Джин Грин - Неприкасаемый

Гривадий Горпожакс

ДЖИН ГРИН — НЕПРИКАСАЕМЫЙ

От автора

Я безмерно рад, что мой роман будет прочитан советскими читателями. Врожденная и приобретенная в течение жизни скромность не позволяет мне сказать, что этот роман, по сути дела, тугосплетенная «кошка о девяти хвостах», ибо он в одно и то же время роман приключенческий, документальный, детективный, криминальный, политический, пародийный, сатирический, научно-фантастический и, что самое главное, при всем при этом реалистический.

Как и во всякой другой многоплановой эпопее, здесь великое соседствует со смешным, высокое с низким, стон с улыбкой, плач со смехом.

Уважаемый читатель, безусловно, заметит, что острием своим роман направлен против пентагоновской и прочей агрессивной военщины.

Преодолев последнюю страницу романа, читатель увидит длинный перечень различных городов и стран, по которым змеился бикфордов шнур моего вдохновения. Но где бы я ни был, душа моя всегда в России, где живут три моих терпеливых переводчика:

Василий АКСЕНОВ, Овидий ГОРЧАКОВ, Григорий ПОЖЕНЯН

Спасибо за все.

Гривадий Ли ГОРПОЖАКС, эсквайр

Первый раунд.

Мститель из Эльдорадо

ЦРУ не выполняет никаких функций обеспечения безопасности внутри страны и никогда не добивалось для себя подобной роли. Короче говоря, американские граждане не являются объектом нашей деятельности.

Из выступления директора ЦРУ Ричарда Хелмса, «Нью-Йорк таймс», 15 апреля 1971 года.

Глава первая.

Убийство на 13-й улице

Часы на старой нью-йоркской реликвии — башне рынка Джефферсон-маркет показывали без четверти одиннадцать, когда на углу 10-й улицы и Гринич остановился похожий на жука темно-оранжевый «фольксваген» с заляпанным грязью номером над погнутым бампером. Захлопнув дверцу, человек в узкополом темно-сером сеттоне и черном плаще модного полувоенного образца достал из кармана плаща пачку сигарет «Гэйнсборо» и закурил, оглядывая бурлящий жизнью перекресток нью-йоркского Монпарнаса — Гринич-Виллэдж. Богемные кварталы Манхэттена натужно старались показаться столь же живописными, как и в Париже. В тревожных аргоново-неоновых сполохах — красных, синих, фиолетовых, зеленых — мельтешила и терлась локтями на узких тротуарах пестрая толпа волосатых, босоногих битников — хозяев Гринич-Виллэдж и туристов со всего света которых здесь называют «раббернекс» — «резиновыми шеями». Казалось, из всех окон и дверей, открытых ввиду отсутствия воздушных кондиционеров в этот душный августовский вечер, неслись синкопированные звуки Свинга, дикси, джиттербага, буги-вуги, рок-н-ролла. Рука владельца темно-оранжевого «фольксвагена» вдруг замерла в воздухе перед зажженной сигаретой: один из джазов, покончив с вечно популярными «Блю хэвн» — «Голубыми небесами», заиграл «Песню волжских лодочников».

Бросив спичку, он протиснулся сквозь толпу к входу в кафе «Бизар», из которого доносились, усиленные мощными динамиками, звуки этой хорошо известной по эту сторону океана русской песни, исполнявшейся со множеством блестящих джазовых вариаций. У входа он взглянул на рекламный щит:

ТОЛЬКО У НАС ЗВУЧИТ СЕГОДНЯ ЗОЛОТАЯ ТРУБА НЕСРАВНЕННОГО ДИЗЗИ ГИЛЛЕСПИ!

СКОРО: КОЛОРАДСКИЕ БИТЛЗ

Кафе битников, помещавшееся, судя по всему, в бывшем гараже, было забито народом. Кирпичные стены, грубо сколоченные большие столы и скамьи, разноцветные лучи юпитеров, вакханалия красок, всюду кричаще намалеванные рожи, маски, бесовские хари. Пахло марихуаной. В конце зала он заметил лоснящееся потом фиолетовое лицо Диззи с надутыми футбольными мячами щек, толстыми черными губами и выкаченными белками глаз, пробрался к стойке бара, бросил молодому парню за баром:

— Дабл виски!

