Джин Грин - Неприкасаемый

— Скотство! — буркнул Бивер. — Всюду лезут эти «неприкасаемые»! Хотя бы медицину оставили в покое.

— Это не наше дело, Лестер, — сказал Цадкин.

— Как это не наше? Предположим, его здесь накроют, этого «неприкасаемого», что тогда русские будут думать о всех нас, честных врачах? Ох, не нравятся мне эти «спуки»[106]!

— Надеюсь, вы не подведете меня, Лестер? — сказал Цадкин и встал. — Впрочем, возможно, и вы «неприкасаемый»? Тоже «спук».

— Может быть, от «неприкасаемого» слышу…

До полудня Джин работал в пресс-центре, если можно назвать работой вялую пикировку с секретаршей мисс О'Флаэрти. Потом Цадкин в довольно недружелюбной форме предложил ему заняться тремя молодыми врачами из Новосибирска, хирургом и двумя рентгенологами.

— Боюсь, Джек, что это дело не по мне, — пробормотал Джин, глядя Цадкину прямо в глаза.

Цадкин неприязненно молчал.

— Пожалуй, Джек, погребу-ка я отсюда, — сказал Джин.

— Гуляйте, гуляйте, дело молодое, — буркнул Цадкин, а мисс О'Флаэрти разочарованно отвернулась.

Джин вышел из парка, окинул взглядом широкую площадь вокруг метро «Сокольники». Купол ультрамодернистских выставочных павильонов и купола старинной церкви с золотыми звездами по глазури, станция метро и желтые покосившиеся двухэтажные домики странное здание в виде шестеренки, конструктивизм двадцатых годов, неуклюжая пожарная каланча конца прошлого века, многоэтажные новостройки, краны и рядом деревянные заборчики дач — чудом сохранившиеся островки почти сельской жизни, обтекаемые интенсивным уличным движением, — Москва продолжала поражать его, хотя он был здесь уже две недели.

Все-таки это было чудо — Джин Грин в Москве! Он ходит по улицам, разговаривает с продавщицами, с дворниками, с шоферами такси, с милиционерами, все его считают русским, не церемонятся, не замыкаются, не тащат его на Лубянку. Никому и в голову не приходит, кто он такой.

Думал ли он об этом в Брагге или в той чудовищной «Литл Раша»? Думал ли он об этом, когда «отдавал концы» в госпитале спецвойск в Ня-Транге?

Все эти дни в нем жило чувство открытия нового мира — вернее, ожившего вдруг глубинного сна, такого сна, который мучительно вспоминаешь утром и ничего не можешь вспомнить, хотя прекрасно знаешь, что он был огромный, наполненный звуками, красками, запахами, людьми и чувством.

Все это путешествие в Россию было для Джина фантастическим, гораздо более диковинным, чем джунгли Вьетнама. В конце концов флора и фауна джунглей были досконально изучены в Форт-Брагге и на Окинаве; в конце концов джунгли соответствовали тому, что он усвоил на занятиях; тогда как зловещая «Литл Раша» так же походила на настоящую Россию, на Советский Союз, как чучело орла на живого орла, как нарисованная яичница на яичницу настоящую, трескучую, в пузырях.

Джин вспомнил первое ощущение России, первое ошеломление, и этим первым ощущением был, конечно, язык.

Когда открылись люки «боинга» и рабочий с подъезжающего трапа гаркнул нечто русское, непереводимое, когда носильщики, служащие аэропорта, таксисты, прохожие, девушки, старухи, дети, все вокруг заговорили вдруг по-русски, он неожиданно с невероятной болью и тревогой почувствовал ощущение родины.

Всю жизнь русский язык был для него языком замкнутого круга людей, в основном интеллигентных людей. Он казался ему каким-то изысканно-печальным анахронизмом, каким-то странным пузырем, сохранившимся в море бурлящей, искрящейся, деловой, пулеметной, хамской, грубовато-дружелюбной американской речи.

