Ничего, кроме настоящего

      Так вот, у нас на концерте мониторов не было. Более того -мы не знали, что они должны быть. Мы понятия зелёного не имели об этом достижении в области вызвучивания концертов. Посему, взяв несколько пробных аккордов, я моментально стреманулся по полной программе. Не слышно ни черта, только какие-то отзвуки долетают до нас после того, как отражаются от противоположной стены зала. Ужас! Многократные попытки как-нибудь исправить положение ни к чему не привели. Против физики, как говорится, не попрёшь!
      А тем временем зал наполнялся народом. Людей было до фига, и все они жаждали нашей крови. В переносном смысле, естественно. Я чувствовал стойкое желание слинять под шумок. После неудачного саундчека желания играть не осталось.
      Наконец на сцену поднялся ведущий новогоднего вечера. Он длинно трепался о прелестях Нового года, задрал всех в корень своими поздравлениями и, в конце концов, объявил нас.
      Мы вылезли на сцену под свистки, хлопки и топанье ног присутствующих особей. Погас свет, забегали лучи прожекторов, а мне в физиономию упёрся золотистый палец "пушки"6. Я почувствовал себя абсолютно беззащитным и каким-то голым, что-ли… Палыч дал вступительную очередь по барабанам и мы начали. Ощущеньице препаршивое! Не так я представлял себе наш дебют. Мы играли откровенную пургу, не слыша себя и не слыша никого и ничего. Народ в зале старался адекватно реагировать, подпевать, пританцовывать. Но не подпевалось и не пританцовывалось. Короче, лажа полная!
      Не было никакого погружения в музыку! Было судорожное узнавание знакомых нот во всеобщей белиберде. Не было ощущения неземного восторга! Был стыдобан невыразимый. И ощущение своей полной беспомощности от того, что не можешь послать всё к едрене фене и уйти домой. Приходилось делать хорошую мину при плохой игре.
      Более-менее прозвучали "ОПУЩЕННЫЕ УШИ". Из-за того, что в этой песне требовалось изобразить полнейшую отвязную панкуху и абсолютное неумение играть. С этой задачей мы справились на все сто!
      Полный провал! Стыдобан! Пепел незбывшейся мечты, дымящиеся головёшки надежд! И я босиком бреду по этому стрёмному пожарищу.
      Меня утешают, говорят, что для первого раза всё круто. А перед глазами маячат трупики птиц. Тех самых, с нашей афиши. И мне очень больно и обидно. Возможно, завтра мы сможем убедить себя, что всё не так плохо, отыщем песни, сыгранные лучше и хуже. Но первое впечатление будет отзываться саднящей болью, словно порез на сгибе пальца. И почему я тогда не завязал с музыкой? Ведь это судьба давала мне последний шанс, а я так бездарно упустил его. Потом мне часто придётся спрашивать себя, правильно ли я поступил?
      Я слез со сцены и стал отбиваться от толпы сочувствующих, которые фальшиво меня уверяли, что в этом что-то есть, что главное – энергетика живого выступления, а не звук… Хотелось послать все к чертям собачьим и напиться вдрабадан. Я спрятал гитару в чехол, переоделся в каптёрке, прилегающей к спортзалу и хмуро пошёл к выходу. Прощаться ни с кем не хотелось. Возле дверей меня ждала
      Наташа. Чувствуя моё дурное настроение, она не приставала ко мне с разговорами. Мы молча шли по ночному городу. Я задумчиво пыхтел сигаретой и старался придти в себя.
      Напоследок я был окончательно добит ещё одним "сюрпризом". Наташа в пух и прах разбила все мои мечты о совместной встрече Нового года.
      – Понимаешь, я с подругами договорилась раньше, чем познакомилась с тобой. Мне очень-очень жаль, но придётся встречать Новый год с ними. Но я буду думать о тебе. – Она виновато посмотрела на меня своими большими глазами.
      – Что ж, скушаем и это… – Я обречённо махнул рукой. – Полоса какая-то, что-ли?