— Мы не торгуем крепкими напитками, сэр! — сказал парень. — Не имеем лицензии…

— А-а-а, чтоб вас!..

Он взглянул на ручные часы и, расталкивая битников, стал пробираться к выходу под осатанелую дробь барабанов.

Надсадно воя сиреной, по улице проехала патрульная полицейская машина с крутящимся красным фонарем на крыше. Желток луны зацепился за шпиль протестантской церкви Вознесения. Человек шел быстрым шагом, сунув руки в карманы плаща, поглядывая на белые надписи на указателях: 11-я улица, 12-я. По номерам домов видно, что Пятая авеню, рассекающая Манхэттен на западную и восточную половины, слева и совсем рядом. Как в Москве от Кремля, так в Нью-Йорке от Пятой авеню начинается счет домов. Ист 13-я улица — здесь он завернул за угол. Улица была безлюдна. Вдоль тротуаров стояли негусто запаркованные автомашины. Сюда не доносились звуки джаза.

Он подошел к невысокому старому дому, построенному в голландско-колониальном стиле на закате викторианской эпохи. Потемневший красный кирпич, обведенный белой краской. Справа дом вплотную примыкал к двойнику-соседу, слева темнел узкий проулок. На стене белела надпись: «Трэйд энтранс» — «Торговый вход». Не замедляя шага, он свернул в проулок, нырнул в антрацитово-черную темень.

В конце проулка высилась железная ограда, будто составленная из длинных пик. Это препятствие остановило его всего на несколько секунд. Надев черные кожаные перчатки, он достал ключ, отпер железный замок калитки…

Он окинул зорким взглядом небольшой садик с фонтаном и беседкой под раскидистыми вязами, увидел свет в двух французских окнах библиотеки и довольно усмехнулся: окна эти были открыты. Ветер чуть шевелил занавески.

Высокий дощатый забор вокруг этого редкого для Нью-Йорка уголка подходил вплотную к дальней стене дома. Пожарная лестница была установлена слишком далеко от окон. Зато карниз крайнего окна библиотеки начинался всего в двух футах от стыка забора со стеной дома.

Не теряя времени, он достал из кармана пиджака и развернул нейлоновую лестницу. Один удачный бросок — и лестница повисла на заборе. С ловкостью кошки взобрался он на забор; держась за стену, за шершавые кирпичи, переступил на карниз.

Где-то за городом, над Атлантикой, пророкотал гром, пахло грозой.

Свет из библиотеки падал двумя полосками на подстриженную траву садика. Подсвеченная электрическим светом трава казалась залитой анилиновой зеленью. На несколько мгновений в одной из освещенных полосок появилась черная тень человека в узкополой шляпе и плаще. Она тут же исчезла…

Павел Николаевич Гринев не сразу заметил появление неожиданного гостя. Он засел в библиотеке сразу же после ужина, привел в порядок текущие дела, просмотрел счета, но против обыкновения не включил в одиннадцать часов телевизор, а стал писать письмо, которое считал чуть ли не самым важным в своей жизни. Собственно, одно такое письмо он отправил в советское посольство еще в начале лета, но ответа почему-то не получил.

Исписав половину листа, он задумался, поднял глаза и тут только увидел у окна незнакомого человека, глядевшего на него круглыми, пуговичными глазами. На губах его блуждала сардоническая усмешка. В левой руке отливал синевой «кольт» калибра 0,38.

— Кто вы? — от волнения по-русски спросил старый эмигрант. — Ху ар ю? — повторил он по-английски.

Человек с «кольтом» — он только что влез в окно — скривил рот в усмешке.

— Мэрилин Монро. Не узнаете?

Ветер с Атлантики, заблудившийся в железобетонных каньонах Манхэттена, устало шевелил светлую занавеску окна. Человек с «кольтом» — он держал револьвер в левой руке — прикрыл плотнее двухстворчатое окно, небрежно задернул тяжелые гардины.

— Мы ведь не хотим, папочка, чтобы нам помешали, — с издевкой в тоне проговорил незнакомец.

