуже. Это невыносимо! – ответила она. – И из-за этого некоторые люди чувствуют себя очень одинокими.

Я только улыбнулся, опустив голову чуть не к самой тарелке.

– Ты так и не ответил на вопрос, который я подразумевала.

Я поднял голову:

– А именно?

– Ты сказал, что свободен, но мы не знаем, умеешь ли ты флиртовать.

– Верно, – согласился я. – Зато мы знаем нечто противоположное.

Элисон, похоже, была приятно удивлена.

– Нечто противоположное?…

– Мы знаем… – Теперь я уже не отводил взгляд, а смотрел ей прямо в глаза. – Что ты умеешь флиртовать, но нам не известно, свободна ли ты.

– Что ж, верно. – В ответ на мой выпад Элисон только повела плечами и тут же сравняла счет: – Но ведь именно так и должно быть!

– Вот как?

– Да. Тем не менее – спасибо.

– За что же?

Она наклонилась над столом:

– Это была очень милая пикировка.

– Пожалуй, – согласился я.

– Ты всегда так хорошо играешь… словами? Я снова посмотрел ей в глаза.

– О’кей, я сдаюсь, – сказал я.

– О нет, только не сейчас. Не сдавайтесь, мистер Уайет!

Я протянул ей руку:

– Мы же договорились: Билл, «ты»…

– Очень приятно. – Элисон слегка пожала мою руку. Ее ладонь была маленькой, прохладной и довольно сильной. – Я очень рада такой нашей… встрече.

И. небрежно извинившись. Элисон повернулась на каблуках и поспешила в кухню, где якобы назревала какая-то проблема. Провожая ее взглядом, я не без удовольствия подумал о том, что наша милая глупая болтовня содержала в себе тонкий намек на то, что может последовать дальше. Элисон мне нравилась, я нравился ей, и мы оба это знали, но кто мог сказать, что все это означает? Может быть, дружбу, может быть – простое расположение, а может – предложение великолепного, бурного секса. Город часто предоставляет людям подобные возможности. Другое дело, готовы ли они ими воспользоваться.

Итак, мы начали разговаривать; вернее, разговаривала в основном Элисон. Чуть не каждый день, проходя мимо моего столика, она сообщала мне тихим, заговорщическим шепотом, что натуралы-подсобники опять поссорились с «голубыми» официантами, или что она «должна уволить официантку-наркоманку», или что «одну леди вырвало в дамской комнате, и теперь она не хочет выходить». Время от времени Элисон потихоньку показывала мне почтившую ресторан своим присутствием знаменитость; клиентку, которую ожидали сразу два лимузина (один для нее, а другой – для ее собак); мужчину, который мог съесть три бифштекса подряд. Это было увлекательное шоу, и Элисон управляла им умело и уверенно, хотя это было нелегко. Десятки служащих, сотни клиентов, деньги, ручьями текущие в кассу. Несмотря на то что по степени воздействия на физические и моральные силы вечерние рабочие часы здесь равнялись стихийному бедствию, ресторан был известен, если можно так выразиться, своим постоянством, своей неменяющейся индивидуальностью, которую Элисон норовила несколько утрировать или, скорее, театрализовать. Здесь, как в любой человеческой драме, глупость кричала о себе на весь зал, честность мирно храпела под столом, слабость лизала задницу силе, а похоть пичкала коктейлями одиночество. Из вечера в вечер, стоя возле конторки метрдотеля или поднимаясь по застеленной ковром лестнице в верхние залы, Элисон замечала женщин, которые – поодиночке или стайками по две-три – приходили в бар в последний час перед закрытием с единственной целью найти себе мужчину. Некоторым везло, тогда как остальным суждено было снова спать в одиночестве. Много раз Элисон, легким кивком головы указав мне на какого-то мужчину, женщину или парочку, сообщала тоном опытного гандикаппера [9]: «Погляди-ка туда, Билл. Круто заваривает. Вот увидишь – больше часа он не продержится». И ее скептицизм чаще всего оправдывался. Официанты, обслуживавшие залы наверху, часто вынуждены были разводить повисших друг на друге мужчин и женщин или просить леди застегнуть блузку, а то и поднимать с пола не рассчитавшего силы клиента.

По долгу службы Элисон приходилось заниматься решением подобных проблем и конфликтов. Бывало, я в течение целого дня наблюдал за ней, за ее работой, за тем, что и как она делает, и это сблизило нас еще больше. Мне казалось, я уже неплохо знаю Элисон, и это действительно было так. Я догадался, что за уверенностью, с которой она управлялась с десятками служащих и клиентов, за строгими очками деятельной и энергичной бизнес-леди скрывается все то же одиночество. Как-то Элисон рассказала мне, что живет в роскошной квартире на Восемьдесят шестой улице, все окна которой глядят на север – на такой же многоквартирный дом на другой стороне улицы, и только окно столовой выходит на запад, так что из него видны холмы и лужайки Центрального парка. Квартира досталась ей от отца, давно овдовевшего банковского служащего, и Элисон призналась, что когда она переехала туда после его смерти, ее долго не оставляло тяжелое чувство. В самом деле, кому захочется жить в огромной и пустой квартире своего покойного отца? «Особенно на меня действовали обои, старые запахи и прочее, – сказала мне Элисон. – Это было просто невыносимо/.» Со временем, однако, она привыкла, и ей начали импонировать как обилие свободного места, так и внимание прежних соседей отца, многие из которых приняли в ней почти родительское участие. Комнаты оказались очень уютными, и это тоже было немаловажно: человеку, который живет и работает в Манхэттене, просто необходим отдых, после того как он целыми днями сталкивается с прямыми линиями и острыми углами тротуаров, машин, лиц, и Элисон не была исключением из общего правила.

В течение нескольких недель мы болтали почти ежедневно – главным образом, когда в офисах и конторах заканчивался обеденный перерыв и посетителей почти не было.