И вдруг, вдруг… все переменилось, и мир, «прекрасный и яростный мир» заговорил по-русски, с отцовскими и материнскими интонациями, а английский съежился до минимальных размеров, как проколотый баллон.

Потом начались блуждания по Москве, Джин почти не спал. Он мог круглые сутки ходить по этому прекрасному городу пращуров, ему хотелось видеть его и ранним пустынным утром, и в часы «пик», и ночью, и на закате.

Все самые малые мелочи поражали его, и, главное, поражала его естественность жизни этого многомиллионного города, естественность встреч, ссор, прогулок, драк, поцелуев, бесед, споров, торопливости, медлительности, деловитости, дуракаваляния. Все заранее продуманные схемы России расползались на глазах.

И где-то здесь, в людском море, ходил его брат. Брат… Человек одной с ним и Натали крови, какой-то неведомый Гринев. Если бы можно было взяться за поиски!

Пользуясь своей свободой «спука», независимым отношением к выставке и мистеру Цадкину, Джин почти все время проводил на московских улицах и всегда выдавал себя за русского, за коренного москвича. Это доставляло ему какую-то странную тайную радость.

Оторвав наконец взгляд от глазурных куполов церкви, Джин вздохнул, выбросил окурок сигареты и, чувствуя незнакомое расслабляющее волнение, направился к телефонной будке. Он набрал восьмизначный номер, покрылся испариной, сжал кулаки, и частые гудки занятости даже обрадовали его. Он вышел из будки, поднял руку. От стоянки тут же отделилось такси.

— К «Националю», шеф, — сказал Джин.

— К «Националю»? — весело сказал шофер. — Сделаем.

Глава двадцать пятая.

Черно-белое кино

Он долго выпрашивал у профессора разрешение на самостоятельную операцию и вот наконец-то услышал долгожданное:

— Ладно, сделайте аппендэктомию. Случай не запущенный.

Все было бы прекрасно, если б не странная повестка с приглашением явиться на Кузнецкий мост.

Вскоре раздался телефонный звонок:

— Будьте любезны товарища Рубинчика.

— Я вас слушаю.

— С вами говорит старший лейтенант Васюков из Комитета госбезопасности. Вы получили нашу повестку?

— Но у меня в девять операция.

— Оперируют вас?

— Нет. Я оперирую. Очень серьезный случай.

— Тогда приходите не в девять, а к двенадцати.

— А можно завтра?

— У нас тоже серьезный случай.

— Лады.

— Что? — В голосе Васюкова зазвучала нотка удивления.

— Лады, говорю, хорошо…

— Не опаздывайте. Пожалуйста, не забудьте взять с собой паспорт.

Марк положил трубку и долго сидел молча. Неужели снова всплыла старая хайфонская история? Казалось бы, последний разговор с капитаном два года тому назад подытожил все. Он был допущен в ординатуру, начал было забывать все, с чем так трудно расставался: море, товарищей по кораблю, стоянки в далеких портах, Фуонг и его… того типа… Жеку… И вот все начинается сначала.

К счастью, Марк был человеком, склонным к положительным эмоциям. Он включил транзистор, напал на след джазовой музыки — из Лондона передавали «Новые ритмы Орнета Коулмэна». Под музыку он перечитал конспект лекции профессора Синельникова «Гнойные аппендициты», плотно поужинал и лег спать.

Утром Марк сделал зарядку по системе йогов — это было его последнее увлечение, а к девяти часам он уже начал «мыться» в малой операционной.

Марк «мылся», как заправский хирург, долго и тщательно. Это ему нисколько не мешало заметить операционной сестре Ниночке, что она «полная прелесть», «мечта холостяка», «очаровательный пороховой погреб» и так далее.

Он угомонился только после того, как опустил руки в таз с дезраствором.

Но, склонившись над больным, он все же сообщил:

— Я тот редкий экземпляр, который в Арктике, глядя в зеркало, сам себе делал аппендэктомию. Дважды терял сознание, но, как видите, остался жив и теперь оперирую вас.