— Что вам от меня нужно? — спросил Гринев. Он привстал с мягкого вращающегося кресла, опираясь о подлокотник, потянулся к верхнему ящику письменного стола.

— Не нервничайте, папочка. Ни с места! Это вредно вам при вашем давлении. На прошлой неделе у вас было сто девяносто на сто, не правда ли? Не удивляйтесь — мы все знаем про вас.

Говоря это, незнакомец шагнул от окна к столу и, резко открыв ящик, подцепил револьвер, подбросил его на ладони.

— Знаем даже про эту железку, — добавил он с той же усмешкой и поднес револьвер к глазам.

— Револьвер системы «наган», — неожиданно произнес незнакомец по-русски. — Императорские оружейные заводы в Туле. Какое старье!

— Вы… вы русский? — растерянно спросил Гринев.

— А ты, землячок, как думал? — Взгляд незнакомца, обшаривавший комнату, остановился на открытой дверце отделанного никелем черного стального сейфа, вмонтированного в книжную полку. — Впрочем, нет! Я не считаю земляками предателей.

Он подошел к телевизору, включил его.

— Ишь ты, — завистливо сказал он. — «Магнавокс»! Небось не в рассрочку купили… Вы, кажется, изменяете своим правилам, Пал Николаич? Ведь вы каждый вечер слушаете одиннадцатичасовые известия. Эн-би-си, Си-би-си или Эй-би-си? Я лично предпочитаю слушать Москву.

На мягко засветившемся голубоватом экране телевизора появилась чья-то болезненно сморщенная женская физиономия. Затем эта физиономия расцвела вдруг сияющей улыбкой. Набирая силу, голос диктора бодро, напористо проговорил:

— Покупайте БРИСТАН! Только БРИСТАН заставит вас забыть о мигрени и головной боли! Запомните: Б-Р-И-С-Т-А-Н!

Незнакомец сунул правую руку в сейф, выгреб деловые бумаги, чековые книжки компании «Америкэн экспресс», три пачки двадцати— и стодолларовых банкнотов.

— Да, Пал Николаич! — сказал он громко, рассовывая деньги по карманам. — Мы в Ге-пе-у все знаем о вас. Мы долго следили за вами. Например, я знаю, что вот-вот сюда войдет ваша супруга. Она немного запаздывает. Обычно она входит с чашкой чая для вас ровно в одиннадцать, чтобы вместе с вами послушать известия. Не так ли?

Гринев, бледнея все заметнее, вцепившись руками в подлокотники, невольно перевел взгляд с незнакомца на обитую темно-красной марокканской кожей дверь библиотеки.

— А сейчас, — бодро произнес диктор, — вы услышите одиннадцатичасовые известия!..

На экране появилась всем знакомая физиономия диктора Ричарда Бейта.

Незнакомец подхватил со стола наполовину исписанный лист почтовой бумаги.

— Что же заставило вас изменить своим привычкам? Может, старческая страсть к какой-нибудь грудастенькой американочке, а? Ого! «Его превосходительству Полномочному и Чрезвычайному Послу Союза Советских Социалистических Республик в Соединенных Штатах Америки господину…»

— Ровно одиннадцать часов по восточному стандартному времени, — объявил диктор.

В этот момент дверь библиотеки мягко отворилась.

— Вот твой чай, Павлик, — сказала супруга Павла Николаевича, входя в библиотеку с серебряным чайным подносом в руках.

— Поставьте поднос, Мария Григорьевна, — тоном приказа произнес за ее спиной пришелец, — и садитесь!

— Кто это? — прошептала Мария Григорьевна. — По какому праву…

— Сейчас все узнаете, — ответил незнакомец. — Сидеть! — прикрикнул он на поднявшегося было Гринева.

Дулом «кольта» он захлопнул дверь, зацепил собачку на йельском замке, затем снова наставил револьвер на хозяина дома.

— Таковы заголовки сегодняшних новостей, — сказал диктор, — а теперь — подробности…

В недолгой паузе слышно было, как тикают настольные часы. На высоком лбу Гринева, окаймленном гривой серебристо-седых волос, выступили градины пота. Маленькая, хрупкая Мария Григорьевна, теребя пояс халата, переводила растерянный, недоумевающий взгляд с мужа на позднего гостя, неизвестно как оказавшегося в библиотеке.