 

ГЛАВА 3

 
      Все вокруг куда-то спешили. Суетились. Наступали друг другу на ноги. Переругивались. Что-то покупали, складывали в сумки, авоськи, кульки, мешки, баулы. Растаскивали по домам ёлки всевозможных мастей и размеров. Звенели бутылками со спиртным, закупаемыми в неимоверных количествах. В общем, царила предновогодняя суета, милая сердцу каждой уважающей себя человекоединицы. Все будут вот так мельтешить до того момента, когда часы пробьют двенадцать раз. Тогда начнётся рюмошная суета – суета, пользующаяся заслуженной любовью в народе.
      Потом, до наступления утра, процентов восемьдесят мужского населения нашей страны в состоянии алкогольного токсикоза упадут кто куда: кто мордой в салат, кто под стол, кто в объятия захмелевшей жены, кто в сугроб. Идиллия, короче говоря…
      А пока что все спешат. Один я никуда не спешу. Точнее, спешу посмотреть свою любимую киношку. Ту, без которой не бывает для меня
      Нового года. Вы знаете, что я имею в виду. Вот приду домой, погляжу фильму, соберу всё необходимое и ломанусь к Светке. Вся наша компашка собирается у неё.
      Предстоящее торжество омрачено двумя обстоятельствами – отсутствием Татки и тем, что я приглашён на завтра в гости её родителями. Им стало любопытно взглянуть на субьекта, который отлучает дочь от родного дома. Честно говоря, я совершенно не обрадовался приглашению. Во-первых, я не уверен, что первое января – самый подходящий день для знакомства с родителями возлюбленной.
      После ночного кутежа я буду выглядеть не лучшим образом. Во-вторых, я уже имел счастье общаться с её родителем. Поводом к общению стало позднее возвращение дочери домой. Не скажу, что я получил удовольствие от этой беседы. Мало того, что он совершенно не стеснялся в выражениях, так ещё и оказался неспособным выслушать какие-либо аргументы с моей стороны. Можете представить себе мои мысли на предмет предстоящего знакомства.
      Впрочем, на сегодня я решил не пудрить себе этим мозги и со вкусом оттянуться в полный рост7, желательно, без "летального" исхода. Поэтому, придя домой из института, я завалился на диван и, посасывая сигарету, принялся получать удовольствие от любимого фильма. Мысли постепенно становились на место, настроение медленно превращалось в новогоднее и вскоре я был морально готов к встрече
      Нового года. Напевая какую-то бредятину, я побрился, собрал сумку с харчами и спиртным, надел белую сорочку, чистые джинсы, побрызгался одеколоном и привёл в порядок свою отросшую гриву. Критически осмотрев себя в зеркале, я остался доволен увиденным и, произнеся дежурную фразу: "Кр-р-расив подлец!", счёл себя готовым к отправке на пункт сбора и празднования. То бишь, к Светке.
      В дверях я столкнулся со своей маман, возвращавшейся с работы. Мы поздравили друг друга с наступающим праздничком, пожелали друг дружке всяческих благ и я выкатился на улицу.
      Дверь мне открыл запыхавшийся Толстый, облачённый в кокетливый фартучек с бабочками, цветочками и прочей хренью. Не поздоровавшись со мной толком, он исчез в недрах кухни, откуда доносились сумасшедшие кулинарные ароматы. Кстати, зверски хотелось жрать – в предвкушении праздничного обжорства я с утра морил себя голодом.
      Снявши обувь и повесимши на вешалку куртку, я извлёк из спецящичка
      "дежурные" тапки и поплёлся вслед за Толстым. На кухне, кроме вышеупомянутого товарища, я обнаружил Светку, совершенно измотанную предпраздничной суетой. Она отобрала у меня сумку с продовольствием и выгнала из кухни пинками, приказав не путаться под ногами. Чёрт подери, я даже бутербродик поцупить8 не успел! Чтоб их… Этих убитых кухней женщин!
      Народ ещё не собрался. В гостинной одиноко томился Лешек. Этот вьюноша будет периодически появляться в моём повествовании и по той причине, что личность он исключительно приятная, справедливость требует остановиться на нём поподробнее.