Марк прооперировал больного легко и уверенно. Быстро обнаружил и удалил червеобразный отросток, сделал шов и, приняв как должное восхищенный взгляд Нины, вышел, неся впереди себя, как вазу, свои драгоценные руки, чуть согнутые в локтях.

Старший лейтенант Васюков ждал его в вестибюле.

— Товарищ Рубинчик?

— Да, это я…

— Паспорт!

Он протянул паспорт Марка в высокое окно бюро пропусков, сказав сержанту:

— Ко мне! — предъявил часовому пропуск, свое удостоверение, и они вошли в лифт.

— Хорошая погода, — сказал Марк.

— Тепло, — сказал Васюков.

Больше они ни о чем не разговаривали.

В просторном кабинете висел портрет Дзержинского. Кремовые шторы высоких окон, выходящих на солнечную сторону, были полуприспущены.

— Сергей Николаевич, — представился старший лейтенант.

— Марк Владимирович! Очень приятно.

— Как прошла операция?

— Нормально. Обычный вариант, без гноя и перитонита. Я быстро нашел червеобразный отросток и удалил его.

— Давно работаете ординатором?

— Скоро год.

— Делаете сложные операции?

— Пока нет. Но готов к ним.

— Скажите, Марк Владимирович, вам вспоминается Хайфон? — Сергей Николаевич открыл папку, лежащую перед ним. — Ведь он тогда мог вас запросто убить. Пожалел, что ли?

— Не знаю.

— Какие у вас последние анализы крови? Есть ли в крови изменения?

— Все в норме.

— Вы могли бы опознать Чердынцева? — неожиданно в лоб спросил Сергей Николаевич.

— Конечно. У меня память, как у слона.

— А что, у слонов хорошая память?

— Особенно на обиды… Однажды после выступления в цирке обидели слона… Простите, я вас не задержу рассказом?

— Если можно, лучше в следующий раз, я, к сожалению, сегодня очень занят. Так что же насчет нашего общего знакомого?

— Я сказал, что смогу его опознать.

Рубинчика немного огорчила вежливая сдержанность собеседника.

— Давайте попытаемся, Марк Владимирович, еще раз восстановить подробный портрет вашего рижского знакомца.

— Он высокий. Так примерно метр девяносто. Светло-русые волосы, зачесанные на пробор… Серо-голубые глаза. Широкоплечий.

Сергей Николаевич, слушая, достал из пухлой коричневой папки какой-то отпечатанный на машинке листок и пробежал его глазами.

— Очень сильный, — продолжал Марк. — Он сказал, что тренируется ежедневно по системе «Атлас». Меня это, кстати, сразу же удивило… На скуле шрам…

«Малозаметный после пластической операции шрам ранения в автомобильной катастрофе», — прочел про себя Сергей Николаевич.

— На руке у него с тыльной стороны, — продолжал Марк, — между большим и указательным пальцем родинка.

— Родинка? — заинтересовался Сергей Николаевич.

— Он, кстати, сказал, что она у них фамильная, у отца была и у деда.

— Странно. Какого она цвета?

— Темно-коричневого.

— Вы могли бы его узнать в толпе?

— Сразу же.

— Хорошо, товарищ Рубинчик. Пока что у меня все.. Прошу вас о нашем разговоре никому не говорить. Какие ваши ближайшие планы? В отпуск не собираетесь?

— Я его уже отгулял зимой.

— Тем лучше. Если вы нам понадобитесь, сообщим. Возражений нет? — Сергей Николаевич улыбнулся.

— Готов соответствовать, — напыжился Марк.

— До свидания!

Марк скис сразу же после того, как за ним закрылась дверь комитета. Возможно, сказалось нервное напряжение утра: первая операция, серьезный разговор в серьезном доме, перепады в настроении от зажатости к раскованности.

Он так до конца и не понял, кем был тот странный и страшный парень. Неужели шпион, диверсант? Тогда почему он его не убил?

Он мог бы пойти пообедать в «Арагви» — там и в июле всегда прохладно: подвал с мраморными стенами.