— Итак, все в сборе, — с удовлетворением произнес человек с «кольтом». — Кроме вашего эрделя, которого вы звали Черри, а полное имя которого было Флип-Черри-Бренди.

— Черри? — встрепенулась Мария Григорьевна — Что вы знаете о нем?.. Наш Черри умер три дня назад. Его кто-то отравил…

— Это сделал я, мадам, хотя очень люблю собак. Я плакал над чеховской «Каштанкой»!

— Зачем вы это сделали?!

Незнакомец плюхнулся в массивное мягкое кресло, закинул ногу на подлокотник.

— Мне, право, жаль Черри. Умный был пес. Я помню трогательную картину: вы, Пал Николаич, и вы, Мария Григорьевна, старосветская парочка, смотрите в одиннадцать часов телевизор, а Черри дремлет вот здесь на ковре. Как только диктор умолкает, пес поднимает голову и смотрит на вас. «Сейчас пойдем, псина! Дай докурю трубочку!» — говорит Пал Николаич, и пес ждет. А как только Пал Николаич кладет свою трубку на стол, Черри вскакивает, вертит хвостом, прыгает от нетерпения, и все вы выходите в садик, и песик справляет свои дела, а вы садитесь на скамейку в беседке и слушаете журчание фонтанчика…

— Зачем вы, гадкий человек, отравили собаку?

— Но-но, барыня, не расстраивайтесь. Песику было десять лет, что равно семидесяти человеческим годам, так что он был старше вас.

— Перестаньте разыгрывать эту гнусную комедию, — наконец обрел голос Павел Николаевич. — Что все это значит, сударь?

Его лицо налилось кровью, по щеке пробежала капля пота.

— Не волнуйтесь, папочка, это вредно при вашей гипертонии. Примите лучше таблетку серпазила. Перед смертью.

— Перед смертью?..

— Да, перед смертью. Ненавижу двуногих собак. Поэтому я с удовольствием приведу в исполнение приговор.

— Приговор?

Пришелец перестал раскачивать ногой. Сузились пуговичные глаза. Заметно побелев, напрягся палец левши на спусковом крючке «кольта».

— Павел Николаевич Гринев! Контрразведка «Смерш» приговорила вас, как бывшего белого офицера, как одного из главарей белой эмиграции, как врага и предателя своей родины, как агента графа-фашиста Вонсяцкого, к смертной казни. Вас и вашу жену. Даю вам минуту на отходную молитву.

Судорога сжала горло Марии Григорьевне. Гринев медленно встал, выпрямился, вскинул седую голову. В напрягшейся тишине громко тикали часы.

Где-то за окнами едва слышно провыла полицейская сирена.

— Слушайте, вы! — сдавленным от гнева голосом проговорил Гринев. — Если вы сейчас же не уберетесь вон из моего дома, я позову полицию!

— Попробуйте! — с застывшей усмешкой на губах ответил человек с «кольтом».

Марии Григорьевне казалось, что все слышат, как в невыносимой тишине громче настольных часов, громче голоса диктора стучит ее старое, больное сердце.

А голос из телевизора увеличивал напряжение и без того до предела наэлектризованной атмосферы:

— Сейчас вы станете свидетелем убийства!..

Павел Николаевич посмотрел долгим взглядом на Марию Григорьевну и, собрав всю волю, всю решимость, сделал глубокий вдох и потянулся к телефону.

— Смотрите! — сказал диктор. — Этот человек смачивает волосы водой, а это убийство для волос!..

В ту же секунду рыльце «кольта» плюнуло коротким пламенем.

— Всегда пользуйтесь бриллиантином «007»!..

Пуля ударила Гринева в грудь, свалила его в кресло. Он упал с перекосившимся лицом, судорожно схватился рукой за грудь. Вторая пуля попала чуть выше сердца, размозжила аорту. Плотное тело Гринева подскочило и замерло. Смерть, наступившая мгновенно, застеклила глаза.

Дуло «кольта» дернулось в сторону застывшей от ужаса Марии Григорьевны, снова плюнуло огнем.

Мария Григорьевна медленно сползла на пол. Глаза ее закатились.