      О, это примечательный персонаж! Раритет! В наши дни такие типажи встречаются исключительно редко. В своё время их истребили нелюди, привыкшие садиться за стол с грязными конечностями и делать в элементарном предложении из четырёх слов девять ошибок. Лешек был велик в своём своеобразии! Представьте себе мусью, интеллигентного до самых кончиков ногтей! Представьте себе молодого человека, аристократичного, как само Дворянское собрание! Человека, умудряющегося даже в суровых походных условиях есть при помощи ножа и вилки! И проделывающего это без видимых затруднений! При всём этом, умницу непередаваемого! Трудно такое представить. И трудно поверить, что в наши дни такое чудо существует.
      Лешек учился со мной в Политехе на одном курсе. С первых дней учёбы он вызвал совершенно справедливый восторг всех без исключения преподавателей. А своим светским лоском он постоянно повергал в состояние столбняка молодых крестьян, поступивших в институт от сохи и совсем недавно переставших бояться трамваев и троллейбусов. Я понимаю, что для человека, поступившего в вуз за деньги, вырученные от продажи свиней, Лешек должен был казаться совершенно экзотической фигурой.
      Мы познакомились по дороге "на помидоры". Интеллигентные люди на нашем факультете – редкость, поэтому мы сразу подружились. Я именовал его "мэтр Бойль", а он меня – "мэтр Мариотт". На людях мы обращались друг к другу на "вы", чем ставили в тупик наших однокурсников.
      И вот, войдя в Светкину комнату, я нашёл там своего аристократичного приятеля, который, придя ровно в назначенный час, страдал от непунктуальности других членов компании и грустно рассматривал запонки на манжетах своей рубашки. Вы чувствуете, за-а-апонки! Это вам не хухры-мухры!
      Излишне упоминать о том, что Лешек был облачён в смокинг. Я отметил галстук-бабочку, белоснежный треугольник носового платка в нагрудном кармане и другие аксессуары, делавшие его таким непохожим на всех нас.
      – Добрый вечер, мэтр Бойль! С наступающим вас, – я церемонно раскланялся и тут же отвернулся, спасая зрение, страдающее от чрезмерного блеска его парадных штиблет. Ослепнешь тут с этими аристократами!
      – А, мэтр Мариотт! Приветствую вас! – обрадованный Лешек поднялся со стула и дружески пожал мне руку. – Какие на дворе погоды? – светски спросил он меня.
      – Самые, что ни на есть, новогодние. А что народец? Опаздывают?
      – Крайне непунктуальная публика, – пожаловался Лешек. – Светка в бешенстве.
      – Нужно делать поправку на хамство, – философски заметил я.
      Мы около получаса беседовали на всевозможные темы, в числе которых обсудили дебют "Клана Тишины", где мой собеседник имел честь присутствовать. Потом раздался длинный звонок в дверь. Я открыл дверь и был сметён ворвавшейся толпой варваров, заполонивших всё пространство прихожей сумками, куртками, звяканьем тары и весёлым смехом. Весь пипл ринулся на помощь хозяйке. Через час стол был накрыт и вся орда расселась за ним, ожидая команды начинать.
      Я устроился как раз напротив Палыча. Это было большой ошибкой.
      Как я упоминал, со времён первого выступления наш барабанщик совершенно преобразился. Он перестал молчать. Мало того, он превратился в какого-то массовика-затейника, заражающего своими фьолами всех, кто находился рядом. В паре мы являли собой абсолютно гремучую смесь. Частенько это роковым образом сказывалось на нас и нашем окружении.
      Некоторое время спустя, основательно приняв на грудь, мы вдвоём принялись задавать тон общему веселью. Окружающие, по сравнению со мной и Палычем, были подозрительно трезвы, несмотря на то, что рюмки поднимали с одинаковой частотой. А мы оба с каждой выпитой ёмкостью косели всё сильнее и сильнее. Правда, меня ещё хватило на то, чтобы попеть песен для окружающих, принять по телефону поздравления от
      Наташи и заверить её, что я трезв аки стекло.