В «Арагви» шашлыки на ребрышках, цыплята табака, нежное сациви из кур или индейки в ореховом соусе, тонкий, лимонного цвета подогретый сыр сулгуни, розовая фасоль — лоби и множество восточных трав соусов, специй.

Он мог бы пойти обедать в кафе «Националь» стоило ему только показаться в дверях, и знакомый официант уже заказал бы для него отменную вырезку, поджарил бы из тонких ломтей хлеба тостики, а потом принес пахучий кофе с плотной светло-коричневой корочкой пенки.

Но он пошел обедать в «Берлин» — и не из-за карпов, плавающих до срока в бассейне, — укажи официанту любого, и он — твой, — не из-за зеркальных стен и зеркального потолка…

Он как-то был здесь с Тоней в шесть вечера. Это «ничейное» время, затишье перед вечерним приемом гостей. Тогда здесь было пусто, тихо.

Тоня отражалась во всех зеркалах, рядом в бассейне плескались карпы, официант дремал в углу. Даже длинный, просиженный, неудобный диван старомодно огороженной кабинки показался ему тогда воплощением уюта.

На этот раз в ресторане было много народу.

Едва он сел, как за его спиной послышался чей-то знакомый голос:

— «Ах, оставьте ненужные споры»… В горы нужно идти, в горы. Только там, на большой высоте…

Он сразу узнал, кому принадлежит эта фраза, и поэтому обернулся.

— Привет Рубинчику! — крикнул ему Вася.

— Привет Снежному Человеку. Здравствуйте, Инга.

Инга приветливо поздоровалась с ним.

— Вы одни? — спросила она.

— Как видите.

— Отставка? — с искренним сочувствием спросила Инга.

— Пока, слава богу, нет.

— Садись с нами, Марк! — пригласил его Вася. — Мы празднуем отпуск юного друга — гардемарина.

— Спасибо! Вы ведь уже пьете кофе.

— А может, все вместе махнем в Серебряный бор? — предложила Инга.

— Спасибо, я сегодня занят.

Она с сожалением развела руками и тут же «отключилась».

К нему подошел официант.

— К вам можно посадить человека?

— Пожалуйста.

— Что будем заказывать?

— Двести грамм «Юбилейной», натуральную селедочку, грибы есть?

— Маринованные.

— Не нужно…

— Огурцы, помидоры? — предложил официант.

— Натуральные.

— Заливную осетринку?

— Вареную с хреном. И карпа в сметане.

— Целого?

— Если он небольшой… И бутылку холодного боржоми…

Официант поправил на столе бокал, рюмочку, передвинул с места на место прибор, помахал белоснежной салфеткой по крахмальной скатерти и удалился.

Высокий плечистый человек с бритым черепом, в безукоризненно сшитом серо-голубом «тропикале» подошел к столу и в полупоклоне, наклонив вперед голову, по-немецки спросил:

— Не побеспокою?

— Пожалуйста, — сказал он.

Бритоголовый сел, положил ногу на ногу и на чудовищном русском языке непринужденно сделал заказ — коньяк, лимон, кофе.

После этого он с приветливым любопытством посмотрел на своего соседа. Сосед, видимо, пришелся ему по душе: молодой сероглазый парень с медицинским значком на лацкане пиджака.

— О, доктор?! — уважительно сказал бритоголовый.

— Да.

— Вундербар! — воскликнул бритоголовый. — А куда пропал кельнер?

Официант принес водку и коньяк, наполнил рюмки.

— Мир-дружба, — осклабился бритоголовый.

— Фриден-фройндшафт, — отозвался сосед.

— О, вы говорить немецки? — обрадовался бритоголовый.

— Зер вениг.

— Вундербар! Я немножко русский, вы немножко немецкий. Мы будем поискать общий язык.

— Меня зовут Марк Рубинчик. А вы кто?

— Их бин Франк Рунке. Швейцария. Я есть очень богатый человек. Капиталист, — бритоголовый захохотал. — Прогрессивный капиталист. Вы богатый человек, герр Рубинчик?

— Нет. У нас нет богатых в вашем понимании.