Убийца метнулся к открытому сейфу, стал запихивать в карманы чековые книжки, какие-то тетради, конверты.

В этот момент резко зазвонил на столе телефон. Убийца вздрогнул и повернулся к телефону так круто, что с него едва не соскочила шляпа. Беззвучно выругавшись, он бросился к окну, но затем, словно вспомнив о чем-то, нагнулся к неподвижно лежавшей на полу Марии Григорьевне, снял с правой руки перчатку, нащупал пульс и, застыв, простоял с полминуты… Телефон все звонил, нетерпеливо и заливисто.

— Вы слушали последние известия, — сказал диктор. — После короткого сообщения смотрите «Лейт шоу»!

Выпустив тонкую кисть так, что рука стукнулась, ударившись об пол, убийца бесшумно ушел через окно.

Когда он снимал кошку с забора, то услышал, как звонкий девичий голос тревожно спрашивал, почти кричал за дверью библиотеки:

— Откройте! Папа! Мама! Это я — Наташа! Вы что, кино смотрите? Почему не отвечаете на телефон?

А диктор телевидения все тем же бодрым и напористым голосом вещал:

— А сейчас, леди и джентльмены, классический гангстерский боевик «Солдат возвращается домой» с Джеймсом Кэгни в главной роли!..

На улице по-прежнему было пустынно. Убийца закурил сигарету и швырнул на замусоренный тротуар мимо урны с призывной надписью «Голосуйте за чистый Нью-Йорк!» смятую пустую пачку.

В сердце Гринич-Виллэдж еще круче закипала ночная жизнь, еще лихорадочнее пылала и пульсировала световая реклама, еще исступленней гремела бит-музыка.

Вдруг убийца остановился как вкопанный: рядом с его темно-оранжевым «фольксвагеном» стоял полисмен.

Мрачного вида рыжий ирландец только что сунул за ветровое стекло «фольксвагена» белый билет. Убийца облегченно вздохнул и подошел к полисмену.

— В чем дело, офицер? Это моя машина. Все о'кей?

— Все о'кей. Вы оштрафованы на три доллара за незаконную стоянку. Напротив пожарного крана.

Когда полисмен удалился, шаркая тяжелыми ботинками, убийца сел за руль «фольксвагена», включил зажигание, отомкнул ключом рулевую колонку. В ту же секунду дверцы «фольксвагена» разом отворились и в машину втиснулись трое здоровенных верзил в низко надвинутых шляпах. Недавний гость Гриневых почувствовал, как нечто твердое — очень похожее на дуло «кольта» калибра 0, 45 — уперлось ему под ребра, а незнакомый голос с заметным китайским акцентом не терпящим возражений тоном сказал:

— Здорово, Лефти! Ведь ты Лефти Лешаков, не правда ли? Не отпирайся, беби! Тут все свои. Нам захотелось покататься с тобой, Лефти. Пока дуй по Пятой! А ну, нажми на газ!

И Лефти (Левша) Лешаков нажал на газ, чувствуя, как опытные проворные руки ловко освобождают его от денег, чековых книжек и револьвера «кольт» калибра 0,38 выпуска «Детектив-спешел».

Глава вторая.

Ужин а-ля Джеймс Бонд

Джин Грин вернулся к своему креслу в карточном зале клуба «РЭЙНДЖЕРС», куда допускались с гостями только офицеры запаса, члены организации «Ветераны войны в Корее», бывшие командиры специальных разведывательно-диверсионных войск, старших братьев знаменитых «зеленых беретов».

— Ну что? — спросил Джина Лот. — Дозвонился?

Окунув пальцы в небольшую серебряную чашу с ароматной водой, в которой плавала лимонная корка.

Лот тщательно вытер пальцы салфеткой.

— Не везет, — ответил Джин. — Почему-то никто не отвечает, хотя отец с матерью сегодня никуда не собирались, а в это время они всегда смотрят телевизор. Может быть, они вышли в садик. Позвоню попозже.

На кофейном столике между двумя удобными креслами уже стояли две большие чашки горячего кофе «Эспрессо» и наполненные коньяком рюмки.