      Около часу ночи наши ряды дрогнули. Палыч мирно дремал, уткнувшись лбом в край стола. Поняв, что очередная выпитая рюмка станет для меня лишней, я решил поделиться с Лешеком. Вылив ему водку из своей ёмкости, я с ужасом отметил, что она не умещается у него в таре. Оказывается, и я, и Палыч весь вечер пили из стограммовых рюмок, в то время, как вся компашка культурно принимала по пятьдесят! Сражённый этим открытием, я дотащился до ближайшего дивана и грустно потух на нём.
      – С Новым годом, чувачок, – хитро улыбнулась мне напоследок мохнатая морда светкиного пса.
      – Да пошёл ты… – пробормотал я в ответ и ухнул в бездонную яму, полную бессмысленного пьяного бреда.
      В голове мелькнула последняя мысль: "Вот и оттянулся без летального исхода…"
 

ГЛАВА 4

 
      Пробуждение было ужасным. Всё тело пульсировало нечеловеческой усталостью. Голова весила тонны две и всё время норовила свеситься набок. Приходилось придерживать её обеими руками. Опустив взгляд, я обнаружил, что моя любимая праздничная белая рубашка в нескольких местах прожжена сигаретой.
      – Отдохнул, называется, – просипел я сам себе.
      Я выполз на кухню и наткнулся на насмешливо-сочувствующие взгляды
      Светки и Толстого.
      – Как здоровьице? – подленьким голосочком поинтересовался Толстый.
      – Я погиб под Смоленском, – простонал я. – Пристрелите меня, чтоб не мучался.
      – Поправься, – Толстый протянул полтишок водки.
      Я почувствовал, что съеденные вчера салаты рвутся на свободу. Но похмеляться не следовало. Предстояло ещё играть роль воспитанного и скромного молодого человека на вечерних смотринах.
      Мужественно отказавшись принять лекарство, я поинтересовался, где
      Палыч. Светка сообщила, что барин ещё не соизволили проснуться и дрыхнут в гостинной.
      – Покажите мне этого провокатора, – потребовал я.
      Меня привели в гостинную и продемонстрировали останки того, что ещё вчера называлось Палычем. Я с радостью отметил, что его рубашка не в лучшем состоянии, чем моя. Морда у него была опухшая и можно было надеяться, что, проснувшись, этот гад будет страдать не меньше моего. Я с трудом удержался от соблазна придушить поджигателя прямо во сне. Но вовремя спохватился, что смерть от бодуна будет для него более мучительной.
      – Пусть земля тебе будет пухом, – торжественно прохрипел я и пополз собираться домой.
      Следовало привести себя в порядок и попытаться замаскировать следы ночных излишеств на моей многострадальной физиономии.
      Дома я набрал полную ванну горячей воды и погрузил в нее свой труп. В течение часа я откисал под аккомпанемент самых ужасных проклятий, которые я сам плачущим голосом произносил в адрес своей неугомонной натуры. После этого логичней всего было бы подрыхнуть ещё пару часиков, в чём я не смог себе отказать.
      Проснувшись, я понял, что пора выходить из дому. Я умылся, надел свой выходной костюм, причесался, обрызгался одеколоном и выскочил за дверь. Было слегка не по себе. Я чётко осознавал, что выгляжу препаскудно. Оставалось надеяться, что мою бледность сочтут признаком аристократизма, а не жестокого бодуна. Поднёся ладонь к лицу, я дыхнул на неё, сразу потянув носом в себя. Явственно ощущался "факел"9 изо рта.
      – Буду дышать в сторону, – философски рассудил я.
      Заскочив на базар, я купил два букета гвоздик. Один – Наташе, второй – её матери. И в назначенный час я расположился на троллейбусной остановке и приготовился ждать. Несмотря на все мои старания, Татка с первого взгляда оценила моё состояние. Поэтому, вместо "с Новым годом" или "здравствуй", я услышал:
      – Я же тебя просила!