— О, я! — сочувственно воскликнул Рунке и закручинился. — О, я, я, я… — Потом он вдруг встрепенулся и посмотрел своему соседу прямо в глаза. — Вы счастливый человек, герр Рубинчик.

— Почему вы так решили?

— Ваши дела идут зер гут.

— А ваши?

— О, мои дела — прима! Колоссаль! — Бритоголовый помахал рукой.

Он опорожнил рюмку, встал, поклонился «герру Рубинчику», мимикой и жестами сказал ему примерно следующее: «Не нужно быть таким мрачным, выше голову, выше, хох, хох!» — и зашагал к выходу.

«Герр Рубинчик» исподлобья посмотрел ему вслед.

— А вот и карпик наш, — пропел официант, — пальчики оближете, молодой человек.

Проносясь взад-вперед по залу, официант огорченно замечал, что клиент, сделавший такой толковый заказ, ест быстро, как у стойки автомата, не замечая вкуса божественного карпа. Впрочем, настроение его улучшилось, когда клиент, быстро разделавшись с обедом, встал и на ходу расплатился.

«Герр Рубинчик» вышел из ресторана, прошел метров двести вниз по Пушечной, завернул за угол большого универмага «Детский мир» и на стоянке такси увидел высоченную фигуру бритоголового.

Они вместе сели в свободную машину.

Когда они, расплатившись с шофером, вышли у Крымского моста, бритоголовый вынул из кармана маленький транзисторный приемник в кожаном футляре.

Внешне он ничем не отличался от других транзисторов типа «Хитачи» или «Сони», но на самом деле у него было совершенно другое назначение.

Бритоголовый включил его, поерзал по шкале рычажком настройки, прошел несколько шагов и выключил.

— Все в порядке, — сказал он. — Теперь можно разговаривать. Здравствуй, Джин.

— Здравствуй, Лот! И пошел ты к черту!

— Страшно рад тебя видеть, малыш.

Джин промолчал.

— А ты, я вижу, мне не очень-то рад. — Лот зорко взглянул на Джина.

— Что дома? — спросил Джин.

— О'кэй! Я сказал твоим, что увижу тебя в Европе. Приказали тебя поцеловать. Считай, что я это сделал.

— Спасибо.

— Неделю назад на приеме я, видел Ширли, представь себе, после вашей последней встречи в Гонолулу у нее уже год нет любовников.

— Ты даже о нашей встрече в Гонолулу знаешь, — мрачно сказал Джин.

— Дело в том, малыш, что один субчик из «Нью-Йорк дейли мейл» пронюхал о вашем свидании и решил ославить вас на весь свет. Пришлось наложить на него тяжелую лапу.

— Выходит, ты опять меня выручил, Ланселот! — усмехнулся Джин.

— Что с тобой? — резко спросил Лот. — Что это за тон? Ширли…

— Хватит о Ширли! — перебил его Джин.

— Опять влюбился? — усмехнулся Лот.

— Довольно об этом, перейдем к делу.

— Серьезно влюбился? — не унимался Лот. Джин остановился, закурил. Лот расхохотался.

— Влюбился в Москве! Вот потеха! Ты неисправим! Любовь по всем законам греческой трагедии с кульминацией и «катарсисом»?

— Какое тебе дело до этого, Лот?

— Очень большое, — жестко проговорил Лот. — Вспомни Транни.

Несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза. Потом двинулись дальше.

— Что ж, давай о делах, — сухо сказал Лот.

— Где сейчас танкер «Тамбов»? — спросил Джин.

— В центре Атлантики. Идет на Кубу.

— Итак, я — Марк Рубинчик, судовой врач танкера «Тамбов». Нахожусь в Москве в отпуску.

— Версия для кого?

— Для семейства академика Николаева, его дочери, ее подруги Тони и их друзей.

— Где ты с ними познакомился?

— На пляже.

— В кого ты влюблен — в Тоню или в Ингу?

— В Тоню, конечно, — машинально ответил Джин. Лот снова расхохотался.

— Жаль, что не в Ингу.

— «Фирма» хочет, чтобы в Ингу? — мрачно спросил Джин.