В «Рэйнджерс» члена клуба от гостя всегда можно отличить по клубному галстуку, который носят бывшие офицеры-рэйнджеры[1], а иногда, во время официальных приемов, и по густым рядам миниатюрных крестов и медалей на левом лацкане смокинга, наград, полученных за свою и чужую кровь, пролитую в «Стране утренней свежести».

Лот, как всегда сдержанно элегантный, в безукоризненном вечернем костюме, сшитом в Филадельфии у Джонсона, портного Эйзенхауэра и Никсона, был в клубном галстуке.

По Джину было видно, что он, пожалуй, слишком молод, чтобы быть ветераном в корейской войне. Его имя, к его большому огорчению, не значилось в маленькой, но богато изданной книжечке с гербом клуба на кожаной обложке. Эти книжечки со списком членов клуба лежали здесь почти на всех столах и столиках, и на каждой белела этикетка с надписью: «Не выносить из клуба».

Лот бережно нянчил в руке хрустальную рюмку с четырнадцатидолларовым коньяком «Martell Cjrdon Bleu», согревая ее теплом своей широкой ладони.

— Самый дорогой мартель, — произнес он с почтением в голосе. — Это получше твоей любимой водки.

— Каждому свое, — ответил Джин, садясь в кресло и вытягивая свои длинные ноги. — De questibus non est disputandum. О вкусах не спорят

— Сигарету? — спросил Лот.

— Ты же знаешь — я курю только свои.

Джин достал из карманов и положил на столик большой, на полсотни сигарет, портсигар из вороненого оружейного металла и блестящую черную зажигалку фирмы «Ронсон».

— Как тебе понравился обед? Разумеется, наш клуб не «Твенти-Уан», не «Эль-Марокко» и не «Сторк-Клаб», но…

— Брось! Не скромничай! Это был выбор настоящего гурмана!

— Моя фантазия была выключена, Джин. Разве тебе ничего не напомнил этот обед?

Джин перевел недоумевающий взгляд с насмешливых голубых глаз друга на потолок.

— Стой, стой, стой… Мы начали, как всегда, с рюмки водки…

— К сожалению, не было досоветской рижской водки «Волфсшмидт», поэтому я попросил принести смирновскую э 57.

— Правильно. Потом ты пил кларет «Мутон Ротшильд» урожая тридцать четвертого года, а мне заказал шампанское, которое продается французам только на доллары.

— «Дом Периньон» сорок шестого года, — с легкой укоризной в голосе напомнил Лот. — Пятнадцать долларов!

— О да! Затем, подчиняясь явно какой-то системе, ты взял на закуску русскую белужью икру, а меня угостил копченой севрюгой. Затем ты съел телячьи почки с беконом, горошком и вареным картофелем, а я погрузился в котлеты из молодого барашка с теми же овощами…

— Молодец, Джин! Терпеть не могу варваров, которые пожирают все без разбора, лишь бы пузо набить! Умение насладиться изысканными блюдами — вот что поднимает нас над животными и дикарями.

— Еще ты настоял на спарже с соусом по-бернски. А закончил ты клубникой в кирше, а я ананасом… Постой, какой я осел! Как я туп! Наконец-то я вспомнил? Да ведь это же ужин, заказанный Джеймсу Бонду его шефом Эм!

— В каком романе?..

— В романе «Мунрэйкер», глава… глава пятая! Какая остроумная идея! Ты молодец, Лот! А я стал уже забывать героя своей юности… Помнишь Лондон, Оксфордский университет, наши похождения? — и друзья наперебой стали вспоминать недавние годы.

Они встретились в развеселом лондонском Сохо сразу же после корейской войны. Джин только что приехал из Соединенных Штатов и поступил в Оксфордский университет, надеясь стать бакалавром словесных наук, а Лот, офицер-рэйнджер, с «Серебряной звездой», «Бронзовой звездой» и «Пурпурным сердцем», уволенный в запас по ранению, путешествовал по Европе. Немец по происхождению, участник второй мировой войны, он добровольно пошел в армию Соединенных Штатов после первых же залпов на 37-й параллели в Корее, дослужился в рейдовом батальоне рэйнджеров до звания первого (старшего) лейтенанта, командовал воздушно-десантной разведывательной ротой и благодаря службе в армии дяди Сэма завоевал право стать полноправным гражданином Соединенных Штатов Америки, о чем он мечтал еще со дней агонии «третьего рейха».