      В ответ я стал бессвязно оправдываться, что-то бормотать о роковом невезении. В конце концов, я всучил ей букет и пообещал, что больше не буду.
      – Поехали, – она потянула меня к подъехавшему троллейбусу. Всю дорогу я намекал, что дуться на меня – занятие бесчеловечное и жестокое.
      Двери нам открыла полная женщина в домашнем переднике – живое воплощение домашнего уюта, эдакая хранительница семейного очага. У меня в мозгу сразу возникли ассоциации с горячими пончиками и длиннющими бразильскими сериалами. Женщина приветливо улыбнулась и пригласила войти.
      – Это Андрей, – представила меня Наташа.
      – Анфиса Тихоновна, мама Наташи, – представилась женщина, – проходите, Андрей.
      Я церемонно вручил ей букет и принялся стаскивать с себя куртку.
      Наташа выдала мне домашние тапочки и повела в гостинную. Там я был моментально расстрелян несколькими парами любопытных глаз. Подвижный человек невысокого роста упруго подошёл ко мне и заорал командным баритоном:
      – Ну, хлопче, давай знакомиться. Меня зовут Мыкола Степанович! А тебя Андреем, как я понимаю?
      По-видимому, его совершенно не смущали обстоятельства, при которых нам пришлось беседовать в первый раз. Сей замечательный дяденька не постеснялся изматерить человека, не поинтересовавшись для начала его именем. И теперь он чувствовал себя совершенно свободно, считая, наверное, что всё это пустяки и дело житейское.
      Миловидная мадам с военной выправкой и поведением классной дамы в пансионе для благородных девиц оказалась Наташиной сестрой. Как выяснилось позже, она действительно была учительницей в школе.
      Назвалась она Таней.
      Её мужа звали Виталиком. Он относился к тому разряду людей, который я обожаю за непосредственнось и здоровый житейский пофигизм.
      Этому спокойному увальню, похоже, всё было пофиг. Он флегматично откусывал громадные куски от куриной ноги чудовищных размеров, всякий раз долго прицеливаясь, дабы половчее пристроить эту самую ногу у себя во рту. На меня он почти не обратил внимания. Судя по всему, он оставался бы такой же флегмой, соберись тут даже сотня
      Таткиных ухажёров. За что я был в душе ему благодарен.
      Тут же находилась их дочь – маленькая девочка лет пяти. Её представили как Ульяну. Но эту малявку больше занимали куклы от "ДЕД
      МОРОЗ ПРОДАКШН", чем какой-то патлатый дядька неизвестного назначения.
      По команде Анфисы Тихоновны все заняли места за столом. Мыкола
      Степанович бойко хлопнул пробкой от шампанского в потолок и принялся разливать пенистый напиток в протянутые к нему бокалы. Я пить наотрез отказался, наспех придумав какое-то неубедительное объяснение. Наташина мать одобрительно переглянулась с дочкой, истолковав моё поведение, как признак того, что я полнейший абстинент.
      Стол был накрыт богато, но мне смотреть на жратву не хотелось. Я отказывался от всего, что мне услужливо предлагали, налегая только на компот. Таня решила, что я чересчур застенчив, о чём не преминула сообщить на ушко Татке театральным шёпотом.
      Меня расспрашивали о том, где я учусь, как учусь, каковы мои планы на жизнь. Короче говоря, меня примеряли на роль потенциального жениха и пытались выведать мои сильные и слабые стороны. По причине паскудного самочувствия я абсолютно потерял бдительность и без всякого стеснения вещал им о рок-н-ролле и своём грядущем вкладе в историю мировой музыки. Меня слушали, не перебивая, и смотрели так, как смотрят на трёхлетнего мальчика, когда он рассказывает стишочки о новогодней ёлке, говорит, что уже большой, и умудряется тут же помочиться в штанишки.