— Нет, нет, ни в коем случае. Наоборот, Инга — табу. А кто она, эта Тоня?

— Не имеет значения.

— А все же?

— Важно другое: я свой человек в доме Николаева.

— О Тоне потом. Ты видел самого?

— Да. Он недавно вернулся из командировки на Алтай. Очень любит дочь.

— Каков он?

— Обаятелен, неразговорчив. Как говорят русские, «с небольшим приветом».

— Что это значит?

— Немного спятил на своей науке, но когда «отключается» — вполне нормален.

— Я вижу, он тебе нравится.

Лот снова включил транзистор.

— Если говорить правду — в какой-то мере да.

— А ты ему?

— И он мне симпатизирует.

— У него есть хобби?

— Камешки. Он коллекционирует камешки, в основном коктебельские — это курортный город в Крыму. Собирает сердолики, агаты.

— Достань у ювелиров несколько редких камней, поговори с ними. — Лот с огорчением вздохнул. — Как бы нам сейчас пригодились японские суисеки! Я в прошлом году был на выставке камней из ручьев и рек Японии. Представляла их фирма «Мицукоен» в Токио…

Они вошли в ворота Парка культуры и некоторое время продолжали двигаться молча.

— Ты, по-моему, всерьез чем-то озабочен, — первым нарушил молчание Лот. — Может быть, у тебя нервы сдают или ты слишком прижился на родине предков?

— Не понимаю, к чему этот разговор, — в голосе Джина Лот опять почувствовал холод. — Мы здесь на работе. Здесь нет «Клуба рэйнджеров» и отеля «Уиллард».

— Молодец, малыш, — одобрительно сказал Лот. — Я вижу, ты понимаешь, что мы вышли на финишную прямую и наши майки одного цвета. Это главное.

— Зашибу! — где-то высоко в небе раздался крик. Джин и Лот невольно подняли головы — это забавлялись мальчишки, катающиеся на воздушных лодках. Лодки крепились на стальных тросах и, раскачиваясь, угрожающе скрипели на несмазанных крюках верхней планки.

Мальчишки, взлетая в небо так высоко, что захватывало дух, кричали все, что вертелось на языке, лишь бы выдохнуть из себя восторг или вызов.

— Хорошо им, — сказал Джин.

— Пойдем выпьем, — сказал Лот. — Нам нужно тщательно продумать послезавтрашнее воскресенье. Я хочу быть гостем академика Николаева на воскресном обеде в узком кругу.

В квартире на Малом Гнездниковском зазвонил телефон.

— Вам кого? — Будьте любезны Тоню, скажите — Рубинчик.

— Одну минуту.

— Здравствуй, Тоня. Я тут встретил приятеля из ГДР. Нас пригласили на воскресный обед к Николаевым.

— Мне Инга говорила.

— Хотелось бы, мисс, чтобы вы снизошли…

— Да я по уши в грязи, у меня уборка.

— Провинциал, обездоленный судовой врач, вдвоем со своим иностранным гостем — защитником мира просят…

— Хватит трепаться, Марк!

— Кстати, посоветуй, что принести к воскресному обеду в дом академика.

— Ингина слабость — тюльпаны.

— Их продают на всех перекрестках?

— В основном на Центральном рынке.

— Вас понял. Какие будут указания?

— В два у Центрального телеграфа.

Джин повесил трубку и мысленно исписал телефонную будку набором самых страшных проклятий. Он был отвратителен самому себе. Тянет девушку на этот страшноватый обед, будет знакомить ее с Лотом, опять выдавать себя за другого…

В дверях метро он заметил чей-то знакомый профиль.

Человек торопился куда-то. Он прошел, не оборачиваясь, несколько шагов и сел в машину.

Последнее время Джин стал придирчивей присматриваться к окружающим. Ему казалось, что некоторые лица, мелькающие вокруг, назойливо повторялись.

— Я становлюсь подозрительным, — сказал он, встретившись у телеграфа с Лотом.

— Заметил «хвост»? — быстро спросил тот.