Лот был на целый десяток лет — и каких лет! — старше Джина, что не помешало им быстро сблизиться.

— Ты удивительно молод душой, ни в чем от меня не отстаешь, — бывало, говорил Джин другу в Лондоне.

— Война отняла у меня юность, — отвечал Лот Джину. — Вот я и спешу наверстать упущенное.

В Лондоне Джин и сделал своим кумиром коммодора Джеймса Бонда. Он и теперь не стеснялся своего несгораемого и непотопляемого героя. Кто в Америке не знает, что Бонда любил даже сам президент Джей-Эф-Кей (Джон Фитцджералд Кеннеди). Он отдавал на досуге предпочтение книжкам создателя Бонда, англичанина, бывшего морского офицера Яна Флеминга, не принимая его, разумеется, всерьез. Джеймс Бонд для президента и молодого врача был тем же, что Фантомас для французов, Супермен и Бэтмен для американских тинэйджеров.

Джин не пропускал ни одной книжки Яна Флеминга, ни одного бондовского кинобоевика продюсеров Зальцмана и Брокколи. Он даже купил себе мужской туалетный набор, названный «007», в честь секретного агента 007 на службе ее величества королевы Великобритании, носил только вязаный галстук из черного шелка, покупал одежду и обувь лишь в самых лучших лондонских магазинах и шил костюмы только у лондонских портных на Риджент-стрит.

Неотразимый, динамичный, неизменно удачливый коммодор Бонд, супершпион безмерной предприимчивости, «Казанова» потрясающего «сексапила», бездумный баловень «хай-лайф» — шикарной светской жизни, — какой молодой американец или англичанин втайне не завидовал Джеймсу Бонду, не мечтал быть похожим На него. Да что там американцы и англичане, Бонд стал международным идолом. э 007, присвоенный Бонду британской секретной службой, означал, что он имеет право на убийство во время выполнения боевого задания. Лот и тот любил цитировать глубокомысленные изречения Флеминга.

«Убийство было частью его профессии. Ему никогда это не нравилось, но, когда это требовалось, он убивал как можно эффективнее и выбрасывал это из головы. Будучи секретным агентом, носящим номер с двумя нулями — разрешение убивать на секретной службе, — он знал, что его долг быть хладнокровным перед лицом смерти, как хирург. Если это случалось — это случалось. Сожаления были бы непрофессиональны».

К этой цитате Лот однажды добавил:

— Совсем как у лучших ребят в СС. Они исповедовали такую же философию. Убить первым — иначе смерть! Что ж, раньше — СС, а теперь ССС: секс, садизм и снобизм!

— Это же все несерьезно, — смеясь, отвечал Джин. — Бондомания — это как эротический сон-фантазия в пятнадцать лет.

Только потом, много времени спустя, понял он, что уже тогда, еще в самой легкой форме, заразился он вирусом 007, что не минула и его эпидемия ССС.

Что поделаешь, ему нравилось, когда знакомые девушки находили в нем сходство с Шоном Коннори, исполнителем роли Бонда в первых и самых нашумевших фильмах об агенте 007. Он благодарил небо за то, что у него, Джина, были такие же серо-стальные глаза, такой же твердый, решительный рот и упрямый, «агрессивный», как говорят американцы, подбородок.

Лот первым прочитал и подарил Джину антисоветский боевик Флеминга «Из России с любовью!».

— Микки Спилэйн и его Майк Хаммер для таксистов, — сказал он, — Агата Кристи для бабушек нашего среднего класса, Ян Флеминг для элиты. Новые приключения Джеймса Бонда! Неотразимый Бонд! Прочитай эту книгу! Не дай бог, если тебе приснится полковник Роза Клебб! Да, Джин, Бонд — это не просто книжный герой. Джеймс Бонд — это zeitgeist.

— Дух времени, — перевел Джин с немецкого на английский.