      Впрочем, болтовней я их сильно не напрягал – не было ни сил, ни желания. Через пару часов я засобирался домой. "Задача минимум" была выполнена – роль застенчивого и воспитанного вьюноши удалась. А то, что они думали по поводу моих музыкальных амбиций, меня мало интересовало. Я в таких вопросах чаще всего доверяю себе, любимому.
      Поблагодарив за гостеприимство, заверив всех в своём глубочайшем уважении и с десяток раз упомянув, насколько мне было приятно знакомство, я слинял домой. Ничто так не утомляет, как общение с народом при полнейшем отсутствии общих тем и интересов.
 

ГЛАВА 5

 
      Вокзал гудел, кипел, сердился, урчал, свистел. Схлёстывались между собой потоки встречающих, провожающих, отбывающих и прибывших.
      Путалась под ногами малолетняя цыганва, клянча копейки. Суетливые грязные цыганки предлагали погадать по ладони или на засаленных картах. Толстые неопрятные тётки торговали втихаря сигаретами и дешёвой самопальной водкой. В мусорниках рылись бомжи всевозможных мастей и калибров. В общем, вокзал жил своей обычной жизнью.
      Я стоял возле монументальной колонны с написанным на ней неприличным словом. Надпись содержала в себе две грамматические ошибки, и я с трудом удерживал в себе порыв их исправить. Возле моих ног лежал тяжеленный рюкзак, а в руках я держал гитару в потрёпанном чехле. Моя физиономия светилась радостным предвкушением предстоящего оттяга. Наша кодла решила на рождественские праздники рвануть на турбазу. Предложение исходило от Толстого – он подрабатывал на заводе и имел возможность взять на всех путёвки по десятипроцентной стоимости. Народец идеей загорелся. Все по быстрячку скинулись денежкой, выбрали день и вперёд!
      Электричка должна была отойти через полчаса. Я был на месте,
      Палыч тоже, рядышком на складном стульчике дремал Лешек. Наши три барышни – Светка, Татка и девушка Палыча Леся – выглядывали организатора поездки Толстого. Наташа и Леся шёпотом ругали его в полупристойных выражениях и осматривали окрестности, озираясь по сторонам. Светка же металась по окружности диаметром в двадцать метров и ругала вышеупомянутого товарища, употребляя непристойные и недопустимые в приличном обществе выражения. Ещё одна мадемуазель по имени Марина стояла в очереди за билетами, и в сцене ожидания участия не принимала. Её волновали другие проблемы – наличие билетов в кассе и участие в поездке девушки Палыча, в которого Марина была тайно и безрезультатно влюблена. Остальные участники, то бишь я,
      Палыч и Лешек, были спокойны, аки сфинксы, так как знали за Толстым скверную привычку опаздывать и запрыгивать уже в движущийся вагон.
      Не стоило надеяться, что на этот раз он прибудет раньше, чем обычно.
      Объявили посадку на нашу электричку. Мы подхватили под руки
      Светку, потерявшую всякую надежду отметить Рождество в обществе возлюбленного, и поволокли её к поезду. В вагон пришлось залетать с боем. Следовало опередить остальных человекообразных, стремящихся туда же, и занять сидячие места для всей компании. Но та же идея крутилась в головах всех, кто пытался уехать на этой электричке.
      Посему приходилось действовать локтями, кулаками, коленями и другими частями тела. В крайнем случае, применялся отвлекающий манёвр в виде крика: "Гражданочка, у Вас сумку режут!" При этом главным было максимально использовать тот короткий промежуток времени, который требовался "гражданочке" на ахи, охи и поиски злоумышленника. В результате мы благополучно расселись и выслали к дверям разведчика
      Палыча на случай прибытия Толстого.
      Когда электричка плавно тронулась с места, а надежды на появление
      Толстого рухнули, он появился на перроне и бросился догонять поезд.
      Общими усилиями мы открыли двери и втащили его в тамбур. Сей мерзавец, сверкая очками вкупе с виноватой улыбкой, обещал с себя пузырь за беспокойство. Наташа и Леся держали за руки Светку, которая, пытаясь компенсировать сгоревшие нервные клетки, стремилась набить Толстому морду. Марина объясняла пассажирам нашего вагона, что всё в порядке и нет никаких причин для беспокойства. Короче говоря, всё было мило и душевно, как всегда.