— Да нет, просто нервы.

— Это последний рывок, Джин, и я тебе выбью отпуск. Катанешь с Ширли на Бермуды..

Ровно в два подошла Тоня. В отличие от большинства своих сверстниц она не любила опаздывать на свидания.

Джин представил Тоню Лоту.

— О! — воскликнул Лот. — Мой товарищ имеет вундершонсте… как это… превосходный вкус!

Тоня обрадовалась встрече с «Марком».

— Пойдемте, — сказала она. — Нас уже ждут. Это совсем рядом, — два квартала…

— Ого, какие тюльпаны! — воскликнула Инга, приглашая гостей в дом.

— Привет, Инга! Это Франк Рунке, мой приятель из ГДР, — представил Джин Лота. — Приехал к нам с миссией дружбы.

— Рунке! — поклонился Лот. — Франк Рунке. Говорю по-русски «зеер вениг».

— Проходите в столовую.. Папа! Гости пришли.

Инга с Тоней ушли на кухню заканчивать приготовление к обеду. Из кабинета вышел Николай Николаевич.

Он был одет по-домашнему, в белой рубахе, без галстука, рукава закатаны до локтей.

Лот сразу же отметил мускулистые руки и сильную фигуру уже довольно немолодого человека. Заметил и главное — родинку под левым ухом, похожую на пятипалый кленовый лист. И тот же рост, что у младшего брата, те же серо-голубые глаза, те же светло-русые волосы. Эн-Эн-Эн даже больше похож на старика Гринева.

Бронзовый загар подчеркивал сухое, продолговатое лицо Николая Николаевича с двумя резкими продольными морщинами вдоль щек.

Он приветливо улыбнулся, встретившись глазами с Джином.

— Присаживайтесь… Старый друг? — мягко спросил он.

— Не старый, но друг. Франк встречал в Ростоке наш танкер от имени Комитета защиты мира. Был моим гидом, а стал товарищем.

— Я о нем много думаль, когда ездиль сюда. Чужой город — не твой проспект без товарища.

— Можете говорить по-немецки. Я знаю этот язык.

— Гут! — Лоту сразу же стало легко. Он теперь мог точно выразить свою мысль, он получил свободу маневра, возможность тоньше плести словесную паутину, хотя были в связи с этим и свои потери из-за необходимости разговаривать на равных. Теперь уже не отмолчишься, не спрячешься за частокол чужих и непонятных слов. Лот, конечно, знал, что Эн-Эн-Эн говорит по-немецки.

— У вас курят? — поинтересовался Лот.

— Пожалуйста, — Николай Николаевич придвинул пепельницу.

Лот прикурил, зажигалкой сфотографировав его и Джина.

— Простите, вы воевали? — неожиданно спросил Николай Николаевич.

— Я почти всю войну просидел в Заксенхаузене… Вы не слыхали про студенческие волнения в сорок первом?

— В Мюнхене, если не ошибаюсь?

— Совершенно верно. Вот тогда, по сути дела, я должен был сделать выбор. Мой отец — друг Тельмана. Я не мог поступить иначе.

— Это естественно, — задумчиво произнес Николай Николаевич. — Помните у Гейне: «Ранние зимние дороги отцов — они нас выбирают».

— Я люблю прозу Гейне, — сказал Лот. — Особенно «La Grande». Печальное обращение «madame» долго преследовало меня. Мы ведь нация контрастов. Маркс и Гитлер, Бетховен и Шварцкопф, Гейне и Карл Мей с прародителями типа Освальда Шпенглера.

— Я читал его «Закат Европы».

— Это наш позор… — вздохнул Лот.

— А Эрнста Буша вы любите? Я помню его песни. Особенно «Болотные солдаты»…

Лот не спеша подошел к роялю, поднял крышку, прочел вслух:

— «Беккер»!.. Можно?

— Бога ради.

Лот придвинул стул, толкнул клавиши и негромко запел:

Заводы, вставайте,

Шеренги смыкайте.

На битву шагайте…

Шагайте, шагайте…

Проверьте прицел,

Заряжайте ружье.