И Джин проглотил книгу в один присест. Ночью ему снились вулканические страсти, безумно отчаянные дела, любвеобильные обольстительницы, что помогало ему хоть ненадолго забыть о своей работе в больнице Маунт-Синай, о каждодневной рутине, о скучной прозе жизни «интерна» — врача-практиканта. Предаваясь «бондомании», этому несильному наркотику, этому бегству от томительной обыденщины, Джин мало верил в шпионаж и диверсантов, в ЦРУ и Интеллидженс сервис, в Эм-Ай-Файф (Пятый отдел английской военной разведки) и «Смерш», во все эти сказки для взрослых, которым наскучило и надоело быть взрослыми.

Потом, когда Джин вспоминал это увлечение поздней своей юности — период «бондитизма», — он находил, что старина Джеймс Бонд оказал ему одну-единственную услугу: поселил в нем настойчивое и деятельное желание стать спортсменом-универсалом. Джин сделался самым азартным членом атлетического клуба, ходил на водных лыжах в Брайтоне, занимался парусным спортом и подводным плаванием в Майами-Бич и под Лос-Анджелесом, увлекался бобслеем и лыжами в Солнечной долине, до седьмого пота изучал дзю-до и каратэ, блистал в серфинге — спорте гавайских королей. Он сам подсмеивался над своей слабостью, когда расцветал от случайного комплимента, брошенного какой-нибудь очередной подругой, плененной безукоризненными манерами, белозубой улыбкой и бесшабашностью загорелого, сильного, смелого Джина. В такие минуты ему как-то не хотелось вспоминать о своей больнице, о том, что после двух лет в Англии он избрал тихую и мирную профессию врача. Образ доктора Килдэра, героя нескончаемой телевизионной серии, совсем его не пленял. Джин уже достаточно поработал в больнице, чтобы знать, что приключения доброго доктора Килдэра на ниве здравоохранения — сплошная чепуха.

Не без некоторой ностальгии оглядывался Джин на свою жизнь в доброй старой Англии. Он жил, подобно Бонду, сначала в Оксфорде, а затем в удобной холостяцкой квартире в лондонском районе Челси, в одном из тихих переулков, выходящих на шумную Кингз-роуд. У него тоже была экономка, только не Мэй, а Айви, стоящая почти сорок фунтов стерлингов в неделю (деньги присылал отец из Нью-Йорка), и шикарный «бентли» цвета морской волны типа «марк II континенталь». Своим хобби Джин тоже научился у Бонда: рулетке, карточной игре и прочим азартным играм; немного и довольно осторожно поигрывал он и на скачках. Подражание Бонду он довел до абсурда и первым смеялся над собой: например, выкуривал в день до шестидесяти сигарет, заказывая их в табачной лавке из смеси балканского и турецкого табака. В довершение ко всему после одной отчаянной драки с матросами в стриптизном заведении в Сохо спиной к спине Лота он по совету последнего купил пистолет «вальтер» типа РРК, который стал носить в плечевой кобуре.

Если первым героем Джина был Джеймс Бонд, то вторым его героем и образцом стал старина Лот, вполне англизированный сын германского дипломата, долгие годы секретарствовавшего в германском посольстве на Белгрейв-сквер в Лондоне. В прежние годы Лот был известен в частных школах в Итоне и Оксфорде как фрейгерр Лотар фон Шмеллинг унд Лотецки. При натурализации в Соединенных Штатах он, разумеется, отказался от столь чужестранного и длинного имени и стал просто мистером Лотом. Мистер Лотар Лот, недурно, а? Этот воспитанный в Англии немец был типичным продуктом страны по имени «Клубландия», куда допускались лишь состоятельные выходцы из привилегированных классов общества, частных школ, таких университетов, как Оксфорд и Кембридж, и офицерского корпуса. У Лота, как и у Джина, не было большою состояния, но все же благодаря своему отцу, средней руки акционеру треста «ИГ Фарбениндустри», и «экономическому чуду» в Федеративной Германии Лот мог позволить себе жить на довольно широкую ногу — летать первым классом в авиалайнерах, играть с переменным счастьем в казино Монте-Карло и Лас-Вегаса и вести дружбу с «джет-сет» — космополитической аристократией, «высшим светом» Лондона, Парижа и Нью-Йорка, завсегдатаями отелей «Ритц», «Де Опера» и «Уолдорф-Астория».