      Потом конфликт погас сам собой, и всё окружающее погрузилось в дремотную скукотищу, обычную для путешествий в электричках. Всё затопила влажная и липкая лень. Напряжение уступило место абсолютному расслабону. Лешек тихонько дремал, положив голову на рюкзак. Палыч и Татка резались в "дурака", используя вместо карточного столика мою гитару. Толстый подлизывался к Светке и в карты играть отказался. Марина о чём-то тихонько беседовала с Лесей.
      На лицах у обеих застыли гиперлюбезные улыбки, но пространство между ними было так наэлектризовано, что каждую секунду следовало ожидать удара молнии. Попутно я прикидывал, что с пассажиров вагона в таком случае можно было бы собрать добровольные денежные пожертвования, выдав девчонок за каких-нибудь медиумиц-спиритуалисток или же монашек-девственниц, на которых снизошла сила небесная. Но, к моему разочарованию, ничего не произошло и мой бизнес-план остался без применения.
      Потом мои мысли потекли в другом направлении. Несмотря на то, что я дал себе слово не засирать голову проблемами, припомнился неприятный разговор с батей по поводу моих "достижений" в Политехе.
      Сказать, что, начиная с самого начала моей учёбы в институте, отец был недоволен мной – это значит не сказать ничего. После того, как я окончил школу с пятёрками и одной четвёркой в аттестате, родные ожидали от меня блестящих успехов на поприще добывания инженерного диплома. Но с первых же дней оказалось, что я – стойкий гуманитарий, и к техническим наукам питаю вполне обоснованное отвращение. Первая и вторая сессии были сплошным кошмаром. На носу висела третья и, судя по всему, последняя. Из-за рок-н-ролльных заморочек я совершенно забыл, что желательно всё-таки учиться. Теперь мне светил полный звездец. Меня же это обстоятельство волновало только с той точки зрения, что логическим продолжением позорного изгнания из
      Политеха обещала быть армия. А погоны и плоские остроты отцов-командиров мне были милей не более чем кривошипно-шатунные механизмы и схемы механосборочных цехов.
      На днях батяня заскочил в гости, дабы в очередной раз справиться о моих успехах и узнать, сдал ли я зачётную сессию. Обычно я кормил его сказками различной степени достоверности, но на этот раз решил быть абсолютно откровенным. Посему я высказался в том плане, что к зачётной сессии я не приступал, судя по всему, и не приступлю.
      Следовательно, мне следует брить голову наголо, разучивать военно-патриотические песни и повторить, где – право, а где – лево
      (говорят, что в армии очень важно не путаться в этом вопросе).
      Что я могу вам сказать? Батя схватился за голову и проклял тот день, когда поверил в то, что я – взрослый и рассудительный человек.
      Потом он проклял тот день, когда я взял в руки гитару. А потом он проклял всех музыкантов в мире, включая "Битлз", Элвиса Пресли, Баха и Бетховена.
      – В гробу я видел такую учёбу! – орал папаша, размахивая руками и непроизвольно выдавая абсолютно непристойные жесты. – Пойдёшь в армию сапоги сержантам чистить! Тебе было сложно выучить пару страниц и сдать их? Тебе было сложно пару часов в день посидеть в институте?
      – Я музыку люблю, – мычал в ответ я. – Мне неинтересно в Политехе.
      – А мне интересно каждый день по цехам бегать и всю жизнь за кульманом стоять? А как ты собираешься зарабатывать на хлеб?
      – Музыкой! – с чувством произнёс я, вдохновенно пялясь на плакат с перекошенной рожей Мика Джеггера, приколотый к стене.
      – Музыкой! – батя захлебнулся от возмущения. – Да таких музыкантов в каждой подворотне жопой жуй!
      – Тебе виднее, – огрызнулся я. – Ты же у нас спец в музыке.