На бой, пролетарий,

За дело свое.

Джин открыл рот от изумления.

— Вы молодец!

Николай Николаевич подошел к роялю.

— Видимо, есть у нас всех что-то такое, что не истребить и не унизить.

Джин прикурил и сфотографировал теперь Лота с Николаевым.

— Куда же оно денется, наше прошлое! — Лот встал. — Мой отец был спартаковцем. Его замучили в гестапо. Мне и самому порядком досталось. Я мог бы составить реестр пыток и зверств, учиненных надо мной.

— Чем вы теперь занимаетесь, товарищ Рунке? — поинтересовался Николай Николаевич.

— Я по профессии переводчик, а по призванию — петрограф.

— Ваше призвание — моя любимая наука. Я ведь коллекционирую камни. Не будь я математиком и не приговори меня к ней создатель, я бы…

Лот порылся в карманах и достал оттуда два удивительных агата. Прежде чем протянуть их Николаю Николаевичу, он, как истый камневед, потер их рукавом пиджака.

— Они точь-в-точь коктебельские!

Николай Николаевич вначале положил камни на ладонь, а потом каждый из них поочередно поднес поближе к глазам.

— Обработаны по первому классу, — сказал он. — Что ж, раз так — пойдемте. — И он увлек Лота и Джина за собой в кабинет.

— Обед готов! — послышался из столовой голос Инги.

Николай Николаевич торжественно достал с полки свои сокровища: коробки, в которых, как птенцы в гнездах, лежали агаты, сердолики, фернанпиксы самых разнообразных форм и расцветок.

Лот обшарил глазами кабинет.

Три стены снизу доверху были обшиты полками. Здесь в основном были книги по математике, физике и биологии. Одна полка отдана русской классике. Много словарей — немецких, французских, английских. У окна стоял огромный стол из красного дерева; казалось, он состоял из сплошных ящиков, не только впереди и сзади, но и с боков. Над столом возвышалась старинная лампа с куполообразным абажуром. На стене висел портрет молодого Эйнштейна, играющего на скрипке.

— У вас, по-видимому, в кабинете не курят? — предупредительно спросил Лот, разглядывая у окна продолговатый и прозрачный как слезинка сердолик.

— Я не курю, — как бы извиняясь, сказал Николай Николаевич, — и у меня в кабинете друзья стараются тоже не курить.

— Я, я, натюрлих!..

— Вы знаете, что меня в свободное время больше всего занимает? — после небольшой паузы спросил Николай Николаевич. — Обтачивание камней… Как это интересно, пытаться каждому камню найти свойственную только его сущности форму! Эта работа близка к искусству… Не так ли?

— Все сущее ждет формы своего выражения. Только человек мечется и враждует с себе подобным. У меня был друг детства, почти двойник. — Лот отошел от окна. — Но нас развела судьба. Я стал антифашистом, он — гитлеровским офицером-десантником. Я живу и работаю в ГДР, он участвовал в корейской войне на стороне американцев, а сейчас, кажется, работает у них в разведке, — Лот повернулся к Джину. — Я тебе рассказывал, Марк, про этого человека…

Джин кивнул. Свобода Лота удивляла и раздражала его, а Лот, казалось, был на вершине, он легко передвигался по комнате, вел, вроде бы непринужденный, но тонко нацеленный разговор.

— Я расфилософствовался, и чуть не забыл показать вам главное чудо!

Лот протянул Николаеву японский камень.

— Это из породы красных камней, которые добывают на острове Садо в Японском море, — пояснил он. — Поглядите. — Лот вынул зажигалку и, взяв у Николая Николаевича камень, начал коптить его. — Теперь он заиграет! — воскликнул Лот и принялся энергично тереть камень о рукав пиджака.

— Что вы делаете! Инга! — крикнул Николай Николаевич. — Инга, принеси, пожалуйста, суконку или кусочек шерсти. У вас будут пятна на рукаве пиджака.

— Чепуха!

Николай Николаевич, не дожидаясь дочери, сам вышел за суконкой.