      Из современных звёзд мой отец признавал только Макаревича, а всё остальное считал жалкой пародией на него. Поэтому я себе не представлял его в качестве музыкального эксперта. Но в смысле моей учёбы и грядущего вылизывания солдатских сортиров он, похоже, был прав на все сто. Я не мог ничего возразить.
      Выпустив пар и поматюкамши меня от души, папенька постепенно успокоился.
      – Ладно, не обижайся, – примиряюще сказал он. – Ты, конечно, мудак редкостный. Но дело не в этом. Нужно спасать положение.
      А я и не обижался. Я знал, что отец беспокоится за меня, переживает. Отсюда и взрыв эмоций. Обычно мы ладили между собой очень хорошо, и отношения наши можно было классифицировать скорее как дружбу, чем как отношения отца и сына. Такое положение вещей нас обоих устраивало, облегчало общение и сближало. Поверьте, очень приятно иметь отца, который не читает нудных нотаций, а воспитывает незаметно и ненапряжно.
      – Сиди дома. В институт не суйся. Попробуем взять тебе
      "академку". Только, ради Бога, не светись там. Я постараюсь всё уладить.
      – Угу…
      Излишне упоминать, что я абсолютно не рвался в этот грёбанный
      Политех. Больно надо выслушивать нудные нотации от преподов и извращаться в оправданиях! В институте я больше не показывался, а батя дёргал за все свои "крюки", пытаясь выбить мне "академку".
      Завязнув в размышлениях, я не заметил, как пролетело время.
      – Приехали, – толкнул меня в бок Палыч. – Станция Петушки.
 

ГЛАВА 6

 
      Как всё-таки классно зимой в сосновом лесу! Непередаваемые ощущения! Чувствуешь себя оторванным от всех проблем, напрягов и некайфов, оставшихся в том, другом мире. Ты – первобытный охотник.
      Ухо ловит звуки, которыми наполнено пространство между заснеженными соснами. Хруст снега под ногами, скрип деревьев, вскрики птиц.
      Мы идём молча. Разговаривать не хочется. Каждый впитывает в себя дыхание этого леса. В мозгу, переполненном непривычными впечатлениями, вспыхивают и гаснут неожиданные фантазии и ассоциации. Позже вся эта чехарда сменится душевным покоем. Не хочется думать, не хочется разговаривать. Хочется отдаться медленному течению, тихо качаться на волнах этой торжественной тишины, уносящей всё дальше и дальше от грубой домотканной повседневности. Хочется верить в Бога, который создал всё это великолепие и дал нам душу, способную его ощутить и принять.
      За деревьями показалась база, где нам предстоит остановиться. Мы ускоряем шаг и бодро маршируем к административному корпусу.
      Рождество – праздник, который принято встречать в кругу семьи.
      Поэтому на базе никого, кроме нас нет. Толстый предъявляет путёвки начальству, представленному полупьяным сторожем, и через полчаса мы поселяемся в маленьком домике, состоящем из нескольких отдельных номеров, душа и туалета. Всё довольно уютно, настроение хорошее, а значит праздник обещает быть душевным и приятным.
      Кодла собирается в самой большой комнате, которую мы сообща нарекаем гостинной и решаем устраивать посиделки именно там.
      Производится ревизия привезённых продуктов и спиртного. Составляется приблизительное меню. Мы притаскиваем столы из других номеров, сдвигаем их, застилаем одной из простыней вместо скатерти. Девчонки шуршат, накрывая на стол. Мужская половина занята решением важного вопроса – как правильно раздерибанить спиртное на всё время нашего пребывания. Оказывается, что, кроме всего прочего, в наличии имеются напитки, которые живым людям употреблять нельзя ни в коем случае.
      Это бутылка пойла с символическим названием "СТРУГУРАШ" молдавского производства. Старшее поколение должно помнить этот ужас, который ломает самых стойких и мужественных. Ещё обнаружилась бутыль спирта, похищенного Толстым на производстве. Спирт отдавал какой-то мертвечиной, и его даже нюхать было опасно для здоровья.